Глава XII. Разбитое сердце Патрика Брэнуэлла

Вопрос об открытии собственной школы по-прежнему занимал сестер Бронте. Согласно завещанию тетушки, теперь они располагали средствами для столь ответственного предприятия. Однако, учитывая сильно пошатнувшееся здоровье достопочтенного Патрика Бронте, его стремительно развивающуюся глазную болезнь, приведшую почти уже к совершенной слепоте, заботливые дочери решили повременить со своим новым начинанием. Прежние задумки касательно возможного устройства школы в одной из окрестных провинций Йоркшира или Ланкашира были мгновенно отметены. При сложившихся обстоятельствах не могло быть и речи о переезде пасторских дочерей в другой город: не оставлять же почтенного отца, как никогда нуждавшегося в их присмотре и внимании, на произвол судьбы.

Посему по продолжительным, серьезным размышлениям было принято разумное решение открыть школу прямо здесь, в благословенном пасторате. Рассудив так, сестры заметно повеселели и с увлечением принялись за организационные хлопоты. На оборудование собственных комнат барышень Бронте под классные помещения ушло несколько дней, после чего потянулась бесконечная бумажная канитель: неутомимые сестры составляли проспекты учебного плана, рассылали письма родителям предполагаемых учениц (кстати, сама почтенная чета Эгер дача обещание позднее прислать одну из своих дочерей для изучения английского языка). В довершение всего исполненные безграничного энтузиазма пасторские дочери напечатали объявление, рекламирующее заведение сестер Бронте, — заключительный штрих в устройстве образцового благородного пансиона.

Покончив со всеми приготовлениями, молодые преподавательницы стали ждать, когда же ученицы соизволят пожаловать в гавортский пасторат, преобразившийся в довольно-таки прелестную школу для девочек. Шло время, но юные пансионерки почему-то не появлялись. Должно быть, щепетильных родителей девочек привело в сомнение обособленное месторасположение нового учебного заведения, его подчеркнутая оторванность от всего сущего, а кроме того, суровая дикая природа самого Гаворта, нездоровый, сырой климат, свирепые, пронзительные ветры, мощными леденящими порывами овевающие взгорье.

Сначала отсутствие учениц несказанно огорчало сестер, ибо оно означало полный провал их славной затеи. Но по прошествии нескольких месяцев пасторские дочери смогли убедиться вполне, что их жилище совершенно непригодно для того, чтобы держать в нем молоденьких пансионерок. Причиной тому стал их любезный братец Патрик Брэнуэлл.

…После неудачной реализации тщеславного намерения вступить в тесные ряды студентов Королевской Академии Художеств юноша предпринял не более успешную попытку громогласно заявить о себе на поприще литературы, по примеру старшей сестры постаравшись заручиться поддержкой авторитета. С этой целью начинающий литератор послал известному в те годы поэту-озернику Уильяму Вордсворту весьма вызывающее и безрассудное письмо, ответом на каковое было, разумеется, вполне красноречивое молчание.

Уверившись в крушении своих иллюзий, Патрик Брэнуэлл Бронте некоторое время довольствовался случайными грошами, изредка перепадавшими ему в качестве вознаграждения за стихи, которые он, следуя традиционному графику свободного художника, сочинял для местного журнала «Leeds Mercury». Всю свою выручку молодой человек тут же просаживал за стойкой трактира гостиницы «Черный Бык», где он проводил все свободное время в обществе весьма сомнительных господ. Пасторский сын всякий раз зычным голосом требовал пинту своего любимого йоркширского эля, тотчас после разлива выбрасывающего на поверхность густую белую пену, осушал кружку одним глотком и немедленно просил чего-нибудь покрепче.

При таком образе жизни деньги, вырученные за ловкое стихоплетство, бесследно испарялись за один вечер, и, в конце концов, романтически настроенному «свободному художнику» неизбежно пришлось искать более прочного заработка.

Сначала он занял место помощника учителя в одной из ветхих провинциальных школ, но очень скоро был принужден просить отставки, не выдержав насмешек задиристых мальчишек над своим маленьким ростом. Пасторский сын возвратился в Гаворт, располагая средствами, ничуть не превышающими тех, с какими он некогда покидал этот город.

Спустя какое-то время молодой человек отправился в Бредфорд в надежде зарабатывать себе на хлеб в качестве портретиста и даже имел на этом поприще определенный успех. Но это продолжалось недолго. Поразительная расточительность юноши неизмеримо превышала его доходы. Патрик Брэнуэлл Бронте внезапно покинул Бредфорд, оставив за собой кучу долгов. На какой-то период ему пришлось затаиться в захолустной провинции, спасаясь от преследования полиции и кредиторов, а затем несчастный скиталец вновь возвратился в гавортский пасторат — единственное надежное пристанище всех славных отпрысков многострадального рода Бронте.

Следующим пунктом назначения горемычного Патрика Брэнуэлла было место начальника железнодорожной станции в Ладденден-Футте.

Это была только что открытая железнодорожная линия, а само помещение станции, где работал Патрик Брэнуэлл, представляло собой нечто вроде сторожевой будки на отшибе от всякого населения. Единственными, кто мог составить здесь общество пасторскому сыну, были несколько тупоголовых недоучек-фабрикантов, непригодных даже для поддержания элементарной беседы.

Понятное дело, что месяц-другой пребывания в подобном положении могли не только свести с ума даже наделенного сверхъестественным самообладанием и самым крепким сложением здоровяка, но и привести к совершеннейшему осатанению.

Известно, чем заглушал свою постоянную неудовлетворенность беспечный пасторский сын: он крепко напивался и, ничуть не заботясь о ведении станционных дел, поручал их своим помощникам и служителям. Неудивительно поэтому, что спустя короткое время в станционных книгах обнаружились недочеты и, хотя сам Патрик Брэнуэлл не был прямо обвинен в воровстве, его позорная отставка оказалась неизбежной. Заклейменному дурной славой блудному сыну не оставалось ничего иного, кроме как неоднократно проторенной тропою вернуться в неизменно приветливый многострадальный отчий дом.

…Итак, юноша снова оказался в лоне семьи, в своей привычной среде, и без зазрения совести бросал на ветер деньги сестер, добытые потом и кровью. Собственных средств у него уже не было, так как к тому времени он окончательно разуверился в своей пригодности к какому-нибудь делу и, недолго думая, забросил сочинительство стихов, приносящих случайные грошовые доходы от редакции журнала «Leeds Mercury».

Пасторский сын вернулся к своему прежнему разгульному образу жизни. Каждый божий день неизменно проводил он за стойкой «Черного Быка», напиваясь до полного одурения, невзирая на то, что его скверные привычки, а также вредная работа на железнодорожной станции подточили его здоровье настолько, что грубые излишества, которые он столь охотно себе позволял, могли убить его в любой момент.

Именно в этот злополучный период почтенная тетушка Брэнуэлл начала обнаруживать первые признаки сломившей ее болезни, закончившейся, к несказанному огорчению всех представителей могучего пасторского семейства, смертельным исходом. За день до трагической кончины мисс Элизабет Брэнуэлл ее любезный племянник довел себя до состояния полной невменяемости, в коем он пребывал всю ночь до самого рокового рассвета.

Когда же мало-мальски оклемавшемуся пасторскому сыну сообщили о страшном горе, постигшем его родных, его и без того весьма зыбкое сознание было моментально оглушено ужасной новостью, грянувшей на него, как гром среди ясного неба. Несмотря на всю свою испорченность, молодой повеса был наделен природной добротою и подлинной чуткостью сердца. Внезапная кончина обожаемой тетушки настолько потрясла горемычного племянника, что тот сразу почувствовал себя чем-то вроде жалкой, никчемной гусеницы в коконе, беспомощно повисшей над бездной. И бездна эта стремительно ширилась, с неутомимой жадностью поглощая все сущее и беспощадно засасывая в свои ненасытные недра его — безвольного узника, опутанного по всему корпусу своего немощного тела позорными нитями кокона.

Это зловещее видение с неотступною силой преследовало несчастного Патрика Брэнуэлла, повергая в неистовый трепет его болезненное сознание. Почти физически юноша ощущал, как некий таинственный магнит неудержимо тянет его в бездну, и устрашающий беспросветный мрак мгновенно застилает все вокруг, обращая Вселенную в Небытие.

«Я пропадаю! — в отчаянии восклицал прозревший пасторский сын. — Дьявол наверняка уволочет мою душу в адское логово — и поделом! Неужели это конец?! Неужели нет мне спасения?!»

Одним словом, безвременная тетушкина кончина привела юного горемыку в чувства, сорвала с его дотоле хаотично замутненного внутреннего взора непроницаемую пелену коварного самообмана, исполнила все его помыслы чувством подлинного раскаяния и — в довершение всего — возродила в его просветленном существе достойное стремление к новой деятельной жизни, свободной от всякой скверны.

Вслед за восставшим из пепла духом благословенного пасторского сына окрепло и его истощенное губительным воздействием суетных пороков бренное тело. Новые силы, ниспосланные свыше, подступали к нему; он с восторженным упоением ощущал на себе их благотворное веяние. Точно горделивое победное знамя всколыхнулась в его сознании светлая надежда на исправление. Все, чего он теперь желал — страстно и самозабвенно, — это найти себе подходящее место, где он мог бы мирно трудиться во славу великого Творца. Он неустанно молился об этом, смиренно преклоняя колени, и наконец Господь услышал его отчаянные призывы.

Незадолго до вторичного отъезда Шарлотты в Брюссель младшая пасторская дочь Энн случайно вспомнила, что ее нынешние хозяева — мистер и миссис Робинсон — желали бы нанять частного учителя для одного из своих сыновей — всеобщего семейного любимца и баловня Эдмунда. Исполненная самых светлых упований на возможное исправление брата, воспрянувшая духом Энн тотчас же сообщила ему эту заветную новость, чем вызвала его бурный восторг и изъявление решительной готовности приступить к этим благородным обязанностям в любую минуту.

Неизменно педантичная во всех отношениях, Энн незамедлительно составила послание к миссис Робинсон с ходатайством за брата, которому предоставляла здесь самые лестные характеристики, касательные непосредственно профессиональных качеств.

Письмо отправилось искать адресата, и вскоре в гавортский пасторат прибыл ответ достопочтенного семейства Робинсон, гласивший, что вопрос о возможности назначения мистера Патрика Брэнуэлла Бронте на место частного учителя их сына Эдмунда рассмотрен. Ходатайство его любезной сестры, мисс Энн Бронте, верой и правдой служившей гувернанткой в их главном поместье Торп Грин и в летней резиденции в Скарборо, никоим образом не может подвергнуться сомнениям. Ее благоприятной рекомендации вполне достаточно для того, чтоб предложить означенному мистеру Патрику Брэнуэллу Бронте эту почетную должность с годовым жалованьем в 60 фунтов.

…Итак, окрыленный успехом пасторский сын вместе со своей заботливой сестрою отправился в имение Торп Грин, располагавшееся недалеко от Йорка. Пару дней спустя путники были уже на месте. Патрик Брэнуэлл, непривычный к лицезрению роскошных особняков, был поражен пленительным великолепием усадьбы. Перед его восхищенным взором горделиво возвышалось могучее серое здание — нечто вроде заповедного старинного замка самой что ни на есть добротной постройки. Здание это представляло собой стройный ряд спаянных вместе башен, заостренных кверху, с большими окнами, вделанными глубоко вовнутрь. У парадного входа красовались золоченые скульптурные фигуры грифонов — нагляднейший элемент истлевшей в веках античности.

Коренастый пожилой привратник пропустил молодых людей через ворота высокой чугунной ограды, окружавшей территорию усадьбы, и они очутились на широкой поляне, занесенной густой пеленою щедрого январского снега. С этого места превосходно обозревалась вся перспектива имения Торп Грин с его просторными полями, пастбищами и стрельбищем… Перед зданием особняка красовалось небольшое озеро, затянутое тонким слоем льда, отражавшим ослепительный солнечный свет.

Патрик Брэнуэлл затаил дыхание, не в силах оторвать завороженного взора от чарующей суровой красы бескрайних просторов имения; юноше невольно подумалось: «Вот бы оказаться на месте того блаженного счастливца, кому выпал жребий обладать этими несметными сокровищами!»

Вдоволь налюбовавшись обворожительным зрелищем, брат и сестра поспешили в господский дом.

Прием новоявленному частному учителю был оказан самый радушный. Хозяева встретили юношу настолько учтиво, насколько позволяла разница в их положении.

Владелец имения, мистер Эдмунд Робинсон, оказался престарелым человеком хрупкого телосложения, седовласым, с нездоровым цветом кожи и в довершение всего он был безногим инвалидом, прикованным к креслу. Пожалуй, единственной чертою, оживляющей весь его облик, производивший в целом весьма жалкое впечатление, были его большие, лучистые зеленовато-карие глаза, светившиеся мягкой добродушной грустью. Они казались, пожалуй, чересчур красивыми для столь заурядной наружности, какой был наделен достопочтенный мистер Робинсон. Поминутно в них неожиданно вспыхивало отчаянное выражение той затаенной мучительной тоски, какую бедной Энн порой доводилось наблюдать в прекрасных и — увы! — безвременно погасших очах бесконечно милого ее сердцу юного викария Уильяма Уэйтмена. Этого мимолетного сходства было вполне достаточно, чтобы породить в ее отзывчивой, склонной к искреннему состраданию натуре глубокую симпатию к несчастному владельцу Торп Грина.

Миссис Робинсон смотрелась значительно моложе своего дражайшего супруга. Ей могло быть лет сорок или чуть более — женщина, что называется, в самом соку. У нее все еще сохранялась гладкая, упругая кожа и нежный розоватый оттенок лица, а также — великолепная стройная фигура, ничуть не пострадавшая от четырех беременностей, завершившихся здоровыми родами.

То безупречное совершенство форм, каким Природа одарила свою возлюбленную дочь (а миссис Робинсон, бесспорно, была истинною дочерью Природы), приводило в изумление и восхищение даже прелестных барышень, не достигших еще и двадцати, а в некоторых из них возбуждало зависть. Но особой гордостью прелестной хозяйки усадьбы Торп Грин были ее чарующие голубые глаза — ясные, идеального разреза, опушенные густыми длинными ресницами и увенчанные тонкими, поднимающимися от переносицы к вискам, ниточками бровей, а также — ее несравненные глянцевые светло-каштановые волосы, струившиеся к низу спины сплошным блестящим потоком. Ее нежные губы приветливо улыбались, сообщая всем ее чертам непостижимую заманчивую пленительность.

Господский сын, Эдмунд Робинсон-младший, тот самый, что должен был стать воспитанником Патрика Брэнуэлла, оказался славным рослым мальчуганом лет десяти, худощавого сложения. Было очевидно, что каждый из родителей внес свою обособленную лепту в создание неповторимой внешности своего сына. От отца ему достались ясные, лучистые карие глаза, подернутые легкою грустью; от матери — прелестные каштановые волосы, лежащие на его круглой голове шапкой мелких кудряшек, слегка отдающих рыжеватым оттенком. У мальчика были правильные черты лица — очевидно, также унаследованные им от почтенной миссис Робинсон; маленький, сочный ротик и изящный безупречной формы носик, слегка посыпанный веснушками.

Остальных детей четы Робинсон — двух дочерей и одного сына — Патрик Брэнуэлл сначала толком не разглядел. Едва лишь завидев свою любимую юную гувернантку, эти маленькие плутовки и сорванец опрометью кинулись к ней и мигом вцепились в полы ее серого шерстяного платья. Этим оригинальным манером они выказывали свою необузданную радость по поводу долгожданного возвращения их «доброй, славной мисс Бронте» под неодобрительными суровыми взорами мистера и миссис Робинсон, явно пораженных столь прыткой несдержанностью своих юных отпрысков.

