Морозов Евгений Давыдович

После освобождения Курской области в ряды советской армии призвали 180 тысяч курян. Часть призывников попали в бой сразу с порога дома, а я почему-то оказался в запасном полку в Марийской АССР, 33-й запасной стрелковый полк. В котором готовили артиллеристов, расчеты 45-мм орудия, я учился на наводчика.

До войны я окончил 9 классов и вот, когда мы прибыли в запасной полк, нас на лугу построили: «Кто имеет 10 классов — 10 шагов вперед!» В эшелоне 2 тысячи солдат, допустим, а вышло только полсотни. Их сделали младшими командирами, ефрейторами. 9 классов — это артиллеристы, минометчики. А все остальные стрелковые, пулеметчики, пехота. Я с девятью классами попал в артиллерию.

В полку я очень интересовался артиллерией, брал плакаты, всякие схемы. Мне очень было интересно, как стреляют с закрытых позиций? Я самостоятельно это изучал, т. к. «сорокопятка» — она же маленькая, только на прямой наводке работает. Командиры все удивлялись — зачем тебе это нужно? А мне просто было интересно, вот я и учил.

В запасном полку я обучался 6 месяцев, с марта по октябрь. В октябре наше обучение окончилось. Из нас сформировали артиллерийские расчеты, выдали орудия, и мы отправились в Белоруссию.

Ехали долго — бесконечные бомбежки, все вагоны пробиты пулями, можно звезды считать, без конца воздушная тревога. Мы по тревоге, как горох из ведра, из вагонов выпрыгиваем и в кювете прятались. Бывало — путь разворочен, стоим, ждем пока починят. Но, в конце концов, приехали.

Первое мое впечатление — командованию доложили, что немцы именно на этом участке приготовили прорыв, разведчики сказали, что слышали там звук танков. Срочно нужны были противотанковые орудия. Ну, а «сорокопятка» — она точнее винтовки. Очень точно бьет.

В расчете я был наводчиком. Но во время боя я становился заряжающим. У наводчика должен быть меткий глаз и крепкие нервы. А заряжающий должен быть сильным, так что — для целесообразности я становился заряжающим, этот снаряд подает, а наводчиком у нас был сибиряк, он на гражданке на белок охотился — глаз верный, нервы крепкие, мы ему доверяли.

В общем — срочно нужны противотанковые пушки и нас направили на этот участок. Ночь, темнота, нам дали лошадей, так-то шесть человек — мы спокойно могли откатить эту пушку, но ночь, бездорожье, и нам дали лошадей. Прибыли на место, окопались и я почувствовал суету, противоречивые команды. Недобрая такая суета.

На рассвете поднялась белая ракета, осветила, и понеслось. Немец повел артподготовку, молотил из пушек, но это не очень сильно было, потом я в таких переплетах бывал — там 200 пушек на квадратный километр, а там не так было.

После артподготовки загудели моторы и показались два танка. А у нас на позициях 5 пушек стояло, и мы практически одновременно выстрелили. Один танк остановился, а второй крутиться стал, ему гусеницу разбило. Немец озверел, он так стал бить, и минометы… Одна мина рядом с нашей пушкой упала, в результате — пушка оказалась вверх колесами, трех ребят из расчета убило, двое раненых, а мне повезло, я остался невредимым, только ушибло, сильно ушибло. Когда очухался, побежал к другой пушке, помогать-то надо. А там попал снаряд в щиток, но ее позже отремонтировали, а остальные орудия вообще уничтожили. Но немецкая атака сорвалась, потом наши Т-34 подошли.

Морозов Евгений Давыдович.

