Поляков Юрий Николаевич

Призвали меня в ноябре 43-го года из Ленинграда. Попал я в Чувашию, город Цивильск, в роту снайперов. Учился на снайпера. Проучился 5 месяцев и в конце апреля 44-го меня отправили на фронт. Всего-то два раза и стреляли из винтовки.

Попал в 120-ю гвардейскую стрелковую дивизию автоматчиком — не было винтовок. Потом только уже появились они у нас. В конце июля получил винтовку и полтора месяца провоевал снайпером. Уничтожил 13 немцев. Уже позже попал под артналет — засекли немцы. Как бритвой срезало прицел. Сам уцелел. Перевели командиром отделения противотанковых ружей до октября. Десятого октября мы расширяли плацдарм на Нареве. Неудачно наступление началось и нас загнали в противотанковый ров. Минометным огнем рассекли наступающих на две с половиной части. Разрывы двигались и мы от разрывов уходили. А там был глубокий противотанковый ров, наполненный водой. Прыгнули, а я то ростом маленький — вода по горло. Мы в шинелях были, идти неудобно. По рву прошли, выбрались все-таки на сухое место. Прошли метров сто и танки немецкие подошли. Метрах в пятнадцати остановились. Нас не видели — мы же во рву. Стрелять надо. Подсадил меня второй номер. Поддержал — отдача-то у ружья сумасшедшая. Я выстрелил и с первого выстрела танк загорелся. Люки не открылись. Немецкие танки ведь бензиновые были все. Взорвался видимо. Это вроде Т-III был. Целился я во второй, поддерживающий ролик, от кормы. ПТР пробивал броню 40 мм. Меня сбросило отдачей, конечно.

Подобрали меня и прошли мы еще дальше по рву. Ну, тут вдохновение такое нашло. Танки в стороне проходили немецкие, и стал я по ним стрелять. Не боялся совсем, а сбоку из автоматов немцы ударили. Меня сдернули, я обратно спрятался.

Поляков Юрий Николаевич.

14 октября снова пошли в наступление. От моего отделения ПТР остался я, одно ружье и еще человек. Мы оба вместе держались. Побежали, а немцы, видно, засекли. Вторая мина уже попала — разорвалась, в нескольких метрах, впереди нас. Хорошие, видно, были минометчики. Я получил семь осколков — четыре в ноги, три в руку. А впереди меня бежал Гродек, западный белорус, так ему полчерепа снесло.

Попал я в госпиталь, а оттуда — в самоходную артиллерию. В госпитале с самоходчиком познакомился. Он меня и сагитировал. «Пойдем?» — спрашивает. Я отвечаю: «Пойдем». Я еще боялся, думал: не возьмут, а там с распростертыми объятиями приняли, заряжающим. Не хватало людей — экипажи выбивали моментально. Так и началась моя танковая эпопея.

Попал я тогда в 1888-й отдельный полк самоходной артиллерии, 3-я армия Горбатова. У нас в армии 3 полка было — 1812 (как мы называли, восемнадцать-двенадцать), 1888 и 1900. На корпус по одному полку для поддержки. Это было в конце ноября 44-го. Потом мы попеременно, по две батареи стояли в танковой засаде. От передовой недалеко, километра два или полтора. Выкопаны были капониры и сверху замаскированы под стог сена. В случае чего передняя крышка откидывалась, и можно было стрелять. Две батареи отдыхали, две несли дежурство. Это было в Польше, на Наревском плацдарме, севернее Рожан.

14 января 45-го началось наступление на Восточную Пруссию. Артподготовка была сильная. Туман, авиации не было, шли без всякого авиационного прикрытия. Метров 80 видимость, не больше — просто в темноту идешь. Редко-редко где пехота появится. Проскочили немного, слышим — стрельба. Счетверенные немецкие зенитки 20-миллиметровые, «эрликоны». Мы их «собаками» называли. Слышим — где-то за спиной, рядом. Повернули немного, видим — там полукапонир, в нем установки, амбразуры в нашу сторону. При случае их выкатывали и стреляли по воздуху. Ну, мы их подавили сразу. Мы поддерживали тогда штрафбат. Такие отчаянные ребята. Выползаем — лежит наша пехота.