…Трудовые будни потекли для новоявленного наставника, как в восхитительной волшебной сказке. Он искренне недоумевал, как при наличии столь блестящей перспективы он некогда мог вести скучнейший монотонный образ жизни. В обязанности частного учителя — самые благодатные, какие только можно было себе вообразить, — входило преподавание английского языка, литературы, частично — рисования (как известно, в этом отношении пасторский сын имел достаточно сильную подготовку). Кроме того, Патрик Брэнуэлл мог совершать с маленьким Эдмундом одну-две прогулки в день по своему усмотрению. Последнее условие, впрочем, не вменялось ему в обязанность, так как непременный долг ежедневно выводить господских детей на улицу лежал на хрупких плечах его прелестной младшей сестры-гувернантки.

Что касается ученика пасторского сына, то с ним у наставника не возникало никаких проблем. Эдмунд Робинсон-младший оказался на редкость способным мальчуганом, наделенным поистине уникальным даром схватывать все на лету. Он обнаруживал горячий интерес не только к прямым требованиям учителя (задачи которого, по сути дела, сводились к тому, чтобы привить ученику основные навыки чтения и письма), но и к тому, что составляло идейную подоплеку урока.

Так, например, когда педантичный наставник зачитывал своему юному подопечному отрывок из грандиозного исторического повествования Вальтера Скотта, где прославлялись великая доблесть и отвага благородного рыцаря Айвенго, — с тем, чтобы предложить мальчику написать этот фрагмент под диктовку, тот забросал учителя вопросами из области естественной истории. Пришлось приводить любознательному Эдмунду Робинсону-младшему известные факты периода правления английского короля Ричарда[41], прозванного за свою непреложную храбрость Ричардом-Львиное Сердце.

Этот бесхитростный рассказ по ходу дела уснащался красочными подробностями о крестовых походах, о блестящей стратегической тактике, выработанной славным королем Ричардом при осаде Акры, о подлом предательстве Ричарда Филиппом Французским[42], о незаконном правлении принца Джона[43], вероломством захватившего власть и вконец разорившего страну. А также о многом другом, не имеющем прямого отношения к назначению данного урока, который, вместо нормативных сорока минут, затянулся на два часа. И так бывало всякий раз, как выпадал подобный случай. Очень скоро пытливый мальчуган знал едва ли не назубок учебный курс английской истории.

Патрик Брэнуэлл был немало удивлен, когда почтенная хозяйка дома изъявила желание лично контролировать его занятия с маленьким Эдмундом. В отведенное для уроков время бдительная мать отныне регулярно наведывалась в классную комнату. Она тихонько присаживалась в уголок в небольшое уютное кресло, отделанное мехом куницы, и с пристальным вниманием наблюдала за тем, как ее сын под чутким руководством мудрого наставника вытягивает из мертвой трясины неведения бесценные золотые нити могучего полотнища Науки.

* * *

Присутствие миссис Робинсон приводило скромного пасторского сына в неизъяснимое обжигающе-сладостное волнение. Он чувствовал, что одного лишь мимолетного взгляда в ее сторону довольно, чтобы заставить его сердце биться в бешеном ритме и стремительно разносить по жилам кровь. В свои благословенные двадцать пять лет он все еще не знал восхитительных прелестей женской ласки. Теперь же вся его нерастраченная нежность и буйная потенциальная энергия молодого организма воспрянули и всколыхнулись в нем с неистовою силой в неудержимом стремлении выплеснуться наружу. Еще ни одна особа женского пола не волновала его столь страстно, как миссис Робинсон, пленительные чары которой повергали его пылкое существо в отчаянный восторженный трепет. «Вот уж, поистине, достойная владелица этого превосходного родового имения!» — думал Патрик Брэнуэлл с упоительным восхищением, смешанным с затаенной тоской.

Мысли о прелестной миссис Робинсон безудержным роем вертелись в голове несчастного пасторского сына. Ее неотвязный облик преследовал его повсюду и днем и ночью, и всякие попытки юноши вытеснить его из своего сознания пропадали втуне. Он понимал, что ему не суждено обладать этой женщиной, так как их разделяет бездна. Чего стоили хотя бы различия в богатстве и знатности, не говоря уж о том, что миссис Робинсон была почтенной замужней дамой и любящей матерью четверых детей. Но, несмотря на настойчивые увещевания рассудка, повелевавшего Патрику Брэнуэллу отступиться от своего безумия, юноша просто не мог заставить себя забыть об утонченном благородном очаровании блистательной хозяйки имения.

Однажды она явилась в классную комнату в легком халате, похожем на древнеримскую тунику, светло-лилового, как молодой горный вереск, оттенка, едва прикрывавшем великолепную пышную грудь. Волосы ее не были убраны в прическу: они ниспадали отливающей неповторимым живым блеском каштановой лавиной к ее спине, окутывая всю ее стройную фигуру могучей глянцевой мантией.

Внезапное появление этой женщины в таком неожиданном облике походило на ослепительный мираж: точно слетевший из хрустальных сфер непостижимого Небытия эфемерный призрак в сияющем царственном ореоле, словно пленительная сказочная фея, предстала прекрасная владелица поместья Торп Грин перед восторженным взором скромного пасторского сына. Он глядел на нее с таким нескрываемым обожанием, что даже позабыл о присутствии в комнате своего маленького ученика, сидевшего на низенькой сосновой табуретке подле наставника. Мальчик держал на коленях раскрытую книгу и исправно читал вслух заданное упражнение с попутным пояснением всяческих грамматических ухищрений, коими оно было приправлено довольно щедро.

Миссис Робинсон неторопливо, с непринужденной кошачьей грацией пересекла комнату и, вопреки своему обыкновению, остановилась позади сына, склонившись над его книгой так, что Патрик Брэнуэлл почувствовал на своей обнаженной шее ее горячее дыхание и ощутил едва уловимый аромат настойки жасмина, исходивший от ее дивных волос. Одна рука почтенной хозяйки дома покоилась на запястье маленького Эдмунда, придерживавшего книжный лист, другая же ее ладонь, будто бы невзначай, мягко легла на плечо его учителя.

Столь вожделенная близость этой строгой, недосягаемой женщины будоражила сознание пасторского сына, а ее нежное прикосновение и восхитительный запах волос сводили его с ума. Она слегка наклонилась, чтобы помочь мальчику перевернуть страницу, и ее пышный, упругий бюст на мгновение приник к спине едва не лишившегося чувств от столь упоительного наслаждения юного наставника.

Патрик Брэнуэлл не сумел сдержать невольного возгласа исступленного восторга, чем привел в легкое замешательство своего прелестного ученика: мальчуган тотчас перестал читать, и его живой, пытливый взор, выражавший в данный момент растерянность и недоумение, устремился на крайне перепуганного собственной неосмотрительностью преподавателя.

В течение нескольких секунд над пасторским сыном зависло зловещее затишье, и он от всей души пожелал, чтобы земля с лакированным паркетным настилом роскошной классной комнаты разверзлась у него под ногами и чтобы стремительно поглотившая его бездна спасла бы его от назревающего над ним неминуемого позора. Однако мудрая, предусмотрительная миссис Робинсон, быстро оценив ситуацию, разрешила ее с блистательной легкостью утонченной светской дамы.

— Эдди, милый, — ласково сказала она сыну, — будь хорошим мальчиком, спустись в гостиную. Мисс Бронте ожидает тебя к утренней прогулке.

— Но, маменька, — живо отозвался Эдмунд Робинсон-младший, — как я могу уйти сейчас? Урок только начался.

— На сегодня урок окончен, — заявила любезная маменька тоном, не допускающим возражений. — И поторопись. Твои сестры и брат, должно быть, уже собрались. Так что не заставляй мисс Бронте ждать тебя одного.

Мальчик с явной неохотой отложил книгу на стол, поднялся с табурета и понуро поплелся по направлению к двери классной комнаты, в проеме которой через мгновение мелькнул его вихрастый затылок.

Пасторский сын застыл в своем учительском кресле, точно пригвожденный ударом молотка. Он смутно осознавал, что сейчас грянет буря и, смиренно склонив голову и потупив взор, ожидал сокрушительного громового раската. «Миссис Робинсон, несомненно, меня уволит, — неслось в его голове с быстротой падающей звезды. — И по заслугам: нельзя было позволять себе отдаться во власть этого непостижимого безумия!»

Юноша робко поднял взор, ожидая встретить презрение и неприязнь, которые, как он полагал, должны были непременно отразиться в прелестных чертах гордой и неприступной хозяйки имения. Но вместо этого пасторский сын, к своему величайшему удивлению и радости, поймал на себе пристальный взгляд миссис Робинсон, исполненный невыразимой нежности.

В следующее мгновение ее пленительные сочные уста приникли к устам пасторского сына в обжигающем страстном поцелуе, который он отчаянно пожелал продлить навеки. Когда же наконец их губы разомкнулись, Патрик Брэнуэлл внезапно отпрянул в сторону, уклоняясь от объятий коварной обольстительницы.

— В чем дело? — спросила она завораживающим мелодичным голосом, похожим на звонкий серебряный колокольчик.

— Простите меня, миссис Робинсон, — смущенно пробормотал в ответ опьяненный слепой страстью пасторский сын. — Мне не следовало…

— Лидия! — порывисто прошептала хозяйка имения и улыбнулась своей обворожительной лучезарной улыбкой. — Лидия… А, впрочем, нет, — добавила она в страстной решимости. — Аннабелла! Прошу тебя, зови меня Аннабелла, когда мы одни. Это мое подлинное имя. Здесь, в Англии, меня зовут Лидия.

— Аннабелла… — повторил юноша, словно в зыбком полусне. — Красиво звучит. У вас прелестное имя, миссис Робинсон… то есть — Аннабелла!

— Оно досталось мне в наследство от матери, — без обиняков пояснила почтенная дама. — Моя мать была чистых испанских кровей. Имя Аннабелла, согласно древнему родовому обычаю, неукоснительно соблюдавшемуся в нашей семье в продолжение многих веков, передавалось из поколения в поколение по женской линии. Моя старшая дочь, если ты помнишь, также носит это имя.

— Так, стало быть, вы испанка? Но как случилось вам поселиться в Англии?

— Я испанка лишь наполовину. Семья моей матери уже довольно давно обосновалась в Англии. Что до моего отца, то он был эмигрантом из Италии. Он подвизался на поприще коммерции, дела его быстро пошли в гору, и он сколотил себе солидное состояние, которое после его смерти досталось моему старшему брату, — она снова загадочно улыбнулась. — Как видишь, в сущности я так же бедна, как и ты. Но я не сетую на судьбу, нет!

Аннабелла Робинсон внезапно опустилась на колени и, в безрассудном экстатическом порыве прильнула губами к горячим, отчаянно жаждущим новых восхитительных поцелуев устам юного и неискушенного пасторского сына, в то время как ее изящные проворные пальцы незаметно проникли через его жилет и уже ловко расстегивали пуговицы на его белоснежной сатиновой рубашке.

Патрик Брэнуэлл теперь не в силах был сопротивляться пленительным чарам этой женщины; он оказался всецело в ее магической чувственной власти…

…Они лежали на роскошной сосновой кровати в просторной светлой спальне, облицованной ослепительным белым мрамором, и мирно отдыхали в объятиях друг друга. Помещение спальни вплотную примыкало к классной комнате и было спланировано так, что в него можно было свободно проникнуть прямо из класса через потайной ход. Патрик Брэнуэлл довольно смутно помнил, как очутился здесь. Долгое время пребывал он в поистине непостижимом сладострастном наваждении, совершенно утратив контроль над собой и, соответственно, не отдавая себе отчета в своих действиях. Он лишь смутно видел мерцающие бронзовые силуэты бесчисленных канделябров, украшавших стены спальни, и ощущал упоительный ненавязчивый аромат настойки жасмина, исходящий от могучей копны восхитительных каштановых волос своей несравненной Хозяйки, чья прелестная головка в данный момент блаженно покоилась на его плече.

Только теперь сознание пасторского сына стало постепенно проясняться. Внезапно, словно мощная лавина, прорвавшая пелену безмятежнейшего счастья, на юношу накатило страшное ощущение допущенной им роковой ошибки и ужас непоправимости происходящего. Он вдруг отчетливо осознал всю невообразимую шаткость своего положения: дивная греза может растаять в любой момент, а что будет дальше? Эта зловещая мысль заставила пасторского сына невольно содрогнуться.

— Что с тобой, мой мальчик? — спросила прелестная фея, нежно, словно малому ребенку, пригладив ему чуб.

— О, дорогая Аннабелла… Миссис Робинсон… Что будет, если ваш муж… если мистер Робинсон обо всем догадается?

— Я полагаю, что этого не случится, — ответила она очень серьезно. — Да и откуда бы ему узнать? Если, конечно, ты сам ему обо всем не доложишь… Видишь ли, милый, — добавила она мягко, — мой почтенный супруг, благодарение Богу, практически никогда не покидает заветных пределов своего рабочего кабинета до самого вечера. Только в случае крайней необходимости.

— Но ваш сын… Он может поведать отцу о том, что ему пришлось видеть и слышать сегодня во время урока, включая и то, как вы намеренно отослали его прочь.

— Глупости! — горячо возразила почтенная хозяйка дома. — Эдди ничего не понял! Я готова за это поручиться!

— И как прикажете быть с моей сестрой? — продолжал допытываться Патрик Брэнуэлл. — Если она что-то заподозрит…

— Пусть тебя это не печалит, — отозвалась нежная фея. — Я отослала ее на прогулку с детьми, ты же слышал. Я и впредь намерена снабжать твою прелестную сестрицу подобными мелкими поручениями на время наших тайных рандеву. Так что не тревожься об этом, душка Пэт. Уж я-то позабочусь, чтобы наша юная барышня оставалась в благословенном неведении. Поверь мне, мой дорогой мальчик: ничто не омрачит восхитительных радостей наших новых встреч, — заключила миссис Робинсон, сочно целуя юношу в губы.

— Вы хотите сказать… — спросил он, запинаясь, — что то, что произошло между нами нынче, будет повторяться и в дальнейшем?

— Безусловно! — ответила его фея и госпожа, сладко улыбаясь. — Вне всякого сомнения!

Все существо пасторского сына отчаянно затрепетало в предвкушении новых упоительных наслаждений. Но вместо того, чтобы безраздельно предаться своему благословенному счастью, он вдруг серьезно спросил:

— Вы ведь любите своего почтенного супруга… не так ли, Аннабелла?

— Вовсе нет! — обиженно отозвалась она. — С чего ты это взял? Уважаю — да. Сочувствую его положению — безусловно. Но не люблю!

— Только не говорите мне, что вы вышли замуж за него из-за имения. В жизни не поверю в то, что вы способны на подобную корысть!

— А если это было бы так, ты сильно разочаровался бы во мне?! — с горькой усмешкой, в форме вопроса-утверждения, откликнулась миссис Робинсон. — Однако спешу тебя успокоить, — продолжала она, сменив иронический тон на серьезный. — Я вышла за Эдмунда Робинсона не для того, чтобы стать хозяйкой Торп Грина, хотя, не скрою, мне всегда было приятно исполнять эту блистательную роль.

— Что же послужило причиной вашего брака?

— Всего-навсего беззаветная покорность родительской воле, — с печальным вздохом ответила Аннабелла Робинсон. — Мои ныне покойные родители едва ли не с колыбели прочили меня за юного наследника Торп Грина. Он был доблестным офицером пехотного полка королевской армии, одним из верных соратников и сослуживцев нашего славного герцога Веллингтона, вместе с которым он храбро сражался при Ватерлоо против захватнических наполеоновских войск. В этой легендарной битве Эдмунд Робинсон лишился обеих ног.

