Глава XXIV. Заключение

<…> Так ударь еще, чтоб жизнь другая

Из трухи и пепла проросла,

Чтобы, в прахе силу обретая,

Вечность соки новые гнала.[102]

Его преподобие достопочтенный Патрик Бронте вот уже несколько дней кряду просиживал в своем кабинете, затворившись от всего мира. Впрочем, для сокрушенного чередою бесконечных несчастий старого пастора этот жестокий, безучастный к людским страданиям мир, казалось, в одночасье прекратил свое существование. Мистер Бронте всячески сторонился любого общества и наотрез отвергал любую помощь, предлагаемую его домочадцами и местными прихожанами. С того злополучного дня, как наступила эта роковая Пасха, он ни разу не почтил своим присутствием традиционной семейной трапезы и даже не счел за вежливую необходимость время от времени появляться за чаепитием. В урочные часы Марта приносила в кабинет хозяина еду, к которой тот едва ли удосуживался притрагиваться.

Дни напролет мистер Бронте проводил в своем старом кресле, откинувшись на спинку и заслонив свое отмеченное невыразимою печалью осунувшееся морщинистое лицо огрубевшими ладонями. В глазах его, практически совсем ослепших, не было слез — их иссушила горячая скорбь — слишком тяжелая и мучительная для того, чтобы позволить им пролиться. Мысли преподобного Патрика Бронте теперь не были обращены к Богу, с губ его не слетали слова молитвы — в этом больше не было проку. Последняя надежда престарелого пастора была погребена под благодатной сенью гавортского прихода и мирно покоилась в фамильном склепе. И теперь уже никакие молитвы — даже самые отчаянные и возвышенные — не возродят ее к новой жизни.

Теперь достопочтенный Патрик Бронте ощутил в полной мере всю могучую силу проклятия Лонгсборна и понял наконец заложенный в этих страшных чарах глубинный смысл. Сэр Чарльз Лонгсборн, проводя свой грандиозный черно-магический ритуал, произнес имя Патрика Бронте с совершенно определенной целью. Сей высокопоставленный повелитель темных сил имел намерением уничтожить своего мнимого врага весьма изощренным способом. Сэр Лонгсборн не послал смерти самому мистеру Бронте, но обрек его на самую ужасную участь, какая только может настигнуть представителя рода людского, — участь Ниобы[103], ставшей живой свидетельницей безвременной гибели всех своих многочисленных потомков. Одиночество. Пустота. Безысходность. Непроглядный мрак неотступно разверзающейся под ногами бездны. Вот все, что оставалось скромному гавортскому пастору. Страшный итог!

Что можно было сделать, попав в подобную западню? Как пересилить свое неизбывное отчаяние и продолжать жить вопреки всему? И теперь перед преподобным Патриком Бронте встала непреложная необходимость разрешить для себя эти извечные вопросы человеческого бытия.

Много дней и ночей просидел он в своем ветхом кресле, понурив голову в напряженном размышлении. Его воспаленный мозг усиленно работал, ища надлежащие ответы и заставляя кровь бешено стучать в висках. Но все было напрасно. Озарение неподвластно воле и не откликается на ее зов. Лишь когда достопочтенный хозяин пастората совсем уже отчаялся в своем бесплодном ожидании, оно наконец явилось. Оно подкралось тихо и незаметно, словно чья-то невидимая рука внезапно коснулась чела пастора и зажгла его мысли живым благодатным светом.

Достопочтенный Патрик Бронте с отчетливой ясностью увидел вдруг то, в чем состоит его главное отцовское назначение. Он обязан сделать все от него зависящее, чтобы продлить жизнь своим детям. «Да, да, продлить им жизнь, — мысленно говорил он себе, — или, иными словами, утвердить сотворенное их собственными руками благословенное бессмертие прочной отцовской печатью».

Желая как можно скорее привести в действие свой мгновенно сложившийся в голове план, мистер Бронте тотчас вызвал к себе Марту.

— Мне нужна твоя помощь в одном деле, — сказал он, когда горничная явилась в кабинет. — Ты ведь помнишь даму, которая гостила в этом доме около полутора лет назад? Приятельницу моей дорогой дочери Шарлотты?