Мы спрашиваем: «Немцы далеко?» А они отвечают: «Да их и нету здесь». Мы поехали вперед, а они поднимаются и за нами следом. Метров 300 прошли мы, наверное, смотрим — в прицел-то хорошо видно — окопы, пулеметы немецкие МГ-34 на треногах стоят, их от нашего «дегтяря» отличить легко, и каски. Мы притормозили — немцы! Ну, назад. Тогда уже «фаусты» были. Сожгут же к черту. Стали мы отходить, а штрафники смеются. Им все равно. И вышли мы в аккурат на минное поле. К счастью, противопехотное. А грохотало-то под гусеницами — страх просто. Не знаешь, то ли на днище ложиться, не то наверх вылезать. Но проскочили.

15 января мы поддерживали 5-ю Орловскую дивизию, 556-й полк полковника Качура. Мы двумя машинами выскочили — пехота лежит, лейтенанта убили. Подбегают, просят: «Ребята, поддержите огоньком!» Кроме штатных снарядов, что в кассетах, у нас навалом на днище под командирским сиденьем — наверное, штук 80 всего. Ну, мы все их и выпустили. И подкалиберные, и бронебойные — лишь бы стрелять, испугать немца. Пять штук только оставили. Пехота поднялась, взяла, что положено. Полковнику, видно, понравилось, нас представили к наградам. Я Звездочку получил за этот бой. Да, а медаль «За отвагу» я еще в пехоте получил.

Потом пошли мы дальше и 21 января вышли к границе Восточной Пруссии. 23 января наша машина вышла из строя. Потрепанные машины были, старые. Уже в Ортельсбурге, в Восточной Пруссии — первый крупный город, который мы взяли. Утащили на ПРБ, подремонтировали и в начале февраля опять на фронт. Приехали, а от нашего самоходного полка три машины осталось — все выжгли. Броня-то на нашей 76-миллиметровке слабенькая, 15 мм сбоку — всем пробивалась. Мы машину «Прощай, Родина!» называли. А еще «сучкой». Стали поддерживать пехоту. Прибегает майор и говорит: «Вот, видите три дома? Там немцы. Надо дома разбить». Пожалуйста. Десять минут — и все три дома вдребезги. Майор потом снова прибегает. «Вот там еще дом. Его тоже надо». Ну, мы по нему начали стрелять, а он не разваливается. Через некоторое время командир полка с палкой к нам бежит. Мол, по своим стреляете. Мы ему — так вот же, майор нам указывал. А майор сразу — я, мол, не туда указывал. Командир полка за палку — мода была тогда такая, с палками ходить — и на нашего лейтенанта. Лейтенант за пистолет: «Товарищ полковник, если ударите — вас застрелю и сам застрелюсь». Тот сразу утих. Короче говоря, то, что мы были представлены к орденам — наградные листы ликвидировали. За строптивость.