С тех пор он окончательно обосновался в своем роскошном поместье и стал жить на государственную пенсию в мрачном уединении, как какой-нибудь суровый аскет или угрюмый отшельник, заживо схоронивший себя в этом чудовищном мраморном склепе. Он упорно отказывался заводить какие-либо знакомства с жителями округи, не принимал гостей, не устраивал званых вечеров, и сам, разумеется, не навещал соседей. Можно ли представить себе более скудное и безотрадное существование при столь солидных доходах и столь высоком общественном положении?

— Но если этот человек отказался от всех традиционных увеселений блестящей светской жизни и отгородился от всякого общества, как вы изволили утверждать, то как же случилось ему жениться на вас?

— Отец Эдмунда Робинсона, ныне покойный почтенный господин, бывший хозяин Торп Грина, был дружен с моими родителями. Еще до Ватерлоо мои отец и мать часто наведывались в это имение к своему старому другу Робинсону, и тот охотно их принимал и, должно быть, не менее охотно возвращал визиты. Его сын — мой теперешний супруг — в то время исправно нес свою доблестную воинскую службу и дома бывал крайне редко — лишь в тех случаях, когда начальство предоставляло ему отпуск.

И вот один из таких его кратких «набегов» совпал с очередным визитом моих родителей в имение его достопочтенного отца. В то время мне минуло три года. Родители не решились оставить меня на попечение прислуги и взяли с собой в Торп Грин. Позднее мой отец, желая свести меня с перспективным наследником, стремился мне внушить, что юный Эдмунд, увидев в покоях этого особняка прелестную крошку — то есть меня — просто расцвел на глазах и весь день напролет носился со мной, словно малый ребенок с хорошенькой куклой. А уже назавтра нанес нам ответный визит, завалив меня подарками, среди которых был Бог знает каким путем добытый медальон Святой Девы Гваделупской.

Миссис Робинсон властным движением откинула назад густую прядь блестящих каштановых волос, и на ее обнаженной шее показался висевший на тонкой золотой цепочке крохотный медный кулон безупречной чеканки с изображением испанской Богоматери.

— В год того злополучного сражения при Ватерлоо, — продолжала почтенная дама, — мне только-только минуло пятнадцать, а Эдмунд Робинсон — теперь уже полноправный владелец этого родового поместья — был на двадцать лет меня старше. Мои родители решили нанести дружеский визит сыну своего почившего приятеля, невзирая на все нашумевшие слухи о непостижимой мрачной нелюдимости нового хозяина Торп Грина. Они убедили меня составить им компанию и, вопреки своему тайному страху перед этим «ужасным черным демоном» — как окрестили между собой Эдмунда Робинсона мои подруги — я согласилась.

По правде говоря, я отчаянно надеялась, что этот человек, согласно своему строгому принципу, откажется принять нас; но я ошиблась. Служанка владельца Торп Грина, по всей видимости, знавшая строптивый нрав своего хозяина отнюдь не понаслышке, едва ли не с порога сообщила нам, что мистер Робинсон гостей не принимает, чему я в тайне, понятное дело, несказанно обрадовалась. Однако отец мой, не привыкший сдаваться без боя, настоял, чтобы эта женщина немедленно доложила о нас своему почтенному господину, подчеркнув особо, что с друзьями его отца пришла их дочь — прелестная юная леди, которую ему доводилось видеть много лет назад, когда она — то есть я — была совсем еще крошкой.

Добрая служанка исполнила его волю, однако с явной неохотой, как будто ничуть не сомневалась в том, какой жребий нас ожидает. Через минуту она спустилась к нам, всем своим видом излучая безмятежнейшую радость, и учтиво пригласила нас пройти к хозяину, не скрывая своего совершеннейшего недоумения по поводу столь внезапной перемены в его поведении.

Мы молча проследовали за доброй женщиной в кабинет Эдмунда Робинсона. Владелец имения, вопреки моим ожиданиям, принял нас довольно тепло. Он вовсе не показался мне тем угрюмым мизантропом, каким его рисовало мне мое воображение, находившее опору в пресловутых слухах нашего околотка, и, уж конечно, он не был тем страшным «черным демоном», какового в столь неподражаемых мрачных тонах описывали мне мои подруги-сплетницы.

Как только я сделала для себя это поразительное открытие, мне стало до того легко и приятно, что я почувствовала себя, как восторжествовавшая над всеми своими обличителями узница, с которой только что сняли тяжелые позорные оковы…

Она на мгновение осеклась, затем ласково улыбнулась и, словно провинившийся в чем-то ребенок, смущенно проговорила:

— Прости, мой дорогой мальчик, что я надрываю тебе сердце подобными откровениями, но мне кажется, будет лучше, если между нами не будет нелепых недомолвок, отдаляющих нас друг от друга… — нежно прильнув к нему, она продолжала: — Эдмунд Робинсон показался мне приятным, обходительным человеком, пожалуй, чуть более серьезным, чем подобает быть учтивому хозяину в обществе гостей, однако же это его качество было легко извинить, принимая во внимание ту непомерную отвратительную жестокость, с какою обошлась с ним злосчастная Судьба.

— Так, стало быть, он вам понравился, Аннабелла?

— Пожалуй — да. Во всяком случае, он произвел на меня впечатление благородного, воспитанного джентльмена. А, как показал в дальнейшем мой опыт супружеской жизни с Эдмундом Робинсоном, именно таким он и оказался.

Что же касается его внешности, то и она не внушала мне того неистового ужаса и отвращения, каковые я втайне столь отчаянно опасалась ощутить. Хозяин Торп Грина, конечно, не был блистательным молодым человеком, но его вполне можно было назвать приятным и даже привлекательным мужчиной, если бы его увечье несколько не портило впечатления, впрочем, не настолько, чтобы пробудить неприязнь. Сидя в своем внушительном передвижном кресле, он тактично прикрывал нижнюю часть туловища длинным покрывалом из черного бархата, таким образом щадя наши взоры или, вернее, те чувства, каковые неизбежно должны были бы всколыхнуться в нас, не будь он столь предусмотрительно щепетилен…

С тех пор, — продолжала миссис Робинсон после недолгой паузы, — наше семейство сделалось прямо-таки завсегдатаем поместья Торп Грин. Мы наведывались к его владельцу чуть ли не каждый день, и он всегда принимал нас с неизменной любезностью. Нам даже не приходилось выдумывать всяческие предлоги, чтобы наши регулярные визиты выглядели благопристойно и, по мере возможности — ненавязчиво: казалось, он рад был нас видеть в любое время, когда бы мы ни пожелали почтить его роскошное жилище своим присутствием.

На счастье моим родителям, которые только и мечтали о том, чтобы выдать меня замуж за владельца Торп Грина, я проникалась все большей симпатией к Эдмунду Робинсону. Мое изначальное предубеждение против этого человека рассеялось, как зыбкий туман. К тому же он был единственным представителем сильного пола, — кроме отца и брата, — с которым мне дозволялось общаться; в этом плане нужно воздать должное предусмотрительности моих родителей.

На лице Аннабеллы Робинсон отразилось подобие горькой усмешки.

— Не правда ли, это была блестящая идея отторгнуть меня от общества, чтобы сделать хозяйкой Торп Грина? В конце концов, так оно и вышло; мои почтенные родители добились своего: я стала миссис Робинсон.

…Патрик Брэнуэлл был потрясен услышанным. Он лежал на спине подле своей хозяйки; глаза его были неподвижно устремлены в потолок. Его одолевали непостижимые противоречивые мысли. Вихрь странных тревожных дум стремительно проносился в голове пасторского сына, неистово терзая его сознание.

— Что-то не так, мой мальчик? — спросила миссис Робинсон, озабоченно вглядываясь в его лицо, потерявшее в эту минуту всякое выражение и выдававшее лишь неистовое смятение.

— Я и не предполагал, — пробормотал он пораженно. — Если бы мне стало известно обо всем раньше!..

— …То ты бы теперь не был здесь, со мной, — договорила за него обворожительная хозяйка дома. — Не так ли, мой дорогой мальчик?

Горло пасторского сына сжал внезапный спазм.

— В-вы любите его! — воскликнул он, задыхаясь от ярости и отчаяния. — После того, с какой благоговейной нежностью вы говорили о нем, бессмысленно это отрицать!

Миссис Робинсон молчала.

— Вы любите своего мужа! — порывисто подтвердил он. — Так зачем вы мучаете меня так жестоко?!

Глаза его полыхали свирепым огнем, и его юное тело забилось, как в остром приступе лихорадки.

Когда эта жуткая дрожь унялась, Аннабелла Робинсон мягко и ровно проговорила:

— Послушай меня, мой милый мальчик. То, о чем я сейчас скажу, верно, покажется тебе ужасным… настолько ужасным, что, поведав об этом, я рискую много потерять в твоих глазах. И все же, я полагаю, ты должен об этом узнать…

Миссис Робинсон тяжело вздохнула, затем продолжила тихим, выцветшим голосом, звучащим непостижимой отчаянной безысходностью:

— Эдмунд, супруг мой, тяжело болен. Врачи, которых мы приглашали, не подают ни малейшей надежды на его излечение. Самое страшное может случиться в любой момент.

Пасторский сын резко поднялся и сел на кровати.

— И вы сообщаете мне об этом теперь! — в яростном бешенстве вскрикнул он. — Теперь, когда мы уже ничего не можем исправить!

— Ты, верно, сожалеешь о том, что произошло сейчас между нами? — мягко спросила его миссис Робинсон. — Но скажи мне по-честному: разве ты не был счастлив в моих объятиях?

— Но тогда вы держали меня в неведении! Это бесчестно, и я глубоко раскаиваюсь в своем поступке!

— Милый мой мальчик, ты заблуждаешься! Я вовсе не так жестока и бессердечна, как ты, верно, себе вообразил. Ах, если бы ты мог понять меня до конца!

— Так, может быть, вы просветите меня, миссис Робинсон? — холодно спросил пасторский сын. — По-моему, сейчас самое подходящее время сделать это!

— Скажи мне только одно: способен ли ты сейчас поверить мне?

В голосе Аннабеллы Робинсон слышались такая неподдельная нежность и смирение, что неистовое негодование, яростно полыхавшее в душе пасторского сына еще минуту назад, мгновенно улеглось, и он тихо, но твердо ответил:

— После того, что я сейчас услышал, мне будет очень трудно сделать это. Но я постараюсь.

— Тогда попытайся понять и принять для себя одну истину: в своих действиях я руководствовалась лишь наилучшими побуждениями. Это все, что я могу сказать тебе, мой мальчик. По крайней мере — теперь. И, прошу тебя, успокойся. Ты не должен терзаться и корить себя понапрасну. Моей вины здесь во сто крат больше, чем твоей, и вся ответственность лежит на мне.

…Долгое время терзался пасторский сын, изнемогая под бременем тяжких сомнений. Только теперь он начинал понимать, что избранный им Оазис Спасения оказался хитрой ловушкой, ведущей в непроходимую пропасть. С одной стороны его заслоняла гигантская Сцилла, заключавшая в себе нещадный гнет угрызений совести, с другой, грозно сверкая острыми выступами, надвигалась чудовищная Харибда — необузданная тайная страсть к прекрасной хозяйке Торп Грина. Эти злополучные скалы стремительно плыли навстречу друг другу, готовые в любой момент сомкнуться и раздавить в лепешку свою несчастную жертву.

Прежняя радушная приветливость мистера Робинсона, неизменно сопутствующая каждой, пусть даже мимолетной встрече хозяина и подчиненного, то невозмутимое самообладание, с каким он держался, выдавая свою благословенную неосведомленность, — все это лежало тяжелым камнем на душе страждущего пасторского сына. Юноша замкнулся в себе, боялся любого шороха, прятал глаза от стыда при каждом пересечении с владельцем имения, судорожно подыскивая какой-нибудь вежливый предлог, чтобы поскорее откланяться. Он втайне надеялся усмирить отчаянные муки совести, прибегнув к типичному в подобных случаях средству — нарочитому уединению, разумеется, коль скоро этого позволяла его доблестная служба. В такие редкие часы Патрик Брэнуэлл бродил по просторным аллеям Торп Грин-Парка, предаваясь мрачным размышлениям о коварных превратностях судьбы.

Казалось, внезапно овладевшее им стремление отгородиться от любого общества стало его навязчивой идеей. Конечно, он продолжат добросовестно исполнять свои обязанности и был предельно вежлив с хозяевами, но в его манерах и в стиле поведения теперь просматривалась непостижимая пугающая отрешенность, неизменно налагавшая на весь его облик отпечаток угрюмой суровости.

Столь разительная перемена, постигшая самое существо пасторского сына, стала источником тайного беспокойства его нежной и преданной младшей сестры. Энн с безграничной тревогою наблюдала невыразимую печаль, отражавшуюся в потускневшем взоре брата, усталую, нездоровую бледность его лица. Но самую ужасную боль причиняла девушке его открытая апатия к любому участию, выказанному с ее стороны. Брат явно избегал ее общества, и это несказанно ее огорчало.

Патрик Брэнуэлл и в самом деле сторонился сестры, опасаясь, что стоит только правде вылиться наружу — и нежное сердце Энн будет разбито. Это было бы слишком жестоко; он никогда не простил бы себе подобного малодушия. Не говоря уже о том, что разоблачение его тайной связи с миссис Робинсон грозит им с сестрою неминуемым отказом от места. Энн сгорит со стыда, а сам он… он просто сойдет с ума вдали от… от той, в ком видел он теперь единственный подлинный смысл своей жизни.

…Несколько дней прелестная хозяйка Торп Грина не появлялась в классной комнате на уроках своего сына. После той неожиданной исповеди Патрика Брэнуэлла не удивляло внезапное прекращение этих коротких приятных визитов почтенной миссис Робинсон, но ее отсутствие было для него ощутимо настолько остро, насколько может быть ощутимо отсутствие пищи насущной умирающему с голоду паломнику. С замиранием сердца пасторский сын ожидал, что вот-вот распахнется дверь, и она тихонько проскользнет в комнату, в своем восхитительном лиловом облачении, с умопомрачительной кошачьей грацией направится к своему роскошному креслу, обшитому мехом куницы, примостится на нем… и — этот момент одарит пасторского сына райским блаженством — устремит на ученика и учителя нежный задумчивый взор. «Но нет! Этому не бывать! — мысленно сокрушатся Патрик Брэнуэлл. — Я был омерзительно груб с нею в тот раз! Идиот! Я слишком сильно ее обидел! Такую женщину! Она уж, верно, никогда не простит меня… Никогда!»

Воистину, то было горькое признание. От этой страшной мысли замирало сердце, и кровь застывала в жилах пасторского сына, ибо он любил эту женщину — любил до потери пульса…

По временам ему казалось, будто он сходит с ума. Он устремлял взор в пустовавшее кресло и видел Ее: она восседала в нем, словно горделивая и неприступная царственная особа, увенчанная лучезарным нимбом и высоко вздымающая скипетр власти… безраздельной власти над его сердцем.

Однажды видение оказалось настолько реальным, что пасторскому сыну сделалось дурно: он ощутил настойчивое клокотание в горле, душившее его, точно стальной обруч, неумолимо сжимавшийся на шее; дыхание его внезапно перехватило, странный тупой удар в голове оглушил его, в глазах резко потемнело, и призрак померк перед потухшим взором, растворившись в беспредельной мгле. Все сущее погрузилось в небытие; страшная зияющая бездна, разверзшись, поглотила своего закланного агнца. Суровая стена молчания вздымалась над ним, заслонив собою пространство.

