Глава XVIII. Свободный дух

После похорон Патрика Брэнуэлла все семейство Бронте пребывало в особенно угнетенном, подавленном состоянии. Уныло и тоскливо протекали дни, недели, но даже лучший врачеватель людских душ — Время, благополучно исцеляющее перенесших тяжелое горе людей, не могло затянуть этой живой, зияющей раны.

Преподобный Патрик Бронте чинно восседал в своем кабинете в угрюмом уединении. Потеря единственного сына словно бы сковала сознание почтенного пастора незримыми тяжелыми оковами. Его беспощадно терзало острое, неизбывное чувство вины. Быть может, недостаток отцовского внимания оказал губительное влияние на тонкую эмоциональную натуру несчастного Патрика Брэнуэлла? Эта мысль не давала покоя преподобному Патрику Бронте; зловещее мрачное отчаяние с каждым мгновением иссушало его неукротимый могучий дух. «Если бы только было возможно повернуть время вспять! — отчаянно размышлял достопочтенный отец семейства, — Я, Патрик Бронте, пошел бы на все, чтобы предотвратить эту ужасную напасть!»

Не менее тяжело восприняли страшную безвременную кончину пасторского сына его славные сестры.

«<…> Теперь он в руках Господа, всемогущего и всемилостивого, — писала Шарлотта своей верной подруге Эллен Нассей. — Меня успокаивает глубокое убеждение, что он наконец обрел покой — после короткой, грешной, мучительной и суетной жизни. Последнее прощание, его бледно-мертвенный вид причинили мне такую острую боль, какой я и представить не могла. До последнего часа мы не знаем, как много можем простить, как сильно можем сожалеть о близком, родном человеке. Все его недостатки и пороки — теперь ничто. Мы ощущаем лишь скорбь. <…> Ранее я говорила, что когда настал конец, в его карманах нашли письма от женщины, к которой он был привязан. Он умер, но она жива. Эринии, я полагаю, прекратили свое существование в тот момент, когда были услышаны стенания: „Великий Пан умер“ <…>.

9 октября 1848 года».

Шарлотта писала это письмо, испытывая последствия тяжелого физического недомогания. Еще за несколько дней до кончины Патрика Брэнуэлла старшая пасторская дочь почувствовала сильнейшую головную боль и тошноту; затем начались нестерпимые боли внутри, слабость и лихорадка, сопровождаемая разлитием желчи. Приглашенный в гавортский пасторат врач сообщил, что выздоровление Шарлотты произойдет не скоро, но, вопреки столь неутешительному прогнозу, мужественная дочь пастора пошла на поправку довольно быстро.

Гораздо хуже дело обстояло с Эмили, подхватившей сильнейшую простуду на похоронах брата. С тех самых пор, вконец измотанная заботами предшествующего периода, Эмили стала неумолимо быстро чахнуть на глазах у отца и сестер. Но — странное дело — чем слабее и немощнее становилась ее плоть, тем сильнее и упорнее делался ее Дух, словно бы укреплявшийся в безжалостных тисках невыносимых страданий. Этот поистине великий Дух как будто постигал всю прелесть вожделенной Свободы за пределами бренной плоти. Неуклонно подходя к своей заветной цели — благословенному расставанию с телом, — Дух Эмили беспрестанно твердил свою славную, победоносную песнь:

* * *

Что мне богатство? — Пустота.

Любовь? — Любовь смешна.

И слава — бред и маета

Растаявшего сна.

Молюсь ли я? — Одной молитвы

Достаточно вполне:

«Брось сердце — это поле битвы —

И дай свободу мне».

Еще раз повторяю вслух

Перед концом пути:

«Сквозь жизнь и смерть свободный дух

Без страха пронести».[80]

Стремительное ухудшение состояния здоровья Эмили Бронте, казалось, больше тревожило ее сестер, нежели ее саму. Шарлотта продолжала вести активную корреспонденцию с Эллен Нассей, регулярно информируя свою подругу о самочувствии Эмили. А однажды невыразимое отчаяние настолько глубоко захлестнуло сознание Шарлотты Бронте, что она, вооружившись листком бумаги и чернилами, излила в исполненных саднящей болью строках самые сокровенные мысли:

«Наша жизнь очень изменилась. Беда приняла форму, которую и предположить было страшно, можно только горестно оглянуться назад. Так бывает, когда в разгар дня, полного работы и забот, тружеников покидают силы. Первой это постигло мою сестру Эмили. Никогда за всю свою жизнь она не уклонялась от работы, не уклоняется и теперь. Она быстро слабеет, словно спешит покинуть нас. Каждый день, видя, как она мучается, я смотрю на нее с любовью и страданием. Никогда ничего она не делала, как другие. Ее характер особенный — порой она была сильнее мужчины, но наивнее ребенка. Ужас состоял в том, что, жалея других, себя она не жалела. Ее дух был неумолим к собственной плоти. Дрожащими руками, шатаясь, с угасающим взором она выполняла ту же работу, словно была здорова. Видеть это и не осмеливаться отстранить ее от дел — это боль, которую не высказать никакими словами».

Мысли Шарлотты все время путались и выражались сумбурно. Пасторская дочь отложила перо, взяла в руки только что испещренный мелкими буквами листок и, с печальным вздохом, отправила его в ящик письменного стола, куда она осмелилась заглянуть снова лишь несколько лет спустя.

…Унылая, хмурая осень сменилась суровой зимой с ее буйными пронзительными ветрами и обильными снегопадами. Бескрайние пустоши Гаворта в мгновение ока были облачены в дивную белоснежно-алмазную мантию. Миновал Хэллоуин. Декабрь 1848 года — этот неумолимый, роковой декабрь — неотступно вступал в свои права.

Как-то тоскливым декабрьским вечером Шарлотта и Энн, покончив с дневными трудами, сидели в гостиной. Обе они были чрезвычайно озабочены и огорчены — болезнь Эмили упорно поедала сознание сестер, словно мерзкий червь-паразит, точивший древесину или пожиравший сладкое сердце спелого плода.

— Что нам делать?! — в отчаянии воскликнула Шарлотта, внезапно очнувшись от долговременного оцепенения, — Мы теряем ее, милая Энни! Я чувствую это! О, если бы только Господь послал ей чудесное исцеление! Я согласилась бы на любую жертву, только бы так случилось!

— Все мы во власти Создателя, — печально отозвалась Энн. — Нужно лишь верить, верить всем сердцем, и Благодать Господня снизойдет к нам, я в этом убеждена. Господь не оставит нас в трудную минуту: Он непременно поддержит наши силы и укрепит наш дух.

— Сейчас мое сердце болит лишь об одном, — с невыразимой горечью заметила Шарлотта, — Как сделать, чтобы наша любимая сестра Эмили вновь стала здорова и полна сил? Я чувствую, что не переживу ее кончины!

На несколько мгновений она смолкла, затем горячо обняла Энн и, мягко прислонив голову сестры к своему плечу, отчаянно продолжала:

— Она ведь словно сама стремится поскорее покинуть нас! Все ее существо подчинено некой фантастической жажде смерти! Странность ее поведения несказанно пугает меня: она ведь даже не желает видеть врачей и принимать лекарства! Она продолжает шить и следить за домом, теряя последние силы, и не позволяет нам даже намекнуть ей о ее болезни! Поистине наша милая Эмили являет собой совершеннейшее воплощение своей фамилии[81].

— Это точно! — отозвалась Энн, — Огненный конь Бронте, олицетворяющий молнию и гром, — вот подлинная натура нашей славной Эмили.

— И все же мы не должны сидеть сложа руки! — с чувством произнесла Шарлотта, — Мы не можем… мы не имеем права позволить ей погибнуть! Милая сестрица! Умоляю: придумай же что-нибудь! Подскажи, как смирить ее несокрушимый дух и подчинить ее непоколебимую волю доводам рассудка?!

— Боюсь, милая сестрица, это невозможно, — печально вздохнула Энн, — Эмили нипочем не станет считаться с рассудком, коль скоро его доводы противоречат ее воле. Так что из затеи вразумить нашу сестру ничего не выйдет, можешь не сомневаться.

— К сожалению, ты права, моя дорогая, — отозвалась Шарлотта, — и мне пришлось неоднократно в этом убедиться… Но, в таком случае, что нам остается? Смиренно сидеть и ждать, когда произойдет самое худшее?! Но это поистине невыносимо — уж лучше очутиться в неумолимой пасти Люцифера!