Пошли мы дальше воевать. Прошли мы тогда Алленштайн, Гутштадт. Стояли севернее деревни Петерсвальде, недалеко от того места, где Черняховского убили. Там были скотные дворы. Их по два-три раза в день пехота брала, её оттуда выбивали. В ночь на 25-е мы съездили заправились, пополнились снарядами, горючим и вернулись обратно. А 25-го приказали взять эти дворы. Уже 4 машины у нас было — с ПРБ пригнали подремонтированные. Сходили один раз в атаку — машину одну подбили. Мы вернулись обратно. Откуда там появились противотанковые средства — не знаю. До этого мы просто хулиганили — останавливались метрах в 600 от немецких траншей и что хотели, то и делали. Не было у немцев противотанковых орудий. А тут вдруг болванкой… Наводчик и заряжающий погибли. Пополнить некем — людей-то не было. Машины были, а людей не было. Зам по строю дивизии зовет комбата нашего. Говорит: «Взять скотные дворы!» Комбат говорит — мол, там что-то на прямой наводке. Ну, а тот у связника взял карабин: «Не пойдешь — пристрелю!» И мы пошли. Взяли эти скотные дворы. Остановились. Там так — дом, скотный двор, сарай и здоровое дерево. Мы возле дерева и встали. Другая машина справа, третья немножечко сзади. Прошло немного времени — приводят пленного немца. Здоровый такой рыжий парень. Пуля ему в кончик носа попала, в горбинку. Но ничего не сделала. Он на колени встал, просит — не убивайте, мол, цвай киндер у меня. Ну что, оставили его. Посадили, где котлы для варки мяса. Ну, и сидим. У меня шуба такая была, автомат. Вдруг командир кричит: «Танки!» Выскочили. Восемь самоходок немецких. Три «Фердинанда» и пять «штурмгешютцев» 75-миллиметровых. Ну, по «Феде»-то ударили мы двумя снарядами подкалиберными метров с 400. Рикошет. Не берет. Смотрим — разворачивается в нашу сторону. А был февраль месяц, тепло, пахота раскисла. Ползет танк или самоходка — так, как лодка, днищем по земле, еле-еле двигается. Ну, разворачивается он, видим — дело-то плохо. Мы — из машины. Он как ударит — попал в дерево. Дерево впереди нас упало. Он еще пару раз выстрелил наугад — дерево нас кроной прикрыло. Мы обратно в скотный двор. Я сижу с фрицем, а он наполовину по-русски, наполовину по-польски говорит. Слышу — двигатель у машины заработал. Я выглянул, смотрю — моя самоходка-то уходит. А я-то здесь. Я забегал, конечно. У стойла лежал парень, раненный в живот. Просит: «Добей меня!» Я отказался. И только к выходу — откуда-то сбоку ударили из пулемета разрывными. Кирпичная пыль только заклубилась. Я обратно. Дело-то, вижу, керосином пахнет. Я снял шубу, завернул в нее автомат, под солому спрятал. Думаю: «Надо уходить». Пистолет у меня был. Его — в руку. И самое интересное, что у меня сапоги были. Солдатам-то раньше ботинки с обмотками давали. А у меня трофейные сапоги офицерские. Нога у меня 38-го, а они — 43-го размера. Я там кучу портянок накрутил — попижонить-то охота. Молодой был, 18 лет. Выскочил я, а самоходки уже метрах в 100 от нас. Стали стрелять по мне. Межа там такая была, наполненная водой, я — в эту межу и пополз по-пластунски. На мое счастье, рядом, немного в стороне группа пехоты поднялась. Тоже стала уходить. Видят, что дело-то такое. Немцы огонь перенесли на них. Я ползу, потом чувствую — что-то не двигаюсь. А выполз на сухую землю, сапоги сползли, не оттолкнуться голенищем-то. Сбросил я сапоги и босиком как дал, в одних носках. А машина уже бугор перевалила. Догнал, говорю: «Ребята, что же вы меня бросили-то?». А в машине двое убитых пехотинцев. Они хотели за броней спрятаться. Не получилось. Выскочили мы за бугор. И немцы за бугор перевалили. И стали бить по нам метров с 400. Здесь уже без промаха. Но, видно, пушкари у них неважные были. Попало в левый борт, кассету с зарядами разворотило и один двигатель. Мы сидели под пушкой. Наводчику в живот попало. Ну, удар-то дай бог какой, когда по броне бьет болванкой. Выскочили. И Сеня, наводчик, тоже выскочил. И сразу упал.

Перевернули, а у него живота-то нет. Живот ему совсем вывернуло — позвонки видно. В горячке, видать, выскочил. Механик обратно в машину. Один двигатель завелся. И поползли еле-еле. Я тоже прицепился, лег около пушки. А механик мне говорит: «Ты уходи, добьют же сейчас». Я спрыгнул с машины. А она еле ползет — километра два в час, наверное. К нашим, к огневым позициям артиллерии. Я только немного отбежал — ствол отбило у самоходки. Как раз где я сидел, около люка. Метров примерно 70 пробежал — удар в машину, сноп огня. Взорвалась она. Авиационный бензин был, Б-70. Механик оттуда вылетел просто, как ракета, весь в огне. А я уже в окопе спрятался. Он вскакивает, пистолет в руке, волос нету — все обгорело. Я хотел ему сказать: «Митя, давай сюда», потом на глаза его сумасшедшие посмотрел и понял — сейчас стрелять начнет. Я пригнулся, а он надо мной выстрелил.

