Глава IX. Единственная любовь Энн Бронте

Этот обыкновенный будничный день начинался с той опостылевшей унылой монотонностью, какая отнюдь не предвещала представителям пасторского семейства ничего более заманчивого, нежели скучное, бесцветное времяпрепровождение, неизменно определяемое жестко установленным домашним распорядком.

В данный момент в мрачном гавортском пасторате царила незыблемая, величественная тишина. Массивные старинные часы, украшавшие стену гостиной, только что пробили пять. Это отрадное обстоятельство дало право Эмили Джейн завершить нынешнюю норму своих двухчасовых упражнений на фортепиано. Уверенно взяв последний аккорд мастерски исполненной пьесы, юная леди с видимым удовольствием торопливо отложила в сторону ноты, захлопнула крышку домашнего инструмента и поспешила присоединиться к Шарлотте, помогавшей Марте на кухне с приготовлением ужина.

Преподобный Патрик Бронте около получаса назад отправился в город навестить больного прихожанина, в то время как его возлюбленный сын Патрик Брэнуэлл, по обыкновению, пропадал в местном кабаке.

Энн тихонько сидела за письменным столом в своей комнате и, вооружившись пером и чернилами, старательно заполняла новую страницу своего дневника, который она вела с особой тщательностью и методичностью. Тусклый отсвет мерцающей свечи, стоящей тут же на столе, озарял ее прелестный стройный стан, склонившийся над простенькой ученической тетрадью в безмолвной тишине приглушенного полумрака.

В этот вечерний час на душе у девушки невольно становилось печально и тоскливо. Ближайшее будущее, казалось, не сулило отрадных перемен. Задумчиво глядя в пространство, Энн тщетно пыталась вспомнить какой-нибудь интересный случай из своей жизни, мысли о котором могли хоть чуточку скрасить унылые, безотрадные будни, с тем, чтобы во всех красочных деталях запечатлеть его на бумаге. Пусть это был бы простой пустяк, милая, славная безделица — не важно. Хоть что-то, хоть крохотная искорка, когда-либо озарившая в ночи их мрачную обитель, — некий трепещущий огонек, способный мгновенно наполнить светом и теплом те чуткие отзывчивые сердца, скромные обладательницы которых, в сущности, получают от жизни лишь жалкие крохи обыкновенных земных благ, столь щедро даруемых истинным любимцам Фортуны. Тщетно напрягала девушка свои душевные силы: на ум ничего не приходило.

С улицы послышалось веселое щебетание птиц. Их дивная, сладкая песня помогла младшей пасторской дочери очнуться от грустных мыслей, еще мгновение назад безраздельно владевших ее сознанием, и внезапно наполнила ее юное существо некой безотчетной радостью. С удивлением и жадностью девушка вслушивалась в новую музыку своей души и подспудно угадывала в ее восхитительных благозвучных гармониях какой-то неизведанный тайный смысл.

Но вот тонкий слух Энн уловил, что в доносившееся снаружи незатейливое беззаботное чириканье мало-помалу стали вплетаться несколько иные звуки, в которых безошибочно узнавался стук копыт и мерное громыхание подъезжающего экипажа.

«Кто бы это мог быть?» — недоумевала девушка. Она быстро подошла к окну, откинула пунцовую портьеру и ее нетерпеливому взору тотчас представилась маленькая двуколка. Впереди на козлах сидел престарелый кучер, уверенно гнавший экипаж прямо по направлению к унылому пасторскому жилищу.

Двуколка остановилась, и Энн смогла заметить сошедшего с нее незнакомца — довольно представительного молодого человека, облаченного в одежду священнослужителя. С видимым любопытством оглядевшись по сторонам, юный носитель церковного сана степенно двинулся в сторону убогого серого здания пастората. Энн поспешила вернуться на место.

Мгновение спустя раздался настойчивый стук во внешнюю дверь, вслед за тем снизу уже доносился веселый сочный тенорок нежданного гостя, вступившего тем временем в оживленный диалог с экономкой Мартой Браун.

— Что вам угодно? — Марта глядела на юношу с нескрываемым любопытством.

— Это дом достопочтенного мистера Бронте? — осведомился незнакомец.

— Да, сэр, — ответила Марта. — Но ежели вам нужен хозяин, то, боюсь, вы явились в неурочный час. Мистер Патрик отлучился по делам, и мы не ждем его скорого возвращения.

— Вот как? Что ж, очень жаль. Мне, право, неловко…

— Может быть, вы представитесь? Я могу доложить о вас молодым хозяйкам, дочерям нашего мистера Патрика.

— Меня зовут Уильям Уэйтмен, мэм. Я прибыл сюда по назначению. Мне поручено исполнять обязанности помощника священника в местной церкви святого Михаила, где, как мне доложили, служит ваш хозяин.

— Верно, — ответила Марта. — Стало быть, вы — его новый викарий?

— Да, но я еще не ступил на это высокое поприще, — ответил Уильям Уэйтмен с застенчиво-добродушной улыбкой. — Я принял сан лишь недавно. Словом, я намеревался нынче засвидетельствовать свое почтение моему достоуважаемому патрону… Но, похоже, мне это не удастся. Ну что ж, прошу прощения за беспокойство…

— Что вы, мистер Уэйтмен, — улыбнулась Марта. — Никакого беспокойства вы нам не доставите, ежели окажете нам честь принять вас как дорогого гостя. Несомненно, мистер Патрик будет рад знакомству с вами. Сделайте милость, молодой человек, пройдите сюда… Вот так. Теперь присядьте вот в это кресло, не робейте. С вашего позволения, сейчас я позову хозяек. А вы, сделайте одолжение, располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

Марта, не мешкая, вернулась на кухню и тотчас доложила о новоявленном госте Шарлотте и Эмили, а те, мгновенно скинув передники, помчались наверх за младшей сестрой.

Войдя в комнату, они нашли Энн спокойно и невозмутимо сидевшей за своим дневником. Всецело поглощенная своим занятием, девушка, казалось бы, не замечала ни неожиданного появления сестер, ни того непривычного, взволнованного ожидания, какое сразу наполнило каждый уголок их маленькой тихой комнаты. Максимально сосредоточившись, она старалась излить на бумагу внезапно нахлынувший на нее поток бурных, неведомых дотоле чувств.

…Еще с раннего детства смиренная пасторская дочь Энн Бронте была приучена к регулярному систематическому труду; обстоятельство сие, несомненно, помогло ей с отличием завершить обучение в школе мисс Вулер. Так же, как и ее старшие сестры, девушка отнюдь не отличалась ни крепким здоровьем, ни физической силой, но тем не менее была чрезвычайно требовательна к себе, и это проявлялось даже в мелочах. И, в довершении ко всему, тяжелая работа гувернантки, беспощадно изнурившая ее младое тело, воспитала в ней необычайное мужество и выносливость. Словом, ее личный жизненный опыт наглядно показал ей, что от жизни не стоит ждать никаких чудес. А те маленькие радости, какие лишь изредка выпадали на долю девушки, порой превращались для нее в события необычайной важности.

Вот и сейчас все существо юной Энн Бронте стремительно наполнялось новыми светлыми чувствами, столь неожиданно и незаметно ворвавшимися в ее жизнь. С того момента, как девушка увидела в окно незнакомца, она уже не могла заставить себя думать ни о ком другом, кроме него.

«Кто этот человек? — недоумевала Энн. — Для чего он явился в наш дом?» Она видела его лишь издали, да и то мельком, но успела мгновенно уловить во всем его облике какую-то особую притягательную силу, тотчас лишившую ее власти над своими чувствами и отдавшую их во власть прелестного таинственного незнакомца.

Энн Бронте сама себе удивлялась. В самом деле: откуда бы вдруг взяться этому приподнятому, взволнованному настроению, какое прежде было ей чуждо? Неужели это любовь с первого взгляда? Неужели это и вправду случилось… случилось именно с нею? Девушке тотчас вспомнилось, как ее внешне невзрачная, но гордая сестра Шарлотта с невозмутимой легкостью отклонила предложение руки и сердца Генри Нассея как раз по причине краткости их знакомства. «Узнай только Шарлотта о моих теперешних ощущениях, — размышляла Энн, — она, уж верно, от души посмеялась бы надо мной и прочла бы назидательную проповедь о длительности периода формирования взаимных чувств». Впрочем, как знать, быть может, Шарлотта была бы права, и те буйные помыслы, что безраздельно владели сейчас сознанием бедняжки Энн, — всего лишь плод ее разгоряченной фантазии, своеобразный выход вовне нереализованного стремления любить и неутоленной жажды любви?

Воспоминание о сестрах наконец вернуло Энн к реальности, и только тогда она услышала возле себя веселые голоса Шарлотты и Эмили. Сестры, по всей видимости, пребывали в наилучшем расположении духа и приглашали свою драгоценную «малютку Энн» разделить с ними одно из самых редких и желанных для барышень удовольствий — принять в своем доме молодого джентльмена. Девушка поспешно отклонила столь лестное предложение, сославшись на внезапную головную боль, сама же втайне была безмерно обрадована и взволнована сообщением сестер о новоявленном госте. Словно неистовой молнией пронзила все ее трепещущее юное существо восторженная мысль: «Значит, он все еще здесь!»

Дотоле Энн Бронте была убеждена, что сей нежданный посетитель столь же внезапно покинул их благословенное жилище, как и появился в нем. Сначала до ее жадно внемлющего слуха еще доносился сочный оживленный голос незнакомца, гулко отзывавшийся в каждом стуке ее упоенного сладчайшей истомой сердца. Однако очень скоро этот блаженный звук как-то резко затих. Угрюмые стены пастората вновь наполнились гнетущей тишиной, ставшей в тот момент для бедной девушки зловещей и устрашающей. Напрасно она напрягала свои душевные силы, с всевозрастающей тревогою прислушиваясь к тому, что происходит за пределом ее уютной одинокой горницы; никаких признаков пребывания в доме молодого священника более не обнаруживалось.

И вот оказалось, что все это время он был здесь. Энн с трудом удержалась, чтобы не издать восторженного возгласа — присутствие подле нее обеих сестер пресекло на корню сей отчаянный порыв.

Сами же Шарлотта и Эмили Бронте, с беспокойством наблюдавшие все это время за поведением младшей сестры, видевшие ее невообразимое смятение и тотчас оценившие ту гигантскую волю, какую той пришлось приложить, чтобы более-менее успешно обуздать свои чувства, поистине диву давались странной перемене, которую они столь неожиданно обнаружили во всем ее облике. Что же такое случилось с милой и кроткой малюткой Энн? Она словно бы сразу повзрослела на несколько лет, единым глотком опорожнив заветную чашу житейской мудрости. Быть может, подобное чудодейственное преображение, постигшее их прелестную младшую сестру в одночасье, останется незаметным для посторонних взоров; их же глаза были достаточно чуткими, чтобы тотчас заметить разницу. Впрочем, рано или поздно обе старшие барышни Бронте должны были осознать, что и для младшей пришла пора ступить на палубу могучего корабля Зрелости, который на всех парусах помчит ее по бурным и могучим волнам Жизни.

Деликатные молодые леди не стали более досаждать сестрице своим навязчивым присутствием. Они с несказанным удовольствием оставили ее в благословенном одиночестве и отправились вниз занимать гостя, предварительно условившись с Энн в том, что она непременно спустится к торжественному ужину, каковой будет нынче даваться в пасторате в честь юного гостя.

Ужин действительно удался на славу — конечно, не в плане внешней роскоши обстановки, а также разнообразия и изысканности поданных блюд — стол сервировали вполне обыкновенно лишь с некоторыми аппетитными добавлениями к традиционной пасторской трапезе. Венцом угощения стал сдобный яблочный пирог, испеченный Мартой по специальному старинному рецепту, секрет которого хранился в строжайшей тайне и передавался из поколения в поколение.

Хозяин, вопреки свойственной ему угрюмой нелюдимости, приветливо встретил своего нового викария, и весь вечер обходился с ним неизменно учтиво.

Патрик Брэнуэлл, появления которого ожидали с некоторой тревогой и опаской (ибо посещаемое им изо дня в день заведение отнюдь не отличалось строгими моральными принципами), прибыл на этот раз, ко всеобщему удивлению, в пристойном виде. Одна-две кружки пива, что юный сын пастора пропустил в кабаке, совсем не испортили семейного празднества, а, скорее, напротив — придали сему значительному событию толику своеобразной неповторимой пикантности, так как у молодого человека благодаря столь славной подпитке значительно возрос дар красноречия, каковой тот не преминул продемонстрировать, зачитав публично отрывок из своей собственной поэмы.

Эмили Джейн умело и со вкусом исполнила пару фортепианных пьес и спела душевный романс с изящным аккомпанементом, с максимальной выразительностью воспроизводя с помощью специальных приемов аппликатуры звучание старинных щипковых инструментов. Шарлотта показала гостю несколько миниатюр, выполненных акварелью и оттененных позолоченными рамами, украшенными затейливым лепным узором в стиле барокко, а также — пару-тройку карандашных набросков, при этом не то в шутку, не то всерьез предложив юному викарию свои услуги в качестве его личного портретиста. Молодой человек тут же ухватился за эту идею, с величайшей готовностью выразив свое согласие позировать такой превосходной художнице, как мисс Бронте.