Вот такой у меня был первый бой. После него меня и еще троих ребят послали в Подмосковье, на переформирование. Приехали. Смотрю, формируется какая-то часть. Пошел посмотреть, что там. Там стояло человек 200, кричат: «Повара есть?» — «Есть», — руки поднимают. «Кузнецы?» — одна, может быть, рука поднялась. Разные специальности спрашивали. Дошла очередь, спросили: «Артиллеристы есть?» Я поднимаю руку. Мне: «Ну-ка иди сюда. Какую пушку знаешь?» «сорокопятку» с пулеметным прицелом». Потом еще вопросы задавали, я отвечал. Почувствовали, что я знаю, говорят: «Пойдем к командиру». Пришли. Такой рыжий молодой бравый молодой стоит, на груди награды, спрашивает: «Откуда?» — «Курский». «Земляк, я тоже из Воронежа». Он мою фамилию записал и отправил на погрузку снарядов, и, пока я грузил снаряды, они уехали на ночевку в какую-то деревню. Я жду, как песик, около вагона, не жрамши, совсем ничего не ел, силенок нет. Думаю, не, надо отсюда уходить. Тут машина подходит, смена часовым и спрашивают: «Где тут Морозов?» Я говорю: «Я». «Поехали со мной». Приехали в деревню. Смотрю, стоят танки-самоходки, СУ-76, а навстречу мне солдат идет. Я к нему: «Слушай, поужинали?» — «Да. Уже котлы помыли». — «Я снаряды грузил, устал, есть хочу. Где можно перекусить». — «Пойди к Петьке Фролову, попроси, он тебе что-нибудь даст».

Иду, есть хочется. Смотрю, машина груженная хлебом стоит. Петька сидит, что-то пишет, морда круглая. Я говорю: «Дай хлеба», — а сам подальше, а то думаю, ударит, вместо хлеба. Он спрашивает: «Сколько?» — «Настрое, дай буханку». Он говорит: «Иди, возьми». Я рот открыл, подхожу, хлебом пахнет. Беру буханку, она теплая, шершавая, никто меня не бьет. Я ее за пазуху и задом, задом от машины. Сел в кусты, проглотил, живот надулся. А съел бы еще, но пойти, попросить, стыдно, а украсть — страшно.

В дом зашел, там ребята вповалку спят. Утро. Поднимаемся, кричат: «На завтрак!» Я всех перегнал. Кухня стоит. Я ему говорю: «Мне на двоих», — повар мне черпаком пшенной, жирной каши и колбасы американской дал, толстых два куска колбасы, и два куска хлеба. Я скорее взял, а то отнимут, два года оккупации, голодный был, потом в запасном полку не кормили… На ходу сожрал колбасу, хлеб в карман. Кашу не доел, ночью съел буханку, каша уже не лезла. Накрыл котелок бумажкой и говорю: «Не трогай». Ребята на меня посмотрели, но никто ничего не сказал. Не успел повернуться, уже кричат: «На обед!» А у меня в котелке каша, я на ходу кашу ем. Мне налили котелок жирного, густого супа. Я этот суп похлебал. «Давай быстрей котелок, кашу положим, кусок мяса, хлеба», — а у меня карманы полны хлебом, котелок полон каши. С тех пор жадность осталась. Помню я часовым стоял, и шла машина. Сапер говорит: «Слушай, солдат, посмотри, что тут». Я посмотрел, что везут, оказалось концентрат, прессованный горох, очень вкусный. Я пачку и унес. Мне он был не нужен, а все-таки взял пачку концентрата. До сих пор стыдно, как я мог положить карман. Так и началось моя служба в самоходчиках.

Потом я стал артиллерийским разведчиком. Мы входили во взвод управления, в этом взводе четыре разведчика, четыре радиста, четыре мотоциклиста и командир Скрыкин. Я с ним всю войну провоевал…

Наша задача — наблюдение за немцами, ну и по дороге едем, что-то там подозрительное: «Морозов, Сидоров, Петров осмотреть». Это страшное дело. Входим в деревню, там открытые окна, открытые двери. «Морозов, что там?» А мне-то страшно, вдруг там немцы сидят? Или едем на передний край. Самоходки резко останавливаются, механик-водитель говорит: «Посмотри под тем мостом, нет ли мин». Полковник говорит: «Какие тут мины тебе? До нас целый полк прошел, 21 машина». А механик такой думающий парень был. Там не деревянный мост, а трубы стоят большие. Пошли, смотрим — противотанковые мины, штук по 5 по разным сторонам. Подошли минеры, разминировали. А закон какой — след в след, друг за другом, чтобы на мины не наскочить. А тут один командир стоял, стоял, решил вперед продвинуться. А немцы схитрили… Стали объезжать — взрыв. Механику оторвало палец…

