2. Истребление

Между тем все туже и туже затягивалась петля на шеях последних двоих детей Троцкого: Сергея и Льва. Сосланный в Красноярск Сергей смог устроиться на Красноярский машиностроительный завод (Красмаш) инженером. В мае 1936 г. Сергей вместе с группой работников завода был арестован и отправлен в Воркуту. В местной печати было объявлено, что на Красмаше действовала группа вредителей-троцкистов, в которой главным был сын Троцкого[684]. Позже похожий клеветнический материал был опубликован еще и в «Правде», причем, согласно этой публикации, Сергей Седов «вредил» фактически один[685].

В феврале 1937 г. Сергей был вновь доставлен в Красноярск, в июле ему были предъявлены обвинения в шпионаже, измене родине и контрреволюционной организованной диверсии. Фамилия Сергея была включена в «красноярский список» лиц, по делам которых было завершено следствие. В список были включены 68 человек, из которых 61 был отнесен к первой категории: к ним предлагалось применить «высшую меру наказания» — расстрел. 3 октября 1937 г. Сталин, Молотов и Каганович без каких-либо исправлений завизировали этот карательный список[686]. 29 октября на закрытом судебном заседании выездной сессии Верховного суда СССР в Красноярске в течение 15 минут было рассмотрено предрешенное дело Сергея Львовича Седова. На вопрос председателя о признании вины он ответил: «Виновным себя не признаю». Вслед за этим был зачитан смертный приговор, который привели в исполнение в полночь на 30 октября[687]. Так закончилась жизнь третьего ребенка Троцкого. Вскоре после его расстрела, 23 декабря 1937 г. была также арестована ранее сосланная вторая жена Сергея — Генриетта Рубинштейн. Следует указать, что о смерти сына и аресте его жены Троцкие информированы не были и могли только предполагать худшее.

На свободе оставался теперь только старший сын Лев, который продолжал в Париже самоотверженную издательскую, публицистическую и организационную работу. К тому времени, когда был провозглашен вердикт международной следственной комиссии, расследовавшей обвинения, выдвинутые против Троцкого, о невиновности Троцкого и Седова, последнему оставалось жить менее полугола.

Лев был надежнейшей политической и организационной опорой отца. В ущерб своему здоровью, изнемогая от усталости, он выполнял огромную работу по изданию «Бюллетеня оппозиции», по поддержанию контактов с оппозиционными коммунистическими группами и отдельными людьми в различных странах. Работа, которую он проводил с первых дней эмиграции, многократно усложнилась после того, как отец оказался интернированным в Норвегии, а затем отправился за океан. По всем вопросам Седов всегда советовался с отцом, регулярно перед ним отчитывался. В архиве Гарвардского университета сохранились 160 его писем Троцкому за период 1930–1938 гг., и это была лишь часть его корреспонденции.

Изредка Троцкий сдержанно хвалил работу сына (например, когда тот выпустил «Красную книгу» о московских процессах). Но чаще предъявлял Льву все новые и новые требования, выполнения которых настоятельно требовал. Он буквально пылал гневом, когда то или иное задание не выполнялось в срок или реализовывалось не в полной мере и не в полном соответствии с инструкциями, выданным сыну. Никакие оправдания, никакие объективные обстоятельства Троцким во внимание не принимались.

Лев Седов жил вместе со своей подругой Жанной и племянником Севой, которого он в конце концов забрал к себе из Австрии и фактически усыновил. Жили они на шестом этаже дешевого многоквартирного дома без лифта, в крохотной квартирке по улице Лакретелль, 26. Квартира была до отказа забита книгами и ящиками с различными документами и материалами, необходимыми прежде всего для «Бюллетеня оппозиции»[688]. О материальном положении Седова свидетельствует одно из писем отцу, в котором говорилось: «Чтобы разослать письма и документы, нужны деньги. А их нет. И когда я говорю «их нет», это не значит, что нет более или менее серьезных сумм, а нет даже и нескольких франков… Нет денег на метро»[689].