Словом, торжественный вечер прошел восхитительно, и каждый из его активных участников, как обычно водится в подобных случаях, получил свою долю удовольствия. Одна лишь Энн, за исключением традиционного приветствия, не проронила ни слова. Она тихо сидела на своем месте рядом с сестрами и братом и с тревогой, а быть может, и с тайною завистью наблюдала, как мистер Уэйтмен время от времени посылает нежные взгляды попеременно Шарлотте и Эмили, одаривает то одну то другую обворожительными лучезарными улыбками, расточает обеим эффектные комплименты. Тогда как сама Энн лишь изредка удостаивалась мимолетного бесстрастного взора его синих прекрасных глаз, которые ни разу за целый вечер не задержались на ней, а тотчас проскальзывая мимо ее лица, устремлялись на другой объект, неизменно загораясь благоговейным обожанием, когда «объектом» становились одна из старших пасторских дочерей. Для Энн этот прелестный ужин превратился в самую что ни на есть жестокую пытку, выносить которую она была не в силах. Конечно, бедняжка не раз мысленно упрекала себя за свою невообразимую предательскую робость, но, к величайшей досаде, ничего не могла с ней поделать.

С той поры молодой викарий Уильям Уэйтмен стал частым и всегда желанным гостем в благословенном гавортском пасторате. Наделенный легким, общительным нравом, он сразу же пришелся по душе обитателям этого мрачного и угрюмого жилища, а очень скоро стал главным любимцем всего местного околотка и, конечно же, большей частью — его женской половины.

Юные, прелестные прихожанки украдкой бросали на своего кумира томные взгляды и тайно вздыхали за его спиной. Конечно, молодой викарий был польщен оказываемым ему вниманием. То обстоятельство, что он стал пользоваться успехом у представительниц прекрасного пола, неизменно услащало его самолюбие. Ему это нравилось, как впрочем, понравилось бы любому молодому, неискушенному в амурных делах джентльмену, оказавшемуся в его положении.

Но, к счастью, Уильям Уэйтмен отнюдь не принадлежал к легиону тщеславных эгоистов, а потому, как бы не был приятен ему успеху дам, он все же не мог ослепить его, вскружить ему голову, заглушить все наилучшие устремления, коими, к чести юноши, щедро полнилась его натура.

Молодой человек глубоко почитал своего духовного наставника и почти все свободное от богослужений время проводил в доме мистера Бронте, в славном, приветливом кругу его семьи. Ему нравилось общаться с пасторскими дочерьми, сопровождать девушек на прогулки, принимать участие в их невинных развлечениях, получая некое своеобразное, ни с чем не сравнимое наслаждение, доставляемое ему сознанием их непорочности, которую он ни при каких обстоятельствах не позволил бы себе осквернить.

Самая юная из сестер продолжала смотреть на нового викария своего отца все с тем же благоговейным восхищением, что и в начале их знакомства. Хотя в действительности он вовсе не был таким уж идеальным красавцем, каким показался ей с первого взгляда — в то мгновение, когда она увидела его только-только вышедшим из экипажа, лихо подкатившего к самому крыльцу их дома. Мистер Уэйтмен казался тогда важным, быть может, даже чуточку надменным юношей, с прелестной стройной осанкой и безупречными манерами, отражавшими истинно джентльменское благородство.

Молодой человек и в самом деле был благороден — в этом прелестная дочь пастора не ошиблась. Однако в нем не было и тени надменного высокомерия — лишь степенная гордость, которая отнюдь не портит, а, скорее, украшает того, кто ею наделен.

Что касается внешности юного викария — она являла собой ту совокупность характерных черт, какие в своем сочетании составляют гармоничное целое, ласкающее взгляд, хотя и не обладающее ни совершенной красотой, ни безупречными формами и пропорциями.

Лицо его было довольно бледным и худощавым, черты — неправильными, но на редкость приятными, волосы курчавыми, светло-каштановыми, глаза — главный источник очарования Уильяма Уэйтмена — синими, блестящими, выразительными и бесконечно глубокими, как два бездонных озера, неодолимо манящих в свою коварную пучину и тотчас поглощающих всех, кто только рискнул в них заглянуть…

Фигура мистера Уэйтмена была стройной, исполненной той восхитительной грации, какая отличает, скорее, женские формы, нежели мужские.

Собственно, во всем облике юного викария отражалось нечто женоподобное. В его лице наряду с мужской серьезностью и благородством светилась милая девическая, почти детская искренность, граничащая с неведомо откуда взявшейся необузданной восторженностью, свойственной младенцу. Да и манеры мистера Уэйтмена пленяли непостижимым изяществом, завораживающим сердца людей тем магическим очарованием, какое могло бы исходить лишь от манер рафинированной светской дамы.

Понятное дело, излишняя «женственность» Уильяма Уэйтмена невольно забавляла пасторских дочерей (разумеется, исключая младшую). Шарлотта и Эмили даже позволили себе дерзость дать викарию шутливое прозвище мисс Селия-Амелия, к коему не удерживались от соблазна обращаться всякий раз, как только выпадал удобный случай, удаляющий мистера Уэйтмена на безопасное расстояние. Впрочем, иногда высокопарное мисс Селия-Амелия заменялась самым что ни на есть обыкновенным мисс Уэйтмен. Энн, конечно, в подобных затеях участия не принимала и ужасно сердилась на старших сестер за их непристойные вольности.

На самом же деле сии «непристойные вольности» таковыми отнюдь не являлись — обе старшие барышни Бронте считали их всего-навсего невинной забавой. Они и не думали всерьез высмеивать мистера Уэйтмена — при создавшемся положении это было бы слишком нелепо. Ведь молодой человек нравился пасторским дочерям с каждым часом все больше и больше и, вполне возможно, как раз с помощью этих самых легких шпилек, посылаемых в его адрес, девицы стремились скрыть свое растущее влечение к нему.

Шарлотте в определенной мере даже импонировали женские черты внешности Уильяма Уэйтмена. Увлеченная работа над портретами юного викария невольно воскрешала в памяти старшей пасторской дочери образ Генри Нассея, столь удивительно походившего на свою прелестную сестру Эллен. Сходство же между Генри и мистером Уэйтменом было весьма отдаленным — и все же оно существовало и проявлялось не только в некоторой женоподобности обоих молодых людей, но и в их истинном благородстве, открытости натуры, добром нраве. А так как Шарлотта отказала в своей руке одному претенденту церковного сана, она как будто не находила ничего дурного и в том, чтобы немного позабавиться и на счет мистера Уэйтмена.

Однако Шарлотта Бронте была слишком хорошо воспитана, чтобы позволить себе прибегнуть к каким бы то ни было хитроумным уловкам с целью завоевать расположение юного викария. Кроме того, благодаря своему природному живому уму, она очень скоро догадалась о тех тайных чувствах, что зародились в сердце ее младшей сестры. А потому Шарлотта решила уступить своего потенциального кавалера «малютке Энн».

Безусловно, это была жертва, ибо Шарлотте и в самом деле нравился молодой человек — настолько, что она была уже готова впустить его в свое сердце, но она любила сестру, искренне уважала ее чувства, а потому сумела-таки взять себя в руки и смерить свой безумный порыв. И, более того, видя безмолвные терзания Энн, сопровождаемые внезапными сменами настроения от странной для нее беспечной веселости, до тихой печали, наблюдая взволнованное смятение сестры всякий раз, как случай сводил бедняжку с мистером Уэйтменом, Шарлотта решила во что бы то ни стало помочь ей добиться его расположения. Для этого практичная барышня поспешила заручиться поддержкой Эмили Джейн, обрисовав ей ситуацию, как только подвернулась подходящая возможность. Эмили охотно ее выслушала, пообещав не выдавать их маленькой тайны никому, внимательно следить за своим поведением, чтобы сама Энн не догадалась об их с сестрой посвященности в секрет ее сердца, и выразила безоговорочную готовность предоставить свою помощь в столь серьезном деле в любое время, когда это потребуется.

А Энн и в самом деле увлеклась молодым викарием не на шутку. Теперь все ее мысли были заняты одним лишь мистером Уэйтменом. Она почувствовала в себе странную перемену еще в тот благословенный вечер, когда впервые его увидела. Все ее сознание словно бы внезапно просветлело, наполнилось неведомым сладостным теплом, стремительно пронзающим самые глубины ее трепещущего горячего сердца. С тех пор Уильям Уэйтмен стал неотъемлемой частицей ее собственного «я». Она замечала лишь его, радовалась его радостями, печалилась его печалями, жила его жизнью.

Быть может, подобное описание покажется поверхностным и невыразительным, что, вероятно, повлечет за собой искаженное истолкование действительных чувств Энн, которые, возможно, будут восприняты не иначе, как самая обыкновенная пылкая восторженность, свойственная юности.

Однако в случае с Энн Бронте столь категоричное суждение едва ли можно признать справедливым. Чувства девушки оказались даже более глубокими и прочными, чем она сама поначалу могла предположить. Первое время их знакомства она была очарована внешностью и манерами молодого человека, а также — его живым умом и природным обаянием. Если бы так продолжалось и впредь, Энн смогла бы поздравить себя с тем, что она достойно выпуталась из коварных сетей Соблазна, не позволив своим чувствам одержать верх над разумом. Но вся беда в том, что очень скоро тот идеальный кумир, которого младшая пасторская дочь создала в своем воображении, наделив его внешностью и манерами мистера Уэйтмена, уступил место реальному, живому юноше, и этот юноша нравился ей все сильнее.

Не раз во время церковной службы доводилось ей слышать его проповеди, и эти неповторимые мгновения доставляли девушке истинное, ни с чем не сравнимое, наслаждение. Затаив дыхание, внимала она каждому слову, слетавшему с его уст, ловила каждый его взгляд, исполненный неизменного благоговейного воодушевления. Манера читать проповеди отличалась у юного викария удивительной легкостью и простотой. Казалось, будто сам Господь говорит со своими верными детьми через этого своего земного наместника. Интонация мистера Уэйтмена была проникнута подлинным благочестием, без тени высокопарности и наигранности, и это было поистине восхитительным.

Кроме того, Энн не замедлила обнаружить общность убеждений и сходность моральных принципов между нею самой и молодым викарием. Это обстоятельство необычайно радовало девушку. Она без труда могла угадать его мысли и предупредить его желания. С другой стороны, стоило ей о чем-нибудь подумать или чего-нибудь пожелать — и это тотчас же воплощалось в жизнь услужливым, прозорливым джентльменом.

Словом, Уильям Уэйтмен стал для младшей пасторской дочери средоточием всех лучших черт, хотя, конечно ему были присущи и недостатки, но лишь те, которые легко извинялись, а порой и оправдывались — настолько, что скорее принимались за достоинства.

То новое, что всколыхнуло сознание Энн, конечно же, не могло не отразиться на ее поведении и образе жизни. Для начала отметим, что именно в тот период скромная пасторская дочь стала уделять заметно большее внимание своей наружности, нежели прежде. Правда, и в иную пору никто не мог упрекнуть ее в небрежности: она всегда выглядела аккуратно и одевалась со вкусом, хотя и довольно просто. Теперь же она с удовольствием облачалась в прелестное синее шелковое платье с белоснежным кружевным воротом и черным кушаком, подаренное ей сестрами по случаю ее двадцатилетия. В этом платье, фасон которого был подобран столь разумно, что его нельзя было назвать ни излишне крикливым, ни вычурным, ни чересчур роскошным даже для пасторской дочери, она выглядела поистине восхитительно. Оно значительно выигрывало в сравнении с ее прежними туалетами, удивительно гармонично сочетаясь с ее лучистыми зеленовато-карими глазами и мягкими каштановыми волосами, и в то же время выгодно подчеркивая ее безупречно сложенную стройную фигуру с изящной талией и маленькой грудью.

Кроме того, девушка старалась неустанно образовывать свой ум, дабы не ударить лицом в грязь перед достаточно смышленым и, судя по всему, продвинутым в области литературных познаний, молодым человеком. Она с похвальным усердием принялась штудировать всевозможные книги самого разного содержания — от научных и исторических трудов до беллетристики и поэзии. С увлечением перечитывала Анну Радклифф[17] и Вальтера Скотта, Ричардсона, Филдинга и Диккенса, печатавшего свои ранние произведения под псевдонимом Боза, а также входившие в то время в моду «дамские романы» Джейн Остен[18]; заучивала наизусть отдельные фразы, а то и целые поэмы представителей «озерной школы», Шелли[19], Байрона и особенно — столь любимого ею Джона Мильтона[20].

С наслаждением погрузилась она и в чарующий своей неповторимой первозданностью, поистине восхитительный мир древних шотландских баллад и кельтских сказаний, с благоговейнейшим трепетным восторгом извлекая из тьмы веков на зыбкую поверхность сознания славные легендарные образы величественной старины… Все это буйно разгорячило фантазию пасторской дочери, и она с пущим пылом творила собственные стихи, которые выходили теперь из-под ее пера с такой поразительной легкостью, которую можно было оценить не иначе, как благословение свыше — так она и приняла свой стремительный творческий порыв.

Разумеется, главным и единственным виновником столь бурного всплеска вдохновения был скромный и обаятельный молодой викарий Уильям Уэйтмен. Девушка охотно воздавала ему дань своей безмолвной благодарностью, которая еще сильнее укрепляла ее горячее чувство к нему.

