Один из «отцов-командиров»

В начале восьмидесятых годов фельдъегерский корпус справлял праздник угодника, покровителя учреждения. Все служащие, как офицерских, так и под-офицерских чинов, по обычаю, декорировались и прибрались, т. е. надели новые мундиры, «кавалерию» и всю присвоенную им но положению амуницию. Отслужили обедню и молебен, и весь корпус служащих направился в зал, где приготовлен был в складчину роскошный завтрак. Старые, седые служаки мешались с молодыми товарищами и, разбиваясь на группы, вели оживленную беседу.

— Что ж это не едет наш «отец-командир»? уже адмиральский час наступил, пора бы и «праздничной» попробовать, — говорил старый майор, обращаясь к группе товарищей.

— Немец — всегда немец, — резонировал безусый прапорщик, — а генерал немец — это доппель немец… он не упустит случая, чтобы не дать почувствовать своего авторитета… Вот подите ж, почти час как весь корпус собрался, а его нет еще!..

— Подождите, господа, — отозвался высокий с лысиной капитан, — может быть он сам поехал по начальству, и приедет, как в прошлом году, с каким-нибудь почетным гостем…

— Я думаю даже, — ввернул свое слово молоденький под-офицер-немчик: — что наш досточтимый Карл Карлович привезет нам на праздник какую нибудь милость, например: несколько сотен рубликов в награду.

— Держи, брат, карман, — захохотал майор, — он о себе только думает, как бы самому словить что-нибудь, а о нас заботится очень мало.

— Да оставьте вы о нём говорить, братцы, — воскликнул капитан, — вы взгляните на закуску — какая прелесть! Татарва поганая приготовлять умеет… на померанцевую посмотришь, так даже во рту сохнет!..

— А, Боже мой!.. да что же это, господа, вы не обратите внимания, — вдруг загорячился старший офицер: — закуска — как закуска, а доппелькюммелю нет!.. ведь наш «отец командир» ничего другого не пьет…

И все засуетились, отыскали татарина-распорядителя и командировали его за кюммелем. Между тем со двора дали знать, что командир приехал. Старшие офицеры пошли встречать, младшие поправляли свои усы и шевелюры и выравнивались в шеренги по сторонам стола.

Чрез несколько минут в зал вошел приземистый, широкоплечий, полный генерал; его мясистое, одутловатое, чисто выбритое лицо, заплывшее от жиру, серые безжизненные глаза, коротко остриженные волосы и щетинообразные торчком торчащие усы, его вросшая в плечи огромная голова, нахмуренно-сонливый вид и постоянное конвульсивное подергивание верхней губы, его раскидистая воинственная походка, его напускная сановитость и ежеминутное взбрасывание плеч — производили при встрече с ним самое тяжелое, неприятное впечатление. Это был тип выслужившего солдата николаевских времен, уснащенный высокомерием и фанфаронством современного прусского юнкера. Он вошел, как-то подпрыгивая, стремительно пробежал зало и, остановясь посредине её, обвел глазами команду.

— Здравствуйте, — проговорил медленно, поднимая плечи, генерал.

— Здравия желаем, ваше пр-во! — ответила громко команда.

— А вы еще не пьяны? — задал вопрос, становясь в позу, генерал.

Ответа никакого не последовало. Команда как будто оцепенела: так неожиданно поразил ее подобный вопрос.

Генерал между тем, потряхивая эполетами, эстетически наслаждался произведенным им эффектом и, вскинув на нос пенсне, продолжал:

— А между вами есть подлецы!..

Ропот неудовольствия пробежал по рядам людей, собравшихся мирно отпраздновать день своего патрона. Но никто не сделал ни одного возражения, — так страшно и свирепо было красное, как свекла, лицо начальника. Они только переглядывались, как бы ища в среде своей смельчака.

Генерал, между тем, прошёлся два раза взад и вперед по комнате, и молча щипал свои коротко остриженный щетинистый ус. Он видимо что то обдумывал.

— Ваше пр-во, — вдруг окликнул его выступивший из рядов молодой человек, — мы не знаем, о ком вы изволите говорить, и если есть среди нас такой человек, то нам нужно знать его, и тогда мы обсудим, что с ним нужно сделать. Не будете ли так добры назвать нам этого человека?

— А, милостивый государь!.. вы смеете предлагать мне подобные вопросы!.. я не хочу называть имен!.. но я сказал, и повторю еще раз: между вами есть подлецы!.. для вас должно быть довольно этого… узнать о ком я говорю — ваше дело.

— Но позвольте, ваше пр-во, хоть какое-нибудь указание… дайте какой-нибудь ключ… как же иначе узнать?..

— Вы очень хорошо знаете, о ком я говорю, называть я никого не хочу, но должен сказать, что с подлецами я служить не намерен… слышите!.. я надеюсь, что вы поймете, что вам нужно сделать… А вы, молодой человек, — обратился он к говорившему, — для нашей службы не годитесь.

Команда стояла как пораженная громом, и другого смельчака отвечать ему не нашлось.

— А есть у вас кюммель? — обратился генерал к стоявшему неподалеку офицеру, — дайте мне рюмку, я выпью.

— Сейчас принесут, ваше пр-во.

— Вот, видите ли, вы и праздника своего устроить как следует не могли!.. Впрочем, дайте мне красного вина.

И генерал выпил рюмку вина. Потом, обращаясь к команде, сказал:

— Пейте и вы… но смотрите, чтоб до пьяна не напиваться!.. Прощайте!

Его провожали с поднятыми над его головой кулаками, но он шел не оглядываясь, и уехал, не отдав даже прощального поклона.

Команда заговорила:

— Вот так хам!

— Вот так поздравил с праздником!

— Вот так милость привез!

— Он не хочет служить с нами, так пусть убирается к дьяволу.

— Эх, да бросьте, господа, — обращается к товарищам с просьбой старый служака: — утро вечера мудренее, завтра обсудим это дело, а нынче пить будем, и гулять будем, а смерть придет, умирать будем…

— Какое тут гулянье, когда рюмка водки становится в горле колом, — ворчит капитан с лысиною.

— А ты налей другую побольше, да и осади первую пониже, а потом налей третью еще побольше и осади вторую еще пониже, смотришь все три и пройдут…

И товарищи выпили, но праздник был отравлен: никто не знал, кого разумел командир, бросая им позорную кличку, и поэтому каждый торопился закусить и уйти скорей домой, проклиная в душе ненавистного немца, избравшего день их храмового праздника для их оскорбления и унижения.

Наутро выяснилось, что никаких данных к сделанному командиром предположению нет, и генерал только мог сказать в свое оправдание, что «он так думал».