III

[...] дворец, в особую канцелярию, и вместе с прочими появлялся оттуда в большой малиновой комнате, где генерал-губернатор делал ежедневно прием. Приемы эти отличались от обыкновенных служебных приемов. Генерал-губернатор говорил мало, но всегда выразительно, негромко и не возвышая голоса; прием продолжался редко более получаса.

Обойдя всех представлявшихся, генерал-губернатор обращался на возвратном пути в кабинет к нашей толпе, как тогда выражались: «состоящих при и по» (так как все мы не имели определенных мест, а были зачислены или в его распоряжение, или по канцелярии, при управлении, при генерал-губернаторе и т.п.). Жаждущих мест было множество. Тут были и камергеры, и генералы, и гвардейцы, все зачисленные в своих частях и командированные в распоряжение генерала Муравьева. Так как должности сначала открывались медленно, то толпа этих состоящих при и по все увеличивалась. Недолго впрочем это продолжалось, и по мере того, как генерал-губернатор осваивался с управлением и стал удалять неблагонадежных чиновников (что сперва делалось весьма разборчиво), на места их определялись вновь прибывшие. Некоторым из них давались тут же маленькие командировки и поручения для ознакомления с ними; но так как на всех дела не хватало, то, оставив лишь некоторую часть их для постепенного замещения открывающихся вакансий, остальных, согласно требованиям губернаторов, раскомандировали в их распоряжение для назначения на должности по их усмотрению. Надо отдать справедливость, что рвение этих господ к службе было огромное, каждый ехал сюда или для проложения себе дороги, или для поправления прежних служебных ошибок и неудач; из числа их многие оказались впоследствии прекрасными и весьма способными мировыми посредниками, членами поверочных комиссий и военными начальниками, равно и на прочих должностях, и лишь весьма малое число оказалось вовсе никуда негодными, которых мало-помалу спровадили восвояси. Впоследствии назначения на должности по мировым учреждениям делались уже по предварительным сношениям и особым вызовам; и только высшие из прибывающих чиновников оставлялись на время при главном управлении для ознакомления с ходом дела и с руководящим направлением; все же мелкие чиновники, прибывавшие из разных губерний, прямо отсылались к одному из губернаторов, где встречалась надобность, где открывалось более вакансий, а иногда и сообразно с желанием приехавшего.

Я описываю наш чиновничий фаланстер, как одно из весьма оригинальных служебных явлений; дамского общества вовсе тогда не

было; с поляками мы ничего не имели общего; польские дамы чуждались нас, равно как и мы их; местные русские чиновники смотрели на нас тоже недоверчиво и даже неприязненно; приезжавшие большею частью не привозили с собою семейств до упрочения на должности, так что образ жизни все почти вели одинаковый, впрочем довольно скромный и, сообразно со средствами и потребностями, посещали одни и те же места.

В то время как происходили эти передвижения в нашем маленьком чиновничьем мире, готовилось одно важное событие, имевшее влияние на перелом мятежа.

Виленскому дворянству была подана мысль о представлении всеподданнейшего адреса, в коем оно сознало бы свои заблуждения и просило помилования; главною же целью этого было уяснение партии, расположенной к правительству, так как всякий подписавший адрес, в случае открытия его виновности, становился вдвойне виновным, а всякий благомыслящий стремился бы, подписав свое имя, увеличить ту партию, из которой он уже не мог выступить. Дело это шло весьма медленно сначала, тем более что сам губернский предводитель Домейко колебался и сомневался в его успехе, но к нему наконец примкнули семейство графов Плятер, помещик Снитко (православный) и некоторые другие. Со стороны правительства в этом деле принимал участие тот же полковник Павлов, много лет живший в этом крае и имевший в среде местных помещиков друзей и родных. Генерал-губернатор зорко следил за этим делом и не давал ему проявиться, пока оно не созреет; так, дворянство хотело было представить адрес 22-го июля, в день тезоименитства государыни; но начальник края отклонил это до 27-го июля и в эти пять дней число подписей удвоилось.