Сам юноша, однако, будто бы не замечал всего этого, да оно и неудивительно: ведь Энн, будучи скромной благовоспитанной барышней, старалась по мере сил ничем не выдавать своей сердечной склонности. Мистер Уэйтмен был одинаково мил и приветлив со всеми молодыми особами, обитавшими в мрачном гавортском пасторате, не исключая и прелестной Эллен Нассей, весьма охотно коротавшей здесь каникулы в обществе своих любимых подруг. Молодой человек был столь же внимателен к Энн, как и ко всем прочим юным леди: дарил ей безмятежные небесные улыбки, соблюдал по отношению к ней все общепринятые формы вежливости, но отнюдь не оказывал ей ни малейшего видимого предпочтения ни перед одной хорошенькой indigena[21] ютившейся в этой суровой местности.

Конечно, это давало Энн существенный повод для тайных огорчений, однако девушка прекрасно понимала, что она не может претендовать на расположение юного джентльмена в большей мере, нежели кто-либо другой, и была вынуждена довольствоваться тем, что имела, боясь по неосторожности утратить и это последнее отрадное утешение.

…Как-то в погожий весенний денек, овеянный приятной утренней прохладой, Эмили и Энн затеяли небольшую прогулку с их новым щенком-бульдогом, которого добрые соседи не так давно подарили Эмили и который стал с тех пор ее главным любимцем.

Мирно беседуя, девушки вышли за калитку, как вдруг наблюдательная Эмили заметила в стороне силуэт фигуры мистера Уэйтмена, веселым и бодрым шагом направлявшегося к их дому. Энн, похоже, была всецело поглощена безмятежной возней со щенком, которого ее сестрица держала на мощном кожаном поводке.

Собака безбожно вертелась и скулила у ног своих юных хозяек; она была готова в любую минуту сорваться и убежать. И тут у Эмили мелькнула дерзкая мысль. Она быстро разомкнула свои пальцы, державшие поводок, и молодой бульдог понесся прочь с такой невообразимой скоростью, что сделала бы честь самому легендарному Пегасу.

Энн не на шутку растерялась и замерла на месте как вкопанная, а Эмили с пронзительными возгласами: «Кипер! Кипер! Ко мне!», опрометью бросилась вслед прелестной собачке, столь славно исполнившей свою миссию.

Энн уже собралась с духом и хотела было последовать на подмогу, как вдруг услышала позади себя знакомый голос:

— Превосходный денек, не правда ли, мисс Бронте?

Энн все еще стояла на месте, оторопев… на этот раз уже от неизъяснимого трепетного восторга, тотчас наполнившего все ее существо. Маленькая хитрость Эмили удалась на славу.

— Вы, кажется, чем-то взволнованы? Да что с вами? — голос стал уже встревоженным. — Вы вся дрожите.

Энн сделала над собой невероятное усилие и, обернувшись, робко промолвила:

— Прошу прошения, мистер Уэйтмен. У нас беда.

— Вот как? — Уильям Уэйтмен насторожился. — Позвольте узнать, какая же?

— Наш Кипер… Вы помните? Эмили его упустила… Он сбежал… Я должна помочь ей поймать его! Вы позволите?

— О, похоже, в этом нет надобности! Взгляните! — молодой человек кивнул в сторону придорожного холма, у подножия которого стояла Эмили, с некой неприступной величественностью держа на поводке своего норовистого питомца. В эту минуту она казалась поразительно прекрасной: длинное зеленое платье мягко обрисовывало ее стройную фигуру, горделивый силуэт которой выделялся на фоне холма, а многочисленные струящиеся завитки блестящих темных локонов дико развивались на ветру. Лица Эмили из-за достаточно солидного расстояния, отдаляющего ее от сестры и юного викария, не было видно, но во всем ее облике отчетливо запечатлелось некое непостижимое умиротворение. Впрочем, едва ли данный эпитет способен охарактеризовать истинное состояние молодой особы, в чьей натуре был заложен неиссякаемый источник вечной борьбы… Прелестная и суровая, величественная и одинокая отшельница-горянка.

Энн невольно позавидовала восхитительной красоте сестры и в то же время искренне порадовалась, что досадное недоразумение со щенком разрешилось благополучно. Конечно, ей даже в голову не могло прийти, что все было подстроено специально, с целью создать ей соответствующие условия для удобства рандеву с мистером Уэйтменом.

— Слава Богу! — сказала Энн, облегченно вздохнув. — Слава Богу, что он нашелся! Моя сестра так привязана к этому щенку! Думаю, она не пережила бы разлуки с ним, да и я тоже… Но, прошу простить меня, мистер Уэйтмен. Мы с Эмили как раз совершали прогулку, я должна сейчас же вернуться к сестре.

— И оставить меня в благословенном одиночестве? Вы не находите, что в таком случае поступаете со мною слишком жестоко? — вопросил молодой человек самым серьезным тоном, взглянув девушке прямо в глаза, что заставило ее невольно покраснеть от смущения. — Во всяком случае, — продолжал он невозмутимо, — мне было бы очень грустно лишиться вашего общества именно сейчас… А, кроме того, похоже, ваша сестра вас покинула; взгляните, она направляется совсем в другую сторону и ваш Кипер с нею. Видно, они про вас забыли, так к чему нарушать столь мирную идиллию?

Энн стояла в растерянности и молчала, устремив свой взор на Эмили и Кипера, которые и вправду величественно удалялись в глубину бесконечной суровой гряды холмов, плотным кольцом окружавших эту заповедную местность.

— Вы и в самом деле так сильно расстроились из-за вашей собачонки, мисс Бронте?

— Да, конечно! — ответила Энн с такой неистовой горячностью, о которой тотчас пожалела.

— В таком случае, быть может, хотя бы это принесет вам какое-то утешение? — Уильям Уэйтмен достал из-за пазухи несколько чудесных первоцветов и галантно вручил девушке.

— Бог мой! — невольно вырвалось у Энн. — Первоцветы! Мои любимые! Но как вы догадались?

— Я наводил справки о ваших вкусах, — весело рассмеявшись, сказал Уильям Уэйтмен.

— Никогда бы не подумала, что вы можете помышлять обо мне хоть минуту, — тихо ответила пасторская дочь.

— Говоря серьезно, сам я предпочитаю эти цветы всем остальным. А коль скоро я заметил, что наши вкусы и мнения во многом совпадают, то мог надеяться, что так случится и на этот раз, — пояснил молодой викарий, — и, судя по всему, я не ошибся. Кстати, я много наслышан о ваших художественных и музыкальных дарованиях. Не окажете ли вы любезность позволить мне послушать вас и посмотреть ваши рисунки?

— Но кто сказал вам об этом?

— Ваши сестры, конечно.

— Я так и думала! Они всегда неизмеримо преувеличивают мои способности. А между тем я и вполовину не такая искусная художница, как Шарлотта, и вполовину не столь утонченная музыкантша, как Эмили Джейн. Несомненно, вы получите гораздо большее удовольствие от их мастерства, нежели от моего невежества.

— Ваша скромность, бесспорно, делает вам честь, молодая леди. Однако я настаиваю на своей просьбе. Позвольте вас заверить, что я отнюдь не знаток ни в музыке, ни в рисовании и получаю эстетическое наслаждение от всего, что так или иначе радует взор и слух.

— Боже правый! — словно внезапно очнувшись от непреодолимого наваждения, воскликнула Энн. — Прошу прошения, мистер Уэйтмен, я была так сильно поражена вашим неожиданным подарком, что позабыла даже поблагодарить вас за него!

— О чем это вы? — вопросил мистер Уэйтмен, устремив пристальный взгляд на свою собеседницу. — Ах, да, о цветах. Ну, это просто милый пустячок, не заслуживающий особого внимания. Однако мне было действительно приятно преподнести их вам… ведь для меня именно эти цветы имеют особый смысл, таящий в себе самые сокровенные устремления человеческого сердца… О, если бы только они были способны поведать вам о том, что не осмеливаются произнести мои уста!..

Энн быстро опустила взор и густо покраснела.

— Поверьте мне, — продолжал он с небывалым дотоле трепетным пылом, — что этим своим поступком я отнюдь не преследовал каких-либо корыстных целей по отношению к вам. Мне всего лишь хотелось выразить свое безмолвное восхищение… Я не осмеливался и помышлять о вашей благодарности. Но если вы и впрямь хотите поблагодарить меня, то почему бы вам не сделать это сейчас?

— Благодарю вас, сэр, — пролепетала Энн, робко подняв взор.

— Сэр? — молодой человек издал легкий смешок. — Не слишком ли помпезно это звучит для столь скромной персоны, как я?

— Ничуть, — просто ответила девушка. — Я всего лишь хотела бы воздать вам дань своего искреннего уважения, которого вы, несомненно, заслуживаете.

— И поэтому вы обращаетесь ко мне, словно я дворянин. Право слово, мисс, вы бы еще сказали мне «ваша светлость», «милорд» или «ваша милость»! Уверяю вас, все это не составило бы никакой разницы с вашим учтивым и официальным «сэр».

— Вы смеетесь надо мной, мистер Уэйтмен, — в отчаянии промолвила Энн, с трудом сдерживая обиду.

— Нисколько, — серьезно ответил он. — Просто мне было бы более приятно, если бы вы звали меня по имени — Уильям. Хотя бы теперь, когда мы одни.

Сказано это было очень спокойно, мягким и примирительным тоном, однако дочь пастора снова смутилась и еще гуще покраснела.

— Вы не против? — осторожно осведомился юноша.

— Мне кажется… — робко ответила она. — Я полагаю…

— Что же? — спросил мистер Уэйтмен, устремив на девушку пытливый, настойчивый взор.

— Простите. Мне невыносимо горько думать, что мои слова могут вас обидеть. Но… к сожалению, сейчас я не могу исполнить вашей просьбы: мне кажется, она слишком поспешна.

— Поспешна? Но почему?

— Ведь мы совсем мало бываем в обществе друг друга. Вероятно, за весь период вашего пребывания в Гаворте вы говорили со мною не больше двух-трех раз, включая этот.

— Но иногда бывает довольно и единого взгляда, единого слова, чтобы… — невольно вырвалось из уст юного викария, чье существо в этот момент находилось в безраздельной власти неудержимого восторженного порыва, но он вовремя спохватился и, обуздав свои чувства, резко смолк.

Энн подняла взор. В ее широко раскрытых прекрасных глазах отражалось робкое недоумение, вот-вот готовое смениться блаженным светом подлинного счастья. Девушка словно внезапно погрузилась в дивную сладко обжигающую негу чарующего сказочного сна, бурным стремительным потоком вливавшегося в ее сознание, подымая в нем яркое, горячее пламя новой полнокровной жизни. «Что же, что он хотел сказать мне?» — вот вопрос, мучительно терзавший в те мгновения младшую пасторскую дочь.

— Так, значит, вы отказываете мне в моей просьбе? — произнес мистер Уэйтмен почти обреченным тоном; эти его слова вернули Энн к реальности.

— Нет… Да… — ответила она растерянно. — То есть, я хотела сказать… если вы не против, я могу называть вас сэр Уильям.

— Сэр Уильям? — юноша горько усмехнулся. — Это даже хуже, чем просто «сэр». «Сэр Уильям»… Подумать только!.. Как помпезно! Сэр Уильям… Кажется, именно так звали английского посла в Неаполе. Того самого важного господина, что на закате прошлого и на заре нового века состоял на почетной службе у самой августейшей четы — Фердинанда Неаполитанского и Марии Каролины. Это тот самый сэр Уильям, что некогда сочетался священными узами брака с известной красавицей-авантюристкой Эммой Лион-Хэрт, преобразившейся после замужества в леди Гамильтон. Что ж, надо полагать, столь лестное сравнение делает мне честь; так я его и приму, — Уильям Уэйтмен нахмурился и грустно вздохнул. — По крайней мере, это все же лучше, чем мисс Селия-Амелия — ужасное прозвище, коим соизволили наградить меня ваши сестры.

— Вам не следует сердиться на моих сестер, мистер Уэйтмен; они ведь говорят так не со зла.

— О, я нисколько не сержусь, — спокойно ответил молодой викарий. — Видно, мне на роду написано быть вечной мишенью для шуток и насмешек.

Энн решилась поднять на своего собеседника нежный лучистый взор, исполненный смиренного благоговения и искреннего сочувствия.

— Мне, право, очень жаль, что вас огорчают остроты моих сестер, — проговорила она тихо и кротко, — но вы должны простить их, сэр Уильям. Как я уже говорила, они пускают их в ход не со зла. Что до меня, то можете мне поверить, я отнюдь не одобряю подобных — пусть и самых невинных — дерзостей и со своей стороны никогда не потакала в этом сестрам.

— Вы — сама доброта и деликатность! Я бесконечно благодарен Богу за то, что мне посчастливилось встретить вас!

Сказано это было поразительно просто, без тени притворной лести или лукавства.

Энн снова смутилась и отвела взор. Однако последнее признание юного викария тронуло ее настолько глубоко, что ей захотелось ответить ему тем же искренним участием. Собравшись с силами, она промолвила:

— Я всегда буду рада выслушать вас и помочь вам, чем смогу.

— Я знал, что вы так скажете, о, прелестный светлый ангел! — воскликнул он и в страстном порыве схватил и сжал ее руки. — Ничто на свете не сравнится с вашей безграничной добротою, которая достойна стать гимном Божественной благодати!