Помимо обыденных дел, Седов занимался оказанием помощи коммунистам-невозвращенцам. Кривицкий вспоминал, что его привела к Седову вдова Рейсса в ноябре 1937 г. Хотя Кривицкий сразу же заявил, что он не собирается присоединяться к «троцкистам» и пришел только за советом и возможной товарищеской помощью, он был тепло принят. «Я никогда не забуду его бескорыстную помощь и успокоение, которое получил от него в эти дни… Он был еще очень юным, но исключительно одаренным»[690], — вспоминал Кривицкий о Седове. Об этих почти ежедневных встречах Седова с Кривицким знал Зборовский (которого с Кривицким познакомил Седов). Зборовский добросовестно доносил в Москву обо всем происходившем с Кривицким. В 1941 г. Кривицкий был убит в Вашингтоне. Бармин уцелел. Он выехал в США, служил в Управлении стратегических служб (предшественнике ЦРУ), на радиостанции «Голос Америки», в Информационном агентстве США и даже женился на внучке президента Теодора Рузвельта[691](с которой, правда, через некоторое время развелся)[692].

При всей своей любви и уважении к отцу Лев постепенно, и это было совершенно естественно, испытывал все большее чувство раздражения из-за мелочных упреков, а иногда и совершенно нелепых и несправедливых сравнений. Лев-младший жаловался, что в письме от 15 февраля 1937 г. отец предельно больно обидел его: «Мне трудно сказать, откуда падают на меня самые тяжелые удары — из Москвы или из Парижа»[693], — написал Троцкий сыну. «Мне кажется, что все папины недостатки с возрастом не смягчаются, а, видимо, в связи с изоляцией, болезнью, трудными условиями — трудными беспримерно, — углубляются, — писал Седов матери 16 апреля 1936 г. — Его нетерпимость, горячность, дергание, даже грубость и желание оскорбить, задеть, уничтожить — усиливаются. Причем это не только «личное», но прямо какой-то метод, и вряд ли хороший метод»[694]. Самому Троцкому Седов высказывал претензии крайне редко. Однажды он написал Троцкому, что тот посылает противоречивые указания разным людям и в результате «никто не знает, за что ответственен, друг друга дергают, входят в противоречия и пр…Меня просто берет отчаяние»[695]. В другом письме он заметил, что отец превращает его в мишень для ударов, когда сообщает «во все стороны» о его «преступной беспечности»[696].

Седов буквально изнемогал от переутомления, к тому же в конце 1937 — начале 1938 г. он перенес тяжелый грипп и сильно ослаб. У него повторялись сильные приступы болей в животе, которые врачи квалифицировали как проявления хронического аппендицита. В середине февраля 1938 г. произошел крайне тяжелый приступ, во время которого Жанна вынуждена была отвезти Седова в больницу. К тому же проблемы со здоровьем осложнялись постоянным контролем со стороны советской разведки, оказывающей психологическое и деморализующее влияние. В планы сталинского руководства входило постепенное истребление наиболее видных сторонников Троцкого в европейских странах, начиная с Седова. Этой же цели служила пропагандистская кампания, проводившаяся советской печатью и транслировавшаяся за рубеж при помощи советских телеграфных агентств и иностранных корреспондентов в Москве. Во второй половине марта 1937 г. в «Правде» появились статьи под заголовками: «Подрывная работа троцкистов в Бельгии», «Разоблачение троцкистов в США», «Происки троцкистских агентов Франко», «Гнусная комедия троцкистских пособников Франко»[697].

При этом советская разведка не всегда располагала реальными сведениями о степени влияния того или иного троцкиста, поэтому в центре внимания оказывались часто не те, кто был действительно важен. Типичной была история, происшедшая с Грилевичем, немецким политэмигрантом, бывшим активистом левой оппозиции в Германии и членом Интернационального секретариата. Ошибочно считая, что именно Грилевич издает в Берлине «Бюллетень оппозиции» (на самом деле его издавал Седов), Сталин распорядился в начале 1937 г. передать властям Чехословакии, куда после прихода нацистов к власти эмигрировал из Германии Грилевич, сфабрикованные советскими органами материалы, изображавшие Грилевича агентом гестапо.

Конечной целью провокации была организация в Праге судебного процесса против троцкистов. Несколько раз Сталин звонил Ежову, чтобы получить информацию о том, как продвигается «дело Грилевича»[698]. Ежов, в свою очередь, давил на своих подчиненных, прежде всего на начальника 5-го (иностранного) отдела НКВД А.А. Слуцкого[699]. Слуцкий жаловался: «Сталин и Ежов думают, что я могу производить аресты в Праге» точно так же, «как и в Москве». Им «требуется суд над троцкистскими шпионами в Европе. Это имело бы огромный эффект, если бы удалось его устроить. Пражская полиция должна арестовать Грилевича. Вообще говоря, они готовы сотрудничать [с советской разведкой], но с чехами нельзя обходиться попросту, как мы обходимся со своими»[700].