22-го июля был первый официально торжественный день, наступивший после долго продолжавшейся упорной борьбы законного правительства с мятежом, и потому он отличался особенным характером. К 10-ти часам утра все местные власти и представители всех сословий наполнили залы дворца и перед началом обедни генерал-губернатор обошел присутствующих. Большая малиновая гостиная, где обыкновенно делались приемы, была наполнена гвардейцами: тут был весь Преображенский полк, незадолго прибывший, лейб-уланы и лейб-драгуны, собранные в Вильну для возвращения в скором времени в столицу. Караул у дворца был Преображенский. День был чудесный, и окна дворца были открыты. Генерал-губернатор был очень ласков с гвардейцами и предупредил их, что скоро пошлет в экспедицию. Дворянам он сказал несколько простых, но сильных и внушительных слов, и заявил, что ему уже известно их намерение, но он не может еще допустить его исполнения, так как мало видит чистосердечного раскаяния, ибо для этого нужны действия, а не одни слова; евреям генерал-губернатор не доверял, но всегда обращался к ним с несколькими словами, напоминая о неусыпном исполнении верноподданнических обязанностей; римскокатолическое духовенство было еще очень смущено недавними казнями ксендзов и высылкою своего главы.После приема генерал-губернатор пригласил всех представлявшихся последовать за ним в соборную церковь для слушания литургии и молебствия.

Давно уже наш православный собор не представлял такого блистательного зрелища. Богослужение совершали епископы: Ковенский -Александр и Брестский - Игнатий (викарии Литовской епархии), 2 архимандрита и 4 протоиерея. Когда же началось молебствие и духовенство направилось к амвону - впереди всех показался знаменитый Литовский митрополит Иосиф. Весь собор был наполнен служащими и даже несколькими дворянами; все были в мундирах; в левом углу помещалась небольшая группа русских дам; перед собором на площадке были построены: Преображенского и Семеновского полков роты его величества и спешенные эскадроны лейб-улан и драгун. Толпа народа вокруг была необозримая, и все это было залито сиянием июльского солнца. После молебна загудели колокола, в цитадели загремели пушки и, по выходе начальника края из собора, пронеслось по площади и в толпе народа нескончаемое «ура». Это не был обыкновенный праздник. Всякий чувствовал, что тут совершаются исторические события и, хотя все это представляло лишь внешнее торжество русской силы, но в нем видимо было и чувствовалось то новое направление, которому должны будут следовать в крае грядущие поколения. После развода генерал-губернатор вместе с многочисленною свитою и начальствующими лицами посетил митрополита, который был чрезвычайно утомлен службою, и едва был в силах принять на несколько минут столь многочисленное общество. Голос его чрезвычайно был слаб, так что во время служения слова его были слышны лишь близь стоявшим.

Вечером в городе была великолепная иллюминация, бесчисленные толпы народа покрывали улицы и площади и в первый, кажется, раз по возобновлении играли в театре. Перед началом представления оркестром Финляндского полка был исполнен народный гимн: «Боже царя храни», который три раза заставили повторить при громком неумолкаемом «ура».

Тут только, в эти минуты, мы, равнодушные петербургские космополиты среди враждебной нам среды, начали чувствовать себя русскими и проникаться самым горячим патриотизмом.

27-го июля так близко следовало за описанным мною торжеством, что может почитаться как бы его дополнением. По случаю дня рождения Государыни снова все собрались в генерал-губернаторский дворец, но в этот день Виленское дворянство чрез депутацию из 15-ти человек, имевшую во главе губернского предводителя, просило начальника края представить Его Величеству письмо с выражением раскаяния и с заявлением верноподданнических чувств. Минута была торжественная. Генерал-губернатор принял адрес, подписанным уже 230 почетнейшими дворянами и согласился представить его Государю; но вместе с тем напомнил дворянству, какую важность должно иметь это заявление, и что затем им следует действиями своими доказать, что они отрекаются от революционной партии и во всем намерены содействовать правительству для восстановления спокойствия в крае. Губернский предводитель заявил при этом, что подписка на особых листах продолжается по уездам и идет успешно.