От этих пылких помпезных речей скромной пасторской дочери стало не по себе.

— Нет, нет, ничего подобного! — воскликнула она и, решительно вырвав свои руки, осмелилась взглянуть ему прямо в лицо. — Вы, должно быть, шутите или смеетесь надо мной, мистер Уэйтмен! Еще минуту назад мне казалось, что вы были искренним, а сейчас вы откровенно льстите мне; я этого не переношу. И, хуже того, вы богохульствуете, приравнивая земное к небесному!

Уильям Уэйтмен глядел на нее, как зачарованный. Он был действительно восхищен несокрушимостью духа прелестной пасторской дочери. Это кроткое, невинное создание, легко приводимое в смущение самыми незначительными пустяками, остается верным своим убеждениям, отстаивая их с решительностью львицы.

— Простите, — произнес молодой викарий тоном, проникнутым подлинным смирением, — Я умоляю вас, простите меня, если мои слова показались вам обидными. Но, вероятно, вы неправильно их истолковали. Поверьте мне, в моих словах не было ни капли лести, которая столь же противна мне, как и вам, а потому я просто не посмел бы оскорбить ею ваше достоинство. О, нет! Эти слова шли от чистого сердца, и мне невыносимо больно думать, что они лишили меня самого драгоценного сокровища, о каком я только мог позволить себе возмечтать — вашего расположения. Скажите мне, могу ли я еще надеяться заслужить ваше прощение?

— Если вы и в самом деле сейчас говорили без лжи и притворства, — мягко зазвенел в тиши ее серебристый нежный голос, — то это не вам, а мне следует просить у вас прощения.

— Так вы прощаете меня?

— А вы — меня?

— Мне нечего вам прощать.

— Мне — тоже, — заключила она с небесной улыбкой и протянула руку в знак примирения. Он пылко сжал ее маленькую хрупкую кисть в своих ладонях.

— Завтра я буду думать, что это — всего лишь прелестный сон! — воскликнул он в страстном порыве. — Нет, нет, не уходите! — поспешно добавил он, еще сильнее сжав руку девушки, когда та попыталась ее отнять. — Не лишайте меня возможности продлить это сладкое мгновение!

Его дыхание стало частым и прерывистым, пламенный взгляд — еще более напряженным и настойчивым.

Это смутило Энн, но не испугало. Собрав все свое достоинство, она тихо, но решительно проговорила:

— Я рада, если и в самом деле сумела доставить вам хоть одно приятное мгновение. Однако прошу прощения, сэр Уильям, сейчас я должна вас оставить.

Он стоял перед нею в смиренном восхищении, все еще продолжая инстинктивно держать ее руку так цепко и сильно, словно в неумолимых тисках.

— Мне пора, — повторила она уже более мягко. — Сейчас вернутся Эмили Джейн и Кипер.

Это сообщение мгновенно отрезвило юного викария, и он немедленно разжал свои пальцы. Энн высвободила руку и собралась было проститься и уйти, но, робко подняв взор, она увидела, как огорчился Уильям Уэйтмен, как резко потускнело его лицо, с которого мгновенно исчезла вся живость и лучезарность. В глазах его появилось странное выражение, какого ей никогда прежде не доводилось наблюдать, и почему-то напугавшее ее гораздо сильнее, чем яростно полыхавшая в них еще минуту назад всепоглощающая пламенная страсть. То было выражение крайней безысходности, мучительной тоски и глубочайшей скорби, порожденной неведомой пасторской дочери, но, должно быть, ужасной причиной.

Энн была поистине поражена столь внезапной переменой, отчетливо запечатлевшейся во всем облике юного викария. К сердцу ее стремительно подкатила бурная волна невыразимого сострадания, нежности и… и того более горячего чувства, какое могло ею овладеть. Она быстро взглянула на пышный букет первоцветов, которые она все это время держала в свободной руке, выбрала и аккуратно отделила от него самый большой и чудесный цветок и обворожительно мягким и нежным движением бережно воткнула свое дорогое сокровище в петлицу форменного сюртука Уильяма Уэйтмена.

— Помнится, вы говорили, — тихо промолвила она, — что для вас эти цветы имеют особый смысл. Я вижу, что вас отчаянно гложет какая-то тайная печать. И, ежели эти цветы значат для вас то же, что и для меня, я буду бесконечно рада поделиться ими с вами.

— Но эти цветы — ваши! — воскликнул ошеломленный молодой викарий. — Я подарил их вам!

— Безусловно, сэр, — невозмутимо ответила пасторская дочь, — и, следовательно, я получила законное право распоряжаться ими по своему усмотрению. А потому я покорнейше прошу вас принять этот цветок и надеюсь, что он станет для вас целебным бальзамом, способным оживить ваше доброе, отзывчивое сердце.

— О, если бы только это было возможно! — в полном отчаянии воскликнул Уильям Уэйтмен. — Но все равно я бесконечно благодарен вам, мой дивный светлый ангел! — он быстро поймал руку девушки и снова порывисто сжал ее.

Тем временем на дальнем конце тропинки, ведшей к пасторату, показались Эмили Джейн и Кипер, которые, судя по всему, успешно завершили свою славную прогулку и теперь бодрым, решительным шагом возвращались домой. Юный викарий поспешно отпустил руку своей случайной собеседницы, и они мирно расстались.

…Следующие дни показались Энн Бронте чарующим волшебным сном. Уильям Уэйтмен продолжал регулярно наведываться в гавортский пасторат, но теперь уже он стал оказывать открытое предпочтение лишь одной из его обитательниц, проводя в ее обществе все свободное время.

Энн, пребывавшая отныне в приподнятом состоянии духа, словно бы внезапно сбросила с себя тяжелые ненавистные цепи, искусственно скованные в чахлом пламени внешних условностей и предрассудков, всецело наслаждаясь тем новым восхитительным счастьем, какое подарила ей жизнь. Она уже не опасалась показаться юному викарию безвкусной и невежественной. Она стала принимать активное участие в бесхитростных домашних увеселениях, блистая в самых различных областях искусства. С увлечением играла на фортепиано и исполняла вокальные миниатюры под собственный аккомпанемент, как делала это и ее сестра Эмили, с готовностью демонстрировала молодому человеку свои рисунки и даже раза два осмелилась публично прочесть собственные стихи, доставив истинное удовольствие своим слушателям.

Хотя ее манера исполнения музыкальных произведений не отличалась техническим совершенством (в этом плане Энн и в самом деле уступала своей сестре Эмили), тем не менее ее игра и пение были отнюдь не лишены изящества и вкуса. В ее рисунках пристрастный взгляд маститого художника мог обнаружить недостаток мастерства и подготовки, однако оригинальность замысла многих ее картин и очевидное стремление к точности нюансировки штрихов в значительной мере искупали отсутствие школы. Что же касается достоинств поэтических опусов Энн Бронте, ее стихи в плане композиции и динамичности драматургии ничуть не уступали грандиозным по масштабу сагам ее брата Патрика Брэнуэлла, а по образному содержанию и смелости идей, пожалуй, даже их превосходили.

Как бы то ни было, прекрасный юноша с такой дивной легкостью вливший сияющий поток чистого, яркого света в «мрачное царство теней» — как нередко называла Шарлотта Бронте суровую уединенную обитель своего семейства — в согласии с его собственными словами, вовсе не был тонким знатоком и ценителем высокого искусства. А следовательно, не мог быть и строгим, взыскательным судьей, хотя его достаточно развитое эстетическое чувство и вкус ни в коей мере не заслуживали упреков и порицаний. Ему действительно нравились стихи и рисунки Энн, свидетельствующие о ее несомненных дарованиях, а также — ее утонченное душевное музицирование, повергавшее в восторженный трепет все его существо.

Энн украдкой замечала, какое чарующее наслаждение доставляла юному викарию тайная магическая сила ее искусства. Она могла угадать его безмолвное восхищение по тому одухотворенному безмятежному выражению, каковым время от времени озарялось его лицо: в его прекрасных синих глазах внезапно вспыхивал мягкий, влажный отблеск, вбирая в себя живительный поток дивного неземного света, на губах его то и дело играла загадочная лучезарная улыбка — зерцало всепоглощающего пленительного упоения. И это ангельское выражение становилось для девушки поистине неиссякаемым источником вдохновения, в свою очередь, возносившего молодого человека на вершины блаженства…

Неожиданное внимание юного викария не польстило честолюбию прелестной пасторской дочери, не сделало ее чванливой, но, подобно чудодейственному эликсиру, вдохнуло в нее жизнь. Она раскрылась как нежный розовый бутон и превратилась в роскошный цветок. Словом, для кроткой и смиренной Энн Бронте этот период был полон света, тепла, восторженного упоения вскипающей и обжигающей неги…

Но вскоре все переменилось. Сон исчез, греза растаяла, настало время страшного, гнетущего пробуждения. Пришла пора заглянуть в мерзкие пустые глазницы суровой беспощадной реальности, принять ее грубые, леденящие объятия…

Молодой викарий Уильям Уэйтмен перестал появляться в гавортском пасторате. Его визиты прекратились столь внезапно и столь неожиданно для всех обитателей этого мрачного жилища, что никто не мог понять и объяснить причину его странного поведения.

Жизнь в пасторском доме мгновенно потускнела, сделалась скучной и тоскливой.

Шарлотта и Эмили старались не поддаваться унынию и даже находили своеобразную отраду в появившейся возможности больше, чем прежде, употреблять свой духовный потенциал в возвышенных, благородных целях. Они смогли беспрепятственно окунуться в мир своего творчества — этот поистине восхитительный мир сладких грез, погрузиться в упоительную негу страстных мечтаний.

Однако, к глубочайшему прискорбию, нельзя было сказать того же об их младшей сестре. Столь очевидное внезапное отчуждение мистера Уэйтмена стало для Энн Бронте настоящим ударом. Первое время по прекращении его визитов она еще старалась держаться, бодря себя мыслью, что всему виной могут быть неотложные дела, призвавшие молодого человека столь неожиданно, но, вероятно, это ненадолго, и вскоре возвратятся благословенные деньки, когда она сможет беспрепятственно наслаждаться его обществом.

Но это светлое упование растаяло так же быстро, как первый снег, застилающий легкой пеленою суровую заповедную пустошь. Бедную девушку охватило подлинное отчаяние, усугубившееся еще и тем, что во время традиционных богослужений в церкви святого Михаила, где юный викарий исправно продолжал исполнять свои обязанности, его лицо уже не озарялось былым ореолом проникновенного благочестия; нет, теперь оно несло на себе угрюмую печать некой непостижимой, мучительно-напряженной мрачной думы… Это невольно напоминало Энн то странное выражение, которое запечатлелось в его глазах и так сильно ужаснуло ее в последние минуты того памятного свидания у калитки пастората.

Энн понимала, что сама она лишена возможности как бы то ни было повлиять на ситуацию, и жутко мучилась этой устрашающей безысходностью, тем более что у нее не осталось сомнений в том, что столь разительную перемену в поведении мистера Уэйтмена ей следует, безусловно, относить на свой счет.

Отчаяние и крайняя опустошенность, поселившиеся за последнее время в душе прелестной пасторской дочери, привели с собой свою верную спутницу — болезнь. Энн слегла. Ее организм был разбит, силы — сломлены. Случалось, она впадала в бредовое состояние и подолгу не могла прийти в себя: металась на кровати, что-то нечленораздельно бормотала, а иногда поднималась с постели и принималась неосознанно и бессмысленно бродить по комнате из стороны в сторону, вселяя своими непредсказуемыми выходками естественный страх в сердца своих близких.

Однажды горничная Марта, которой поручено было присматривать за молодой хозяйкой, стала невольной свидетельницей сцены, внушившей ей тайное опасение, не повредилась ли ее прелестная подопечная в уме, хотя явной причины к такому заключению не было. Все произошло очень быстро, без всякого шума, жалоб и стенаний.

Этим утром Энн как будто стало лучше. Она с удовольствием выпила чаю и съела все, что было доставлено с кухни. Казалось, к ней вернулись прежние силы: со щек ее исчезла смертельная бледность, на них пробился нежный румянец, кожа лица разгладилась и обрела первозданную свежесть. Девушка была приветлива со всеми обитателями пастората, ум ее был ясным, сознание — просветленным. На всем ее облике лежала печать подлинного умиротворения, лишь в прекрасных карих глазах отражалась неизбывная тоска.

Шарлотта и Эмили, несказанно обрадованные столь благоприятной переменой в состоянии своей любимой младшей сестры, решили позволить себе предпринять освежающую прогулку по вересковым пустошам, оставив драгоценную «малютку Энн» на попечение Марты.

После того как сестры удалились, Энн ненадолго вздремнула. Однако, к тревожному изумлению Марты, то была отнюдь не умиротворенная дремота, сковывающая приятным оцепенением (как это обычно бывает) сознание выздоравливающего. Нет. У девушки явно начинался бред. С уст ее то и дело срывались короткие бессвязные фразы, перемежавшиеся с настойчивым повторением одного и того же имени, произносимого то с особой, неподдельной, нежностью, то с невыразимой горечью, то с беспредельным отчаянием. То было имя викария Уильяма Уэйтмена — средоточия всех ее тайных стремлений и упований.