Долгое время Патрик Брэнуэлл провел в забытьи. Но вот до слуха его донесся взволнованный, проникнутый глубоким отчаянием возглас той, чей нежный голосок он мог бы узнать и выделить из тысячи других:

— Carino![44]

— …Carino — повторяла настойчиво Аннабелла Робинсон то мягким шепотом с придыханием, то во весь голос, звучащий страстной мольбою.

Патрик Брэнуэлл с трудом открыл глаза и приподнял голову. Миссис Робинсон осторожно склонилась над ним и заботливо провела ладонью по его лбу и щекам, откинув к затылку его спутавшиеся взмокшие волосы. Силуэт ее гибкой стройной фигуры отчетливо проступал из полумрака, озаренный ярким бликом свечи, горевшей в ее руке.

— Ну, слава Богу! — воскликнула она, заметив еле уловимое движение пасторского сына, и из ее груди вырвался вздох облегчения. — Господь услышал мои молитвы и вернул мне тебя, carino — взволнованно проговорила она, все еще путая английский язык с итальянским.

— Это вы, Аннабелла? — тихо спросил Патрик Брэнуэлл. — Что со мною было? Где я?

Голос пасторского сына был настолько слаб, что слова его, скорее, можно было прочесть по губам, нежели воспринять на слух.

— Ты в нашей спальне, милый, — нежно проворковала миссис Робинсон над самым его ухом. — Надеюсь, ты не забыл? — она лукаво подмигнула ему. — Оглядись вокруг. Ты лежишь на нашей кровати.

— Но как я здесь оказался? — спросил он, в недоумении озираясь по сторонам.

— Ты потерял сознание во время занятий, — пояснила почтенная хозяйка Торп Грина. — Мы с Эдди оттащили тебя сюда.

— Потерял сознание? — переспросил пасторский сын.

— Хвала Небесам, все уже позади! — миссис Робинсон обворожительно улыбнулась. — Не представляешь, как ты меня напугал! Еще бы минуту мучительной неопределенности, и я, уж верно, сама лишилась бы чувств.

— Так значит, это правда?! — вдруг спросил он, приподнявшись на локте.

— Что правда, мой мальчик? — встревожилась миссис Робинсон.

Пасторский сын пристально поглядел на нее и судорожно прошептал:

— Значит, это и в самом деле были вы? Вы сидели в том кресле в классной комнате?

— Ну да, конечно. Я тихо проскользнула к вам, надеясь не помешать вашим с Эдди занятиям. Ты был настолько увлечен работой, что даже сразу не заметил моего присутствия… да, похоже, ты и теперь еще сомневаешься в этом, верно? В чем дело? Почему ты так странно глядишь на меня? Ты чем-то напуган, мой мальчик? Ответь мне!

— Я п-принял вас тогда за п-привидение… — дрожащим голосом произнес Патрик Брэнуэлл, и губы его побелели.

— Что за фантазия, милый? — Аннабелла Робинсон залилась нежным серебристым смехом. — А, впрочем — как знать?

— Так, стало быть, вы все эти дни являлись в класс во время наших занятий? Боже правый! А я-то думал, что схожу с ума!

— О чем это ты, мой мальчик? — снова встревожилась миссис Робинсон.

— То есть, к-как это — о чем?! — Патрик Брэнуэлл стал белым, как простыня, на которой он теперь лежал. — Я вижу вас в классной комнате вот уже несколько дней кряду!

— Неужели?.. — невольно вырвалось у миссис Робинсон. На мгновение она отвернулась в сторону и почти беззвучно прошептала: — Бедный… бедный мой мальчик!

Однако она быстро совладала с собой и, снова повернувшись лицом к совершенно потрясенному пасторскому сыну, мягко проговорила:

— Успокойся мой дорогой! Ты прав. Я и в самом деле была с тобою. Видит Бог, я была с гобою все это время. Ты постоянно был в моих мыслях… — она нежно склонилась к нему и покрыла его лицо добрым десятком горячих поцелуев. — Если бы ты только знал, — продолжала она, своевременно заполняя паузы между бурными ласками, — как я по тебе скучала! Ведь и ты — ты тоже скучал по мне, я знаю!

— Да, Аннабелла! — страстно заговорил пасторский сын. — Да, я скучал! Очень скучал, но… — он запнулся и, стиснув зубы, резко опрокинулся на живот и зарылся лицом в подушку.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала хозяйка Торп Грина, печально вздохнув. — Прошлое довлеет над нами, и мы не в силах его изменить. Но мы не должны платить за коварные происки Судьбы столь дорогой ценою. Это слишком жестоко! Ты нужен мне, мой мальчик, так же, как, надеюсь, и я тебе. Так к чему все эти условности? Не глупо ли нам прятаться друг от друга, когда оба мы столь отчаянно жаждем быть вместе? Ты ведь не можешь этого отрицать, мой милый, не правда ли?

— После моих бредовых видений и нынешнего нелепого обморока это было бы просто смешно… — Патрик Брэнуэлл слабо улыбнулся. — Вы и не представляете, чего мне стоит сдерживать себя и сохранять видимость самообладания даже при мимолетных встречах с вами — такой близкой и столь недосягаемой.

— Если бы ты только дал мне знать! — взволнованно шептала миссис Робинсон, приподняв пасторского сына за плечи и страстно прижав его к себе, точно свирепая львица, бдительно охранявшая свою добычу. — Клянусь, я бы нашла способ устроить все как надо! Бедный мой мальчик! Выходит, что мы с тобою мучили друг друга невесть зачем!

Она бережно вернула его голову в прежнее положение на подушку и устремила на него печальный, нежный взор.

— Аннабелла!.. — послышался исполненный неодолимого отчаяния возглас пасторского сына, — Не надо… умоляю вас, не смотрите на меня так… вы надрываете мне сердце!

Он смолк; настойчивый взор миссис Робинсон стал еще более мягким и проникновенным, в нем ясно читалась отчаянная мольба.

— Поймите же, мы не должны! — продолжал юноша срывающимся голосом. — Это безбожно и бесчеловечно — так подло обманывать того, кто обречен на близкую кончину!

— Эдмунд ничего не узнает! Клянусь тебе, душка Пэт! Мы с тобой будем встречаться здесь, в этой спальне по завершении твоих занятий с Эдди. Ну, так как, мой дорогой? Ты согласен?

Он снова заглянул в ее глаза, горевшие страстной мольбою, и не смог сдержать невольной улыбки. Что-то непостижимо трогательное было в этих ее призывах: нечто, изобличающее ее по-детски чистую наивность, которая разила его в самые сокровенные глубины сердца и устанавливала над ним безраздельную тайную власть.

Более чем удивительным казалось юноше и то, что эта женщина была начисто лишена той напыщенной надменности, какая обыкновенно свойственна дамам ее положения. Ее поразительное дружелюбие и учтивость бросились в глаза пасторского сына, едва только он успел переступить порог этого роскошного особняка. Позднее он имел удовольствие убедиться, что искренность и добродушие владелицы Торп Грина отнюдь не призваны служить эффекту показного блеска, ибо они коренились в самой ее натуре, естественность которой покоряла его сердце вернее тысячи всевозможных уловок и ухищрений самой искусной соблазнительницы во всей Англии.

И этот ее взгляд — ясный, глубокий, будоражащий самые недра души. Какой мужчина способен устоять перед той, кому этот взгляд принадлежит? «Одного лишь сознания возможной близости с такой женщиной довольно, чтобы потерять голову!» — восхищенно думал Патрик Брэнуэлл.

Словом, он долее не смог противиться столь пленительному сладострастному искушению. Соблазн был слишком велик. Отныне роскошная спальня Торп Грина стала постоянным убежищем блистательной хозяйки имения и ее тайного юного любовника. Они встречались здесь каждый божий день, стараясь улучить любую подходящую возможность, чтобы, скрывшись из виду прочих обитателей особняка и, прежде всего, его законного владельца, как можно скорее оказаться в объятиях друг друга и, очертя голову, кинуться в омут безрассудной страсти. Обольстительная хозяйка называла своего возлюбленного «carino» и с непревзойденным, истинно итальянским мастерством распаляла в нем буйный темперамент.

Патрик Брэнуэлл оказался добровольным пленником непостижимого сладостного дурмана, затмевающего рассудок и ослепляющего сознание. Юноша позабыл обо всем на свете: и о своем положении подчиненного в этом доме, и об ответственности миссис Робинсон перед мужем и детьми, и о собственном чувстве долга… Везде и всюду он видел лишь Ее, все его мысли были о ней — остальное мгновенно меркло перед Ее восхитительным образом.

…Как-то раз промежуточная дверь, ведущая из классного кабинета в спальню почтенных супругов Робинсон, оказалась не заперта. Патрик Брэнуэлл решил, воспользовавшись случаем, преподнести сюрприз своей единовластной хозяйке. Он тайком проник в спальню из кабинета, где просидел погруженный в глубокое раздумье все утро, и, примостившись на высокий табурет из красного дерева, помещавшийся у изголовья кровати, с терпеливостью истинного жреца, смиренно преклоняющего колена пред ликом идола в индийской пагоде, стал ожидать появления своей Богини.

Довольно долго просидел он в благословенном одиночестве, услаждая свой праздный взор созерцанием ослепительного великолепия роскошного покоя спальни, облицованной белым мрамором, натертым до блеска и отражавшим, как в зеркале, бронзовые силуэты множества канделябров, причудливо украшавших стены.

Наконец снаружи послышался гулкий стук приближающихся шагов, и сердце пасторского сына замерло в благоговейном предвкушении пленительного сладостного восторга…

Но вот в безмятежнейшую идиллию слуховых впечатлений пылкого юноши неожиданно вторглись иные, совершенно непрошеные звуки: беспокойный рокот нескольких сбивчивых голосов, в котором выделялся нежный серебристый колокольчик ее взволнованной речи, и хриплый, надтреснутый железный лязг, производимый бряцанием ступиц об оси колес. «Инвалидное кресло! — мгновенно мелькнуло в голове пасторского сына, — Не иначе, как сам хозяин направляется сюда!.. Что же делать?!»

Патрик Брэнуэлл, не помня себя от страха, вскочил с табурета и, прокравшись к двери, ведшей в классную комнату, быстрым, осторожным шагом, в мгновение ока скрылся за ее белоснежной створкой. Как раз вовремя, ибо в тот же самый миг послышался легкий скрип отворяемой наружной двери в спальню, и в ее просторное помещение ворвался сочный гул тех же озабоченных голосов, какие только что полнили могучие своды коридора Торп Грина.

— Люси, Агата, можете идти, — обратилась почтенная хозяйка поместья к двум юным служанкам, и этот ее властный приказ острым клинком возился в сознание пасторского сына, ибо сквозь явно наигранное самообладание, заложенное в его интонациях, неудержимо прорывалась наружу скрытая тревога.

Главная дверь снова скрипнула и захлопнулась; легкие шаги и сочные голоса служанок постепенно стихли в отдалении.

— Ну, как ты, Эдмунд? — послышался взволнованный возглас миссис Робинсон.

— Благодарение Богу, кажется, на этот раз все обошлось, — ответил ее почтенный супруг, выговаривая слова с видимым усилием.

— Может быть, все же стоит послать за доктором? Ты ужасно бледен. Я боюсь, что приступ может повториться.

— Не тревожься, Аннабелла. Рано или поздно он, конечно, повторится. Но едва ли это случится теперь же, когда я благополучно добрался до постели. Это было бы крайне нелепо… не правда ли? — Патрик Брэнуэлл инстинктивно почувствовал горькую улыбку, едва тронувшую страдальческие уста почтенного Эдмунда Робинсона при последних словах, хотя и не мог видеть выражения его лица, стоя за створкою смежной двери.

— Хорошо, что ты сейчас здесь со мной, дорогая, — продолжал хозяин поместья, обращаясь к своей жене приветливо-мягким тоном, — Нам с тобою так редко доводится оставаться наедине, что и поговорить-то толком не удается. Сейчас — как раз подходящий случай обсудить одно дело, которое, как я полагаю, тебя заинтересует.

— Ты еще шутишь, Эд, — отвечала миссис Робинсон под стать своему мужу, — Я рада, что после сегодняшнего приключения ты не утратил чувства юмора. Но не кажется ли тебе, дорогой, что ты слегка перегибаешь палку?

— Я не шучу, Аннабелла! — голос мистера Робинсона стал необыкновенно серьезным, — Я уже давно намеревался переговорить с тобой, так почему бы не сделать этого именно сейчас?

Он помолчал минуту, словно погрузился в напряженное размышление, а потом, медленно произнося слова, продолжал:

— Это касается нового учителя нашего сына Эдмунда. Должен тебе сказать, хотя едва ли ты согласишься со мною, что профессиональная пригодность этого молодого — человека к возложенным на него обязанностям вызывает у меня большие подозрения. Полагаю, он слишком юн и неопытен, чтобы ему было под силу справляться со своевольным и строптивым Эдди… Словом, я принял решение завтра же дать ему расчет.

— Расчет?! Но на каком основании, Эдмунд?! Ты ведь не можешь лишить бедного юношу места исходя лишь из своих необоснованных предположений!

— Сожалею, дорогая, что вынужден огорчить тебя, но, как я уже сказал, я принял решение и намерен его осуществить. Эдди нужен другой наставник, поисками которого я и займусь, как только это станет возможным. Наше положение в обществе ко многому обязывает, не так ли, моя милая? — в голосе мистера Робинсона внезапно зазвучал такой едкий сарказм, который бросил пасторского сына в дрожь.

— Как ты понимаешь, дорогая, я не могу держать у себя на службе некомпетентного человека.

— Повторяю, Эдмунд, у тебя нет ровным счетом никаких оснований считать Патрика Брэнуэлла Бронте некомпетентным, — решительно заявила миссис Робинсон. — Я не верю, что тебе не достанет благородства поступить с бедным юношей с надлежащей гуманностью. Ведь он сейчас как никогда нуждается в нашей поддержке.

— Откуда ты знаешь, дорогая? — спросил ее почтенный супруг.

— Просто… — миссис Робинсон запнулась. — Достаточно состоятельный человек найдет более подходящее применение своим силам, нежели возьмется вкушать ничтожные крохи со столь неблагодарного занятия, как частное преподавательство.

— Что ж, это верно, — флегматично отозвался хозяин Торп Грина. — Но не слишком ли ты печешься об этом молодом человеке, моя дорогая?

— Я? Ничуть! С чего ты взял? Впрочем, ты прав, если тебе угодно: как и любая благовоспитанная дама, я чувствую себя ответственной за дальнейшую судьбу своих подчиненных.

— Неужели? — Патрик Брэнуэлл каждой своей жилкой ощущал, как достопочтенный Эдмунд Робинсон буравит суровым взглядом свою прелестную супругу, — Что-то не припомню, дорогая, чтобы когда-либо прежде у нас возникали разногласия в подобных вопросах.

— По-моему, Эдмунд, будет лучше, если мы отложим этот разговор до более подходящего случая.

— Прости, радость моя, вынужден с тобой не согласиться: более подходящего случая может и не представиться, — язвительно заметил владелец Торп Грина. — Господь может призвать меня к себе в любой момент; и я отнюдь не намерен откладывать в долгий ящик осуществление своего решения. Так что никакие твои увещевания меня не вразумят.

На минуту он смолк, по-видимому, ожидая ответной реакции супруги, но она не проронила ни слова.

— Что касается сестры этого юноши, — продолжал мистер Робинсон, — то я не вижу повода пренебрегать ее услугами. Эта славная девушка столь добросовестно исполняла свои обязанности, что, несомненно, заслуживает всяческих поощрений.