Короче, всех сожгли, от полка ничего не осталось. Надо хотя бы на ноги что надеть — босиком ведь. Нашел какие-то опорки, надел. В общем, осталось у нас три или четыре человека от четырех машин. Мы вышли на дорогу, идем. Командир полка на машине едет. Ну, мы ему доложили, что пожгли самоходки, мол. Посмотрел он нас, головой покачал и дальше поехал.

Ну, пришли мы в тыл полка — это было 25 февраля. Нас вымыли в бане сразу. Опять ботинки с обмотками дали. Нацепил. А 27-го снова в машину и на передок. 1 марта пришли на хутор. Название не помню. До этого я по нему стрелял. Дом там был сгоревший и сарай. Немцы на века строили. Стены из зацементированных здоровых валунов. Мы между домом и сараем встали. Сидим, ждем. Вдруг командир говорит: «Танки, наверное». А впереди, чуть повыше стояло 76-мм орудие. Так оно бронебойными стрелять начало. Мы высунулись — я и механик. Снаряд разорвался у стенки сарая, на уровне дульного тормоза, метра 2,5–3 от нас. Осколки все брызнули к нам. Механику в висок по касательной попало, мне между челюстей, у уха. До сих пор не вытащили. Очнулся в подвале, мне голову бинтуют. Командир машины говорит: «Ты иди в тыл, а механика я оставлю. Кто ж машину-то будет водить?» Я и пошел в тыл. Прошло немного времени — до тылов-то пешком добираться надо — слышу, гусеницы лязгают. Оглянулся — моя машина идет. Я ее издали узнавал — подкову медной проволокой прикрутил на лобовой лист. За рычагами командир сидит. А я его спрашиваю: «Витька-то где?» Он на броню показывает: «Вон лежит». А получилась такая штука. Оттуда немного в сторону отъехали — немцы из минометов стали обстреливать. Ну, экипаж под машину залез — все прикрытие. А механик встал у прицела. Смотрит и говорит — левей, правей, недолет. И ему миной прямо за спину. В кассету со снарядами. Один фугасный снаряд лопнул вдоль и не сдетонировал. А гранат четыре штуки — в мешочках они висели — те сработали. Его изрешетило — хоть на свет смотри. Я на броню залез, смотрю — Витя лежит, белый весь, ну кровь, видно, вся вытекла.

Я не видел даже, как его хоронили. Попал в спецгоспиталь для челюстников, в Гутштадт. Раненых-то очень много было, не задерживали. Посмотрели — челюсть работает, шевелится. Отправили в госпиталь для легкораненых. Я уже в таком лежал с первым ранением, знал, что там не мёд. И сбежал. Я примерно знал, где базируется наш полк, и пошел. Смотрю — повозочники, сено везут. Я с их разрешения на сено забрался. Проехали немного, смотрю — наши полковые машины проскочили. Командир полка куда-то ехал на легковушке. Я спрятался, думаю — возьмут и отправят обратно. Через КПП прошли — там заградотряд стоял, пограничники — ничего. Повозочники сворачивали куда-то, а мне надо в другую сторону. Смотрю — наша полковая грузовая машина. Я помахал — остановились. За подушками и одеялами ехали. Оказывается, отвели нас с передовой.

Приехали обратно. Ребята меня очень хорошо встретили. Они знали про всю эту суету. И командир полка приезжает с начальником штаба. Заходит. А меня в полку Дипломатом звали. И он говорил — я, мол, Дипломата, по-моему, видел, когда по дороге проезжал. А ему говорят — да вот же он. Я и вышел. Поздравил он меня с возвращением. Я ему и говорю — мол, товарищ полковник, ни документов, ничего у меня нет. Он начальнику штаба говорит — сообщи, мол, куда следует, чтобы не искали, дезертиром не считали.