Или еще случай был, уже в Германии. В лесу бой был, наши машины змейкой стоят. Кричат: «Морозов, к Полковнику». Спрыгнул, подбежал к нему. Он мне: «Видишь огонек?» — «Вижу». — «Там командование стрелковой части. У них кончилась карта». Я говорю: «Слушаюсь». А я знал, что Полковник меня уважал, я исполнительный, а тут он понял, что я сказал «Слушаюсь» вяло. «Ладно, — говорит — возьми Крылова». Я говорю, Крылов, ко мне. Говорю: «Нас посылают с тобой, карты отнести. Пойдешь?» «Пойду». Еще один, санинструктор, догоняет нас: «Можно с вами?» Да нам-то что, хоть весь полк.

Приходим туда — деревня, тихо. Там бой, а тут тихо, никого нет. Два часа ночи, темно. Глянули, в одном доме огонек горит. Подошли. Полковник же сказал: «Морозов возьми Крылова», — значит, я старший, а старший, это тоже командир — умри, но приказ командир выполни. Увидели, два мужика водку пьют. Показал ребятам палец, а сам по стеклу стучу. Спрашивают: «Кто там?» Я еще раз ударил. Один встал, пошел к двери. Я тоже к двери. Открыл. «Вер? (Кто?)» «Русиш солдат». Открыли дверь. Крылов умный был парень, он погиб позже, он понимает, что надо действовать — сразу врывается. Этого у двери оттолкнул и сразу по комнатам. Нет никого. Немец опешил. А Витковский тоже соображает, не пошел в дом, стоит там, на улице, смотрит, мало ли что. Все по уму. Я говорю: «Шнапс дрынкаешь?» Он нам наливает. «Найн, найн», — разве можно пить. Мы вышли, дверь прикрыли и пошли. Идем, все следующие дома закрыты. Заходим во двор, темнота, каменные стены, ставни. У меня сердце ек. Я говорю: «Приготовить оружие к бою». Крылов говорит: «Ты что обалдел что ли?!» Я говорю: «Слушай мою команду, оружие к бою!» Двухэтажный дом, а наверху светится окошечко. Говорю: «Крылов наверх». Крылов, когда полез, ноги светятся. Витковский, за угол, а сам встал так. Крылов поднимается, открывает дверь, а там немец стоит в каске. Крылов, как хватил его за шиворот, и с этой лестницы, как турнул. Немец разбился вдребезги, ничего не может понять. Крылов кричит: «А, ну, гады, выходи, а то гранаты брошу». Слово граната — всем понятная штука и они оттуда идут, 13 человек. Крылов дверь на цепочку закрыл. Думаю, умница Крылов и тут вижу — дверь в подвале открывается. Так бы я не видел, но там плошка или свечка горела, огонь осветил. Немец выглянул на шум. Что такое? Крылов: «Немцы тут!» Я говорю, давай закроем и бегом. Настрое, а их 13! Задушат! А Крылов говорит: «Выходит, гады, я гранату сейчас брошу». Они почуяли, увидели, что происходит. Подняли носовой платок, сдаются. Из подвала еще двенадцать человек вылезло. Мы их погнали, спрашиваем: «Кто-нибудь по-русски говорит?» Один по-польски трошки разумел. Ты будешь старшим. «Оружие есть?» «Нет, все побросали». Крылов говорит: «Может, пойти собрать автоматы. Приведем безоружных, это минус». Я говорю: «На хрен их оружие, не надо ничего». Спрашиваем: «Там еще кто-нибудь есть?» — «Офицер. Но он сбежал. Вот его сумка у меня». «Веди своих вон туда, к танку». Подвели к машине командира, стучим: «Товарищ полковник, ваше приказание не выполнено». — «Так лучше тебя и не посылать. Как тебя пошлешь, так ничего не будет выполнено!» — «Товарищ полковник, там немцы!» — «Какие немцы! Все время немцы, немцы», — он такой был, все время гудел. «Товарищ полковник, так мы их привели». — «Так, где же ты их набрал? Что я с ними буду делать?» Правда, что с ними делать. Сами стоим, дрожим. Я говорю: «Товарищ полковник, вот офицерская сумка. Он сбежал, а сумка осталась. Совершенно секретные бумаги». Их сразу в штаб армии. Оттуда по рации: «Разведчикам объявить благодарность». Пришел замполит: «На славу ребята поработали». Полковник: «Думаешь, на славу?» «На Славу! Решили Славу им дать». И нам всем троим дали орден Славы.