И снова воцарилось незыблемое молчание; пасторскому сыну показалось, что в этой мрачной тишине он слышит отчаянное биение собственного сердца. Безмолвное напряжение достигло наивысшего предела. Рука юноши инстинктивно потянулась к ручке двери, что вела из классного кабинета в спальню — той самой, возле которой он и стоял все это время. Дверь неслышно приоткрылась, и Патрик Брэнуэлл выглянул в обнажившийся проем. С такой позиции он мог беспрепятственно наблюдать за происходящим без существенного риска быть обнаруженным самому или, как говорится, пойманным на месте преступления. Потайной ход со стороны спальни был занавешен атласной драпированной тканью, надежно скрывавшей юношу от посторонних взоров, но отнюдь не утаивавшей от него сцены, разыгрываемой супругами Робинсон.

Взору его предстала совершенно неожиданная душераздирающая картина: прекрасная миссис Робинсон стояла на коленях возле кровати — той самой просторной кровати, где еще недавно он познавал вершины наслаждения в ее объятиях и где теперь торжественно возлежал престарелый владелец поместья; ее нежные, изящные кисти рук были молитвенно сжаты у пышной груди.

— Ради всего святого, Эдмунд, сжалься над бедным мальчиком! — воскликнула она в порыве безграничного отчаяния. — Я никогда не прощу тебе твоего ужасного бессердечия, если ты все же решишься… решишься отпустить этого несчастного скитаться по белу свету, как нищего бродягу!.. Никогда, слышишь, Эдмунд, никогда!

Эдмунд Робинсон поднял голову. В его усталых страдальческих глазах внезапно вспыхнуло такое злобное торжество, от которого пасторского сына прошиб холодный пот.

— Ты не простишь меня?! Ты?! — напряженный голос владельца Торп Грина сорвался в гнусавый хрип. — Уж не держишь ли ты меня за полного дурака, Аннабелла? Ты полагаешь, я ничего не понял? Это же ясно, как божий день! Достаточно лишь поглядеть на вас обоих, чтобы вполне убедиться в вашем постыдном вероломстве!

Аннабелла Робинсон мгновенно побледнела и пошатнулась, будто ее ударили бичом.

— Ты просишь меня сжалиться над ним? — продолжал мистер Робинсон, пребывая в состоянии аффекта, — А много ли у тебя было жалости ко мне, когда ты прямо на моих глазах заигрывала с ним? Думаешь, я не видел, как томно ты глядела на него всякий раз, как он представал перед твоим взором, — даже на званых обедах, не гнушаясь общества гостей? Это вполне в духе благовоспитанной замужней дамы и образцовой матери семейства, ты не находишь, милая?

В голосе достопочтенного хозяина поместья слышался язвительный сарказм, выдававший глубокую тайную обиду.

— Прекрати, Эдмунд! — взмолилась миссис Робинсон, — Немедленно опомнись! Ты не отдаешь себе отчета в своих словах!

— Неужели? — глаза Эдмунда Робинсона сверкнули вызывающим блеском, — Аннабелла, дорогая, только не пытайся меня одурачить. Я уже стар и достаточно умудрен опытом.

Голос мистера Робинсона смягчился; лицо его приняло свое обычное страдальчески-смиренное выражение. Миссис Робинсон смотрела на супруга во все глаза; в ее исполненном неподдельного ужаса взоре читался немой вопрос.

— Я вижу, моя дорогая, ты удивлена, что я раскусил тебя? — спросил мистер Робинсон с едва слышным смешком. — Смею тебя уверить, это было предельно просто. Ты сама выдала себя с потрохами.

Он судорожно закусил губу и беспомощно закатил глаза, точно под буйным натиском внезапной боли. Несколько отдышавшись, он продолжал:

— Ты превзошла саму себя, дорогая! Только представь: обворожительная зрелая женщина в порыве отчаяния бросается на колени перед своим больным престарелым супругом и молит его проявить благородное милосердие к ее молодому, статному любовнику — не правда ли, трогательная картина? — его бледные потрескавшиеся губы скривились наподобие меланхоличной маски Пьеро из старинной итальянской комедии «Del arte». Он немного помолчал, а затем вновь заговорил низким, глубоким голосом, льющимся словно бы из неведомых плоскостей потустороннего мира:

— Почтенная супруга владельца знатного родового поместья возносит пламенные молитвы о снисхождении к самому обыкновенному наемному работнику. Право же, лишь истинно любящая женщина способна на подобное унижение.

— Ты прав, Эдмунд, — сказала миссис Робинсон, тяжело вздохнув, — я, несомненно, заслуживаю самых жестоких порицаний. Делай со мной все, что угодно, только оставь в покое несчастного мальчика! Он ни в чем не виноват!

— Разумеется! — подхватил ее супруг. — Этот юноша ни в чем не виноват, кроме того незначительного нюанса, что он заставил тебя полюбить себя. Одного этого вполне достаточно, чтобы у меня возникло желание отослать его отсюда и как можно скорее! Право слово, я с удовольствием разряжу в этого франта свой боевой пистолет, если он посмеет хотя бы прислать тебе письмо!

— Это неправда, Эдмунд! — непроизвольно вырвалось у миссис Робинсон.

— Что неправда, дорогая? — пристально глядя ей в глаза, переспросил ее супруг.

— Неправда, что он заставил меня полюбить себя!

— Конечно, заставил! — возразил достопочтенный хозяин Торп Грина. — Быть может, неосознанно, сам того не желая, но все же заставил, раз ты, в конце концов, его… полюбила!

Мистер Робинсон мгновенно затаил дыхание, напряженно вслушиваясь в удручающую тишину в отчаянном стремлении всей своей сущностью уловить и постигнуть то страшное признание, которое должно было ее нарушить.

Молчание продлилось довольно долго. Наконец миссис Робинсон, глубоко вздохнув, медленно проговорила:

— А если я скажу, что не люблю этого юношу, ты не лишишь его места, Эдмунд?

Патрик Брэнуэлл, все еще стоявший за своей ширмой, внезапно почувствовал, что у него похолодело под ложечкой, и сердце ухнуло куда-то в неизмеримое небытие, словно сраженное острым клинком кинжала. Тело его заколотило мелкой дрожью; он инстинктивно облокотился на дверь, чтобы кое-как удержаться на ногах и плотно стиснул зубы, едва сдержав невольный крик. В этот момент пасторский сын как никогда был близок к тому, чтобы обнаружить свое присутствие.

— Ты, разумеется, лжешь, Аннабелла, — донесся до него, словно сквозь призму кошмарного сна, глубокий и тягучий голос мистера Робинсона. — Конечно же, ты его любишь! Может ли быть иначе: он молод, здоров и полон жизненных сил — не в пример твоему старому мужу-инвалиду. Он, несомненно, дарит тебе то блаженное наслаждение, которого ты уже давно не можешь получить со мной.

— В самом деле — куда мне с ним тягаться! — продолжал почтенный хозяин Торп Грина, обреченно вздохнув. — Мы с тобой были уже женаты, когда этот молодой человек ходил пешком под стол и развлекался игрушечными пистолетами. Ты — женщина в самом расцвете лет, горячих итало-испанских кровей. Природа берет свое. Так вправе ли я упрекать тебя в том, что ты даришь любовь и нежность юноше, который делает тебя счастливой?

Мистер Робинсон замолчал, слепо вглядываясь в серый полумрак сгустившихся сумерек. Его прелестная супруга поднялась с колен и направилась к столу, чтобы зажечь свечу. Этот стол стоял недалеко от тайного убежища, где все это время прятался Патрик Брэнуэлл. Затаив дыхание, юноша с неизъяснимым трепетом следил, как стройный силуэт фигуры его возлюбленной приблизился едва ли не вплотную к его укрытию. Этот силуэт на несколько мгновений склонился над столом, а затем с кошачьей грацией заскользил в обратном направлении, озаренный тусклым мерцающим бликом свечи. Миссис Робинсон подошла к кровати мужа и, примостившись на высокий табурет у ее изголовья (тот самый, на котором все утро просидел в отчаянном ожидании пасторский сын), бережно положила свою мягкую ладонь на лоб больного.

— Успокойся, Эдмунд, — раздался в тиши ее нежный мелодичный голос. — Я ведь уже сказала тебе, что не люблю этого юношу и повторяю это снова. Я обошлась с тобой дурно, не спорю. Мне нет оправданий. Но в одном я осталась честна перед тобою: разделяя с ним ложе, я не отдала ему своих сокровенных чувств. Они всецело принадлежат тебе, мой дорогой, поверь мне…

Взрыв неистового негодования и горькой обиды снова обдал Патрика Брэнуэлла горячей волною. Младая кровь взыграла в нем буйным ключом, стремительно понеслась по жилам и бешено застучала в висках. Он мгновенно подался вперед и яростно вцепился дрожащими пальцами в атласную занавеску, спускавшуюся от потолка к полу изящной драпировкой. Пасторского сына одолевал страшный соблазн немедленно сдернуть эту прелестную ширму и самолично вскрыть подлый обман своей несравненной феи, которая оказалась Химерой, сотворенной изо льда и наделенной каменным сердцем.

— Браво, Аннабелла! — воскликнул ее супруг. — Восхитительная игра — в лучших традициях итальянской комедии! «Я люблю тебя, но сплю с другим…» — как вам это понравится?! Зачем ты продолжаешь травить мне душу, и без того уже переполненную ядом твоего непостижимого вероломства! Сделай милость, дорогая, избавь меня от всей этой притворной нежности; она терзает мое сердце хуже любой пытки!

В голосе достопочтенного владельца Торп Грина слышалось подлинное отчаяние. На какое-то время хозяйская спальня погрузилась в мертвое молчание. Наконец из заповедных недр этой незыблемой устрашающей тишины до затуманенного сознания пасторского сына донесся настойчивый призыв мистера Робинсона:

— Ради всего святого, Аннабелла! Ты скажешь мне наконец всю правду?! — дрожащими немощными пальцами он изо всех оставшихся в нем сил стиснул изящные нежные руки своей жены, — Нам обоим будет легче, если ты сделаешь это сейчас!

— Но это правда! Я не люблю его! — в отчаянии вырвалось у миссис Робинсон. Несколько мгновений она молчала, судорожно переводя дыхание, а затем тихим срывающимся голосом проговорила: — Если хочешь… Эдмунд… я дам тебе клятву…

Снова наступила устрашающая запредельная тишина, сквозь которую, словно бешеный пульс природного естества самой Вселенной, проступало неистовое биение сердца пасторского сына.

— Не надо! — решительно возразил Эдмунд Робинсон после недолгого молчания, — Мне не нужны твои клятвы, Аннабелла! Достаточно честного слова… Допустим, я тебе поверил. Но, будь добра, дорогая, объясни мне одну вещь: зачем бы тебе, в таком случае, столь отчаянно желать, чтобы этот юноша здесь остался? Смею предположить, ты бы не слишком огорчилась его уходу, если бы не любила его. Или ты намерена и впредь продолжать вести свою двойную игру, но уже заведомо обеспечив себе удобство маневров, заручившись моим разрешением?

— Я больше не стану обманывать тебя, Эдмунд, — мягко ответила Аннабелла Робинсон, робко подняв свой лучистый взор и взглянув в глаза супругу, — И все же я осмеливаюсь просить тебя сделать мне одолжение не отказывать от места этому несчастному молодому человеку. Если ты найдешь в себе мужество проявить сейчас чуткость и милосердие, то я обещаю, что не дам тебе повода когда бы то ни было пожалеть о своем решении.

— Хотел бы я знать, чем он тебя обворожил, коли ты так печешься о его благополучии! — сердито проворчал мистер Робинсон, — И после этого ты еще осмеливаешься утверждать, что в тебе говорит нечто другое, нежели истинная любовь к этому юному баловню богов, беспечному дамскому угоднику…

— Остановись, Эдмунд! — резко перебила его миссис Робинсон, — Я никому не позволю говорить о нем в таком тоне, даже тебе…

Она внезапно смолкла и после недолгой паузы добавила уже смягчившись:

— Успокойся, мой дорогой. Право же, у тебя нет причин так волноваться из-за пустяков.

— Из-за пустяков?! Надеюсь, ты хорошо понимаешь, что если бы эти твои пустяки получили огласку в свете, тебя бы немедленно изгнали из всякого приличного общества! А я отнюдь не желаю, чтобы доброе имя моей жены было покрыто позором… Как видишь, я все еще забочусь о твоей репутации, Аннабелла — несмотря ни на что. Отчасти именно поэтому я не могу позволить этому молодому человеку остаться в моем… в нашем доме.

— Отчасти? — робко переспросила миссис Робинсон.

— Об этом вы могли бы и не спрашивать, signora[45],— мистер Робинсон резко отвернулся и, словно обиженный ребенок, зарылся лицом в подушку.

— Signora… — нежно повторила его почтенная супруга, — Ты звал меня так, когда мы поженились… — она устремила на него мягкий, исполненный великого сострадания взор и в печальной задумчивости проговорила: — Я понимаю, тебе тяжело ежедневно видеть его… да и меня, наверное, тоже… Я совершила страшную ошибку и теперь справедливо за нее расплачиваюсь. Но, дорогой Эдмунд, поставь себя на мое место.

— Твоя горячая плоть призывает тебя к нему?

— Не плоть, но дух.

— «Не мир, но меч…» — так, кажется, сказал Христос апостолам? — Эдмунд Робинсон резко повернул лицо и, с явной издевкой, глянул в глаза супруге.

— Да, Эдмунд, — тихо, но твердо ответила миссис Робинсон, — Высокий, благородный дух истинного христианского милосердия.

— Вот как? — язвительно спросил ее супруг. — Так, значит, твое христианское милосердие толкнуло тебя к этой порочной связи?

— Ах, Эдмунд! Если бы ты только мог понять меня до конца! — сокрушенно воскликнула Аннабелла Робинсон, и из ее груди вырвался вздох, исполненный такого беспредельного отчаяния, которое привело в чувства даже близкого к обморочному состоянию пасторского сына, все еще успешно скрывающегося за своей роскошной ширмой.

— Ну, так постарайся мне объяснить, дорогая.

— Видишь ли, Эдмунд, — сказала миссис Робинсон, устремив на своего почтенного супруга серьезный, проникновенный взор, — я чувствую себя обязанной во что бы то ни стало помочь этому мальчику, чем смогу. В жизни своей мне не доводилось прежде встречать человека, наделенного столь ярким, искрометным духом и, вместе с тем, обладающего поразительно тонкой и чувствительной поэтическою натурой. У этого юноши настоящий талант к искусству слова! Слышал бы ты его стихи, мой милый Эдмунд! Они напоены чем-то непостижимым, возвышенным, запредельным… Их восхитительная божественная музыка словно дарует мне блестящие могучие крылья, подымающие меня ввысь и стремительно уносящие в открытое пространство, далеко-далеко от повседневной обыденности… Ах, Эдмунд, если бы ты только знал, как это восхитительно, будто твое бренное существо вдруг озаряется подлинным святым духом!

— Ну-ну, Аннабелла! — резко прервал ее восторженные излияния мистер Робинсон. — Так он, вдобавок ко всему прочему, развлекал тебя своими стихами? Что ж, понимаю… — промолвил он, печально вздохнув.

— Они с Эдди читали эти стихи на уроках… — пробормотала его супруга не слишком уверенным тоном. — А затем наш сын учил их наизусть и помногу раз перечитывал мне.

— Мне не составит труда проверить подлинность твоих слов, — заявил Эдмунд Робинсон после некоторого раздумья. — Однако в данном случае я, пожалуй, предпочту проявить снисходительность и предположить, что ты сказала правду… Но — к делу, дорогая! Что же, ты настолько увлеклась стихами, что соблазнилась плотью их создателя? — в голосе хозяина Торп Грина звучал язвительный сарказм.