— Нельзя терять надежду! — с неожиданной решимостью воскликнула Энн, — Мы обязаны сделать все, что в наших силах, чтобы избавить нашу милую Эмили от страданий! Думаю, у нас есть шанс сделать это.

Глаза Шарлотты мгновенно загорелись радостным огнем — впервые за долгое время болезни Эмили.

— Не могу поручиться, возымеет ли этот способ какое-либо действие на Эмили — слишком уж много упущено времени…

— Говори! — нетерпеливо перебила ее Шарлотта. — Ради всего святого: говори, что это за способ!

— Наша возлюбленная сестра всю свою жизнь ощущала некое непостижимое единение с Природой и ее законами. В этом было что-то сверхреальное, мистическое.

— Верно, — подтвердила Шарлотта, всецело обратившись в слух.

— Но из всех явлений природы, из всех ее творений было нечто, особенно привлекавшее Эмили. Это нечто словно бы постоянно подпитывало ее силы, вдыхало в нее самое Жизнь! — патетично проговорила Энн, — Ты поняла меня, сестрица?

— Ну, конечно! — воскликнула Шарлотта, осененная внезапным озарением. — Вереск! Я помню, Эмили как-то сказала мне: «Самая суровая пустошь, заросшая вереском, — это и есть моя душа». Нужно добыть для нее вереск! Хотя бы маленькую веточку! Добыть во что бы то ни стало, слышишь, Энни?!

— Боюсь, это будет не так-то просто, — предупредила сестру Энн. — На дворе декабрь, все кругом замело, дороги к вересковым холмам стали непроходимыми.

— Это не важно, — твердо ответила Шарлотта. — В любом случае, я пойду. От этого зависит жизнь нашей дражайшей сестры.

— Я пойду с тобой, — отважно вызвалась Энн.

В печальных глазах Шарлотты мгновенно отразилась благодарность. Но едва это выражение обрело осязаемость, оно тотчас же сменилось неподдельною тревогой.

— Милая сестрица, прости, но я не могу этого допустить, — с горечью ответила Шарлотта. — Ты слишком слаба и хрупка для подобной прогулки. К тому же кто-то из нас должен остаться дома возле Эмили. Не подведи меня, сестрица: я всецело на тебя полагаюсь!

— Что ж, — смиренно отозвалась Энн, — пожалуй, ты права. Нельзя допустить, чтобы Эмили осталась без присмотра. Ступай спокойно: я за всем прослежу.

Шарлотта снова бросила на Энн исполненный скрытой тревоги взор. Она давно уже испытывала неизъяснимое чувство — тайный страх за младшую сестру. Последнее время Энн сильно недомогала. Ее, как и Эмили, стал мучить зловещий кашель — не столь упорный и яростный, как у сестры, но обнаруживающий уже все признаки закоренелости. Всякий раз видя Энн, Шарлотта с судорожным трепетом прислушивалась к ее тяжелому хриплому дыханию и с неимоверным трудом подавляла в себе отчаянный ужас.

И все же, как ни тревожило Шарлотту состояние Энн, в настоящее время даже это отходило на второй план: все меркло перед адскими страданиями Эмили, которые и Шарлотта и Энн ощущали всеми фибрами души, хотя сама Эмили, казалось, была счастлива в своих вселенских муках.

…Итак, Шарлотта, поспешно накинув пальто, отправилась в путь в поисках вереска — этой последней спасительной соломинки, которой надлежало сотворить величайшее чудо: сцепить Эмили с жизнью. На улице обильно валил снег и дул пронзительный леденящий ветер. Шарлотта плотнее закуталась в пальто и устремилась к покрытым изморозью вересковым холмам, могучая гряда которых громоздилась неподалеку от торфяных болот. Едва Шарлотта отошла на пару сотен ярдов от пастората, как ей вполне довелось убедиться в правоте Энн: все окрестные дороги замело снегом; толстый слой его, казалось, сровнял холмы с землею. На минуту пасторская дочь остановилась, прикидывая в уме свой дальнейший путь, а затем отважно побрела в северо-западном направлении, где, по ее расчетам, и находились торфяники, окруженные густыми зарослями вереска. Добираться до цели пришлось довольно долго: пронизывающий ветер с колючим снегом порывисто хлестал лицо и сбивал с ног. Шарлотте уже чудилось, что этой дороге не будет конца. Однако, спустя добрый час, пасторская дочь с немалым удивлением обнаружила, что зашла в самую гущу торфяников.