Немедленно была отправлена государю в Царское Село телеграмма с извещением об этом событии и о содержании адреса. Самый же адрес при пространном донесении отправлен к его величеству в тот же вечер с ротмистром кавалергардского полка, князем Шаховским. На телеграмму был в тот же день получен благосклонный ответ государя. Затем несколько времени спустя его величество удостоил генерала Муравьева милостивым по этому случаю рескриптом, а князь Шаховской был назначен флигель-адъютантом.

В тот же вечер 27-го июля офицерами Преображенского полка был устроен на вершине Замковой горы, в виду всего города, великолепный фейерверк; ничего эффектнее мне никогда не приходилось видеть: положение горы, темнота вечера и тишина погоды - все тому благоприятствовало; в разных местах на площадях, равно как в Ботаническом саду, играло несколько полковых оркестров, на улицах слышалась веселая речь; поляки как-то не дичились в этот день и выказывали желание поддержать свое заявление возможно торжественнее. Смешно сознаться, но я вместе с несколькими людьми, подобно каким-нибудь тайным агентам, рыскал по улицам и площадям, из театра в сад, и при встрече друг с другом на улицах, буквально залитых огнем иллюминации, как-то крепче пожимали мы друг другу руки и сознавали, что вокруг нас совершалось. Шаг был сделан - надо было идти вперед.

Описанные мною торжества и особенно подача адреса Виленским дворянством были слишком очевидными результатами распоряжений правительства, и революционная партия, чуя приближение своей гибели, должна была решиться на отчаянную попытку и террором остановить начавшееся движение в пользу законной власти. Все это чувствовали, но никто не мог предугадать откуда направится удар.

29-го июля рано утром по городу разнеслась весть, что маршалка убили; трудно было понять, что это значит, а потому я немедленно отправился во дворец. Выходя из квартиры, заметил я необыкновенное движение. Немецкая улица, постоянно полная грязных евреев, была занята полицией, казаками и войском; скакали верховые - тут только я догадался в чем дело и что покушение было на жизнь губернского предводителя Домейко; вскоре в канцелярию нашу стали прибывать разные лица с места действия, принося различные по делу подробности; оказывалось, что в 8-м часу утра неизвестный человек явился к Домейко под предлогом подачи просьбы. Слуга просил его обождать, пока доложит. Губернский предводитель только что встал и еще в халате вышел в приемную, куда велел впустить и пришедшего. Слуга тем временем остался в большой прихожей, над лестницей, где растворял окна. Услыша внезапный крик в соседней комнате, он бросается туда и в дверях сталкивается с убийцей, у которого в руках окровавленный кинжал. Он стал было сопротивляться; но при виде кинжала ужас им овладел и он, весь израненный в грудь и в бок, упал замертво. Убийца скрылся.

Между тем Домейко не только был жив, но был гораздо слабее изранен, чем его слуга. Убийца хотел поразить его в самое сердце, но он всякий раз, как тот наносил ему удар, защищался локтем левой руки, согнув ее в виде щита. На руке его было семь больших ран, но толстый фланелевый рукав предохранил Домейко; приход же слуги заставил убийцу броситься назад, чтоб проложить себе путь отступления. Вместо прошения Домейко было подано два листка. Листки эти с запекшеюся на них кровью были отосланы в канцелярию и с них делался перевод. На первом было напечатано по-польски постановление верховного народового трибунала, которым все лица, подписавшие адрес Государю, изъемлются из-под покровительства закона и предаются военному полевому суду, а Александр Домейко, как один из главных виновников этого дела, должен быть немедленно казнен смертью, как изменник отечеству. К этому документу приложена была синяя печать с изображением соединенных гербов Литвы и Польши с надписью вокруг: «Pieczec rzadu narodowego. Oddzial Litwy»⁹⁵. Другой листок заключал приказ исполнительного отдела Литвы за подписью начальника miasta⁹⁶ Вильны (с неразборчивою подписью), в коем предписывалось привести в исполнение приговор над гражданином Домейко.