— Эдмунд, умоляю тебя, пойми меня правильно! — миссис Робинсон, отчаянно задыхаясь, снова бросилась на колени. — Знаю, это может показаться нелепым до безрассудства, но стоило мне лишь представить, что блестящие способности этого юноши глохнут, ржавея в стоячем болоте, что озаривший его сознание дивный благостный дух постепенно его покидает, — мне становилось страшно. Часто мне доводилось видеть его в состоянии мрачной задумчивости. Нетрудно было догадаться, что тусклые, однообразные трудовые будни действуют на него губительно, подтачивают его природный задор, вскармливающий вдохновение. Я просто не могла оставаться в стороне и спокойно смотреть, как гибнет столь яркий самобытный талант. Уверяю тебя, Эдмунд, всеми моими помыслами двигало лишь отчаянное бескорыстное стремление во что бы то ни стало помочь этому несчастному юноше, вытащить его из той устрашающей бездны, которая стремительно его поглощала.

— Иными словами, буйное воображение этого молодого человека быстро растратило свою природную энергию и явно нуждалось в дополнительной подпитке. И ты, моя дорогая женушка, на протяжении всего этого времени, судя по всему, весьма успешно его кормила. Не так ли?

Аннабелла Робинсон виновато спрятала глаза под дрогнувшими и резко опустившимися пышными угольно-черными ресницами.

— Теперь же, как я понял, ты намерена облагодетельствовать этого… юношу еще и материально. Быть может, ты с нетерпением ждешь моей смерти, чтобы поскорее сделать его новым хозяином Торп Грина? Как знать?

— Замолчи, Эдмунд! Как ты можешь?!

— Как бы то ни было, я не дам вам такой возможности, так и знай, дорогая! Клянусь всем святым, он никогда не станет владельцем этого поместья!

Аннабелла Робинсон вздрогнула и поднялась с колен. Ослабшая рука ее супруга поймала ее изящную кисть, покоившуюся у него на груди; он из последних сил горячо сжал нежные пальцы своей прелестной жены.

— Ты долго старалась уверить меня в том, что не любишь его по-настоящему. Я хочу, чтобы ты сейчас поглядела мне в глаза и повторила свои слова… если только ты сможешь сделать это!

Миссис Робинсон отвернулась от него, резко отняв свою руку, и украдкой отерла горькие слезы, внезапно застлавшие взор. Для пасторского сына, продолжавшего тайком наблюдать за картиной, разворачивающейся между его почтенными нанимателями, это волнующее зрелище стало последней каплей. Сердце его было разбито, но видеть слезы на глазах той, кого еще недавно он всей душою боготворил!.. Безмолвно взирать на ее отчаянные терзания — нет, это было выше его сил! Юноша инстинктивно пригнулся, повернулся к смежной двери, неслышно приоткрыл ее и хотел было осторожно пробраться в классную комнату, но мгновенно замер, ибо в сумеречной тиши зазвучал чистый, мелодичный голос миссис Робинсон, окрашенный такой неподдельной убедительностью, что походил на вынесение приговора.

— Я не люблю его, честное слово… Но обещай мне одну вещь, Эдмунд.

— Какую вещь?

— Это то, о чем я просила: не выставляй бедного мальчика на улицу! Будь милосерден!

— Хорошо, дорогая, я подумаю, как быть с этим юношей. Мы обсудим это в другой раз. А сейчас я слишком устал… и хотел бы немного побыть один.

— Конечно, мой милый Эдмунд. Доброй ночи.

Послышался звук сочного прощального поцелуя и приглушенный скрип наружной двери, а затем легкие шаги почтенной миссис Робинсон раздались по коридору и очень скоро стихли в отдалении.

Содрогаясь всем телом и обливаясь холодным потом, пасторский сын ледяными трясущимися руками отворил смежную дверь и, не видя ничего вокруг, нетвердым шагом двинулся к выходу из классного кабинета. Он был оглушен, раздавлен, уничтожен, низвергнут с величественного престола Любви, усыпанного душистыми пурпурными розами, в беспросветную зияющую бездну ужасного вероломного Обмана. Он словно затерялся в открытом пространстве разверзнутой бездонной трясины, овеваемой незыблемым беспредельным мраком.

Почти в беспамятстве добрел он до своей одинокой комнаты и, совершенно сломленный физически и духовно, в изнеможении повалился на кровать.

Ночь напролет провел он без сна, терзаясь отчаянными сомнениями. «Неужели это правда?» — в смятении вопрошал он себя. В его воспаленном мозгу с лихорадочной быстротою мелькали, молниеносно сменяя друг друга, отдельные обрывки фраз из последнего бурного диалога хозяев всей этой жалкой роскоши. Она готова была поклясться в том, что не любит его! Она, чьи жаркие ласки и страстные объятия до сих пор еще хранили свой живой след на его юном теле. Ужели в ее восхитительных, блаженно дурманящих поцелуях таился жгучий яд, столь естественно и правдиво выдаваемый коварной обольстительницей за сладкий нектар?

Пасторский сын машинально поднял руку и тыльной стороной кисти брезгливо отер губы. Ему почудилось, будто он ощутил вдруг противный привкус поцелуев престарелого Эдмунда Робинсона, суровую и ледяную печать которых несли на себе ее уста.

«Так, значит, она любит его? Прекрасно! Пусть с ним и остается! — возбужденно рассуждал сам с собою пасторский сын. — Я завтра же без сожалений покину этот Люциферов[46] дворец и вернусь в Гаворт. Мне не нужны жалкие крохи с его стола! С меня довольно!»

Встал он рано утром вместе со слугами, едва только на востоке занялась заря. Лихорадочно собрав вещи и спрятав узелок, в котором помещалось все его добро, за пазуху, он поспешно спустился в переднюю и уговорил старую подслеповатую экономку отворить ему заднюю дверь, заявив, что ему необходимо прогуляться. То же самое ему пришлось сказать и привратнику. Несмотря на явную нелепость этой уловки, она все же удалась. Оказавшись за воротами Торп Грина, пасторский сын с неизбывной тоскою в сердце обернулся и бросил прощальный взгляд в сторону хозяйского особняка, величественно проступающего сквозь зыбкую пелену тумана и предстающего в пурпурном сиянии восходящего солнца.

Юноша торопливо отвел глаза от столь восхитительного райского видения и поспешил прочь. Хорошо еще, что он поднялся так рано, избавив себя тем самым от страшной обязанности объясняться со своими господами. Один лишь взгляд на прекрасную миссис Робинсон, один лишь отблеск сожаления в ее пленительных томных очах — и ему не достало бы духу переступить злополучный порог этого горделиво-сурового замка и оказаться за пределами судьбоносной усадьбы Торп Грин. Но теперь, хвала Небесам, он оградил себя от столь жестокой, мучительной пытки. Господь помог ему хотя бы в этом.

…Пасторский сын едва помнил, как добрался до Гаворта и оказался под благодатной крышей родительского дома. В сознании его сгущались зловещие тени, непомерно ширясь и громоздясь друг на друга, образуя в своем хаотичном сплетении нечто бесформенное и пустое. У ног его эфемерно-зыбкой пеленою лежал этот бренный мир, но, оглядываясь вокруг, он видел лишь страшные змеиные пасти, таящие в себе смертоносный яд и дышащие прямо в лицо огненно-черным смрадом преисподней. И в сонме этих отвратительных призраков легким сверкающим облачком предстала Она. Как обычно — величественная и прекрасная, в странном, словно бы сотканном из неосязаемых воздушных нитей, одеянии, состоявшем из одного лишь бархатного платья, отделанного пурпурной бахромою, стекавшей книзу тонкими струйками крови. То была кровь невинного агнца, запятнавшая ее руки.

Это кошмарное видение то и дело являлось перед воспаленным взором бедного юноши, буквально преследуя его повсюду и не давая покоя ни днем ни ночью.

Как пленительна и как коварна была эта женщина! «Подлинная королева Марго[47] в своем белоснежном атласном наряде, залитом реками крови ее несчастных подданных! — мелькнуло в голове пасторского сына. — Быть может, она уже держит наготове жестяные коробочки, чтобы сложить туда сердца всех загубленных любовников и пришить к корсажу у пояса юбки».

Оказавшись в Гаворте, Патрик Брэнуэлл не замедлил вернуться к своим прежним привычкам. Дни и ночи проводил он за стойкой трактира гостиницы «Черный Бык», где заливал свое горе реками джина и йоркширского эля. В довершение ко всему прочему юноша пристрастился к опиуму, настойки которого он стал принимать регулярно в больших дозах. Очень скоро он смог убедиться вполне, что, лишь прибегнув к этому средству, было возможно на некоторое время заглушить страдания и прогнать навязчивые призраки, терзавшие его сознание сплошным страшным кошмаром. Но даже и сквозь крепкий наркотический дурман настойчиво прорывался Ее божественно-дьявольский облик, мерцавший в ослепительной игре света и тени.

Да, он не мог забыть эту женщину — несмотря ни на что. Неизбежной роковой преградой встала она на его суровом пути. Роковой и вместе с тем благословенной, ибо, заслоняя ему дорогу вперед, она одновременно заполняла собой и устрашающую беспредельную пустоту его серой и скучной повседневной жизни. Да, она обошлась с ним вероломно, заманив его в умело расставленные сети подлого обмана. Но разве этот обман не был сладок, как глоток восхитительного нектара? Разве сам он, Патрик Брэнуэлл Бронте, не охотно поддался столь соблазнительному искушению? Да и, если строго разобраться, лгала ли она ему? Было ли в их отношениях нечто такое, что могло бы свидетельствовать о том, что она питает к нему подлинное чувство? Обмолвилась ли она хоть словом о своей любви к нему? Нет; в этом она была правдива. Просто он принял Фантом за действительность, ибо сам слишком страстно хотел поверить в безбрежность своего счастья.

Теперь же, оказавшись вдали от предмета своих мечтаний, он вдруг почувствовал, как отчаянно нуждается в ней. Он буквально изнемогал от неизбывной тоски, и любая мысль о миссис Робинсон увеличивала его страдания во сто крат.

Пару дней спустя Патрик Брэнуэлл, как обычно, расположился за стойкой трактира гостиницы «Черный Бык», выгреб из кармана сюртука всю мелочь и, потребовав пинту джина, тотчас осушил ее и погрузился в мрачное молчание. Мутными невидящими глазами глядел он прямо перед собой и вспоминал слезы, стоявшие в ее глазах, когда почтенный владелец Торп Грина старался выведать тайну ее сердца. Что же скрывалось за этими слезами? Какие чувства владели прелестной Аннабеллой Робинсон в ту минуту?

Тут пространные размышления пасторского сына прервал портье, с торжественным видом вручивший ему аккуратный конверт, только что прибывший утренней почтой. Патрик Брэнуэлл мгновенно очнулся от тревожных мыслей, нервно схватил послание, надписанное неразборчивым почерком, и тут же воззрился на печать, сразу узнав штамп Йоркского почтового отделения и фамильный герб Робинсонов.

Дрожащими руками юноша спешно сорвал печать и вскрыл конверт. С каким неизъяснимым трепетом в сердце ожидал он весточки от нее! И каково же было его разочарование, когда вместо сего подлинного воплощения всех его упований взору его предстало сухое, предельно компактное послание от мистера Робинсона, сквозившее подчеркнуто-холодной деловитостью тона. Достопочтенный владелец Торп Грина приказывал частному учителю своего сына Эдмунда с этого дня никогда больше не видеться ни со своим воспитанником, ни с его матерью и не вступать с нею в тайную переписку.

К вечеру пасторский сын вернулся домой в изрядном подпитии и совершенно одурманенный опиумом. Едва держась на ногах, он с помощью Эмили и Энн (которая прибыла в Гаворт раньше брата, так как была нездорова) доплелся до своей комнаты, где на глазах своих сестер предался самому бурному отчаянию. Он неистово кричал, смешивая буйные возгласы с пьяными рыданиями, божился, что не может жить без этой женщины…

* * *

— Прошу прощения, сэр. Вас спрашивает один господин. Он ожидает в прихожей.

— Что ему н-нужно, Марта? К-клянусь, мне сейчас будет трудно его принять: у меня ч-чертовски болит голова. Да и к тому же с-страшно ноет во всем теле. С-скажи ему, чтобы зашел попозже, — с трудом ворочая языком, пробормотал Патрик Брэнуэлл.

Он полулежал на кушетке в гостиной вот уже который день, приходя в себя после длительного запоя. По лицу его разливалась смертельная бледность.

— Простите, сэр, но этот человек пришел к вам по делу. Если я правильно его поняла, у него срочное поручение.

— От кого?

— Этого он мне не сообщил. Но вид у него был очень серьезный. Он сказал, что не уйдет, покуда не переговорит с вами.

— Ч-черт бы его побрал… Ладно, видно придется его принять. Б-будь добра, помоги мне подняться… В-вот так. Спасибо, Марта. Теперь ступай и п-пригласи его.

Марта покорно удалилась, а через минуту в дверях гостиной появился высокий мужчина средних лет в узком потертом сюртуке и выцветших коротких штанах из черного сукна.

— Ч-чем обязан такой чести? — спросил Патрик Брэнуэлл, расплывшись в улыбке при виде гостя, одетого на манер слуги.

— Прошу прощения, сударь, что причинил вам беспокойство, — ответил новоявленный посетитель, — Но я не ошибся? Вы ведь Патрик Брэнуэлл Бронте? Когда я назвал ваше неполное имя, ваша экономка сказала мне, что здесь живет еще один Патрик.

— A-а, так вы, видно, не здешний, если не знаете моего отца, достопочтенного Патрика Бронте! Ну а Патрик Брэнуэлл — это действительно я. Вы не ошиблись, — ответил пасторский сын, которого сей неожиданный визит привел в чувства настолько, что к нему вполне вернулся дар речи.

Гость немного помялся с ноги на ногу, затем подошел очень близко к молодому хозяину и, резко снизив тон, спросил:

— Вы можете поручиться, что здесь нас никто не услышит?

— Вполне, — ответил пасторский сын, — А в чем, собственно, дело?

— Один человек во что бы то ни стало желает видеть вас. Меня просили передать, что вас с нетерпением ожидают возле песчаной насыпи на вересковой пустоши. Но кроме вас ни одна душа не должна узнать об этом!

— Не беспокойтесь, я никому не проговорюсь, — заверил Патрик Брэнуэлл посыльного.

— Тогда разрешите откланяться…

— Скажите мне, — с внезапной отчаянной мольбою обратился к гостю пасторский сын, судорожно удержав его за запястье, — всеми святыми заклинаю вас, ответьте: кто вас прислал ко мне — мужчина или женщина?!

На лице Патрика Брэнуэлла отражалось всепоглощающее нетерпение. Глаза его, впервые за долгое время загоревшиеся жаждой жизни, были неотрывно устремлены в сторону собеседника.

— Простите, сударь, но, боюсь, что до поры до времени это должно остаться втайне. Человек, который меня прислал, пожелал себя не называть в целях вашей обоюдной безопасности.

Патрик Брэнуэлл простился с посыльным и, облачившись в парадный костюм, приберегаемый им для особых случаев, позабыв обо всем на свете, кроме предстоящей встречи, помчался на пустошь.

День выдался замечательный. Мягкие лучи апрельского солнца заливали окрестные долины безмятежным световым потоком.

Пасторский сын выбрался на пустошь, устланную пурпурным вересковым ковром, где над бархатистыми соцветиями деловито гудели пчелы. Патрик Брэнуэлл окинул безбрежное пространство пустоши нетерпеливым взором. Там и сям возвышались огромные валуны и струились мелководные, бурлящие ручьи.