Грилевич был обвинен в Чехословакии в шпионаже в пользу Германии и арестован, однако дело вскоре развалилось, и с подозреваемого были сняты все обвинения. После продолжительных мытарств Грилевич был депортирован в Австрию[701].

Вслед за этим начались похищения и убийства сторонников Троцкого. Наиболее удобным полем этой кровавой деятельности оставалась Испания. Условия гражданской войны облегчали работу советских спецслужб, которым помогали представители Коминтерна в этой стране, и прежде всего отъявленный сталинист Андре Марти. При этом обычно путали, кто действительно был сторонником Троцкого, а кто с ним уже порвал, но большого значения для советской разведки это не имело. Из четырех наиболее заметных деятелей оппозиции, убитых «эскадронами смерти» НКВД в Испании, трое — Андрес Нин, Курт Ландау и Марк Рейн (сын видного русского меньшевика Р. Абрамовича) — были к моменту проведения операций по их устранению политическими противниками Троцкого. Сын Абрамовича Марк Рейн к Троцкому близок вообще никогда не был. Наиболее сложной была операция по убийству Нина. Во время уличных столкновений в Барселоне в мае 1937 г. он был арестован властями, затем похищен из тюрьмы агентами НКВД и убит[702]. В подготовке этого убийства активно участвовал советский консул в Барселоне Антонов-Овсеенко; практическими организаторами похищения были резидент НКВД в Испании Орлов и начинающий советский разведчик, диверсант и убийца Иосиф Ромуальдович Григулевич[703]. Факт непосредственного участия этих лиц в устранении Нина подтверждает допущенный к архивам НКВД сотрудник российских спец-служб В.М. Чиков, написавший апологетическую биографию Григулевича[704].

Лишь один из четверых убитых — чех Эрвин Вольф[705] — действительно был троцкистом. Он работал секретарем Троцкого в Норвегии, а затем поехал в Испанию, формально — как независимый левый журналист, а на самом деле — как представитель Интернационального секретариата, дабы попытаться объединить мелкие группы сторонников Троцкого и добиться затем их принятия в ПОУМ в качестве автономной фракции. Во время происшедших в мае 1937 г. уличных столкновений в Барселоне между правительственными силами, с одной стороны, и группами анархистов и членов ПОУМ, с другой, Вольф был задержан полицией, но после недолгого допроса отпущен, причем полиция не возражала и против того, чтобы он продолжал свою деятельность в неспокойной Барселоне. В Москве тем временем Вольфу был «вынесен» смертный приговор. В НКВД, да и у самого Сталина, особое раздражение вызывало поведение Вольфа после второго московского процесса, ибо он выступил основным свидетелем против версии НКВД о «тайном полете» Пятакова в Норвегию для встречи с Троцким (чего, разумеется, не было и быть не могло). Через три дня после освобождения из полицейского участка Барселоны Вольф был схвачен неизвестными лицами. Все попытки обнаружить его окончились неудачей. Вольф исчез. Труп секретаря Троцкого так и не был обнаружен[706].

С конца 1937 г. Седов стал все чаще обнаруживать, что за ним, почти не скрываясь, следят. К этому же выводу пришла французская полиция, расследовавшая убийство Рейсса. Было установлено, что с весны 1936 г. агенты НКВД вели за сыном Троцкого постоянное наблюдение[707]. Агент, действовавший пол фамилией Д. Смиренский, снял квартиру по соседству с его жильем. Когда летом 1936 г. Лев вместе с Жанной и племянником Севой поехал на кратковременный отдых в средиземноморский курортный городок Антиб, три агента НКВД — С. Эфрон, Д. Смиренский и Рената Штейнер — отправились туда же, причем Штейнер поселилась в том же пансионате, что и Седов с семьей. Все последующие месяцы слежка велась почти открыто, и Седов был убежден, что готовится его убийство. В декабрьском номере «Бюллетеня оппозиции» он поместил статью под заголовком «ГПУ подготовляет убийство Л. Седова»[708]. О том же писала и русская эмигрантская пресса, выходившая в Париже: «Дознание по делу об убийстве Игната Рейса [Игнатия Рейсса] обнаружило, что агенты ГПУ вели слежку за Седовым в течение года и готовили покушение на него в Мюлузе. В последнее время французская полиция бдительно охраняла его»[709]. По рекомендации Зборовского, которому Лев и Жанна полностью доверяли, при начавшемся приступе аппендицита для лечения была выбрана небольшая частная больница русских эмигрантов, куда Лев был помешен под фамилией Мартен. Как могли Жанна, Лилия Эстрина и все остальные близкие Седову люди не заподозрить недоброго, понять сложно. Очевидно, уверенность в добропорядочности Зборовского оставалась незыблемой у всей парижской группы. Последний мотивировал свою рекомендацию хорошими знакомствами, уверенностью в высокой квалификации хирурга Тальгеймера, которого рекомендовали как одного из лучших парижских специалистов, гарантией конфиденциальности благодаря русскому врачу Сим-кову, с которыми у Зборовского, дескать, были прекрасные отношения.