Вдруг она резко откинула одеяло и поднялась с постели. Испуганная Марта тут же бросилась к своей подопечной в надежде успокоить ее и уложить на место. Но Энн словно бы ее не замечала. Отстранив свою верную сиделку с такой поразительной небрежностью и невозмутимостью, будто какое-то досадное препятствие, внезапно возникшее на ее пути, девушка, похожая на привидение в своей длинной белоснежной сорочке, бесшумно прокралась к письменному столу.

Там, среди прочих бумаг, она быстро отыскала свой старый дневник — надежное хранилище ее самых сокровенных мыслей — открыла его на той самой странице, где обрывались ее прежние записи. Словно подчиняясь какому-то странному внутреннему порыву, она поспешно перевернула листок, схватила перо, обмакнула его в чернила и, в приливе внезапно нахлынувшего вдохновения, быстро-быстро стала что-то заносить на чистую страницу. Марта стояла тут же, возле своей молодой хозяйки, и напряженно следила за каждым ее движением… Покончив со своими записями, Энн на мгновение воззрилась на результат своих трудов и вдруг торопливо вырвала из своего дневника последний листок, поднесла его к пламени стоявшей на столе свечи, но тут же выронила его и упала без чувств.

Листок занялся пламенем, но, к счастью, не успел вспыхнуть мгновенно, потому что предусмотрительная горничная за несколько секунд растоптала злополучные огненные язычки и извлекла из пепла маленький клочок испещренной мелким почерком бумаги. Присмотревшись внимательнее, Марта убедилась, что стала спасительницей бесценных строк стихотворения, навеянных минутным порывом пылкого воображения и несших на себе несомненный отпечаток тех мучительных душевных страданий, какие буквально пожирали изнутри их прелестную создательницу:

…Проснусь — и всюду тишина,

Прекрасных грез пропал и след.

Я нелюбима… я одна…

Слов выразить все это — нет.

Творец, к чему решил Ты дать

Мне сердце, что любви полно,

Коль радости ее познать

Лишь в сонных грезах мне дано.[22]

Марта спрятала этот драгоценный обгорелый клочок в своем бумажнике в надежде при более благоприятных условиях передать стихи в полноправное распоряжение их автора. Она не стала сообщать своим хозяевам об этом странном происшествии, справедливо посчитав его подробности слишком деликатными, а их словесное описание — слишком священным для любых ушей, кроме ушей его главной виновницы.

Разумеется, состояние здоровья Энн теперь не позволяло ей присутствовать на традиционных богослужениях в церкви святого Михаила. Сестры же ее, бывавшие там неизменно, заметили явную тревогу, охватившую молодого викария Уильяма Уэйтмена с первого же дня, как Энн не оказалось на ее обычном месте. Барышни сочли, что это хороший знак, но, учитывая душевное расстройство своей сестры, благоразумно решили не бередить ее рану и не затрагивать в разговорах с нею персоны мистера Уэйтмена, пока она как следует не оправится. Они действительно делали все возможное, чтобы оградить свою бесценную «малютку Энн» от любых психологических потрясений.

Однако наделе вышло не совсем так, как они полагали.

Как-то воскресным утром по завершении традиционной церковной службы Уильям Уэйтмен подкараулил Шарлотту и Эмили на выходе возле паперти. Коротко поприветствовав их, он тут же осведомился, где теперь их сестра и отчего она в последнее время не бывает в церкви.

— Энн занемогла, — ответила Шарлотта, кинув на него печальный взгляд, в котором читался скрытый упрек.

— Занемогла? — с видимой тревогою переспросил юный викарий. — Во имя Господа, ответьте, что с нею? Это опасно?

— Надеемся, что нет, — снова ответила Шарлотта. — Однако, мы полагаем, ее болезнь вызвана сильным нервным расстройством, и выздоровление уже довольно долго затягивается. По правде говоря, это пугает нас, мистер Уэйтмен.

— Могу ли я навестить ее сегодня вечером? — осведомился молодой человек и обвел умоляющим взглядом лица обеих сестер.

— Мы убеждены, — сказала Эмили с обворожительной улыбкой, — что ваш визит ускорит ее выздоровление.

— Как бы мне хотелось, чтобы так оно и было! — с чувством воскликнул молодой викарий.

— Так и будет, — мягко заключила Шарлотта. — Не сомневайтесь.

Последовали примиряющие рукопожатия, и барышни покорно удалились.

Прошло несколько часов.

На заповедные окрестности Гаворта мерно надвигались сумерки. Мрачные тени мало-помалу ложились на ветхую черепичную кровлю угрюмого пастората, и его серый фасад постепенно тонул во мгле.

Энн приподнялась на своем ложе, наклонилась вперед и задумалась, подперев голову руками и напряженно вглядываясь во мрак — не в тот, что окружал ее, а в тот, что наполнял ее душу.

И тут ей почудилось в недрах зловещей тишины какое-то странное движение. Девушка вздрогнула и оглянулась, ясно уловив в коридоре звук приближающихся шагов.

Марта, ненадолго вздремнувшая было в кресле возле своей молодой хозяйки, тотчас пробудилась и торопливо зажгла светильник.

В дверь постучали. Марта поспешила отворить и тут же остолбенела на месте: на пороге показался знакомый силуэт статной фигуры, озаренной матовым отсветом ночника. То был юный викарий.

Марта мгновенно приложила руку ко рту, чтобы сдержать невольный возглас; действуя по велению интуиции, сводившейся к единому побуждению — не волновать хозяйку, верная служанка выскользнула в коридор, поспешно притворив за собой дверь.

— Мистер Уэйтмен? — вырвалось наконец у Марты.

— Да, — тихо ответил молодой викарий. — Могу я видеть вашу хозяйку?

Марта все еще пребывавшая в замешательстве, ничего не ответила.

— Простите, — смиренно произнес юноша. — Я слышал, ей нездоровится.

— Да, сэр. Это правда, — быстро проговорила горничная и, помолчав несколько мгновений, осведомилась: — Но как вы здесь очутились? Кто вас впустил?

Уильям Уэйтмен вкратце поведал служанке о давешней встрече и лаконичной беседе со старшими пасторскими дочерьми и о том, что он здесь с их соизволения.

— Мисс Шарлотта соблаговолила встретить меня в гостиной и любезно провести сюда, — пояснил он. — Прошу, очень прошу вас, позвольте мне повидать мисс Энн.

Марта одарила его пристальным тяжелым взглядом, отражавшим суровость тигрицы, стерегущей своих детенышей. По-видимому, она колебалась.

— Ненадолго, — сказала она наконец, и дверь, заскрипев, медленно отворилась в согласии с ее словами.

Горничная удалилась на кухню, а молодой человек быстрым шагом двинулся в комнату и остановился возле почивального ложа Энн. Низко склонившись над девушкой, он озабоченно оглядел ее. Светлый блик, исходивший от ночника, выхватил из окружающего полумрака его лицо и фигуру. Ошеломленная пасторская дочь не могла отвести восторженного взора от этого восхитительного, чарующего видения. Сердце ее судорожно затрепетало, исполненное истинного блаженства, а из груди вырвался ликующий возглас, звучавший невыразимой нежностью:

— Это вы!

Она быстро отвела взор, затем снова взглянула на юного викария, словно для того, чтобы удостовериться в реальности происходящего.

— Вы все-таки пришли! — воскликнула она, все еще находясь во власти всепоглощающего пленительного чувства, вызванного столь неожиданным и, вместе с тем, столь долгожданным визитом.

На мгновение отвернувшись к стене, она тихо прошептала:

— Хвала Небесам!

Он глядел на нее, словно завороженный видением лучезарного ангела в колыбели, и до сей поры хранил безмолвие, боясь единым словом, непроизвольно слетевшим с его уст, внезапно разрушить все восхитительное очарование этого неповторимого священного мгновения.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он наконец, мягко улыбнувшись и тщетно стараясь скрыть глубокую скорбь.

— Теперь уже значительно лучше, — ответила девушка с неожиданным пылом, быть может, большим, чем ей самой того бы хотелось, и тихо прибавила: — Ведь вы теперь со мною; мне этого довольно, чтобы поправиться совершенно.

Юный викарий смущенно отвел взгляд в сторону, и на его глаза попалась прелестная хрустальная ваза, со стоявшим в ней засохшим и огрубевшим букетом, в котором с трудом можно было распознать достопамятные первоцветы.

— Как?! — оживился молодой человек. — Вы все еще держите этот букет у себя? Ведь он уже давно утратил свою былую свежесть.

— Он стоит здесь с тех самых пор, как я получила его из ваших рук, — просто ответила пасторская дочь и, кинув на букет печальный взгляд, она нахмурилась и недовольным тоном прибавила: — Вы правы. Он безбожно огрубел — ведь с того благословенного дня минула, кажется, целая вечность!

В ее голосе слышался скрытый упрек. Болезнь и пережитое душевное потрясение теперь придали ей смелости.

— В самом деле, — отозвался юный викарий с небесной улыбкою, — сейчас уже не сезон первоцветов. Зато наш славный вереск покрыл окрестности восхитительным бархатным ковром. — Молодой человек вытащил из-за своей спины руку, в которой оказалась роскошная, сплошь усыпанная мелкими лиловыми цветочками вересковая ветвь, и галантно протянул этот драгоценный дар весны обезумевшей от счастья пасторской дочери.

— Постойте же! — сказала она, всем корпусом подавшись вперед и цепко удерживая его руку. — Прошу вас, побудьте еще немного! Присядьте.

Она указала на кресло возле своей кровати, где еще недавно дремала Марта, юный викарий покорно опустился на него.

— Вам и в самом деле уже лучше? — спросил он, глядя на нее с видимой тревогою, и с неожиданной горячностью воскликнул: — Как я рад, если это так!

— Я так давно не имела счастья слышать ваши прекрасные проповеди! — сказала пасторская дочь, мило улыбнувшись.

— Ну уж и прекрасные! — пробормотал викарий, стыдливо отводя взор, то и дело невольно возвращавшийся к глубоко вырезанному вороту ее ночной сорочки, приоткрывавшему райское видение — белизну упругой, молодой груди.

— Что с вами? — встревоженно спросила она, увидев, что юноша резко отшатнулся, с трудом переводя дыхание.

— Ничего, ничего, — ответил он поспешно и, помолчав, спросил: — Так что же, мисс Бронте, вам, значит, нравятся мои проповеди?

— Очень! — с чувством прошептала она, замирая от восторга. — Вы читаете с таким смиренным благоговением, какого мне еще никогда не доводилось наблюдать у других священников, за исключением, быть может, моего отца, когда к нему приходят вдохновение и красноречие.

— Что ж, — сказал юный викарий, — когда я навещаю больных прихожан, я весьма охотно читаю им главы из Библии, но сегодня, если вы позволите, я взял бы на себя смелость отступить от этой традиции.

— Вот как? — промолвила девушка, испустив вздох разочарования. — Значит вы здесь ради исполнения служебного долга?

Молодой человек взглянул на нее — его взор был исполнен такой невыразимой нежности, что был красноречивее всяких слов.

— Сегодня — особый случай, — произнес юноша, голос которого вдруг обрел неожиданно торжественный тон. — Именно поэтому, с вашего позволения, я не стану читать вам Библию, тем более что, как я понял, вы знаете ее содержание едва ли не наизусть.

— Но мне бы так хотелось услышать вновь, как вы читаете! — пылко воскликнула пасторская дочь.

— И вы услышите! — ответил молодой викарий, грациозно извлекая из внутреннего кармана своего форменного сюртука маленькую книжечку в прелестном подарочном переплете с золотой гравировкой.

Одновременно с тем, как этот очаровательный миниатюрный томик очутился в руках юного джентльмена, пасторская дочь украдкой заметила, как что-то крохотное и сморщенное бесшумно выскользнуло из-под полы его щеголеватого сюртука и мирно упало к его ногам. То был завядший, посеревший от времени первоцвет — тот самый, который она некогда оставила ему на прощание. Девушка тотчас узнала этот цветок, и лицо ее мгновенно просияло несказанным блаженством.

Молодой человек, по-видимому, ни на минуту не забывавший о своем постоянном маленьком спутнике, тут же поспешил удостовериться в его наличии. Рука его машинально потянулась к карману и, когда пропажа была обнаружена, викарий, с плохо скрываемым беспокойством, глянул под ноги. Увидев свое сокровище, он облегченно вздохнул, мечтательно улыбнулся и, стараясь утаить это случайное происшествие от девушки — он и в самом деле наивно полагал, что она ничего не заметила, — ловким движением бродячего актера поднял цветок с полу и торопливо водрузил на прежнее место «поближе к сердцу».

Эпизод с первоцветом занял, вероятно, не более нескольких секунд, являя собой весьма наглядный пример того, как, казалось бы, мелкие, незначительные происшествия в жизни человека порою становятся для него событиями необычайной важности. Эта короткая безмолвная сцена в считанные мгновения поведала пасторской дочери о том, чего не в состоянии выразить самые пылкие медовые речи.

Тем временем юный джентльмен театральным жестом раскрыл зеленую книжечку и выразительно прочел:

Я пел доселе, как утратил Рай

Преслушный человек; а днесь пою,

Как Рай людскому роду возвратил

Престойкий Человек, что всяк соблазн

Отверг и, Соблазнителя презрев

Лукавого, осилил и попрал;

И в пустошах воздвигся вновь Эдем.[23]

…Энн слушала дивный голос — как ей казалось, исходящий свыше, — затаив дыхание, стараясь не упустить ни единого слова. Завершив первую часть поэмы, юный викарий остановился, неторопливо перевел взгляд на девушку и мягко спросил:

— Вам знакома эта вещь?