Юноша быстро двинулся вперед, непрестанно озираясь по сторонам. Несколько раз он останавливался возле отливающих золотом песчаных насыпей, пристально всматриваясь в их суровые очертания на фоне заповедной дикой местности. Затем он подходил вплотную к этим горделивым золотым возвышениям и огибал их вокруг, тщетно ища взглядом знакомую женскую фигуру.

Пасторский сын уже начал было думать, что посыльный его надул. Но тут возле очередного песчаного возвышения, в самом сердце бескрайней пустоши, он увидел Ее, и сердце его, истомленное долгой разлукой, едва не выпрыгнуло из груди.

Миссис Робинсон расхаживала взад-вперед вдоль насыпи, напряженно вглядываясь вдаль. Она была ослепительно хороша в своем лазурном муслиновом платье, узких лакированных туфлях-лодочках и модной дамской шляпке, обтянутой по ободку возле полей плотной кремовой тесемкой с вколотой в нее изящной бутоньеркой из нежно-розовых цветов.

Пасторский сын, позабыв обо всем на свете, стремительно бросился ей навстречу и в тот же миг оказался в жарких объятиях почтенной дамы.

— Мой мальчик! — страстно шептала она, покрывая его лицо частыми поцелуями, — Неужели это все-таки ты? Ты жив, и ты со мной! Как трудно поверить в подобное чудо после невыразимых мук, что довелось мне испытать в разлуке с тобою! Бог мой! Я все это время думала, что больше никогда не увижу тебя!

Миссис Робинсон отступила назад и пристально вгляделась в его лицо. Оно заметно осунулось с момента их последней встречи. Под глазами появились темные мешки; ото лба и височной части к щекам разливалась нездоровая бледность.

— Бедный мой мальчик! — прошептала она, пораженная его видом. — Что сталось с тобою за это время! Почему только я не решилась приехать раньше?!

Она нежно обвила руками шею юноши и страстно прижала его голову к своей груди.

— Скажи мне, — лепетала она, словно очнувшись от призрачных чар глубокого сна и неожиданно оказавшись с глазу на глаз с жестокой реальностью, — скажи: что заставило тебя покинуть Торп Грин так внезапно? И даже не попрощавшись со мной и не объяснив причины своего поступка. Розана, моя экономка, сообщила мне, что ты поднялся ни свет ни заря и упросил ее отпустить тебя прогуляться. Это же подтвердил привратник. У меня нет оснований сомневаться в их словах. Так в чем же дело?

Пасторский сын молчал.

— Весь день я провела в бесплодном ожидании, не зная, что и думать, — взволнованно продолжала миссис Робинсон, — А потом… потом для меня начался кромешный ад… Глупый, бессовестный мальчишка! Как мог ты так жестоко обойтись со мною! Ты должен был, во всяком случае, дать о себе знать! Я умоляла тебя об этом в каждом письме… Ты ведь получал мои письма?

— Получал, — коротко ответил пасторский сын, высвобождаясь из ее объятий.

— Так в чем же дело? — миссис Робинсон глядела на него широко раскрытыми глазами, в которых отражалось совершеннейшее недоумение. — Почему ты ни разу мне не ответил? Я ведь даже не была убеждена, что ты здесь. Я ехала сюда наугад, уже не чая увидеть тебя живым… Видишь теперь, к чему привела твоя беспечность? Ну же! Отвечай!

Ее горящий настойчивый взор цепко впился в его лицо.

— Можете поблагодарить за это своего бесценного супруга, — неохотно буркнул юноша, мгновенно оказавшись во власти мучительных воспоминаний, вновь заставивших его ощутить все тяготы и страдания, перенесенные им за последнее время, со свежей остротою.

— Эдмунд? — медленно прошептала миссис Робинсон, и ее губы резко побелели.

— Вот именно. Третьего дня своего пребывания в Гаворте я получил от достопочтенного мистера Робинсона весьма любезное послание, согласно которому мне настрого запрещалось когда-либо видеться с маленьким Эдди и с его милейшей матерью, а также вступать с вами в тайную переписку. Ну? Что вы скажете на это, сударыня? Не правда ли, восхитительная предусмотрительность?

Лицо пасторского сына исказилось в нервной гримасе.

— Я ничего об этом не знала! — воскликнула пораженная миссис Робинсон, — Клянусь тебе!..

— О! — язвительно проговорил юноша, сотрясаясь мелкой дрожью в приступе новой невыразимой боли, — Уверяю вас, что в этом нет надобности. «Мне не нужны твои клятвы, Аннабелла… Достаточно честного слова…» Помните?

Страдальческие глаза пасторского сына сверкнули свирепым упрямством.

Миссис Робинсон мгновенно потупила взор. Нежный румянец тотчас схлынул с ее щек, и лицо ее сделалось белым, как завьюженные угодья Торп Грина.

Наступило долгое молчание. Юноша напряженно глядел на свою хозяйку, с настойчивым безмолвием ожидая ответа.

— Так, значит, ты слышал тот разговор, — наконец произнесла она дрожащими, посеревшими от ужаса губами, — Невероятно!

— Очень даже вероятно, сударыня, — холодно промолвил пасторский сын, — Вы, конечно, не могли меня видеть, так как я стоял за занавесом, отделявшим вашу злосчастную спальню от классной комнаты. Зато я вас прекрасно видел! И слышал!

— Какую же часть разговора ты смог подслушать?

— Я имел удовольствие слышать все ваше утомительное любовное воркование: от первого до последнего слова!

— Боже правый! — воскликнула миссис Робинсон, сгорая в пылу неистового волнения и стыда, — Представляю, что ты теперь обо мне думаешь!

— Зачем вы приехали сюда?! — внезапно воскликнул Патрик Брэнуэлл в порыве отчаяния, — Зачем надрываете мне сердце… нет, то, что от него осталось… бесполезными уверениями?! Ведь вы готовы были поклясться, что не любите меня! Вспомните! Так к чему теперь притворяться и делать вид, будто я вам небезразличен, когда мы оба знаем, что это не так!

— Ничего подобного! — миссис Робинсон кипела от негодования.

— Так как же, в таком случае, изволите вас понимать?

— Я думала о твоем же благе, мой мальчик! Вспомни: ведь Эдмунд грозился выставить тебя вон. И он, несомненно, исполнил бы свою угрозу, не внуши я ему, что не люблю тебя.

— Надо сказать, вы были чрезвычайно убедительны, миссис Робинсон. Так, значит, вы восхищаетесь моими стихами? Прекрасно! И вы были со мною лишь для того, чтобы дать пищу моему воображению? Превосходно! В жизни своей я не терпел еще более оскорбительного унижения!

Тонкая, бледная рука пасторского сына инстинктивно сжалась в кулак, а его упрямые карие глаза полыхнули неистовым гневом.

— Неужели я и в самом деле могла сказать подобную глупость? — миссис Робинсон судорожно схватила юношу за руки и устремила на него взор, исполненный подлинного раскаяния, беспредельной нежности и теплоты.

— Прости меня, мой мальчик, — взволнованно повторяла она, порывисто бросаясь на колени и пылко прижимая его изящные запястья к своим губам, — прости… прости!

— Прошу вас, сударыня, немедленно встаньте! — воскликнул юноша, растерявшись от неожиданности, — Вам не подобает находиться в таком положении перед своим… наемным работником!

— Забудь о том, что я была твоей хозяйкой! Я всего лишь женщина. Любящая женщина, находящая радость в своей смиренной покорности воле любимого.

— Вы говорите о своем почтенном супруге, сударыня?

— Как ты все-таки переменился за это время! — горько заметила миссис Робинсон. — Неужели ты сомневаешься во мне? Или… может быть… — она внезапно запнулась и с невыразимою тревогой вгляделась в его лицо, — может быть, ты разлюбил меня? — тихо и очень быстро договорила она и тотчас спрятала глаза под кромкой густых ресниц.

Пасторский сын вздрогнул и отвернулся, глотая слезы, подступившие к его горлу. Сердце его разрывалось от сострадания и любви, вспыхнувшей в своем заветном алтаре с новой неведомой дотоле силой.

Юноша снова повернулся лицом к своей возлюбленной. Она все еще стояла на коленях, судорожно прикрывая глаза ладонями. Он опустился на корточки рядом с нею и, нежно взяв ее за руки, помог подняться.

— Вы же знаете, Аннабелла, что этого никогда не случится, — мягко проговорил он. — Иначе я бы не пришел сюда.

— Так, значит, ты меня простил? — в глазах миссис Робинсон заплясали радостные искорки.

— Я не держу на вас обиды. Но я не в силах понять, зачем вы подвергли нас обоих этому чудовищному испытанию.

С минуту стояло мертвое молчание. Затем Аннабелла Робинсон вскинула на юношу свои прекрасные глаза, горевшие невыразимой мукой.

— Ах, мальчик мой! — прошептала она в порыве безграничного отчаяния. — А ты… Подумай сам: что бы сделал ты, случись тебе оказаться в моем положении. Вспомни: Эдмунд только-только перенес тяжелый приступ. Он был на краю могилы. Его состояние обязывало меня соблюдать осторожность. Малейшая оплошность с моей стороны могла убить его!

— Значит, вы солгали тогда, что любите его? — глаза пасторского сына сверкнули упрямым вызовом. — Солгали, чтобы пощадить его чувства?

Миссис Робинсон стыдливо потупила взор.

— Отвечайте! — гневно потребовал юноша.

Она продолжала молчать, нервно закусывая губу и теребя кружевные оборки у корсажа муслинового платья.

— Или же вы лжете сейчас, что любите меня?! — воскликнул он, вконец рассвирепев.

— Нет! — воскликнула она, сжав его руки в порыве беспредельного отчаяния. — Мой милый мальчик, я честна перед тобою! Я не лгала ни тогда, ни теперь!

— Как это понимать?! — в бешенстве прогремел пасторский сын. — Вы, сударыня, противоречите самой себе! Тогда, если мне не изменяет память, вы готовы были поклясться в том, что не любите меня! А теперь заявляете, что это не так. Как же трудно выудить правду из этого бесконечного клубка лжи!

— И все же я не солгала тогда! Вспомни: я ведь так и не дала этой клятвы!

— Но вы готовы были дать ее! Разве это не все равно? — он отвернулся, нервно постукивая кончиком указательного пальца по нижней губе.

Миссис Робинсон быстро обошла его и встала к нему лицом.

— Вспомни! — отчаянно шептала она, молитвенно сложив руки у груди. — Вспомни, чего мне стоило сделать это ужасное признание!

В ее глазах стояли слезы — ни дать ни взять такие же, как в те страшные часы испытания, когда он, затаив дыхание, наблюдал за нею из-за ширмы. В этих слезах, как в прозрачном сосуде, отражались оттенки самых глубоких, подчас противоречивых чувств: отблески надежды и отчаяния, упорства и смирения, степенной благородной мудрости и трогательной беспомощной наивности. Эти бездонные зерцала словно заключали в себе все заветные тайны мироздания… самое Жизнь и Смерть.

Пасторский сын безмолвно глядел на нее, и сердце его исполнялось бесконечной нежности и тайного благоговения перед этой женщиной. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не заключить ее в объятия и не осушить ее слезы тысячей горячих поцелуев.

— И все же, — проговорил он, справившись со своим волнением, — вы много раз повторяли мистеру Робинсону, что не любите меня.

В тоне юноши уже не было язвительного оттенка упрека; в нем звучала лишь безысходная, невыразимая скорбь.

— Но я не поклялась ему в этом! А если бы и поклялась, Господь простил бы мне эту ложь, ибо она была бы ложью во спасение!

— Но вы ведь уверяли его в своей любви, Аннабелла! Только не говорите мне, что это тоже ложь во спасение!

В тот момент в вас было столько естественной, беззаветной пылкости, что я едва не сошел с ума от бешеной ревности и отчаяния!

Помолчав немного, миссис Робинсон тихим, усталым голосом проговорила:

— Но ведь Эдмунд — мой законный супруг… отец моих детей… Не забывай, мой мальчик, я стольким ему обязана!

— И вы… вы любите его! Вот — чистая правда! Вы лгали мне, когда уверяли, что это не так!

Миссис Робинсон мягко и осторожно, словно ребенка, взяла юношу за руку и повела за собою вдоль песчаной насыпи навстречу бескрайним просторам пустоши.

— Выслушай меня, мой дорогой мальчик, — ласково проговорила она, в то время, пока они пробивали себе дорогу сквозь буйные заросли вереска к подножию могучего кряжистого холма, — Мне очень жаль, что тебе пришлось стать случайным свидетелем той злосчастной беседы, но раз уж так вышло… Я не стану травить тебе душу, скрывая правду. Я и в самом деле любила когда-то Эдмунда. Лишь глубокое, беззаветное чувство, какое я питала к нему в годы своей юности, могло заставить меня вступить с ним в брачный союз.

— Но вы говорили мне… что вышли за него по воле родителей!

— Я не хотела расстраивать тебя, мой мальчик. Да и какое это имеет значение теперь? Мои родители, конечно, мечтали выдать меня за Эдмунда, чтобы я стала хозяйкой Торп Грина, и делали для этого все возможное, но я нипочем не согласилась бы пойти под венец ради суетного богатства или же в угоду родительской воле.

Пасторский сын выхватил свою руку из капкана ее нежных пальцев и внезапно остановился.

— Зачем вы все это время лгали мне, Аннабелла? Для чего превратили мою жизнь в сплошную адскую муку? Вы и сейчас без зазрения совести продолжаете обманывать меня, несмотря на то, что я и сам догадался обо всем в тот вечер. Прошу вас, оставьте меня, миссис Робинсон! Возвращайтесь к своему ненаглядному супругу! И поскорее! Избавьте меня от пытки видеть вас!

Он отвернулся, порывисто прикрыв глаза ладонью.

— Нет, уж теперь ты выслушаешь меня до конца, глупый, упрямый мальчишка! — неожиданно сменив тон, заявила миссис Робинсон; с этими словами она резко схватила его за плечо и повернула к себе лицом: — Неужели ты полагаешь, — продолжала она, пристально глядя ему в глаза, — что я проделала весь этот путь ради собственной забавы или для того, чтобы доставить удовольствие досужим сплетникам? Неужели ты так и не понял, что я не могу жить без тебя?

Юноша молчал, устремив на свою единовластную хозяйку взор широко раскрытых глаз, в которых читались одновременно трепет и восхищение.

— Вот так-то лучше! — продолжала миссис Робинсон, уже смягчаясь, — Эх, мальчик мой, будь ты моим сыном, я обязательно устроила бы тебе хорошую взбучку; это, несомненно, пошло бы тебе на пользу.

— Вы сказали, что не можете жить без меня? — тихо переспросил пасторский сын, — Но как же любовь, которую вы питаете к вашему мужу?

— Ну вот, опять! Пойми же наконец: все это в прошлом.

— Но то, что я услышал тогда… тем вечером…

— Забудь о том вечере! — резко прервала его миссис Робинсон, — Забудь обо всем, что ты услышал! Тогда я позволила себе непростительную слабость, в которой теперь горько раскаиваюсь. Мне вдруг почудилось… А, впрочем, это не важно.

— Что же вам почудилось, Аннабелла? Ответьте мне! — в голосе юноши снова зазвучали стальные нотки. Глаза его полыхнули упрямым вызовом — выражение, ставшее для пасторского сына своеобразным рефреном этого дня.

— Хорошо, — ответила миссис Робинсон с тяжелым вздохом, — если ты так на этом настаиваешь, я скажу тебе, — Она судорожно набрала в рот воздуху и, очевидно, желая как можно скорее покончить с этим кошмаром, залпом выдохнула:

— В какой-то момент моего разговора с Эдмундом мне показалось, что в душе моей оживает отсвет былого чувства…

— Боже правый!.. — непроизвольно сорвалось с уст пасторского сына.