Последовавшие затем письма Зборовского Троцкому (некоторые были подписаны еще и Эстриной), посвященные последним дням жизни Льва, скорее не освещали, а искажали действительную картину, хотя элемент истины в них присутствовал. Остается только гадать, почему в этой дезинформационной игре советского агента Зборовского столь активно, добросовестно и безропотно участвовала Эстрина.

Льву в больнице сделали успешную операцию. Через несколько дней после этого, когда он уже шел на поправку и даже договорился с Этьеном о встрече для решения текущих дел, его состояние внезапно и резко ухудшилось. В ночь на 13 февраля его обнаружили в коридоре больницы в почти бессознательном состоянии. Вскоре он впал в беспамятство. Последовавшие переливания крови не дали результата. Несмотря на все предпринятые экстренные меры, Лев вскоре скончался.

По-видимому, Зборовский не был физическим убийцей Седова, иначе Этьена легко было бы вычислить и разоблачить. Но тот факт, что Этьен приложил руку к ликвидации Седова, представляется более чем вероятным. Убийство (которое Зборовский и Эстрина решительно отрицали) имело место, скорее всего, по наводке Этьена. Это подтверждает бывший ответственный сотрудник советских спецслужб Петр Дерябин, бежавший на Запад и рассказывавший, что Седов действительно был ликвидирован агентами НКВД[710], хотя в формальном отчете советской внешней разведки о проведенной операции о смерти Седова говорилось скорее нейтрально, чем победно: «В отношении Седова также был разработан план по его похищению, который, однако, Я. Серебрянским реализован не был в связи со смертью Седова вследствие операции по поводу аппендицита»[711].

П.А. Судоплатов[712] тоже указывал, что Седов не был убит советскими агентами: «Троцкий безоговорочно доверял сыну, поэтому за ним велось плотное наблюдение с нашей стороны, и это давало возможность получать информацию о планах троцкистов по засылке агентов и пропагандистских материалов в Советский Союз через Европу. Его уничтожение привело бы к потере нами контроля за информацией о троцкистских операциях в Европе», — писал Судоплатов, отмечая, однако, что нарком внутренних дел Ежов высказывал удовлетворение устранением Седова[713].

Сталин постепенно умертвил всех детей Троцкого, и это было самой страшной его местью своему заклятому врагу. В те дни, когда Лев еще находился в больнице, Троцкий временно пребывал вне Койоакана, гостил у друзей. Троцкий вспоминает, как в его комнату без стука ворвался экспансивный мексиканец, художник Диего Ривера, с возгласом: «Лев Седов мертв» — и протянул телеграмму из Парижа. Троцкий решил, что с ним разыгрывают какую-то глупую шутку, и закричал в ответ: «Пошел вон!» Диего молча удалился. Осознав, что его сын действительно, может быть, мертв, отец впал в состояние полного отчаяния. Вскоре, однако, Ривера смог вывести его на улицу, усадить в машину и отвезти домой.

Наталья Ивановна вспоминала: «Я была в Койоакане, сортируя старые фотографии наших детей. Раздался [дверной] звонок, и я удивилась, увидев Льва Давидовича. Я пошла ему навстречу. Он вошел, еще более сгорбленный, чем обычно, его лицо было пепельно-серым; казалось, что внезапно он превратился в глубокого старика. «Что случилось? — спросила я его тревожно. — Ты заболел?» Он ответил тихим голосом: «Лева заболел, наш маленький Лева…» Только теперь я поняла. Я так боялась за Льва Давидовича, что мысль о том, что что-либо может случиться с Левой, никогда не приходила мне в голову»[714].

