4

Ничего не может быть прискорбнее для русского самолюбия, как воспоминание об этих годах, с 1856 до 1863. Здесь трудно даже обвинять отдельные личности. Тут сменился длинный ряд управителей края: Горчаков, Сухозанет, граф Ламберт со злополучным Герштенцвейгом, Лидере... Не говорю о последнем периоде, когда владычествовал Велепольский. Не было в Варшаве недостатка в людях и очень энергичных, хотя, к сожалению, на второстепенных местах. Но никакая смена лиц, умов и энергий не могла принести изменения в общем ходе событий, потому что здесь с польской стороны неудержимо развивалась действительно историческая идея, глубокая, тысячелетняя... С нашей же стороны была лишь идея административная.

Поляки организовывались, делали манифестации, сначала робко, потом все смелее. Мы то давали им отпор, то пускались в поблажки. Эти поблажки были иногда возмутительны, как, например, допущение «делегации» Рессурсы, на 40 дней затмившей официальную полицию, или - допущение Земляческого общества превратиться чуть не в национальное представительство. Эти поблажки были так непостижимы, что сами повстанцы, как Авейде, впоследствии заявляли, что мы несем нравственную ответственность за мятеж. Но ведь мы не всегда были кротки и уступчивы. Иногда, приведенные, наконец, в отчаяние все растущей дерзостью поляков, их оскорблениями, их готовностью чуть не забрать нас живыми в плен, - варшавские политики очень огрызались. 8 апреля 1861 года Хрулев, давно кипевший стыдом за русское имя, открыл на улицах Варшавы такую пальбу, что перестрелял 200 человек. Два раза в Варшаве было объявлено военное положение. Но все это не имело ровно никакого значения. Конечно, при первом проявлении серьезной энергии с нашей стороны, поляки смирились. Водворялась тишина. А потом - мы все-таки не знали, что делать, и потому понемножку снова начинали уступать, то есть давать в ничтожных дозах то самое, что хотели поляки, то, что их от нас обособляло и давало им общественную организацию, способную вести это обособление дальше. Все это было неизбежно, пока у нас не было идеи, ибо положение безыдейное есть положение бессмысленное. Высокознаменательный факт, что мы, именно мы, а не поляки обрадовались маркизу Велепольскому, который возвел в систему постепенное укрепление польской силы. Поляки, напротив, с характерным легкомыслием отвертывались от этой системы и ненавидели Велепольского более, чем русских. На его жизнь было даже два покушения...

Итак, никакой своей идеи мы не умели дать Варшаве. Мы старались только ослабить притязания польской идеи, но раз давши полякам нравственный перевес над собой, не могли, конечно, избежать последствий этого перевеса. Сила поляков росла, росла их самоуверенность, а с ней и дерзость. Мы же, раз отрешившись от своей идеи в политике, естественно, могли лишь понижаться все более и, в конце концов, возложив все упования на маркиза Велепольского, собственное внимание устремили на чисто внешнее поддержание порядка, потеряв даже силу следить за подкладкой манифестаций. Безыдейность власти и ее колебания так деморализировали всех, что громаднейший когда-либо бывший на свете заговор оставался для властей невидимым и не возбуждал их внимания.

Опубликованная переписка 1861-62 годов Государя с наместниками и властями Варшавы наполнена сведениями о демонстрациях.

Государю тщательно докладывают о всяком ничтожном сборище; не забывают отметить с радостью, если в городе было все спокойно... Но о заговоре - ни слова.

Между тем многочисленные организации возникли в крае уже в конце 50-х годов. С мая 1861 года началось сплочение их в одну крупную силу. В августе 1861 года была выбрана «делегация» красных. Затем началась вербовка повстанцев. К 1862 году в списках Жонда Народовего состояло 25 000 человек, готовых идти в бой, распределенных в различных воеводствах, на которые Жонд разделил Польшу, имея всюду своих начальников. Уже закупалось оружие, а мы - почти не знали о самом существовании заговора, сажали в цитадель мальчишек, демонстрирующих по костелам, и не замечали 25-тысячной армии со всем штабом и складами оружия! Ирония судьбы решила, чтобы последнюю искру мятежа бросил не кто другой, как Велепольский.

Маркиз Велепольский, преследуя свою систему постепенного мирного восстановления Польши, более всего боялся внешних проявлений мятежа, способных вызвать правительство из апатии. Под его-то влиянием решен был знаменательный «набор», объявленный в октябре 1862 года. Сам по себе этот набор, 10 000 человек, конечно, был неотяготителен для края, но он должен был быть произведен исключительно среди городского населения.

Велепольский рассчитывал таким путем ослабить толпу городской вольницы, чересчур разбушевавшейся и каждую минуту способной компрометировать его тонкие комбинации. Но мера привела к совершенно обратным результатам. Жонд Народовый решился выступить от -крыто и объявил, что он не допустит до набора.

Перчатка была брошена. Не могло отступить правительство, не мог отступить и Жонд. Впрочем, по существу это не имело значения. Мятеж был решен, и вопрос о наборе лишь немного ускорил восстание, побудивши Жонд начать его с силами менее организованными, нежели он желал.