— К сожалению, нет, — ответила она с печальным вздохом. — Но, вероятно, я не ошибусь, если скажу, что ее автор — Джон Мильтон. Верно?

— Верно, — ответил пораженный викарий. — Это поэма Мильтона «Возвращенный Рай». Но как вы догадались?

— Нет ничего проще! — воскликнула Энн, рассмеявшись. — Во многих случаях можно безошибочно установить авторство: достаточно лишь всецело проникнуться стилем и образным языком сочинения; аналогии с тем, что было прочитано ранее, возникают непроизвольно, сами по себе. И на основе всевозможных ассоциаций в сознании человека происходит непостижимое для его понимания мистическое действо. Это таинственное слияние воедино души и разума. В результате столь дивного единения и устанавливается авторство, ослепляющее наш внутренний взор чистым Божественным Сиянием, словно бесконечное золото, возникшее из пыли.

При этих словах лицо пасторской дочери озарилось невероятной красотою, идущей словно бы откуда-то изнутри и поразившей юного викария до глубины души.

— К тому же, — продолжала девушка, увлеченно погруженная в собственные сладостные мысли, — в данном случае авторство уже изначально было для меня совершенно очевидным: ведь Джон Мильтон — мой любимый поэт!

— Как? — удивился молодой человек. — Вы любите Джона Мильтона и обошли вниманием эту поэму?

— Справедливый упрек, — заметила Энн с печальным вздохом. — Я могу оправдаться лишь тем, что этой вещи нет ни в нашем доме, ни в фонде той библиотеки, которую мы с сестрами и братом регулярно посещаем. Так что я имела счастье наслаждаться лишь поэмой Мильтона «Потерянный Рай», а также некоторыми из его сонетов — к величайшему моему стыду и сожалению. Однако…

— Что же? — оживился юный викарий.

— Мне, право, неловко просить вас о столь любезной услуге.

— Какой же? — настаивал юноша.

Пасторская дочь бросила на него мягкий лучистый взор, в котором отражалась смиренная мольба.

— Я была бы очень благодарна вам, — тихо промолвила она, — ежели вы оказали бы мне величайшую услугу, одолжив вашу книгу на несколько дней. Уверяю вас, мистер Уэйтмен, вы получите свою книгу назад в целости и сохранности, если вы осчастливите меня тем, что внемлете моей просьбе.

— О, в вашем последнем уверении нет необходимости, — возразил юный джентльмен, — ведь теперь эта книга ваша, если вы будете столь любезны, что согласитесь принять сей скромный дар.

Энн прижата к груди дорогой ее сердцу подарок, словно то был заветный ключ от обители Счастья.

— Я рад, что не ошибся в своем выборе, — сказал ее благодетель при прощании, очевидно имея в виду книгу, но пасторская дочь невольно поймала себя на том, что усмотрела в его словах двоякий смысл.

Он протянул руку, она покорно вложила в нее свою. Сколько невыразимой нежности и — одновременно — высокой, благородной чистоты было в этом, казалось бы, совершенно обыкновенном прощальном пожатии!

По завершении столь неожиданного и вместе с тем — столь желанного визита младшая пасторская дочь еще довольно долго пребывала в сильном возбуждении и в полном смятении мыслей и чувств.

Было ли для нее отрадой внезапное появление юного викария в ее тихой обители? Бесспорно! Было ли его присутствие подле нее тайным источником света, благоденствия, тепла? Безусловно!

Что же тогда мешало славной пасторской дочери спокойно наслаждаться столь милостиво дарованным ей счастьем? Какая скрытая печать нещадно точила ее сердце? Вопросы, на которые замутненный грезами рассудок девушки не мог найти ответа.

И тем не менее после сего достопамятного рандеву Энн очень скоро пошла на поправку. Иногда бывает довольно лишь капли живительной влаги, чтобы дать возможность вновь потянуться к лучам бодрящего мягкого солнца, казалось бы, зачахшему в долгой, мучительной засухе молодому побегу. Так происходит и с человеческим сердцем: нагрянувшая в него нечаянная радость заставит тлеющие угольки былых сладостных упований полыхать с новой силой.

Ободренный благоприятной переменой в здоровье мисс Бронте, Уильям Уэйтмен возобновил свои ежедневные визиты в пасторский дом. Молодые люди стали, как бывало прежде, проводить много времени в обществе друг друга. В суровых, заповедных пустошах Гаворта они нашли светлый Оазис, в котором черпали тайную благодать — то высокое чувство, какое каждый из них питал по отношению к другому, но о каковом ни он, ни она не осмеливались обмолвиться вслух.

Правда, по временам Энн невольно улавливала на лице юноши отпечаток скрытой тревоги — выражение, заставившее ее ужаснуться еще при первой беседе наедине. Это несказанно огорчало девушку, нередко становилось причиной ее мучительных раздумий и, в конце концов, превратилось для нее в загадку Сфинкса.

Если не брать в расчет сего досадного обстоятельства, можно сказать, что счастье Энн в этот период было наиболее полным и безмятежным. Она чувствовала себя, словно избранная праведница, священной волею Всевышнего попавшая в Рай.

Но настал день, когда восхитительные райские кущи обернулись для пасторской дочери чудовищным пламенем Преисподней.

Случилось это тихим апрельским вечером, приятная свежесть которого так и манила обитателей гавортского пастората в долгую увлекательную прогулку. Сестры, никак не желавшие упустить столь превосходную возможность, снарядили своего четвероногого любимца Кипера и отправились вместе с ним бродить по суровым холмам, где вечно зеленый вереск и душистая жимолость мирно курили в воздух свои терпкие благовония.

Когда барышни огибали одинокий, как бы отбившийся от гряды своих кряжистых собратьев массивный холм вдоль его отлогих склонов, старшая мисс Бронте вдруг оступилась и упала на ровном месте, ибо впереди нее легла какая-то тень, внезапно загородившая ее близоруким глазам природный свет, еще не рассеянный вечерними сумерками. Позабыв обо всем, Энн тотчас бросилась на помощь сестре, а зоркая Эмили мгновенно различила в этом странном препятствии, возникшем на их пути, очертания человеческой фигуры и, устремив взгляд в ту сторону, откуда ложилась тень, не замедлила обнаружить виновника происшествия — благословенного юного викария Уильяма Уэйтмена собственной персоной. Викарий, по всей видимости, наслаждался первозданным великолепием суровой гавортской природы в гордом одиночестве.

Шарлотта и Эмили быстро сориентировались и, забрав Килера, поспешили под каким-то предлогом оставить влюбленную чету наедине.

Молодой человек, бросив на свою прелестную подругу нежный печальный взор, с отчаянным жаром воскликнул:

— [Стянусь душой, я больше этого не вынесу!

Энн в свою очередь осторожно взглянула на него, по-видимому, ожидая пояснений. Между тем он продолжал, и в каждом его слове звучала невыразимая тоска:

— Но почему? За что роковая Судьба так зло пошутила над нами?!

В прекрасных синих глазах Уильяма Уэйтмена отражалась вселенская скорбь, а несчастная пасторская дочь почувствовала, будто земля разверзается под ее ногами, и ее стремительно поглощает зияющая бездна.

— О, Боже! Как вы побледнели! — воскликнул он обеспокоенно. — Способны ли вы сейчас выслушать то, о чем я так давно собираюсь сказать вам?

— Надеюсь, — тихо ответила девушка, все больше бледнея и изо всех сил стараясь подавить свое волнение.

— Одному Богу известно, как нелегко мне говорить об этом; не знаю даже с чего начать. Я чувствовал, что мне давно следовало бы с вами поделиться: вполне возможно, это помогло бы нам избежать многих проблем и огорчений и лучше понять друг друга с самого начала. Но мне не доставало духу открыть вам правду.

— Какую правду? — спросила Энн, с трудом владея собой.

Юный викарий снова пристально взглянул на свою милую собеседницу. Выждав подходящий момент, когда к бедняжке постепенно вернулось самообладание, достаточное для того, чтобы быть способной выслушать подобное признание, он, собравшись с духом и решившись как можно скорее покончить с самым страшным, что ему предстояло, быстро, почти беззвучно произнес:

— Правду о моей помолвке.

Пасторская дочь поспешно облокотилась на склон холма, чувствуя, что ноги ее подкашиваются и она вот-вот лишится сознания.

— Уж и не знаю, — продолжал он со всей невыразимой отчаянной безысходностью, какая владела им в тот момент, — могу ли я надеяться теперь когда-нибудь заслужить ваше прощение? Вы, вероятно, теперь считаете меня последним негодяем, не так ли мисс Бронте?

Собравшись из последних сил и призвав в помощь все свое достоинство, девушка тихо спросила:

— Скажите мне только одно: вы любите ее?

— Мы были знакомы с детства, — сказал юный викарий, словно не услышав ее вопроса. — Девочка рано лишилась родителей, и мой отец, помощник священника в Килберне — небольшом провинциальном городке неподалеку от Йорка — пожалел несчастную малютку и взял ее в наш дом. Три года мы прожили вместе, а когда отец умер — меня забрал к себе его брат, живший по соседству, а бедную Элизу увезли на юг, в Бат, к родственникам моей матери, уже давно усопшей. К тому времени мне исполнилось двенадцать лет, Элизе было восемь, и мы были привязаны друг к другу, как брат и сестра.

С тех пор мы встречались редко, не более двух раз в год, когда родственники моих родителей обменивались визитами. Я всегда был рад видеть свою маленькую сестренку Элизу и находил удовольствие в ее обществе, но тем не менее я чувствовал, что у нас разные пути, разные интересы. Время, что мы прожили врозь, отдалило нас друг от друга, но, к величайшему сожалению, я понял это слишком поздно: мы были уже помолвлены.

— Так, значит, вы не любите ее?! — воскликнула Энн, и ее лицо просияло почти безмятежным счастьем.

— Только братской любовью.

— Но как случилось, что вы заключили помолвку? — спросила ошеломленная пасторская дочь.

— Это произошло в тот день, когда мы нанесли визит в Бат перед тем, как мой дядя послал меня учиться в Кембридж. Вопрос о моем образовании был уже решен, и здесь, к счастью, желание моего почтенного дядюшки совпадало с моим собственным: я должен был направить свои стопы по отцовской стезе. По прибытии в Бат я не преминул поделиться своей радостью с Элизой, сокрушаясь лишь о том, что строгий график занятий, вероятно, не позволит нам видеться более одного раза в год, несмотря на то, что расстояние между местами нашего обитания значительно сократится.

Это известие очень расстроило бедную сестренку, она разразилась горькими слезами, и тогда, из естественного, совершенно бескорыстного желания утешить несчастную девушку, я заключил с ней помолвку, ибо тогда еще не был связан ни словом, ни чувствами ни с кем другим. Лишь теперь я смог осознать вполне, сколь опрометчивым оказался этот шаг, и как дорого мне придется платить за эту ошибку.

Он печально вздохнул, опустил взор и, немного помолчав, прибавил:

— Конечно, я поступил скверно, что скрыл от вас свою помолвку, и позволял себе спокойно наслаждаться вашим обществом, зная, что не имею на то права. Это было эгоизмом. Но я не мог и представить себе всей опасности, какую таили в себе мои невинные встречи с вами: ведь я был убежден, что мое слово, данное Элизе, убережет меня от всякого иного соблазна и поможет мне сохранить мое сердце в совершенной неприкосновенности. Но я ошибся. Я понял, как далеко зашел после нашей памятной встречи у калитки, когда ваша сестра оставила вас в благословенном одиночестве, погнавшись за своей собакой.

— Как можно забыть тот день?! — тихо, но с жаром отозвалась пасторская дочь.

— Тогда я наконец понял свою непростительную оплошность и каждый день убеждался, что эта бурная пучина затягивает меня все сильнее и сильнее. Я попытался исправить положение и, призвав в помощь все свое благоразумие, принял самое нелегкое в моей жизни решение: отказаться от встреч с вами. Некоторое время я пытался держать себя в руках и неуклонно следовать велению рассудка.

— Так вот почему вы прекратили посещать наш дом столь внезапно и неожиданно! — воскликнула девушка.

— Но я никак не мог не отступиться от своего решения, узнав о вашей болезни. Можно ли вообразить, что пришлось пережить мне в тот день, вознесший меня из бездны отчаяния на вершину блаженства в сонме беспощадно преследующих меня горьких сожалений и чистого раскаяния! Но я не могу позволить себе и дальше бессовестно обманывать вас, милая Энн; я и сам давно изнемогаю под тяжким бременем своего невысказанного признания.

Он снова грустно вздохнул и тихо прибавил:

— Мне остается лишь надеяться, что когда-нибудь вы все же сможете понять и простить меня — хотя бы частично. Единственным доводом, извиняющим меня в собственных глазах, может служить лишь упование, что мое поведение не задело ваших чувств, что лишь мне одному придется нести вполне заслуженную кару.

— Что вы хотите этим сказать, сэр?