Совершенно онемев от холода, Шарлотта с огромным трудом отыскала среди торфяников любимый холм Эмили, у подножия которого расстилались пышные заросли вереска. Но и здесь дочь пастора ожидало разочарование: вересковые кусты покрылись толстым слоем льда и стали совершенно недосягаемыми для взора и руки человека. Однако Шарлотта Бронте не сдавалась. Она быстро пригнулась к непроницаемой ледяной корке и принялась растапливать ее своим горячим дыханием, одновременно с отчаянием дикой тигрицы вскребаясь в лед ногтями. Вскоре возле холма взгромоздилась горка мелких прозрачных кристалликов, пропитанных обильными струями крови, сочившейся из обмороженных и истерзанных пальцев пасторской дочери. После долгих бесплодных попыток Шарлотте все же каким-то чудом удалось зацепить совершенно промерзшую и отсыревшую веточку вереска. Дочь пастора бережно обхватила свою добычу — чахлый маленький прутик, мягко оторвала его и извлекла на поверхность. Шарлотта стряхнула с веточки мелкие льдинки и, внимательно оглядев результат своих трудов, осталась весьма довольной: вереск словно ожил в ее руках; на нем даже уцелели крохотные игольчатые листья и прелестные лиловые цветочки.

— Какое чудо! — изумилась Энн, когда Шарлотта вернулась домой со своим бесценным трофеем. — Ты все-таки его нашла!

— Я дала себе зарок, — серьезно ответила Шарлотта, — не возвращаться домой без вереска. Ради того, чтобы вернуть к жизни Эмили, я готова на все!

— Дай-то Бог, чтобы твои усилия не были потрачены впустую, — проговорила Энн с печальною улыбкой, — и наше средство действительно помогло бы милой Эмили.

— Да услышит нас Господь! — с жаром заключила Шарлотта. — Главное, чтобы Эмили осталась жить!

…Эмили Джейн Бронте тихо сидела в гостиной пастората. Она находилась в полусознательном состоянии и лишь поэтому, вопреки своему обыкновению, не занималась сейчас домашними делами. Тяжелая болезнь вконец истерзала несчастную Эмили, но тем не менее в своих страданиях она по-прежнему оставалась прекрасной. Ее бесподобные темные волосы блестящими локонами рассыпались по ее плечам. Слегка раскосые газельи глаза, в прежние времена блестевшие озорным задором, теперь подернулись восхитительной томной поволокой; они были неподвижно устремлены вдаль, словно бы выглядывая за пределы этого бренного мира. Лицо Эмили за время болезни сильно осунулось; на нем отражалась нездоровая бледность. Но даже и в самой этой бледности была своя неповторимая неземная красота: словно бы из самых недр сознания Эмили шел мягкий потусторонний свет, прорывавшийся наружу в эфемерной белизне ангельски-прекрасного чела.

В такой величественной отрешенности от всего земного и застали Эмили вошедшие в гостиную сестры.

— Ну, как ты, дорогая? — участливо спросила Шарлотта, обняв Эмили за плечи.

— Очень хорошо, — ответила та отстраненным тоном.

— Посмотри, что мы тебе принесли, — сказала Шарлотта и поднесла к глазам сестры благодатную веточку вереска.

В потухшем взоре Эмили на мгновение вспыхнул ясный живой отблеск, всколыхнувший у ее сестер вихрь радужных надежд. Но это мимолетное выражение, словно давно ушедшее в глубинные закутки сознания и случайно вызванное к жизни воспоминание, в ту же секунду сменилось до боли знакомым Шарлотте и Энн леденящим душу безразличием. Эмили без всякого интереса глядела на вереск, явно не узнавая своего любимого вечнозеленого кустарника.

Шарлотту захлестнула могучая волна отчаянной безысходности. Ее страдальческий взор застлала пелена горьких слез. Те же чувства, по-видимому, испытала и Энн. Она быстро подошла к Шарлотте, взяла ее под руку и, поспешно отведя сестру в сторону, обреченно шепнула:

— Это конец! Мы теряем ее!