Это было числа 14 или 15 марта. Тепло, хорошо было. Просидел я пару дней, отдыхал после госпиталя, а потом опять на машину посадили. Другой экипаж уже, от старого никого не осталось. И 23 марта недалеко от города Хайлигенбайль — не знаю, как он сейчас называется — тяжелые бои были. Там шла железная дорога Кенигсберг — Берлин, и немцы груженные лесом вагоны поставили так, что не пробиться — ни танкам не пройти, ни пехота не может. Под колесами сидят немцы, стреляют. Выковыривали долго их оттуда. И автострада — бетонная, хорошая, автобан немецкий, а в кюветах глубоких — 88-миллиметровые зенитные орудия. Страшной убойной силы, никакая броня не держала. До нас ходили в атаку тяжелые самоходки, 122-миллиметровые. В два захода выжгли их. Приехал Василевский — мол, почему не двигаетесь. Начальство наше сообщает — танков нет, выжгли. Он на наши самоходки показывает — а это что? Командира полка ко мне! Полкана нашего позвали, Василевский ему. Ну, а что подполковник может сделать? Приказал — мол, ребята, надо. Кто вернется живой — награжу. Пошли. Выскочили — сколько стволов ударило сразу, я не знаю, первая машина взорвалась, а мы вернулись обратно. Тут приказ повторить атаку. Мы опять полезли. Короче говоря, я только помню вспышку перед глазами — взрыв, видно в топливный бак попало. Зад-то открытый у самоходки, меня или выкинуло, или сам выпрыгнул — так и не помню. Телогрейка загорелась на мне. Хорошо, сообразил, в свою сторону побежал. Там траншеи были. Солдаты меня уронили и начали макать в грязь, погасили. Я еще отбивался, как потом рассказали. Потом посмотрели — некому уже наступать-то было. Подтянули артиллерию, сровняли с землей там все, что можно. А нас-то сожгли уже. Вот так-то и получилось.

После этих боев передышка была. Хайлигенбайль взяли 27 или 26-го марта. Вышли к заливу Фриш-Гаф — там дальше идет коса Фрише-Нерунг, там немцы были — Пиллау, но это уже в стороне от нас. Наше дело кончилось. Нас отвели в деревеньку — я уже название не помню. Бараки там какие-то были, плац большой, мачта для флага. Хутор, короче, там все хутора. Мы том и стояли несколько дней, а в первых числах апреля нас погрузили в эшелоны и отправили под Берлин. Ехали через Польшу вдоль побережья. Приехали мы числа 10 или 9 апреля. На станцию, как только мы стали выгружаться, «мессершмитты» налетели. Некуда прятаться, только под вагоны. Ну, они постреляли немного и ушли. Но, видимо, засекли. Там все кюветы около дороги ящиками со снарядами были заставлены — готовились к наступлению. Оно началось 16 апреля. Толком они оправиться не успели. Вся наша 3-я общевойсковая армия пошла вторым эшелоном. Зееловские высоты прорвали. И вот там я впервые увидел наши подбитые танки ИС-2. Я думал, их вообще ничего не берет. Я до этого видел ИСа одного, у него пушка отбита была, и на башне, на корпусе вмятин черт знает сколько, а сквозных не было. А тут от Зееловских высот в сторону Мюнхеберга идет кривая дорога, прорытая прямо в высоте, сплошные изгибы. Мы один изгиб проходим, смотрим — два ИСа сгоревших стоят. Мы еще удивились — а чем их? Проехали, я обернулся, посмотрел, а у одного и другого во лбу вот такая дырка. Невозможно ведь — броня-то 180 мм. Проехали метров сто — стоят немецкие стационарные зенитки в бетонных колодцах, видимо, первый обвод ПВО. Видимо, танк выползал из-за поворота — они его в упор и били. Тут уж никакая броня не выдержит.

Проскочили мы высоты, к Мюнхебергу пошли и дальше. В сам Берлин не попали, Прошли по южным окраинам. Кстати, попали в тот городок, в котором после войны служили — Олимпишесдорф, Олимпийская деревня по-немецки. Пошли дальше. 5 мая двигались к Бранденбургу. Около города Бург нарвались на засаду фаустников. Нас было 4 машины с десантом. Жарко было. Айз кювета человек семь немцев с Фаустами. Расстояние метров 20, не больше. Это же рассказывать долго, а делается-то моментально — поднялись, выстрелили и все. Первые три машины взорвались, у нашей двигатель разбило. Хорошо, правым бортом, а не левым — в левом-то топливные баки. Половина десантников погибла, остальные поймали немцев. Набили хорошо им рожи, скрутили проволокой и забросили в горящие самоходки. Орали хорошо, музыкально так.