— Хочу лишь сказать, что, как я смею надеяться, вся опасность моих безрассудств грозит лишь мне одному. Но, видит Бог, я и не предполагал, насколько серьезной окажется эта опасность и каким будет воздаяние. Я люблю вас всей силой моего сердца, а вы… вы, должно быть, теперь презираете меня, как самого подлого негодяя! И это справедливо.

Энн робко подняла на него взор, мгновенно просиявший всепоглощающей радостью и смиренной благодарностью и тихо промолвила:

— Вы сказали, что любите меня. Я не ослышалась?

— О, нет! — с чувством воскликнул молодой человек, мягко коснувшись своей широкой ладонью хрупкого плеча девушки и устремив на нее лучистый взор, исполненный бесконечной нежности и невыразимого восхищения. — Я люблю вас превыше всего на свете! Сможете ли вы когда-нибудь простить меня, милая Энн?!

Эти слова звучали глубоким волнением и подлинным отчаянием. Сердце девушки готово было разорваться. Вне себя от сострадания, от любви, она стремительно склонила голову и, во власти безмолвного упоения, горячо приникла губами к кисти его руки, все еще продолжавшей мирно покоиться на ее плече.

Его лицо просияло небесным светом.

— Значит ли это, что вы готовы простить меня?! — вопросил он с жаром.

Пасторская дочь устремила на юного викария смиренный взор, застланный слезами и, грустно улыбнувшись, проговорила:

— Неужели вы и в самом деле так ничего и не поняли?

— О чем вы?! — спросил он, приходя в необыкновенное волнение.

— Помните ли вы цветок — один из тех первоцветов, что вы столь любезно вручили мне в тот благословенный день, когда мы впервые остались наедине? Тот, который я, в конце концов, вам вернула? Впрочем, я знаю, что вы помните о нем: ведь вы сохранили его у себя, и я имела счастье обнаружить это в тот вечер, когда вы изволили проведать меня во время моей болезни, — в тот памятный вечер, когда вы подарили мне бесценную книгу Мильтона. Так вот: этот дивный цветок… неужели вы сразу не догадались об этом… — это эмблема моего сердца! И я отдала его вам! Навеки и безвозмездно!

Юноша впился в ее лицо долгим испытывающим взором. Дочь пастора смущенно отвела глаза. Какое-то время оба собеседника хранили напряженное безмолвие, словно стараясь постичь сущностный смысл того, что с ними происходит.

— Прошу прощения, — молвил он наконец, потрясенный последними словами девушки. — Неужели вы хотите сказать, что вы… что я… что я не совсем безразличен вам? — спросил он осторожно.

— Не совсем безразличны? — повторила она с видимым изумлением. — Милый Уильям! И вы еще можете говорить так после того, как я фактически призналась вам в любви? Возможно, вы подумаете обо мне очень дурно, но, учитывая все обстоятельства, какие вы только что изволили изложить мне, и после того, как вы столь деликатно открыли мне ваши чувства, я поняла, что сегодня мне предоставлен единственный шанс поведать вам о своих. О да, я люблю вас и хочу, чтобы вы знали это. Я буду любить вас одного до самой моей смерти!

Она судорожно перевела дыхание и, резко отвернувшись, прикрыла лицо руками.

— Великий Боже! — воскликнул ошеломленный викарий. — Великий Боже! — повторил он в невыразимом отчаянии. — Что мне теперь делать?! Я словно внезапно оказался между Сциллой и Харибдой[24]! Видит Бог, было бы лучше, если бы они меня раздавили и предали мое тело морской пучине!

— Не смейте! — воскликнула Энн, обернувшись, в то время как все ее существо содрогалось во власти неистового ужаса. — Слышите, не смейте! Не то я умру!

— Мой ангел! — сказал он смиренно, стараясь справиться с одолевавшим его волнением. — Клянусь душой, я ничего не знал! Я и не помышлял о том, к чему может привести моя неосмотрительная опрометчивость! Каким эгоизмом было с моей стороны позабыть о ваших чувствах и вовремя не пощадить их! Только теперь я понял, каким я был глупцом, полагая, будто вся опасность искушения грозит лишь мне одному, и лишь мне одному придется платить за это! О, мое бедное дитя, мое светлое божество, мое дыхание! Вы одна в моем сердце! Слышите?! Только вы одна! — молодым человеком снова овладело необыкновенное волнение, и он отчаянно воскликнул: — Если бы только я мог взять назад свое слово!

— Но это невозможно, — сказала пасторская дочь, печально вздохнув. — Вы связаны словом с той девушкой; на кон поставлена ваша честь.

— Когда я вижу ту глубочайшую грусть, которая лежит на вашем прекрасном челе и отражается в ваших глазах, — сказал он серьезно, — я готов забыть о своей чести, лишь бы избавить вас от страданий.

— Забыть о чести! — воскликнула она, отстраняясь. — Это то же самое, что забыть о Боге и о Его священных заповедях. Мне становится страшно, когда я слышу такое из ваших уст, мистер Уэйтмен!

— Вы говорите, что я забыл о Боге? Но разве Бог вспомнил о нас? Он заставил нас полюбить друг друга лишь для того, чтобы навек разлучить! День, которому назначалось сделать меня счастливейшим существом на земле, стал для меня самым несчастным! И это, по-вашему, справедливость? Это Бог?

Самообладание, вконец изменившее молодому человеку, словно бы перекочевало в другое пристанище. Оно неожиданно вернулось к девушке: пламя, возродившееся в мертвой груде пепла.

— Увы, и для меня тоже самый счастливый день моей жизни оказался одновременно и самым несчастным! — промолвила она с тяжким вздохом. — Но Бог здесь ни при чем. Такова роковая Судьба. Нам не остается ничего иного, кроме как набраться мужества и постараться достойно принять выпавший нам жребий. Да поможет нам Господь!

— Но силы! — отчаянно воскликнул юный викарий. — Откуда взять их? Право же, мыслимо ли заставить вновь забиться сердце, принявшее в себя леденящий клинок кинжала? А вы, о, бедное дитя, мой дух, моя вечность?! Что будет с вами? О, небесные силы! Что станется с нами обоими?!

— О, нет, мой дорогой Уильям, вы ошибаетесь, — мягко возразила его прелестная собеседница. — Пусть нам не суждено быть вместе, пусть злополучный Рок разъединил наши пути, неумолимо отвратив вас от меня! Пусть так. И все же, смею надеяться, что самое заветное наше достояние осталось при нас. Это наша любовь, которую никто и ничто не в силах отнять у нас, не так ли, милый Уильям?

— О, да, мой светлый ангел! — молодой викарий простер вперед руку и, обхватив девушку за талию, нежно и страстно привлек к себе. Напряженно глядя в ее прекрасные газельи глаза, в которых отражался мягкий эфемерный свет, словно таинственный глашатай из потустороннего мира, юноша, взволнованно шепча ей на ухо, продолжал: — Вы совершенно правы, о, моя дорогая, моя прелестная чаровница! Злополучный Рок отнял у нас надежду на земное счастье, беспощадно вверг нас в кипучую пучину вечной скорби, но, в то же время — о, дивный восторг — всемилостивый Создатель ниспослал нам в качестве утешения свое высочайшее благословение, позволив нам испить из священной чаши Любви! Страшная превратность Судьбы! Мистическое сочетание! Проклятие обернулось благословением — благословение заклеймилось проклятием! Непостижимые роковые силы породили одно из другого!

Девушка смертельно побледнела и пошатнулась, охваченная неистовым ужасом перед зловещим смыслом последних слов. Молодой человек торопливо схватил ее на руки и, встревоженно вглядываясь в ее лицо, принялся настойчиво вопрошать:

— Что с вами, мой ангел? Я напугал вас, верно? О, прошу прощения! Видит Бог, я этого не хотел! Ради всего святого скажите мне: чем я могу помочь вам? — он принялся судорожно разминать ее окоченевшие запястья и пальцы в своей руке. — Боже правый, как я сожалею, что не сумел сдержаться и имел непростительную неосторожность высказать свои сумбурные мысли вслух! Но успокойтесь, мое сокровище. Ну вот, хвала Господу, кажется, все уже прошло. Вам лучше, моя дорогая?

— Да, — проговорила она тихим и слабым голосом, звук которого почти сливался с ее дыханием.

— Послушайте же, милая моя крошка, — сказал он, все еще держа ее на руках и крепко прижимая к себе, — все, что я говорил сейчас о проклятии и благословении, эти мои слова, столь сильно взволновавшие вас, — сплошные глупости и вздор. Забудьте о них поскорей, умоляю вас! Подумайте о другом. Ведь, в сущности, наше нынешнее положение не так уж и безнадежно. Я только что устроился в Гаворте и отнюдь не намерен в ближайшее время его покидать и отказываться от своих приходских обязанностей во имя того, чтобы поскорее исполнить свой долг и связать себя роковыми узами брака с Элизой, которые в одночасье положат конец моим самым отчаянным упованиям. Так мне удастся выиграть время, и — кто знает: быть может, все обернется к лучшему.

— К лучшему? — тихо переспросила Энн, вскинув на своего прелестного юного собеседника вопросительный взгляд.

— Именно, — ответил он неожиданно бодрым тоном, очевидно, дав своим мыслям новое, более оптимистичное направление, — к лучшему для всех нас. Возможно, настанет день, когда Элиза сама покончит с нашей помолвкой и откажется от своего слова ради того, чтобы связать свою судьбу с человеком, который, как я уповаю, окажется более достойным подобной чести и который сумеет подарить моей сестренке подлинное счастье. Это как раз то, чего она, безусловно, заслуживает, но чего я, при всем своем желании, никогда не смог бы ей подарить, ибо мое сердце навеки отдано вам! — заключил молодой человек, осторожно, словно величайшую драгоценность, опустив девушку на землю.

— О, мой дорогой! — произнесла она во власти сильного волнения. — Если бы только подобное было бы возможно!.. Но нет! — прибавила она со вздохом, исполненным невыразимой грусти. — Это всего лишь призрачная иллюзия — слишком прекрасная, чтобы стать явью! В нашем положении опасно предаваться грезам: чем слаще они будут, тем сильнее окажется разочарование, которое неизбежно последует за ними.

— Вы правы, но все же…

— Нет! — прервала она его резким возгласом. — К сожалению, мы живем не в романах, а в жестоком мире, намертво скованные единой гигантской цепью непреложных законов; здесь каждый человек несет ответственность за свои поступки в полной мере, а чудеса случаются крайне редко. Увы, я не Элинор Дэшвуд[25], а вы, мой милый Уильям — не Эдвард Ферраре, и было бы глупо надеяться на то, что нам дано величайшее благо воплотить их надуманную судьбу в реальную жизнь.

— А Элиза — не мисс Люси Стилл, хотите вы сказать? Что ж, верно. Тем более что, к величайшей моей досаде, у меня нет братца Роберта, чьими достоинствами она могла бы соблазниться. Впрочем, последнее сравнение неуместно: Элиза отнюдь не меркантильна и никогда не польстится на богатство молодого человека, не питая к нему нежных чувств; я в этом убежден. Я был несправедлив к Элизе: она во сто крат лучше мисс Стилл и ничуть не повинна в том, что произошло… Простите, моя дорогая Энн. Вам, должно быть, не слишком приятно слышать эти дифирамбы в адрес Элизы. Но поверьте мне: перед вашими несравненными совершенствами меркнет самое Солнце!

— Вы женитесь на ней! — обреченно воскликнула пасторская дочь и с жаром прибавила: — Женитесь и будете счастливы! Слышите?! Я хочу, чтобы вы были счастливы!

— О, нет, моя прелестная крошка! — с чувством возразил он. — Лишь с вами я мог бы быть по-настоящему счастлив, и в вашем счастье я находил бы свое! Но к чему пустые речи? Моя судьба в ваших руках! Одно ваше слово и…

— Нет! — резко перебила его она. — Судьба — это хрупкая, неосязаемая материя — настолько призрачная, что не может находиться в руках простого смертного — лишь в руках Господа! И наш всемогущий Создатель оказал нам великую милость: ниспослал нам ладью спасения — нашу любовь! Возблагодарим же Его за этот бесценный дар и покоримся же Его святейшей воле!

— О, да! — воскликнул юноша взволнованно. — Ваша любовь — вот моя единственная отрада и утешение в этой земной юдоли. Клянусь: если бы даже весь этот мир единовременно обрушился бы в тартарары, будь при мне ваша любовь, я бы не погиб!

Пасторская дочь снова побледнела, как полотно, но на этот раз ей все же удалось взять себя в руки, не прибегая к помощи своего юного рыцаря. Она тихо проговорила:

— Заклинаю вас всем святым, остерегайтесь подобных высказываний! Вы можете навлечь на себя кару Всевышнего, а я этого не переживу! Ведь отнять у меня вашу любовь — это все равно, что… — она на мгновение запнулась, а затем быстро прошептала: — Все равно, что лишить меня души!

Девушка пуще прежнего побледнела и бездыханно пошатнулась. Молодой человек легко, словно былинку, подхватил ее на руки и стал напряженно вглядываться в ее лицо, стремительно таявшее в темной пелене быстро сгущавшихся сумерек. Но в следующее мгновение внезапная вспышка яркого природного света резко выхватила из мрака смиренное лицо пасторской дочери, которое сразу же вслед за тем столь же резко погрузилось во тьму. То была молния, возвестившая распаленную земную сферу о приближении грозы — сведение в ту же минуту подтвердившее свою безоговорочную подлинность зловещим раскатом грома.