— Около полутора лет назад? — машинально переспросила Марта. — Вы, должно быть, говорите о той доброй, миловидной женщине, которая провела здесь около недели и за это время привела в восторг всех здешних обитателей?

— Ну, положим, «привела в восторг» — это слишком громко сказано, — ответил достопочтенный Патрик Бронте, — но в целом твое описание соответствует истине. Думаю, ты поняла, о ком идет речь. Эту даму зовут миссис Гаскелл… Элизабет Гаскелл. Она из Манчестера. Я должен непременно связаться с ней по делу.

— Я охотно исполню вашу волю, хозяин, — покорно отозвалась Марта, на лице которой, однако, отразилось явное непонимание, о чем, собственно, идет речь.

— Миссис Гаскелл — известная в Англии писательница, — пояснил мистер Бронте, — Моя дочь быстро прониклась к ней симпатией и доверием и многое поведала ей о своей жизни и о тех невзгодах, что свалились на наше семейство. И вот теперь я намерен вызвать эту женщину в Гаворт, чтобы просить ее написать биографический очерк о моей милой Шарлотте с привлечением бесценных сведений обо всех других моих детях. Пусть мир узнает о них, и их добрые имена запечатлеются в веках!

— Ох, и умно же вы придумали, мистер Патрик! — обрадовалась Марта. — Моя добрая молодая госпожа, несомненно, заслуживает этого, равно как и ее славные сестры и брат.

— Я хотел бы составить послание для миссис Гаскелл безотлагательно. Для этого мне и нужна твоя помощь, Марта.

Прозорливая горничная тотчас вооружилась пером, чернилами и бумагой и под диктовку своего хозяина написала заветное пригласительное письмо. Затем она дала листок самому достопочтенному господину, и тот вслепую поставил свою подпись.

— Ну вот, — произнес он удовлетворенно. — Готово. Теперь отнеси это послание на почту. Да поскорее: ведь надлежит еще собрать все имеющиеся у нас письма друзей и коллег Шарлотты и прочие необходимые бумаги. Очевидно, придется также запросить и личные письма моей дочери у ее корреспондентов. В наших интересах, чтобы миссис Гаскелл располагала как можно более обширной информацией в связи с предстоящей ей работой — если, конечно, мне улыбнется счастье уговорить ее на столь нелегкий труд. Впрочем, в том и состоит мой непреложный долг, чтобы постараться во что бы то ни стало этого добиться.

— Прошу прощения, хозяин, — осмелилась вставить Марта, — Мне, конечно, не подобает вмешиваться в ваши дела, но, если позволите… у меня есть одно веское возражение.

— Что ж, Марта, — отозвался престарелый пастор, — ты служишь в этом доме уже много лет, и я вполне доволен тобой. Ты стала для нас большим, нежели обыкновенная горничная: ты практически равноправный член нашей семьи — так я к тебе и отношусь. Я уважаю твое мнение и охотно выслушаю тебя. Так что же ты хочешь мне сказать, Марта?

— Я полагаю, — ответила Марта, — что было бы несправедливым распорядиться личной корреспонденцией моей госпожи без ведома мистера Николлса. Он имеет полное право знать о вашем намерении, мистер Патрик.

— Ты права, Марта, — вздохнул Патрик Бронте, — Я поговорю об этом с Николлсом. Надеюсь, он поймет меня и одобрит мой план.

Пастор ненадолго смолк и вновь обратился к горничной:

— И вот еще что, Марта. Приготовь мне дневник моей дочери — тот, что она сама предоставила в мое ведение. Мой долг — распорядиться им с наибольшей пользой.

— Вы хотите отдать его миссис Гаскелл, хозяин? — осторожно спросила Марта.