Вышли к городу Бург, там канал на Эльбу — и все, война кончилась. Помню, неподалеку от Бурга, в какой-то деревеньке приказали разгрузить боеприпасы и протереть. Мы еще шум подняли, война-то еще идет, разгрузим снаряды, а если немцы? Не ваше это дело — говорят. Ну, не наше так не наше. Протерли снаряды от пыли и грязи — дверцы открытые, их же засыпает. Отвели нас в деревню, название уже не помню. Барский трехэтажный дом. Комендант города Данцига, какой-то генерал-лейтенант там жил. Барские пристройки, здание солидное, хорошее. Пожили там недели две, и нас перебросили под Берлин. Погрузили в эшелоны, командир полка сказал, что везут в Маньчжурию.

А довезли до Минска и выгрузили. Август месяц уже был, мы к боям все равно бы не успели. Видать, там рассчитано уже все было. Высадили нас на окраине Минска. Полки стали расформировывать, вместо полков дивизионы стали делать. Нас перебросили в Борисов, из Борисова — в 32-й запасной танковый полк, на танкистов нас переучили, а оттуда снова в Германию. Солдаты там нужны были, многие возраста уходили, еще довоенного призыва.

Вот так я попал сначала на берег Мекленбургской бухты — это около Ростока. Там раньше, при немцах, аэродром морской авиации был, ангары. В ангарах стоял наш разведбат. Разведбатом, правда, его было трудно назвать, скорее разведорган. 10 танков там было, 100 мотоциклов «Харлей-Дэвидсон», батарей 57-мм пушек, десятка полтора бронетранспортеров, ну, и соответственно, пехота, сколько ее сидит там. Крупное соединение, хорошее. Жили мы в немецких казармах. От аэродрома были две казармы, вроде городков. Мы в дальнем жили, ближе к дороге. Пробыли мы там до декабря. Приказали сдать танки в 1-й Донской танковый корпус. Наш танк залатанный был, заплатки сплошные, проводка изорванная. А там принимают машины только в порядке, в боевом состоянии. Вот мы их драили, меняли проводку, провозились недели три, пока сдали. И нас отвезли в Олимпишесдорф, в 1-й мехкорпус, 9-й отдельный танковый батальон. Он во время войны был полком, а сделали батальоном. Батальон был вооружен американскими «шерманами» М4А2. Хорошая машина. Мы их по ленд-лизу брали, так что скоро приказали сдать и «шерманы». Получили мы Т-34 из 48-й танковой бригады 12-го корпуса — их тоже ведь сокращали. В бригаде, например, было 3 батальона, один батальон убрали, бригада стала называться полком, а технику батальона отдали нам вместо «шерманов». Прослужил я в 9-м отдельном танковом батальоне с 46 до 50-го года в этом самом Олимпишесдорфе. Служба, в общем, удачной получилась. Я за послевоенную учебу получил два отпуска из Германии, что весьма трудно было заработать, и выиграл первенство оккупационных войск по боксу — еще один отпуск получил.

Каков был состав экипажа СУ-76?

Командир, механик-водитель, наводчик и заряжающий. В бою понятно, кто чем занимался. Техническим обслуживанием машины занимались все. Командир орудия и заряжающий больше дежурили по ночам у машины, а командир машины и механик считались элитой. Механику машину водить надо, ночью спать.

У Вас в полку только «76-е» были?

Да, только «76-е». 1888 самоходный артполк.

Что вам нравилось и что не нравилось в машине?

Плохое было то, что на ней стояли параллельно два бензиновых двигателя. Бензин Б-70 сразу вспыхивал. А хорошо было, что можно сразу выскочить — без люка. Пушка приличная была — ЗиС-З, 76 миллиметров. Да и все вроде. Машина как машина.

Насколько был подготовлен экипаж?