— Но это уже не имеет значения, верно, мой мальчик? Все позади. К тому же мои чувства к тебе настолько сильны и прочны, что ничто не могло создать им угрозу. Этого никогда не случится, уверяю тебя!

Юноша робко поднял взор. Миссис Робинсон глядела на него с немой мольбою. Черты ее дышали такой невыразимой нежностью, что сердце пасторского сына готово было вырваться из груди под буйным натиском переполнявших его чувств.

Не теряя более ни минуты, он схватил ее руку и поднес к губам. В исступлении он покрывал частыми поцелуями ее кисть и пальцы. Затем обнял ее за талию, страстно прижал к себе и — впервые за время разлуки — с жаром приник к ее прекрасным сладким устам.

* * *

— Господи! Как я по тебе скучала!

Они брели рука об руку по бескрайним просторам привольной пустоши.

— Я тоже, милая Аннабелла, я тоже! И, видит Бог, новой разлуки с вами я не вынесу. Что же нам теперь делать?

— Не печалься, мой мальчик, — ответила миссис Робинсон. — Очень скоро мы будем вместе. Навсегда. Я все устрою.

— Но каким образом? — удивился пасторский сын.

— Все очень просто. Мы с тобой уедем из здешних краев куда-нибудь подальше, где нас никто не знает, и снимем уютный коттедж в самом укромном уголке захолустной провинции… Ну, что скажешь, carino! О деньгах не беспокойся: я их добуду. Попрошу Агату, мою горничную. Она найдет способ передать нам все необходимое.

— Вы, верно, шутите, Аннабелла?

— Вовсе нет! Если, конечно, ты отважишься на этот шаг.

— Но как же ваш муж? Дети? Ужели вы оставите их на произвол судьбы?

— Разумеется, нет! Не беспокойся, мой мальчик: я все продумала. За Эдмундом будет хороший уход. Я лично за этим прослежу. Агата станет регулярно уведомлять меня о его состоянии и получать от меня надлежащие указания насчет его режима… Я, с Божьей помощью, постараюсь, чтобы он ничего не заподозрил о моем бегстве. Скажу ему, что хочу провести пару месяцев в Скарборо. Там наша летняя резиденция. Он согласится, я не сомневаюсь.

— Вы сказали — пару месяцев, — переспросил пасторский сын. — А что потом?

— Вряд ли Эдмунд протянет дольше, — пояснила миссис Робинсон с печальным вздохом, — Что же касается детей, — добавила она после некоторого молчания, — то пусть они первое время поживут в Торп Грине, чтобы Эдмунду не было одиноко, а потом… если ты не против, я заберу их к нам… Кстати, мы можем взять с собой и твою сестру Энн, если, конечно, она никому ничего не разболтает. Она весьма похвально трудилась в Торп Грине в качестве гувернантки, а сейчас может стать второй хозяйкой в нашем доме. Полагаю, она это вполне заслужила. А, кроме того, ее помощь была бы теперь для нас очень кстати. Как думаешь, милый?

— Скажите мне, Аннабелла, — неожиданно обратился к ней Патрик Брэнуэлл, — правильно ли я понял, что ваш старший сын наследует Торп Грин?

— Господь с тобой, мальчик мой! — отозвалась миссис Робинсон. — Торп Грин — не майорат, а мои дети еще слишком малы, чтобы кто-нибудь из них мог взять в свои руки управление обширным имением. Стало быть, Эдмунду не остается ничего иного, как отказать поместье мне… А почему ты вдруг спросил об этом, carino!

Пасторский сын устремил на свою прелестную спутницу долгий взгляд, исполненный странного беспокойства, и необычайно озабоченным тоном пояснил:

— Мне страшно за вас, любовь моя. Меня гложет неотступная мысль, что вам грозит серьезная опасность.

— Что за глупые фантазии, мальчик мой? — спросила миссис Робинсон, обворожительно улыбнувшись.

— Не могу объяснить вам, откуда возникло у меня это тревожное чувство… И все же я не в силах отделаться от мысли, что между вами и мной стоит злой Рок! Ах, милая Аннабелла, поверьте мне, я с превеликой радостью бежал бы за вами хоть на край света, будь я убежден, что наш побег не принесет несчастья вам и вашим детям!

— Несчастье? Что за вздор, carino! Несчастье для меня — это жизнь без тебя!

— А что если ваш муж догадается о том, что вы сбежали со мною! Это может оскорбить его чувства настолько глубоко, что он…

— Что? — взволнованно переспросила миссис Робинсон.

— Что он… пожалуй… откажется подписать завещание и не оставит Торп Грин за вами. Подумайте, какими последствиями грозит такой поворот дела вам и вашим детям!

— Если Эдмунд не подпишет завещания, то дело по распределению имения перейдет к его поверенному. Через какое-то время Торп Грин займет новый владелец, а моим бедным деткам и мне не останется ничего другого, как убраться оттуда подобру-поздорову, лишившись всяких средств к существованию. Но к чему думать о грустном? Эдмунд не посмеет так жестоко поступить со мною. Я совершенно в этом убеждена. Скоро я стану полноправной хозяйкой поместья. Надеюсь, что ты, мой дорогой мальчик, не откажешься разделить со мной эту высокую и ответственную честь?

Пасторский сын резко отвернулся и судорожно закрыл лицо руками. Миссис Робинсон испуганно взглянула на его спину и увидела, как хрупкие юношеские плечи периодически нервно вздрагивают. Когда же почтенная дама вплотную приблизилась к своему возлюбленному и нежно обняла его сзади, до ее ушей донеслись приглушенные всхлипывания, поразившие ее исполненное самым горячим чувством сердце. Сознание женщины внезапно, с неудержимой силой, объял буйный, неведомый дотоле страх… Страх, подстрекаемый жутким чувством стыда за собственное бессилие перед коварными происками Судьбы, каковые могут навеки отвратить ее от того, в ком был теперь заключен подлинный смысл ее жизни.

Спустя какое-то время юноше, по-видимому, удалось кое-как взять себя в руки. Он спешно отер глаза и, повернувшись лицом к своей прелестной Фее, печально, но твердо произнес:

— И все-таки мы должны отказаться от плана побега. Сейчас не время для безрассудств. Мы обязаны быть крайне осторожными, чтобы не вызвать у вашего почтенного супруга и тени подозрения. Подождем до тех пор, пока дело с завещанием не будет улажено во благо вам и вашим детям. Доколе этого не случится, я не смогу спасть спокойно.

Он немного помолчал, а затем, устремив на нее открытый взор, полыхавший неукротимым волнением, очень серьезно добавил:

— Знайте же, милая Аннабелла: если бы с вами, упаси Боже, произошло столь страшное несчастье, и это случилось бы по моей вине, то я… — он запнулся, потупил взор, и, мгновенно побледнев, как полотно, еле слышно прошептал: — Я бы этого не пережил… Прощайте!.. Прощайте, любовь моя, жизнь моя, душа моя! Да благословит вас Господь и да сохранит от зла и напастей!

— Не уходи! — в полном смятении и отчаянии воскликнула миссис Робинсон, судорожно заламывая на груди свои изящные и нежные руки. — Заклинаю всеми святыми: останься!

— Умоляю, не мучьте меня, Аннабелла! Стоит мне промедлить хотя бы мгновение, и я уже буду не в силах заставить себя уйти и тем самым погублю нас обоих! Протайте!

Она с неистовою силой удерживала его за плечи, но обуявший его мозг поток страшных мыслей придал ему прыти: юноша резко вырвался из стальных объятий своей возлюбленной и припустил бегом без оглядки к зыбкому горизонту безбрежной пустоши. Он бежал практически наугад, не разбирая дороги, так как слезы, упорно подступавшие к горлу и сдавливающие дыхание, застилали взор мутной пеленою.

С минуту Аннабелла Робинсон стояла не шелохнувшись, словно застывшее изваяние, и, погрузившись в мрачное оцепенение, неотрывно глядела вслед удаляющемуся в вересковые кущи пасторскому сыну, покуда тот наконец не скрылся из виду. Тут она, несколько опомнившись от потрясения, стремительно подалась вперед и что было мочи припустила вдогонку.

— Carino, вернись! — кричала она на бегу, — Вернись!

«О, Господи! — стремительно неслось в ее голове, Неужели я потеряла его?! Потеряла навсегда?! За что?! За что мне такая страшная кара?! Сердцем чую: я больше никогда не увижу его! Никогда!»

Миссис Робинсон внезапно остановилась и в полном изнеможении повалилась в густые заросли вереска, уткнувшись пылающим лицом в мягкую подушку влажных от чистой росы бархатистых соцветий. Так и пролежала она весь день напролет на своем роскошном вересковом ложе, содрогаясь в истерических рыданиях и непрестанно вознося Господу отчаянные горячие молитвы, до тех пор, пока к вечеру не сгустились массивные свинцовые тучи, и внезапно разразившаяся неистовая гроза не погнала прекрасную беглянку в имение своего многострадального супруга.

* * *

Следующие несколько недель прошли для пасторского сына, как в огненных недрах мерзкого и устрашающего адского логова. Юноша отчаянно тосковал по своей любимой и уже несказанно сожалел о своем трусливом бегстве в тот благословенный день, когда они могли бы обрести счастье навеки. Мысль о том, что это было их последнее свидание, не отступала от него ни днем ни ночью, одолевая его мозг и сознание страшным кошмаром.

Большую часть времени несчастный влюбленный проводил за привычной стойкой трактира старой доброй гостиницы «Черный Бык», заливая свое вселенское горе изрядными дозами пресловутого йоркширского эля, не забывая при этом воздавать должного вину и опиуму. В остальные дни юный бунтарь мирно отсиживался дома, пребывая в самом ужасном состоянии.

И все же в глубине души у Патрика Брэнуэлла теплилась слабая надежда, что вскоре кошмар рассеется и исполнится его самое горячее желание: он сможет наконец беспрепятственно соединиться с той, которую он любил превыше всего на свете.

С какой отчаянной, прямо-таки сатанинской страстью ожидал он заветного послания от миссис Робинсон, извещающего об ее вдовстве, каковое сделает его самым счастливым мужчиной на свете. Но текли дни, недели, месяцы, а долгожданное известие все не приходило. Неимоверное напряжение, не покидавшее юношу все это время, окончательно сломило его физические и духовные силы. Доведенный до крайнего изнеможения, пасторский сын изливает беспредельное отчаяние в письме к своему верному приятелю, Фрэнсису Грунди:

«<…> Девять долгих недель я пролежал, совершенно разбитый телом и сломленный духом. Ни разу вероятность того, что она обретет свободу стать моей вместе с имением, не могла отогнать видения, как она чахнет от нынешнего горя. Одиннадцать ночей непрерывной бессонницы и ужаса довели меня почти до слепоты <…>».

…В конце мая того же 1846 года Патрик Брэнуэлл получил-таки долгожданное известие о печальной кончине мистера Эдмунда Робинсона, эсквайра. Воодушевленный этой новостью, юноша, не медля, стал собираться в путь, чтобы как можно скорее заключить в объятия предмет своей безрассудной страсти.

Не успел он облачиться в свое лучшее одеяние, как в пасторский дом явился посыльный из Торп Грина и неожиданно потребовал юношу на серьезный разговор в гостиницу «Черный Бык».

Прибыв по месту назначения, молодые люди заперлись в одном из гостиничных номеров, где можно было беспрепятственно вести беседу с глазу на глаз.

Посыльный, выразив свое глубокое сожаление по поводу того, что ему приходится быть глашатаем печальных вестей, сообщил пасторскому сыну, что достопочтенный мистер Робинсон завещал принадлежавшее ему родовое поместье со всеми прилегающими к нему угодьями, а также денежный капитал своей законной супруге, госпоже Лидии Робинсон. Однако скончавшийся землевладелец поставил в своем завещании строгое условие, чтобы новая хозяйка имения Торп Грин никогда в своей жизни не виделась с получившим отставку служащим — мистером Патриком Брэнуэллом Бронте, вследствие чего вдова почтенного господина лично просит означенного молодого человека забыть о ней как можно скорее.

— Она поручила мне передать вам вот это, — сказал посыльный, наклоняясь к пасторскому сыну и протягивая ему маленький самодельный конверт.

— Что это? Прощальная записка? — отстранение спросил юноша, и на его побелевших губах отразилось подобие горькой усмешки.

— Сожгите ее, когда прочтете! — предупредил посыльный, — В противном случае у почтенной вдовы могут возникнуть серьезные неприятности.

— Об этом не беспокойтесь, — сухо заверил его пасторский сын. — И передайте своей госпоже, что ей не о чем волноваться: я исполню все, как она прикажет.

Лишь только посыльный откланялся, Патрик Брэнуэлл нервно вскрыл конверт и извлек оттуда сложенный вдвое листок бумаги, сплошь испещренный изящным бисерным почерком. Содержание послания было примерно следующим:

«Жизнь моя! Я знаю: тебе будет трудно понять и простить меня. Я и сама всей душой презираю себя за свою позорную слабость. Но, поверь мне: я плачу за нее дорого! Подумай сам: на что мне все это суетное богатство, когда тебя нет рядом и нет ни малейшей надежды увидеть тебя когда-нибудь в будущем. Умоляю, не думай, будто бы я предпочла Торп Грин нашей прекрасной, чистой любви! Нет, и тысячу раз нет! „В чем же тогда дело?“ — спросишь ты. Что ж, попробую объяснить.

Мой мальчик, вспомни нашу встречу на вересковой пустоши! Достопамятный день, когда ты сказал мне, что не пережил бы, если бы тебе, волею Судьбы, довелось оказаться причастным к моему разорению. В тот страшный момент просто невозможно было заглянуть в твои глаза без содрогания. Твое милое, живое лицо исказилось таким невыразимым страданием, какого мне еще не выдавалось наблюдать ни у одного живого существа — даже у Эдмунда во время его самых тяжелых приступов. То, что мне суждено было испытать тогда — неистовый ужас, неподвластный словесному описанию. Это было одним из тех характерных мгновений, когда человек, испытывающий мучительное беспокойство, оказывается не в состоянии кривить душой. Нет сомнений: ты говорил именно то, что чувствовал на самом деле. Вот тогда я и осознала со всей возможной устрашающей неотвратимостью, что я теряю тебя… навсегда… Поверь мне, carino, будь я хоть на йоту убеждена, что ты не станешь казнить себя за мое бедственное положение, я бы сейчас же, не задумываясь, бросила бы все и прибежала бы к тебе. Но сделать это — значило бы погубить тебя навеки, а для меня это равносильно смерти!

Ты еще молод, милый мой мальчик, и я верю, что очень скоро встретишь достойную девушку и забудешь несчастную вдову. Ты непременно будешь счастлив, любимый мой — ведь это самое горячее мое желание! Я же в своем праздном богатстве обречена на вечную гнетущую скорбь, ибо моя вынужденная разлука с тобой — есть самая жестокая кара, какая только могла настигнуть меня за ту непростительную обиду, какую я, помимо своей воли, наношу тебе сейчас. Прощай же, свет очей моих! Не поминай лихом!

Бесконечно любящая и скорбящая Лидия Робинсон (Вечно твоя Аннабелла)».

Патрик Брэнуэлл, перечитав заветное послание несколько раз, небрежно скомкал листок и в порыве неслыханной ярости швырнул его в пылающий камин, исполнив тем самым мудрую волю миссис Робинсон.

Ровно час спустя по уходу посыльного пасторского сына нашли на полу ветхой гостиничной каморки в бессознательном состоянии.