— Не насовсем, — ответил мистер Бронте. — Разумеется, она вернет назад все предоставленные нами документы — в том числе и этот дневник — по окончании своей работы; об этом не беспокойся. Но у меня есть к тебе важное поручение касательно этого дневника. Присядь сюда и слушай внимательно. В этом документе содержатся сведения об одной леди — знакомой моей дочери и нашей кровной родственнице. Эти сведения нельзя разглашать, ибо моя дочь обязала меня хранить эту тайну. В этом я полагаюсь на твою помощь, Марта. Поскольку мои больные глаза не позволят мне самому привести в исполнение мое намерение, я поручаю тебе изъять из дневника последние страницы — все, что датируется позднее июня 1854 года. Это записи, относящиеся ко времени пребывания Шарлотты в Ирландии в период ее свадебного путешествия. Впрочем, проследи по всему дневнику, встречаются ли в нем какие-либо упоминания имени леди Кэтрин, а также фамилий Хитернлин, Моорлэнд, Мак-Клори и — особенно — Лонгсборн. Если чего-нибудь найдешь — удали эти страницы из дневника, но не вымарывай ни единой записи, ни единого слова и не вздумай избавиться от изъятых листов каким бы то ни было способом! Миссис Гаскелл, конечно, эти сведения ни к чему, но есть человек, который вправе затребовать их у нас. Это сама леди Кэтрин, которая может появиться в пасторате в любое время, когда пожелает. Так что пусть эти листы до поры до времени остаются у нас, а там посмотрим, как этим распорядиться. Ты все поняла, Марта?

— Да, мистер Патрик, — покорно ответила горничная и, не задавая лишних вопросов, принялась исполнять поручение хозяина.

* * *

Преподобный Артур Николлс был поистине безутешен в постигшем его горе. В памяти его отчетливо всплывали ужасные события минувших дней. Угрызения совести нещадно терзали его. Сознание собственной вины подтачивало душевные силы, вонзаясь в трепещущее горячее сердце острым жалом ядовитой змеи.

Воспоминания о Шарлотте причиняли ее почтенному супругу мучительную боль, становившуюся с каждым мгновением все невыносимее. Он невольно спрашивал себя: «На что мне теперь эта жалкая, никчемная жизнь? Что проку во всей ее ничтожной показной суете, если солнце, нежно и заботливо озарявшее мое земное существование, безвозвратно закатилось, и яркий свет его пленительных нежных лучей никогда не возрадует более моего взора, а приветливое тепло его не прольется, чтобы растопить ледяную оболочку, сковавшую сердце в вечной печали?! Неужто вся эта бренная жизнь являет собой бесконечную череду страданий, и эта ее коварная сущность превосходно замаскирована под прикрытием случайных земных радостей, тогда как Смерть есть единственная верная обитель покоя?»

Рассеянный взгляд мистера Николлса скользнул по стене и внезапно остановился на висящем над софой портрете Шарлотты, ярко высвеченном в пронзительном утреннем свете. Этот портрет был сделан рукою художника Ричмонда во время одного из последних визитов в Лондон его скромной натурщицы. Простое лицо, изображенное на плотном холсте, казалось необычайно серьезным и задумчивым. Мягкие, благородные черты пасторской дочери приобрели в исполнении мастера особое своеобразное выражение, в коем просматривалась затаившаяся непостижимая тоска и безотчетная тревога. Однако в мудрых и необыкновенно добрых глазах горел вечный живой свет.

Артур Николлс неотрывно взирал на портрет супруги, мысленно вопрошая ее: «Почему? Зачем ты безвозвратно покинула меня, оставив одного в этом огромном жестоком мире, где нет больше места радости и любви? Мыслимо ли найти хоть малейшее утешение, покуда непроглядная бездна разделяет нас, дорогая Шарлотта, не оставляя даже смутной надежды на скорое счастливое воссоединение?»

Он продолжал пристально смотреть на портрет каким-то неистовым взглядом — настойчивым и молящим, будто бы и в самом деле в трепете ожидал ответа.

В сущности, преподобный Артур Николлс отнюдь не принадлежал к категории тех людей, что верят в чудеса, ибо его жизнь до появления в ней Шарлотты текла неизменно серо и тоскливо. Но сейчас, стоя возле портрета жены в немом исступлении, он горячо и отчаянно возжелал чуда — и оно свершилось. Взбудораженное сознание мистера Николлса наполнилось мелодичным голосом — ровным и чистым, как звон серебристого колокольчика. Этот нежный переливчатый голос принадлежал той, что была особенно дорога его сердцу, и неуклонно воспроизводил в его памяти мудрое изречение из первого созданного ею романа:

«<…> Человек, ведущий правильную, размеренную жизнь, обладающий рациональным умом, никогда не впадет в безнадежное отчаяние. <…> Смерть отнимает у него любимых людей, с корнем вырывает тот ствол, что обвивали его чувства и привязанности, и слезы стремительно заполняют образовавшуюся воронку скорби; это тяжелый, мрачный отрезок его жизни, — но однажды с восходом в его одинокий дом заглянет Вера в божественный промысел и убедит, что в иной жизни, в ином мире он снова обретет свою потерю. <…> И хотя дух его, возможно, никогда не высвободится из-под гнета печали, Надежда смягчит эту боль и поддержит дух <…>».[104]

«Нет! — подумал Артур Николлс. — Шарлотта не оставила меня! Она не могла меня покинуть, ибо ничто на свете не в силах нас разлучить! Она жива, и всегда будет жить в моей памяти и в моем сердце. Ее пленительный нежный голос возвратится ко мне снова и снова и мудрым советом наставит меня на праведный путь. А ее восхитительный чистый облик ясной путеводной звездой осветит мне дорогу, покуда, по воле Господней, я не найду наконец своего последнего пристанища — вечного и бесконечного Дома, где встретит меня моя возлюбленная супруга и где пышным цветом зацветет наше благословенное первозданное Счастье».

«<…> Печаль, не терзай доброго сердца; оставь надежду доверчивому воображению. Пусть насладится оно радостью, заново родившейся из великой муки, счастливым избавлением от бед, отменой скорбей и сладким возвращением. Пусть нарисует оно картину встречи и долгой счастливой жизни потом <…>»[105].

Пока мистер Николлс глядел на портрет супруги и предавался своим идиллическим размышлениям, позади него возникла внушительная фигура достопочтенного Патрика Бронте, явившегося сюда в сопровождении своей верной Марты. Окончив все необходимые приготовления к исполнению непреложного отцовского долга, состоящего в том, чтобы навеки сохранить память о детях, безвременно сгоревших в огне их собственного таланта, удовлетворенный пастор выбрался наконец из своего кабинета и направился в гостиную, где и находился в ту пору мистер Николлс.

С помощью Марты почтенный хозяин потихоньку умостился в уютное кресло и, откинувшись на спинку, довольно долго просидел в нерушимом молчании, прикрывая руками изрядно уставшие больные глаза. Время от времени он отстранял ладони от своих очей и то и дело поглядывал на зятя, который был настолько глубоко погружен в свои мысли, что даже не заметил появления тестя. Впрочем, как только преподобный Артур Николлс обнаружил присутствие сего достославного родственника, он тут же собрался покинуть гостиную. Однако неожиданный взволнованный возглас старого пастора заставил его остановиться:

— Она не умерла, сын мой. Мою возлюбленную дочь и твою верную супругу оставила лишь бренная оболочка. Слушай же, что я скажу тебе: дети мои будут жить вечно. Их неукротимая добрая энергия стремительно разольется по разным закуткам этого мира, чтобы поддержать всех страждущих и отчаявшихся. И сила эта не иссякнет, покуда благодатнейшие плоды их светлого Воображения будут безраздельно властвовать над народом!

Преподобный Патрик Бронте поспешно перевел дыхание, невольно поражаясь внезапно нахлынувшей на него словоохотливости и с каждым мгновением преисполняясь все большего воодушевления, продолжал: — Утешься же, сын мой. Гордая, добродушная Шарлотта, стойкая, свободолюбивая Эмили Джейн, кроткая, смиренная Энн и даже беспечный баловень Патрик Брэнуэлл, не устоявший перед плотскими искушениями, но, в конце концов, раскаявшийся во всех своих грехах и погребенный с миром, навеки останутся жить в благодарных людских сердцах — помяни мое слово!

Артур Николлс, немного помедлив, подошел к креслу, где восседал его тесть, и, словно завороженный, преклонив колена перед своим достопочтенным родственником и патроном, с какой-то непостижимой потусторонней торжественностью произнес:

— И обернулась смерть бессмертием своим. [106]

Старый пастор совсем по-дружески похлопал зятя по плечу и задумчиво прибавил:

— Возможно, что светлые отблески, отраженные негаснущим вовеки сиянием их славы, нечаянно падут и на нас — кто знает? Только уж не обижайся на меня за то, что я скажу, сын мой, но едва ли мы с тобой достойны столь высокой милости Провидения!