Экипажу нас хороший был. Механик, Митя Батурин, на первой моей машине — он в 41-м попал в плен, неделю там побывал, бежал к нашим, на проверке 6 месяцев был и пришел к нам в часть. Командир орудия, наводчик был поваром у командира полка. Взбрело ему в голову — мол, хочу воевать. Командир полка уговаривал — что тебе, мол, орден надо? Дам. Нет, говорит, хочу воевать. Ну, его командир на машину к нам поставил. Командиром машины был младший лейтенант Мануйлов, только что из училища. Требовательный, как все молодые. Ну, и я — из пехоты. Как-то раз, оставшись без машины, рыли блиндаж. Народу-то на смену много было. Пришел комбат и спрашивает — кто ко мне на машину заряжающим хочет? Я и попросился, чтобы обратно в пехоту не выгнали. Ну, пойдем. Так я в самоходной артиллерии и остался.

Двигатель у машины был надежный?

Двигатели хорошие были. ГАЗ-11, модель 202. На первой машине, на которой нас сожгли, один двигатель разбило, так другой тянул. Правда, еле-еле, но все равно полз. Один минус — бензиновый. Ходовая часть, правда, слабенькая. Гусеница неширокая, проходимость не ахти какая. Рассчитана на сухой грунт и хорошие дороги. В феврале 45-го пахота раскисла уже, и когда мы уходили от немцев, днищем по пахоте скребли. А катки хорошие. Приличная, в общем, машина была.

А если нашего бензина нет, трофейный залить можно было? Работать будет?

Один раз у нас топливо кончилось. Неподалеку немецкий танк стоял — не сгоревший, а просто подбитый. Мы хотели заправить, зампотех взял бензин, зажег, посмотрел пламя, говорит — этот не пойдет. Наш Б-70, бакинский, считай, почти что авиационный был.

Кто занимался техническим обслуживанием машины на стоянке?

Сами и занимались. Масла не хватает — доливали, шприцевали ходовую часть солидолом. А если что серьезное — летучку вызывали по рации. Рацией командир машины занимался.

Против кого в основном работали? Против танков или по поддержке пехоты?

Поддержка пехоты. Станками бороться со слабенькой пушкой тяжело. Со средними Т-III, T-IV еще можно было бороться, а с «пантерой» или «тигром» — это уже самоубийство. Лобовая броня всего 30 миллиметров.

Когда открывали огонь, стреляли с остановки или с хода?

Только с остановки. С хода на СУ-76 стрелять было нельзя. Короткая остановка, выстрел, и двигались дальше.

Как взаимодействовали с пехотой? Вам заранее давали отделение или все организовывалось в процессе боя?

В основном в процессе боя. Нам только давали указание — будете, мол, поддерживать такой-то полк или такой-то батальон. Приезжали, приготовились к бою, постреляем, и пехота вперед пошла.

Работали непосредственно в бою или стреляли с закрытых позиций?

С закрытых не стреляли ни разу. Только поддержка пехоты, стрельба по обнаруженным огневым точкам или по траншеям.

В городах приходилось воевать?

Нет, только в поселках. Дома не больше двух этажей.

Пушка в этом случае была эффективна?

Да, пушка хорошая. Не против танков, а против пехоты и жилых строений — очень хороша. Мы в Восточной Пруссии хутора расстреливали. Немцы по хуторам рассредоточились. Мы их и разбивали. Фугасным ударишь — стенка только закоптится, да пару кирпичей выбьет. Бронебойными по домам били, чтобы развалить.

Дульный тормоз у пушки, на Ваш взгляд — плюс или минус?

Плюс, конечно. Откат намного меньше, он же тормозит. Другие пушки, без дульного тормоза — у них откат очень большой.

Как с полевым ремонтом обстояли дела? Если, допустим, во время боя гусеницу перебило — покидали машину или пытались сразу же отремонтировать?

Если во время боя снарядом гусеницу перебивало — выскакивали все сразу. Присматривались — добавят или не добавят? Сразу тянули гусеницу сами.

Кто следил за боекомплектом?

Заряжающий. Кассеты со снарядами стояли с левой стороны, вертикально, еще в нише около командира орудия и россыпью. Обычно боекомплект-то небольшой, так мы под пушку две доски клали, чтобы снаряды не раскатывались и укладывали кучу — штук сорок. Иначе не хватит. Старались брать больше осколочно-фугасных снарядов. Бронебойных брали, чтобы под рукой были — штук 16.

Рабочее место у Вас было удобным? Пространства хватало, где развернуться?