Немедленно была подана медицинская помощь Домейко и его слуге, который в первое время подавал мало надежды на выздоровление. К дому его приставлен был караул от Преображенского полка и разостлали солому. По всей Немецкой улице во всех квартирах и на задних дворах были сделаны тщательные обыски; город был весь оцеплен войсками, по всем направлениям были отправлены разъезды казаков и сообщены приметы убийцы (среднего роста, рыжий, с короткими волосами; одет в сером пальто); в городе было общее смущение; все власти и служащие, все русские порядочные люди поспешили заявить свое сочувствие Домейко и теснились до вечера в его прихожей, узнавая о его положении и записывая на листе свое имя. Вечером после 9-ти часов вовсе было воспрещено выходить из дому; на площадях поставлены караулы и на ночь был назначен повсеместный обыск; он начат был одновременно в разных частях города с наступлением одиннадцатого часа; войска были разделены по кварталам; на каждый дом полагалось нисколько человек рядовых с унтер-офицером. В обыске принимали участие одни гвардейцы и исполнили они эту тяжкую обязанность без шуму; по несколько человек входили в каждую квартиру, требовали огня, осматривали всех наличных жильцов, заглядывали под кровати, за печи, за шкафы, во все чуланы и чердаки. Так как нельзя было отметить квартиры, занимаемые русскими, то ко многим из них заходили солдаты; офицеры за всем наблюдали и где делалось известным, что живет русский или служащий и военный, то воспрещено было их тревожить; обыска не избежали и мужские монастыри; но все было тщетно: взято было несколько лиц, схожих с приметами преступника, но по предъявлении их Домейко и слуге его они никого не признали.

В это время, когда, казалось, никакой не было надежды открыть даже следы преступника, сделаны были двумя лицами весьма важные раскрытия; оба доносчика были из шайки кинжальщиков, только что сформировавшейся в Вильне и распространяемой по всему краю с целью политических убийств. Первый был некто Мирошников, молодой человек, православный и русский, сын солдата; но мать его была полька, и он был воспитан в кругу поляков; кутила и сорви-голова, он уже был однажды арестован по какому-то подозрению, а в то самое время, когда случилось покушение на жизнь Домейко, где-то проговорился, хвастаясь. При допросах он сознался, что их, кинжальщиков, более десяти человек; но что из них он знает лишь немногих; из названных им 4-х лиц трое оказались бежавшими и никогда не были схвачены; один лишь В.⁹⁷ в то же самое время заявил желание сделать указания, которые и послужили к обнаружению всего этого адского общества; каждую ночь, а часто и днем, делались обыски. В первые же дни схвачены были два брата Ревковские, Яблонский и Сипович - все люди молодые, совершенные пролетарии, подрядившиеся за небольшое содержание на политические убийства по указанию революционного правительства; в случае удачи им обещались особые награды. Так, оказалось впоследствии, что убийце Домейко было обещано 1000 руб., хотя на самом деле ему выдали только 700 руб., полагая, что убийство уже совершилось. Все названные мною молодые люди были в высшей степени жалки, даже революционеры не могли их почтить своим уважением, как гнусных наемников. Все они были захвачены врасплох и хотя никто из них еще не совершил убийств, но при всех оказались кинжалы и все они сознались в получении денег в счет наград за преступления. Следствие было самое непродолжительное; суд совершен в два дня и все четверо были повешены. Сперва были казнены вместе два брата Ревковские, а дня через два Яблонский и Сипович.