Способно ли перо описать весь леденящий ужас, охвативший несчастного викария? Ужас, не успевший коснуться его прелестной подруги, ибо девушка, к своему счастью, лишилась сознания еще до того, как ослепительная вспышка молнии высветила во мраке ее поникшее лицо и на мгновение представила его жадному взору юноши.

Как известно, гроза сама по себе, а тем более — застигшая человека врасплох, — явление не из приятных. А, учитывая время, условия, обстоятельства, в которые облекалась столь внезапно разразившаяся стихия, и, разумеется — ту бурную сцену, которая ее предваряла, она, вероятно, представилась молодому человеку апофеозом вселенской катастрофы. Сознанием его тотчас овладело неотступное убеждение, что слова его бедной возлюбленной о возможной каре Всевышнего подтвердились самой Природой и теперь уже неминуемо обернутся пророческой Истиной.

В то время как бесконечный рой мрачных мыслей стремительной вереницей проносился в голове юного викария, хлынул ливень. Какими бы тяжкими не были в тот момент злосчастные думы молодого человека, все же естественный инстинкт самосохранения и — что было для него куда важнее — ужасная опасность, неотвратимо нависшая над жизнью его любимой, заставили его тотчас вернуться к реальности и вместе со своей бесценной ношей на руках поспешно обратиться в бегство.

* * *

…Невероятное происшествие этого достопамятного вечера долгое время оставалось непреложной тайной для всех родных его прелестной героини. Эта маленькая, хрупкая барышня оберегала свой секрет с такой рьяной бдительностью, точно пленительная весталка, хранившая священный огонь.

Лишь в ночной тиши, защищенная надежным покровом мрака, убедившись, что поблизости нет ни души, она изредка позволяла себе украдкой смахнуть слезинку-другую со своих нежных, как лепестки розы, щек. И только. Днем эта обворожительная юная леди вела себя поистине безупречно. Она была сама непосредственность и веселость, и никто, кому довелось бы наблюдать за ней в течение дня, будь то самый пристрастный судья, не мог бы поставить ей в вину угрюмость и замкнутость, хотя лишь одному Богу было известно, какая невыразимая печаль беспрестанно терзала ее несчастное сердце.

Здравый смысл подсказал девушке, что забвения от неизбывной тоски, безжалостно точащей ее сознание, следует искать в достойном, полноценном труде. Кроме того, она прекрасно понимала, что для достижения наиболее высокого эффекта ей необходима временная смена жизненных условий и окружения, ибо теперь даже случайное столкновение с Уильямом Уэйтменом, который по-прежнему регулярно посещал гавортский пасторат, лишь отчаяннее бередило ее душевную рану.

…Итак, Энн Бронте решилась вновь испытать свои силы на поприще гувернантки. Она дала объявление в местную газету и очень скоро получила весьма заманчивое предложение от почтенного семейства Робинсон — владельцев обширного поместья Торп Грин в двенадцати милях от Йорка, куда и отбыла незамедлительно в мае 1840 года.

С тех пор в благословенный гавортский пасторат стали приходить весточки от его славной юной обитательницы. То были исключительно бодрые, жизнеутверждающие послания, где сообщалось, что девушка бесконечно довольна своим новым местом.

Вопреки пессимистичному прогнозу Шарлотты и Эмили, полагавших, что первоначальные восторги малютки Энн, каковые та, отступая от своей природной сдержанности и благоразумной осторожности в высказываниях, весьма щедро расточала по поводу пышного великолепия усадьбы Торп Грин, а также — по поводу удивительной доброты и учтивости ее хозяев, со временем поостынут, старшие дочери преподобного Патрика Бронте все явственнее убеждались в обратном. С величайшим недоумением наблюдали они, как пылкий энтузиазм их младшей сестры стремительно возрастает от письма к письму.

Воодушевленная отрадными вестями, регулярно прибывавшими из Торп Грина, Шарлотта, в свой черед, решилась попытать счастья и в марте 1841 года получила место гувернантки в поместье Аппервуд-Хаус в Родоне, близ Бредфорда — резиденции Джона Уайта, эсквайра.

На этот раз ей действительно повезло: она попала в приветливую, доброжелательную семью. Хозяева оказались порядочными, чуткими людьми — одними из тех немногих, к кому не пристает пресловутая скверна богатства. Мистер и миссис Уайт относились к своей гувернантке с должным уважением, без тени спесивости, и тем не менее Шарлотта все более и более убеждалась в своей совершеннейшей непригодности к занятиям подобного рода. Помимо традиционного обучения хозяйских детей и постоянного присмотра за ними, в обязанность гувернантки здесь также вменялось и ежевечернее шитье, в конце концов, совершенно изнурившее ее силы. Да и жалованье Шарлотты, составлявшее всего шестнадцать фунтов в год, было слишком ничтожным, чтобы хоть в какой-то мере окупить неблагодарный труд гувернантки.

Вернувшись домой на каникулы, старшая пасторская дочь стала серьезно подумывать о том, каким образом можно было бы наиболее верно избежать для себя и своих сестер той унизительной участи, на какую они себя смиренно обрекали. Своеобразной нитью спасения могла явиться идея, незаметно поселившаяся в угрюмых стенах гавортского пастората. Идея эта поначалу казалась лишь призрачной Химерой, а между тем все явственнее приближалась к реальному воплощению в жизнь.

«В этом доме зреет проект, — пишет Шарлотта своей подруге Эллен Нассей, — который Эмили и я очень хотели бы обсудить с тобой… Папа и тетя то и дело заговаривают о том, чтобы мы — id est[26] Эмили, Энн и я — открыли свою школу».

В самом деле, при сложившихся обстоятельствах идея о создании и обустройстве собственной школы представлялась Шарлотте, а также и Эмили — наилучшим выходом из положения. Школа должна была обеспечить сестрам стабильный доход, а главное — независимость и некоторый досуг при самостоятельном полноценном труде.

«Школа сестер Бронте» — и этим все было сказано. Здесь уже не придется больше покорно преклонять колена перед вышестоящими. Не будет здесь ни Сиджвиков, ни Робинсонов, ни Уайтов, принуждающих пасторских дочерей к унизительному раболепию. Отныне все изменится. Теперь уже они станут руководителями, а не подчиненными и смогут распоряжаться своей жизнью сами, по своему усмотрению.

«Безусловно, это выход, — думала Шарлотта, — и не просто выход, но, быть может — единственное спасение для всех нас!»

И она рьяно взялась за дело. Всюду наводились справки, велись переговоры. Но для начала сестрам было необходимо во что бы то ни стало раздобыть денег, чтобы успешно начать осуществление своего плана. Шарлотта обратилась за помощью к тетушке Брэнуэлл, которая, после долгих колебаний, в конце концов, дала свое милостивое согласие выделить на новое дело своих племянниц полторы сотни фунтов взаймы.

Вопрос в том, где разместить будущую частную школу сестер Бронте, оставался пока открытым. На рассмотрение были выдвинуты несколько весьма заманчивых предложений, из которых практичная Шарлотта, основательно взвесив все «за» и «против», более всего склонялась к двум. Либо устроить свой пансион в окрестностях Берлингтона, либо, что казалось ей на данный момент наиболее разумным и удобным, снять помещение в Дьюсбери Мур, заручившись помощью мисс Вулер.

Но, пока решался этот вопрос, подошел к концу срок летнего отпуска Шарлотты. Ей пришлось вернуться в резиденцию Уайтов, где ей надлежало оставаться до тех пор, пока дело не будет улажено окончательно.

И тут, будто гром, грянувший среди ясного неба, в повседневную рутину унылых и однообразных трудовых будней старшей пасторской дочери неожиданно вторглось нечто такое, что в одночасье переменило все ее планы и намерения.

То было пространное послание, прибывшее в резиденцию Уайтов от Мэри Тейлор — давней подруги Шарлотты. Мэри в то время как раз завершала свое образование в Европе и, видимо, совсем уже превратилась в рафинированную светскую даму, перед которой охотно распахивались двери самых модных литературных салонов и самых известных художественных галерей.

Теперь же Мэри Тейлор в упоении делилась с подругой детства бурным потоком тех многочисленных впечатлений, какие столь щедро доставляли ей прелести Европы. В конце письма девушка высказывала робкую надежду, что когда-нибудь, быть может, и Шарлотте доведется увидеть собственными глазами восхитительные заграничные достопримечательности.

Намек был весьма прозрачен, и Шарлотта поняла его вполне. Мэри предлагала ей последовать своему примеру — поехать учиться на континент. Словно из непроглядного мрака унылой повседневности к смиренной дочери пастора протягивалась чья-то рука и своим длинным, изящным перстом настойчиво указывала перспективное направление. Никто не знает, в каком обличье может явиться вестник Судьбы. Иногда обыкновенный листок бумаги, испещренный мелкими витиеватыми литерами и вложенный в почтовый конверт, может стать выразителем воли Провидения.

Шарлотта решает поделиться своими чувствами с верной Эллен Нассей. Содержание ее письма от 7 августа 1841 года овеяно непостижимой безысходностью, неизбывно терзавшей ее сердце, и одновременно — отчаянной жаждой к новой, полнокровной жизни:

«Я получила длинное письмо от Мэри <…> В письме Мэри говорила о некоторых картинах и соборах, которые она видела за границей, — картины прекраснейшие, соборы известнейшие. Мне трудно сказать, какое чувство сдавило мне горло, когда я читала это письмо: какое-то странное возмущение против стеснений и непрерывной работы, мучительная жажда крыльев — крыльев, дать которые может одно только богатство; такая настоятельная потребность видеть, познавать, учиться! С минуту что-то словно росло и расширялось внутри меня. Я испытывала муку Тантала, почувствовав в себе силы, не имевшие применения… затем все упало, и я предалась отчаянию. Дорогая моя, вряд ли решилась бы я признаться в этом кому-нибудь, кроме вас, да и вам скорее в письме, чем viva voce[27]. Эти порывы возмущения смешны и глупы, и кратковременны; я подавила их в какие-нибудь пять минут. Я надеюсь, что они уже не возобновятся, потому что они приносят с собою острую муку».

Итак, Шарлотта как будто смирилась со своей горькой участью, или, по крайней мере — пыталась смириться, тщетно стараясь убедить себя в том, что жалкая доля гувернантки в частном доме — ее подлинный удел.

И однако же нельзя недооценивать могущества Провидения — оно поистине безгранично. Коль скоро сами Предвечные Силы возьмутся за дело — человеку их не остановить.

Шарлотта получила письмо от знакомых из Брюсселя, в единый миг поднявшее из праха все ее заветные мечты и с неистовой силою всколыхнувшее и возродившее к жизни самые отчаянные упования ее сердца. Из письма следовало только одно: обучение за границей оказывается для нее возможным.

Но между самим желанием и его исполнением часто лежит одно досадное препятствие — хрупкий мосток, соединяющий оба эти полюса; мосток, который для реализации желания необходимо преодолеть — имя ему Деньги.

При сложившихся обстоятельствах Шарлотте, во что бы то ни стало, нужны были деньги.

Девушка обратилась за помощью к тетушке Брэнуэлл, подробнейшим образом изложив в своем письме к ней от 29 сентября 1841 года все возможные доводы, так или иначе указывающие на непреложную разумность этого ответственного решения:

«Друзья мои советуют мне, если я желаю иметь приличный успех, отложить открытие школы еще на шесть месяцев и употребить все усилия, чтобы добиться возможности провести это время в одной из школ на континенте… Я не поехала бы ни во Францию, ни в Париж. Я поехала бы в Брюссель. В полгода я окончательно освоилась бы с французским языком. Я могла бы сделать большие успехи в итальянском и даже положить начало немецкому, т. е. предполагая, что здоровье мое будет так же хорошо, как теперь. Мэри живет в одном из лучших заведений Брюсселя… если бы я написала ей, она с помощью мистрис Дженкинс, жены британского капеллана, могла бы доставить мне дешевое и приличное помещение. Я имела бы возможность часто видаться с нею, и она познакомила бы меня с городом; а с помощью ее двоюродных сестер я попала бы в общество, гораздо более образованное, культурное и полезное для меня, чем то, которое я до сих пор встречала.

Все это такие преимущества, которые принесли бы нам несомненную пользу, если бы мы действительно открыли школу; а если бы и Эмили могла разделить их со мною, то впоследствии мы могли бы занять в обществе такое положение, какого мы ни за что не займем теперь.

<…> Я добиваюсь успеха для всех нас. Я знаю, что мы обладаем способностями, и желаю, чтобы они нашли себе применение».

Вопрос о возможности обучения пасторских дочерей за границей серьезнейшим образом обсуждался в гавортском пасторате на «семейном совете» во главе с достопочтенным Патриком Бронте. В обсуждении участвовала также и мисс Элизабет Брэнуэлл на правах главного спонсора намечаемого предприятия.

Наконец решение было принято.

12 февраля 1842 года Шарлотта и Эмили Бронте покидают благословенный гавортский пасторат и устремляются в новый таинственный и увлекательный мир, раскинувшийся по ту сторону Ла-Манша, — мир, полный неодолимого, неизведанного очарования. Их путь лежал в Бельгию, в брюссельский частный пансион супругов Эгер.