В этом отношении хорошо было. Место, во всю ширину самоходки было, сзади. Там общие сиденья, и под сиденьями снаряды были. Нагибаешься, заряжаешь, выстрел, гильзу выкидываешь. Сразу выкидываешь, если есть возможность. Под ногами ведь путаются.

А как с бытовыми условиями было? Кормили хорошо?

Не очень. Три раза в день пшенкой кормили. Туго было. В Польше стояли три месяца, все запасы, что были, подъели. Пшено и тушенка. Вот за неделю перед наступлением начали кормить по-настоящему, как обычно. Верная примета — раз стали хорошо кормить, значит, скоро пойдем.

А с авиацией немецкой сталкиваться приходилось? Что делали в таком случае?

Под пушку залезали. Раненого комбата в Восточной Пруссии везли в госпиталь. Возле моста пробка возникла — телеги, грузовики и разная ерунда. Тут «мессершмитты» налетели. Неприятное ощущение было. Из машины-то не выскочишь — это мое рабочее место. Ну, и под пушку. Они постреляли-постреляли и улетели. Немецкой авиации очень мало было.

Вы после войны попали на Т-34. Служить было проще, чем на СУ-76 или нет?

Солдатская служба — она везде одинаковая. Просто у «тридцатьчетверки» крыша над головой есть. В «семьдесят шестой» и дождь, и снег — все к тебе на голову. Был брезент — натягивали, но в боевых условиях им не пользовались. Сзади висел, весь изорванный осколками.

Приходилось, хотя бы из любопытства, сравнивать нашу технику с немецкой?

Визуально мы немецкую технику знали, конечно, хорошо. А про технические характеристики — что-то я уже и не помню. Мы знали тот же «артштурм» 75-миллиметровый. Броня потолще нашей была. Да и пушка хорошая у них. А более тяжелые машины — это уже уносить ноги надо было. Ничего же им не сделать было с нашей пушкой.

А «тигры» я видел, и даже видел, как их подбивали. На Наревском плацдарме очень тяжело было. Большого прорыва, на который начальство рассчитывало, не получилось, только расширили плацдарм немного. Два «тигра» вышли, остановились метрах в 800 от нашей передовой и начали выманивать пушкарей. Те из своих 76 миллиметров по ним начали стрелять, а у него 100 миллиметров лоб-то. Не берет на таком расстоянии. А «тигры» начали пушки подбивать. Вызвали ИС.

Одна машина приехала. Генерал Варяжин стоял там и приказал, видно, лейтенанту «тигры» уничтожить. А нам интересно посмотреть тоже было. Выстрелил ИС. Калибр-то у него 122 мм, трассер, как мы его называли, «малиновка», пошел далеко, думали, промахнется. Смотрим — оп, и прилип. Через несколько секунд — по второму. Оба загорелись сразу. Две машины подбил. Адъютант генерала записал фамилии танкистов. Видно, награда им потом была хорошая. Я удивился — с такого расстояния и чистенько так попасть. Снаряд такой пушки ничего не держало.

С «фаустниками» приходилось сталкиваться?

Приходилось. В основном с ними пехота боролась. Но они хитрые были — тоже ведь жить хотели. Выглядывает, и не видно, что это «фаустник». Подпускает на определенное расстояние, высовывается и стреляет — буквально несколько секунд это занимало. У нас так одну машину сожгли в январе 45-го. Мы немецкие траншеи обстреливали, «фаустник» высунулся, выстрелил и попал. Машина взорвалась сразу же — вся, с боеприпасами. Самая хорошая прицельная дальность у них считалась 15 метров — железные нервы надо иметь. Атак до 30 метров, по-моему. Точно не помню. Поднимается планка прицела, на ней три окошечка — 50, 30 и 20 метров, кажется. Вот они по ней целятся и стреляют.

В ночном бою приходилось участвовать? Какое впечатление?

Назвать это боем было трудно. Это не встречный бой был — просто стреляли по вспышкам. Немцы открывают огонь — по вспышке стреляешь. Но это все больше наудачу. Попал не попал — непонятно. Темно же.

Ваша самоходка легкая была, с мостами проблем не было?

Не было. Вес 11,5 тонн — это семечки для любого моста.

Интервью и лит. обработка: А. Пулин