Между тем бдительность полиции и жандармов не ослабевала, и 6-го августа на Виленской станции железной дороги дежурный жандармский офицер Собин заметил двух молодых людей, прибывших в вокзал с лишком за час до отправления поезда; едва приметное в них смущение при его взгляде заставило его обратить на них некоторое внимание; они все спешили взять билеты и несколько раз подходили к кассе, которая еще не отпиралась. В то время был уже учрежден по всей линии железной дороги осмотр паспортов и багажа, а у лиц сомнительных осматривались и вещи в дорожных мешках. Молодые эти люди предъявили заграничные паспорты для прописки и, получив контрамарки, потребовали в кассе билеты на Варшаву; это показалось Собину несколько подозрительным и, заметив их неловкость и смущение при расспросах о причинах такого отдаленного пути за границу, он приказал их арестовать. По-видимому, ожидание путешественников было самое мучительное и напряженное, так что один из них при этом не выдержал и с ним сделалось дурно.

Оба арестованные были предъявлены Домейко, и в одном из них, который был побойчее и поупрямее, найдено было что-то общее с преступником; но черный цвет волос и гладко выбритая борода и платье, казалось, не имели с ним ничего общего; через несколько же дней заметили, что у этого молодого человека волосы из черных делаются фиолетовыми, а концы стали переходить в рыжий цвет. Ему смыли голову; волосы его оказались перекрашенными; он снова был предъявлен своим жертвам и на этот раз несколько смутился, а через день во всем повинился.

Преступник был никто Беньковский, родом из Варшавы, цирюльник, с небольшим 20-ти лет; он нанялся еще в Варшаве совершать убийства и отличался стойкостью характера и предприимчивостью; из Варшавы он был послан в распоряжение Виленского исполнительного отдела вместе с сообщником своим Чаплинским (упавшим в обморок при арестовании); здесь ему обещали за убийство Домейко 1000 р., но так как его одели и некоторое время кормили, то сделали вычет и всего ему пришлось получить около 700 руб. Но не ему одному поручено было убить губернского предводителя, а также Чаплинскому и Марчевскому, которого они признали между арестованными уже кинжальщиками. Все они ходили изучать расположение квартиры Домейко, но почему-то не удалось им исполнить этого, пока более решительный Беньковский не приступил к делу.

Первые дни после покушения, Беньковский скрывался у разных лиц, переодеваясь даже в женское платье, раз как-то ночевал на кладбище и рассчитывал, что через несколько дней, когда строгие меры наблюдения поослабнут, - будет легче выбраться из города.

Для расследования шайки кинжальщиков, обнаружившей за собою иную, сильнейшую революционную организацию, была учреждена особая следственная комиссия под председательством генерала Соболевского; членами ее назначены были разные гвардейцы и между прочими Преображенского полка полковник Шелгунов.

Комиссия поместилась в здании давно уже упраздненного доминиканского монастыря, в одной небольшой комнате, и все главнейшие преступники, обвиняемые впоследствии как участники в революционной организации, были доставляемы в мрачную доминиканскую тюрьму, которая с этого времени сделалась страшилищем, тогда как до того времени важнейшие политические арестанты помещались в одном из крепостных казематов, № 14.

Люди возникают вместе с обстоятельствами, и это было время раздолья для разных ярых сыщиков. Сколько помню я таинственных фигур, являвшихся под вечер во дворец для передачи своих открытий; чиновники самого невысокого полета порывались прямо к генерал-губернатору, а производившие аресты по ночам тоже напускали на себя мрачный вид и старались долее сохранить следы ночных бессонниц. Вообще же записные доносчики мало оказывают пользы; ими можно пользоваться лишь для нападения на след преступления, когда у правительства нет никаких данных и поддержки в обществе; затем эти господа стараются запутать дело и усложнить его, и так как это большею частью люди с разными дурными наклонностями, то всегда кончается тем, что о них же возникает несколько следственных дел самого темного содержания. То же можно сказать и о евреях-лазутчиках при военных отрядах; по общим отзывам они эксплуатируют обе стороны, очень много хвастают о своих подвигах, а в результате очень мало оказывают услуг; во всяком случае этот народ гораздо лучше политических шпионов: эти последние негодяи и пользы от них почти никакой.

Все главнейшие открытия были сделаны гораздо позднее, когда учредилась бдительная и неусыпная полиция и образовалась правительственная [...].