Состояние внутренней опустошенности у Троцкого продолжалось, однако, недолго. Это была бы совершенно другая личность, если бы даже гибель сына он не использовал в политических целях. Разумеется, Лев Давидович тяжко переживал потерю, он с ужасом думал о том, что пережил всех своих четверых детей. Периодически и все чаще к нему возвращалась нервная истощенность, граничившая с душевным расстройством, но он брал себя в руки и с упорством фанатика возвращался к привычному делу политического борца. Сравнительно задолго до этого, в 1935 г., он как-то записал в дневник: «По поводу ударов, которые выпали на нашу долю, я как-то на-днях напоминал Наташе жизнеописание протопопа Аввакума[715]. Брели они вместе по Сибири, мятежный протопоп и его верная протопопица, увязали в снегу, падала бедная измаявшаяся женщина в сугробы. Аввакум рассказывает: «Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сия, протопоп, будет»? И я говорю: «Марковна, до самые смерти». Она же, вздохня, отвеща-ла: «Добро, Петрович, еще побредем». Одно могу сказать: никогда Наташа не «пеняла» на меня, никогда, в самые трудные часы: не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорились против нас»[716].

Троцкий тогда не думал, что настанут еще более трудные времена. Видимо, выходя из приступов отчаяния, он не раз вспоминал то, что прочитал в «Житии» Аввакума и что записал в свой дневник. Сравнение себя самого с упорным религиозным фанатиком не было случайным: Троцкий все более и более чувствовал себя, в отличие от сугубого прагматика Сталина, подлинным пророком коммунистической веры. Уже 18 февраля он послал от своего имени и имени Натальи телеграмму соболезнования Жанне, а через два дня написал статью-некролог «Лев Седов — сын, друг, борец», опубликованную в номере «Бюллетеня оппозиции», значительная часть которого была посвящена памяти Льва[717].

Статья была проникнута глубокой душевной болью, но в то же время носила и сугубо политический характер, начиная с посвящения «пролетарской молодежи». Отец вспоминал юные годы Льва, его предельную скромность, его нежелание жить вместе с родителями в Кремле и уход в «пролетарское общежитие», свежий хлеб в рукаве его изодранной куртки во время Гражданской войны, данный ему в награду булочниками, среди которых он вел политическую агитацию, его участие в субботниках и работу в оппозиции, его помощь в ссылке и невероятные усилия в эмиграции по изданию «Бюллетеня» и поддержанию связей со своими сторонниками. Видно, что Лев Давидович раскаивался в недостаточном внимании к сыну: «На поверхностный взгляд могло даже казаться, что наши отношения проникнуты суровостью или отчужденностью. Но под этой видимостью жила и горела глубокая взаимная привязанность, основанная на чем-то неизмеримо большем, чем общность крови: на солидарности взглядов и оценок, симпатий и ненавистей, на совместно пережитых радостях и страданиях, на общих больших надеждах». 16 февраля, писал Троцкий, — это «самый черный день в нашей личной жизни».

Друзья и соратники похоронили Льва Львовича вначале на кладбище Пер-Лашез — традиционном месте захоронения французских революционеров. Самим похоронам был придан революционный характер. Гроб был покрыт красным знаменем с серпом и молотом, а после похорон его участники устроили шествие к Стене коммунаров, где были в 1871 г. расстреляны последние защитники Парижской коммуны. Через три недели после похорон по требованию Троцкого и с разрешения французской полиции тело было эксгумировано для проведения новой экспертизы, не давшей, впрочем, новых результатов[718]. Перезахоронили Седова уже на другом кладбище — Тиэс, более удобном в смысле досягаемости для Жанны и друзей Седова.

Расследование гибели Льва Седова, проведенное французскими службами, не дало никаких результатов. Обыск, произведенный в его квартире, полиция использовала для конфискации некоторых бумаг, в частности, власти заинтересовались картотекой агентов НКВД, которую Седов начал составлять незадолго до смерти[719]. Медицинская экспертиза и оба вскрытия пришли к выводу, что смерть могла наступить в результате естественных причин. Хотя французский адвокат Троцкого Розенталь предоставил в распоряжение следователей многочисленные материалы о том, что агентура НКВД следила буквально за каждым шагом Седова, пойти по этому пути расследования прокуратура не решилась, и это несмотря на крайнее удивление и непонимание причин резкого ухудшения его состояния, а затем кончины, которые выражали врачи больницы, где Седов находился. В частности, хирург Тальгеймер, оперировавший Льва, даже задал Жанне вопрос, не покушался ли ранее Лев на самоубийство. Обо всем этом в вежливой и в то же время жесткой форме Троцкий написал в заявлении, отправленном следственному отделу суда департамента Сены[720].