— Боюсь, что так, — печально ответила Шарлотта. — Остается лишь уповать на милость Господню.

Эмили внезапно встрепенулась. К ней вернулась ясность сознания. Слабым голосом она подозвала сестер и задумчиво проговорила:

— Не стоит тревожиться обо мне. Я теперь счастлива, как никогда: ведь скоро, очень скоро мой беспокойный дух обретет свободу. — Эмили блаженно прикрыла глаза и в страстной истоме продолжала: — Свободу подлинную, безграничную!

Ошеломленные Шарлотта и Энн переглянулись; взоры обеих выражали неотступный всеобъемлющий ужас.

— Если вы действительно любите меня, вы должны быть счастливы, как счастлива я! — твердым, не допускающим возражения тоном заметила Эмили, — Однако, — продолжала она с внезапно нахлынувшей тревогой, — есть нечто, что меня беспокоит даже теперь, когда вожделенная Свобода столь близка. Я знаю, я чувствую: в этом мире есть один человек… женщина… Она — мое земное воплощение, моя Душа, моя Вечность. Эта женщина теперь страдает; страдает отчаянно, всем своим существом. Боюсь, что счастливое избавление ожидает ее не скоро. Ей суждено пройти все круги Ада на земле, прежде чем это наконец произойдет.

— О чем ты говоришь, дорогая? — обеспокоенно спросила Шарлотта.

— Я ее не знаю, — ответила Эмили, — но Предвечные Силы подсказывают мне, что когда-то давно, быть может, в детстве, жизнь сводила нас с нею. Как бы то ни было, она всегда оставалась моей незримой спутницей. Именно ее облик, ее Неукротимый Дух послужил мне главным импульсом к созданию героини «Грозового Перевала».

Шарлотта и Энн стояли в глубокой растерянности. То, о чем говорила сейчас Эмили, казалось поистине невероятным. Обеих сестер одновременно осенила страшная догадка — всего лишь смутное предчувствие, казавшееся, однако, слишком правдоподобным — что женщина, чья судьба столь отчаянно тревожит Эмили, — не кто иная, как сама леди Хитернлин. Но как Эмили может знать о том, что Кэтрин Хитернлин страдает? Они ведь виделись давным-давно, в Коуэн-Бридже, будучи еще детьми. Едва ли Эмили может вспомнить тот период — тогда ей было всего-навсего шесть лет.

Что же касается последней достопамятной встречи Шарлотты и Энн с леди Хитернлин в роскошном величии Лондона, то об этом грандиозном событии в жизни сестер Эмили не имела ни малейшего представления. Ни Шарлотта, ни Энн ни разу не упомянули об этом в присутствии своих родных; Эмили в этом смысле не стала исключением. Теперь же обеих пасторских дочерей — старшую и младшую — мучил вопрос: какая же таинственная нить связывает Эмили Джейн Бронте и леди Кэтрин Хитернлин?

— Я прошу вас лишь об одном, — проговорила Эмили, обращаясь к сестрам. — Молитесь об этой женщине, кем бы она ни была. Если вы будете молиться горячо, от всего сердца, Господь услышит вас и дарует ей спасение. Тогда и мой свободный дух обретет наконец свою блуждающую по свету и страждущую частицу.

…Под вечер утихший было снегопад возобновился с небывалой яростной силой. На улице разразилась зловещая дикая вьюга. Заунывные порывы пронзительно-ледяного ветра, бушевавшего по всей округе, бешено хлестали по окнам гавортского пастората, беспощадно занося их нескончаемым снежным потоком. Метель продолжалась всю ночь и все утро следующего дня.

В то злополучное утро, 19 декабря 1848 года, Эмили поднялась довольно рано и, с трудом одевшись, как обычно, взялась за шитье. Она была мертвенно бледна и периодически сражалась с терзавшими ее приступами сильнейшего кашля, но в остальном ничем не выдавала своего страшного недуга.