Потом Полковник погиб. Иван Коршунов, он майором был, но командиром полка и мы его прозвали Полковником. Он не перечил. И вот он остался в штабе армии, это в районе Познани было, разведка эту крепость прозевала — думали легко ее возьмем, а там целый бастион. Полковник поехал обратно, а с ним весь штаб полка был, на виллисе и одной самоходке. Едут — раз, впереди завал, деревья дорогу перекрыли, а сзади уже пушка стоит, на них наведена. Наши за дом скрылись, и решили выскочить и прямо на пушку, раздавить ее. Только выскочили, а они выстрелили, и самоходка загорелась. Полковник выскочил из своей машины и взмахнул руками, и там растянулся.

Мы узнали, что Полковник погиб и дней 10 его старались вытащить, чтобы похоронить. Это страшно. Его же нести надо, если возьмем, а кто будет нести? Брали саперов из стрелкового подразделения. Помню полезли в первый раз — самоходка горелая стоит, а рядом немцы. Мы же думали там никого нет, а там немцы. Так и не вытащили, но за эти лазанья мне Отвагу дали.

А месяца через два, когда Познань взяли, мы сидели, пунш варили, и вдруг вечером приходит начальник связи, он с Полковником тогда был. И он рассказывает: «Когда там взрывалось, я соскочил, меня не ранило, но все глаза залепило, я к забору и туда вылез, за забор. А немцы говорят, вот он сам прилез, меня за шкирку и отвели в крепость. А у меня даже партбилет остался, я его спрятал и орден Красной Звезды сохранил». И тут же, он еще пунш свой не допил, пришли двое и говорят: «Кто тут у вас капитан Погорелов». — «Я». — «Пройдемте с нами». И больше я его не видел.

Потом мы пошли на Берлин. Берлинская операция состояла из трех этапов. Первый этап — надо было расчленить группировку, которая была в Берлине. Она была мощная. Ее надо было расколоть. В этом вот мы и участвовали. В результате немцев расчленили, и они в котле оказались, на юго-востоке Берлина. Вот мы там охраняли.

Прискочили туда, когда ехали, увидали, подумали, что это беженцы. С километр примерно какие-то люди спускались сверху вниз, долго голову ломали, оказалось, это американцы там оказались. Наконец, мы приехали в пункт назначения. Речушка течет, немцы ее к тому времени перескочили, мост разобрали. На том берегу возвышенность была, и немцы там просто кишели. Сложили винтовки, автоматы, зажгли костры, пищу готовили. Мы подъехали, поставили самоходки, ждем. Глядь, вечером перебирается один немец, плохо одет, коверкает русскую речь. Говорит: «Где ваш командир? Хочу с ним переговорить». Подошел Полковник, новый командир, майор Гуляев, мы его тоже полковником прозвали. Я стою рядом стою. Немец говорит: «Командир, наши солдаты готовы сдаться в плен. Но просят, чтобы только мост построили». Гуляев говорит: «Во-первых, я буду разговаривать только с вашим генералом, а, во-вторых, я тебе не строитель, хочешь жить, строй сам мост. Пошел вон». Только на таких условиях, это же уже не 1941 год, а 1945 год. Недовольный солдат ушел. А Полковник и говорит: «Слушай, попробуй, ударь самоходкой по дереву, достанет до того берега». Ну мы пару деревьев свалили, немцы угомонились. Потом пришли саперы, построили мостик на скорую руку. И они полезли, как фарш из мясорубки. И тогда мы стали их сопровождать по бокам. Они идут и идут.