Вряд ли, как полагал Троцкий, следствие не дало ожидаемых результатов из-за того, что на него было оказано прямое давление властей, стремившихся сохранить хорошие отношения с советским правительством. Скорее всего, здесь доминировали осторожность и стремление идти по наиболее легкому и безопасному пути. В любом случае расследование причин смерти Седова было проведено парижской полицией формально, для отписки.

Одним из последствий смерти Льва явилась склока между двумя фракциями французских сторонников Троцкого по поводу документов и бумаг, которые находились на хранении Седова. Жанна, пребывавшая во фракции своего бывшего мужа Р. Молинье, хотела передать бумаги именно этой группе. Раймон, со своей стороны, обещал переслать документы Троцкому, но уверенности, что он поступит именно так, не было. Эстрина и Зборовский считали, что материалы должна получить группа Навил-ля. Сам же Троцкий, в этом вопросе осторожно поддерживавший Навилля, в склоку предпочитал не вмешиваться[721], но, разумеется, был на стороне Этьена и Лолы (Эстриной), ибо именно они продолжали вести «Бюллетень оппозиции», лишившийся своего фактического редактора.

Через пять месяцев после гибели Седова в Париже исчез немец Рудольф Клемент, являвшийся ранее секретарем Троцкого, а во время исчезновения работавший в Интернациональном секретариате по подготовке учредительной конференции 4-го Интернационала. В последний раз Клемента видели в полдень 13 июля 1938 г. Через два дня на имя одного из членов французской организации Движения за 4-й Интернационал — Жана Руса — пришло странное письмо за подписью Клемента, напечатанное на пишущей машинке: «Не будь московских процессов, письмо казалось бы бессвязным бредом сумасшедшего», — говорилось в сообщении «Бюллетеня оппозиции» по этому поводу[722]. В нем содержались нападки на Троцкого и Седова, вплоть до обвинения их в связи с гестапо, перечень лиц, по тем или иным причинам порвавших с Троцким, и, наконец, информация, что сам Клемент также объявляет о своем с ним разрыве. Было очевидно, что письмо фабриковалось агентурой НКВД. В нем указывалось даже, что Клемент собирается совершить самоубийство вследствие своего разочарования в Троцком из-за его сотрудничества с нацистами. При этом рукописная подпись Клемента под машинописным текстом письма была подлинной. А когда знакомые-троцкисты отправились к нему на квартиру, где он жил под псевдонимом Роже Бертран, то обнаружили ее в полном порядке; даже стол был накрыт к обеду.

Становилось понятным, что Клемента похитили советские агенты и заставили его подписать написанное ими письмо. Вскоре Троцкий получил еще одно письмо от Клемента, теперь уже рукописное. Подписано оно было одним из его старых псевдонимов, которым тот давно перестал пользоваться. Французскими товарищами Клемента, а затем и Троцким в специальной статье были показаны многочисленные нестыковки обоих текстов. «Написано ли письмо действительно Клементом? Я не берусь отрицать это категорически, — писал Троцкий. — Почерк похож, если брать каждую букву в отдельности! Но рукопись в целом лишена естественности и свободы. Если это почерк Клемента, то письмо написано в совершенно исключительных обстоятельствах; скорее, однако, это искусная подделка»[723].

Долгое время о судьбе Рудольфа Клемента не было известно вообще ничего. Троцкий получил весьма взволнованное письмо от его тети, проживавшей в Латинской Америке, которая умоляла хоть что-то сообщить о судьбе исчезнувшего племянника. В ответ Лев Давидович вынужден был высказать предположение, что Клемент убит, иначе его имя каким-то образом всплыло бы на поверхность[724]. В конце концов обезглавленный труп Клемента действительно был обнаружен в зарослях на отмели Сены.

Троцкий считал, что Клемент был убит, так как обладал информацией о деятельности троцкистов во многих странах мира. НКВД считал, что Клемент мог вычислить и разоблачить Зборовского. Можно предположить, что НКВД переоценивал роль Клемента в подготовке конференции 4-го Интернационала и в международном троцкистском движении и перестраховывался, прикрывая Зборовского, которого, как боялись в Москве, после смерти Седова мог разоблачить Клемент.