Шарлотта и Энн, неотступно находившиеся подле сестры, взирали на нее с безмолвной мучительной тоскою, не осмеливаясь отстранить ее от работы — любое вмешательство рассердило бы Эмили, что, несомненно, создало бы прямую угрозу для ее жизни. В отчаянии, одолеваемая самыми мрачными предчувствиями, Шарлотта, вооружившись чернилами и листом бумаги, тут же, в присутствии угасавшей с каждым мгновением Эмили, принялась изливать верной Эллен Нассей свою неизбывную печаль:

«<…> Мне следовало написать Вам раньше, если бы у меня нашлось хоть единое слово надежды, но его у меня не было. Она слабеет с каждым днем. Мнение врача было высказано в весьма туманных выражениях. Он прислал лекарство, которое она не стала принимать. Никогда в жизни я не знала таких мрачных моментов, как эти. Молюсь Богу, чтоб он поддержал нас всех. До сих пор он это делал».

Днем Эмили стало хуже. Ее душил сильнейший приступ кашля; изо рта безудержными потоками хлестала кровь. Задыхаясь, она почти беззвучно прошептала склонившейся над нею Шарлотте:

— Если ты пошлешь за доктором, то теперь я его приму.

В этих словах не было скрытого слабоволия. Эмили Бронте по-прежнему отчаянно жаждала смерти. Но, видя непостижимый страх в глазах сестер, вконец истерзанная умирающая Эмили еще нашла в себе силы пожалеть их.

В два часа по полудни Неукротимый Дух Эмили Джейн Бронте обрел наконец вожделенную Свободу в полном соответствии с непререкаемым жизненным кредо самой Эмили: «Прикосновение Смерти для героя — то же, что освобождение от цепей для раба».

Несколько дней спустя было предано земле и изможденное тело Эмили. К похоронной процессии, возглавляемой достопочтенным Патриком Бронте и его двумя оставшимися дочерьми, присоединился Кипер — верный и преданный бульдог Эмили. Понуро склонив морду, он мирно шагал рядом с присутствующими, а затем мужественно простоял несколько часов в церкви, где проходила заупокойная служба.

После похорон пес вернулся в гавортский пасторат вместе со всеми его оставшимися обитателями, улегся возле навсегда запертой теперь двери, ведущей в комнату Эмили, и несколько дней воздавал почести своей любимой хозяйке жалобным воем.

Теперь, когда самое страшное было позади, Шарлотта нашла в себе мужество вновь написать Эллен Нассей:

«23 декабря 1848 г.

Эмили больше не страдает от боли и слабости. И никогда больше не будет страдать. Она умерла после тяжелой и короткой агонии во вторник — в тот самый день, когда я Вам писала. Я думала, что, может быть, она еще побудет с нами несколько недель, но спустя Два часа она была в руках вечности. На земле нет больше Эмили — ее время кончилось. Вчера мы опустили ее худое тельце под церковную плиту. Сейчас мы спокойны. Да и могло ли быть по-другому? Мука видеть ее страдания закончилась, нет больше смертельных болей, день похорон прошел. Мы чувствуем, что она покоится в мире.

Не надо больше бояться, что начнется сильный мороз и пронизывающий ветер — ведь Эмили их уже не почувствует, она умерла, хотя могла еще жить. Но на то Божья воля, чтобы ее не стало во цвете лет. Там, где она сейчас, лучше, чем здесь <…>».

Шарлотта небрежно выпустила из рук перо и дала волю слезам. Просидев около получаса в неподвижном оцепенении, пасторская дочь извлекла из ящика тумбочки свою тетрадь со стихами, раскрыла ее на чистом листе и, вновь вооружившись пером, на едином дыхании воплотила в только что родившемся в ее голове стихотворении отчаянный крик души:

На смерть Эмили Джейн Бронте

Ты никогда не будешь знать,

Что довелось нам испытать,

Оставшись без тебя,

Лишь это утешает нас

В отчаянный, в безумный час,

Когда молчим, скорбя.

Ты не узнаешь этой муки.

Реальность страшная разлуки

Не потрясет твой ум;

Не будет сердце звать на помощь —

Тебя не испугает в полночь

Его тоскливый шум.

Ты не узнаешь, что такое

Слепое бдение ночное,

Когда глаза пусты.

«Горе, горе, скорбь и горе.

Как переплыву я море

Грозящей пустоты?»

Не знай! Ты вышла из сраженья.

Спи — и не ведай пробужденья.

Жизнь — это грустный дом.

Лихое время в вечность канет,

И радость тихая настанет —

Когда к тебе придем.[82]