Второй этап — уничтожить котел. И третий этап — брать Берлин. Берлин-то взяли 30 апреля. А мы 29–30-го пленных сопровождали, а потом нас в Берлин направили. Берлин — огромный город, горелый, разрушенный, американцы поработали здорово, все разбили. Страшно было. Немцы попадались голодные, испуганные, а мы боялись, что нам сверху могут что-нибудь швырнуть…

Они же всю молодежь призвали, парнишки 15–17 лет. Помню какой-то из винтовки стрельнул в нашего командира, но не попал. Пуля еще позвякала, а он по крыше убежал. В него пульнуть ничего не стоило, но что его одна смерть… наши не стали стрелять, пожалели. Этот пацан спрыгнул, подвернул ногу, винтовку бросил… Вообще, в Берлине нам боев не досталось.

На второй день в Берлине рано встали, позавтракали, подъехали к рейхстагу, к Бранденбургским воротам. Поднялись туда… Берлин, как на ладони весь виден, подошли к рейхстагу, расписались. Все было исписано — на столбах, на колонках, даже на потолке умудрялись писать, кто чем, кто карандашом, кто углем. Я головешкой написал: «Морозов из Курска».

Это были счастливые минуты. В Берлин придти! Пошли специально посмотреть их метро, оно было залито водой. Что осталось в памяти, это очень много американцев. Сидят в машинах, сигара во рту, одной рукой рулит и едет: «Русс, выпить хочешь?» «Давай». Он стакан наливает, а наш — хлыст, и еще смотрит. Без закуски, без всего.

Евгений Давыдович, вы сказали, что в запасном полку вас не кормили. Все так плохо было?

Нас почти там не кормили. После нас там сделали лагерь для заключенных. Там только небо, песок и сосны, ближайшая деревня в 5 километрах, но мы даже не могли мечтать туда попасть, потому что марийцы, а особенно марийки, знали, что такое придет солдат — он обязательно полакомиться захочет. И они держали собак на привязи, как только увидят, так начинают травить. Но если туда прорывался солдат, то вся деревня бежала с солдатами. Хоть они и сами прогоняли воров, но все равно идут к командиру и жалуются, что вот приходил, командир находил и серьезно наказывал. Хотя, если бы даже вешали, все равно поползновения были бы — молодость бушевала.

На фронте страшно было?

Конечно. В одном бою мне стало плохо, но пожаловаться нельзя. Кому я скажу? Солдату, что мне стало плохо, что он может сделать, скажет, посиди. А командиру пожаловаться, подумает слабак какой. Нельзя поддаваться, и признаваться нельзя.

А как самоходчиков награждали?

По-разному. Когда я вернулся из госпиталя, мне замполит сказал: «Морозов, приехал, иди, получи медаль «За Отвагу», — раненым по возвращении давали медали. Я пошел за медалью в штаб, а сам думаю: «Ну как я приду и скажу дайте мне медаль? Наверное, как положено, будет построение, Морозов, два шага вперед, поздравляю»… И я не пошел, соответственно медаль и не получил. А потом уже, после войны, мне пришло на ум, думаю, а, может быть, ведь медаль «За Отвагу» давали приказом по полку, может приказ остался где-нибудь? Я пришел в наградной отдел военкомата и в течение 10 дней пришел ответ: «Товарищ Морозов, во время Великой Отечественной войны вы награждались орденом Слава номер такой-то, Красной Звезды номер такой-то»… Все перечислили, а чтобы дать орден Красной Звезды по статуту, я должен был сбить или самолет, или штук пять танков, так дали по совокупности.

С однополчанами.