Окончательно заключив перемирие со своим премудрым патроном и дав свое согласие на сотрудничество с миссис Гаскелл, преподобный Артур Николлс поднялся в заветную комнату, где в последнее время он жил со своей дражайшей супругой. Он не решался зайти сюда еще со дня достопамятной роковой Пасхи, окончательно переселившись в свой рабочий кабинет, дабы ненароком не потревожить мирный дух усопшей и вернее укрыться от страшной тяжести невыносимо гнетущей обстановки.

В своей неусыпной заботе о больной жене мистер Николлс не видел ничего вокруг, и вот теперь, совершенно неожиданно для самого себя, он обнаружил на рабочем столе Шарлотты нечто вроде миниатюрной, как спичечный коробок, книжицы в жестком волокнистом переплете. Поддавшись естественному инстинкту, он потянулся за своей странной находкой и мгновение спустя с изумлением воззрился на ровный убористый почерк, пестревший богатейшим обилием всевозможных крючков и завитков, Отличавшихся удивительным изяществом и, однако же, неподвластных для чтения невооруженным глазом. Вне всякого сомнения, то был почерк Шарлотты.

На первый взгляд книжица показалась преподобному Артуру Николлсу рукописью стихов. Вооружившись толстой лупой, лежавшей на столе возле книжицы, он получил возможность удостовериться в правдивости своей догадки. На титульном листе виднелась краткая надпись: «Каррер Белл».

Мистеру Николлсу доводилось уже знакомиться с отдельными образцами поэтического творчества своей милейшей супруги. Но то были лишь некоторые ее стихотворения, опубликованные в общем сборнике поэзии Каррера, Эллиса и Эктона Беллов. Теперь же он держал в руках уникальный экземпляр, содержащий практически весь полный перечень стихов Шарлотты, уверенно выведенных ее собственной рукою, движимой божественными силами светлого Вдохновения.

Артур Николлс довольно долго осматривал добытую им бесценную рукопись, листая крохотные странички с невыразимым трепетом и благоговением. Затем он выбрал одно из стихотворений — не слишком длинное, но и не слишком короткое — дабы, не перегружая свой ум, находящийся в неизменном напряжении, постараться развеять мрачные мысли, которые, вопреки его титаническим усилиям прогнать их, снова и снова возникали в его голове.

Неторопливо приложив лупу к заветным строчкам стихотворного текста, мистер Николлс стал читать. Простое, бесхитростное содержание избранного им по принципу случайности стихотворения захватило его настолько глубоко, что мгновенно врезалось в его сознание мощнейшей нестираемой гравировкой. К горлу его внезапно подкатил) неистово щемящий ком; в глазах тотчас засветились невольно нахлынувшие благородные мужские слезы:

Дай руку на прощанье,

А слез не будем лить.

Есть дар — воспоминанье,

Давай его хранить.

Есть детское прозренье

И в нынешней поре.

Есть к миру снисхожденье

В его плохой игре.

Пусть досадит рассудку,

Пусть шутит, коль не лень.

Давай оставим шутку

И мы на черный день.

Пусть нам разнимет руки

Судьба. Чем спорить с ней,

Докажем, что в разлуке

Объятия сильней.

Любой восход багряный

И вечер голубой

Нас будут силой странной

Соединять с тобой.

Нам ночь напомнит море,

Вздыхая в тишине.

И сердце, сердцу вторя,

Утешится вполне.

Никто не в состоянье

Нам будет помешать,

Когда в душе свиданье

Отпразднуем опять.

Несчастен тот, кто плачет.

Гони унынья тень.

Судьба всегда припрячет

Свечу на черный день.[107]

— «Блаженны плачущие, ибо они утешатся!» — машинально произнес Артур Николлс, устремив проницательный задумчивый взгляд в необозримое пространство.

— «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят!» — отозвался из непостижимого небытия благозвучный, как сама Гармония, до боли родной, любимый голос.

— Аминь! — заключил умиротворенный зачинщик диалога, благоговейно прижимая к сердцу миниатюрный рукописный томик.

— Аминь! — тотчас пронеслось в ответ, точно настойчивое горное эхо, отдаваясь в опьяненном сладким дурманом сознании.

<…> В краю холмов какая скрыта сила? Какой любовью и бедой чреват?

Земля, что сердце к жизни пробудила, Вмещает все: и Божий Рай и Ад.[108]