А так у меня случай был. Я же на войне никогда не пил, свои 100 грамм я ребятам отдавал. И вот в Германии я стал собирать ребят, мой день рождения подходит, говорю: «Я вам отдаю свои 100 грамм, а потом в день рождения вы мне», — нас человек 15 было, полтора литра, мне хватит отметить. Они согласились. Пригласил командира на празднование, и, заодно, отпросился у него рыбку половить. Он разрешил. Мы на мотоцикле, взяли с собой три противотанковые мины, приехали к пруду. Мотоцикл поставили, у немки попросили лодку. Поплыли. Озеро здоровое, глубокое. Мину пустили, бух, ничего нет. Поехали дальше. Бух, почти подлодкой, вода потекла. Бросаем третью последнюю, глянули, плавают белые палки какие-то. Подплыли, это судаки, немцы на лодках уже мелочь собирают. Мы кое-как приплыли, сказали немке, что все в порядке, спасибо, дали ей одну рыбину, и уехали, а что лодку разбили, не сказали. И вдруг вечером приходит старшина писарь из штаба полка, он пил здорово, говорит: «Морозов, приехали из штаба дивизии, мне нужна водка. Дай. Я тебе потом отдам». Я говорю: «Нет, послезавтра у меня праздник, я готовлюсь, позвал людей, я не могу». Он говорит: «Я тебя прошу на дело». Долго просил, ушел. А 5 мая 1945 года Полковник подходит ко мне: «Морозов, иди поработай в штаб, помоги Сережке». Я говорю: «От ребят никуда не пойду. Всю войну прошел, и сейчас пойду». Командир говорит: «Я тебе очень прошу». Раз командир просит, уже как-то неловко. Прихожу. А мне писарь, Сережка, говорит: «Помнишь, ты мне водку не дал?» — «Помню». — «А дал бы, я бы тебе пару орденов сделал!»

С американцами менялись?

На Эльбе. Меня не взяли, на посту был или чем-то другим был занят. Перед поездкой мы в лесу обнаружили фургон и летные немецкие шлемы из желтой кожи в обтяжку, целый фургон. Ребята свои шлемофоны спрятали, а в немецких ходят. Поехали к американцам в немецких. Американец, давай, шапку, а я тебе каску. Менялись. Фотографировались, было очень много фотокарточек. Но когда холодная война началась, отец мне сказал: «Выбрось ты их к чертовой матери». Я их порвал и выбросил. А сейчас страшное разочарование…

Посылки посылали?

Посылал. Немцы все прятали, зарывали, а наши сделали щуп, и ходили по сараям с этим щупом. Нашли мягкое, взяли лопату, разрыли, а там вещи спрятаны. Мне платок достался, матери послал. Я не такой проныра, а вообще мог.

Один раз Полковник говорит: «Морозов, подойти сюда. Ко мне должен приехать генерал, найди хороший домик и наведи там порядок. Нас будет там человек 6–7». Я нашел домик сижу и думаю — стол длинный, стульев хватает. А потом смотрю — дверь. Открыл, захожу туда. Какие-то посылки лежат. Я первую открыл, а там куртки. А в конце войны ребята свою надоевшую форму сворачивали и в сторону, ходили в спортивных костюмах. Я рад до безумия, мне больше ничего не надо. Надел, новое, чистое, легкое, мне так хорошо. А в другой посылке каракулевые шкурки были. Что мне с ними делать. Я их на стулья повесил, на пол положил. Постелил на стол белую-белую скатерть, думаю, полковник меня похвалит. Одну шкурку положил ноги вытирать. И пришли полковничья ППЖ, посмотреть. Увидела шкурки, говорит: «А мне шкурок не хватает». Она как глянула на эти посылки, она озверела — стояла, выжидала, а когда открыл как бросилась собирать.

А как с немками?

Было дело. Конечно. Но отдельные случаи, и добровольно. Про насилия я даже не слышал.

Спасибо, Евгений Давыдович.

Интервью: А. Драбкин.

Литобработка: Н. Аничкин