Как погибли мои «Беседы»

После крымской войны, когда правительство и интеллигентная часть русского общества пришли к убеждению в необходимости распространения в массе народа и солдат образования и, по мере сил, содействовали его осуществлению, — известный беллетрист, бытописатель и иллюстратор солдатско-крестьянской жизни, Александр Федорович Погосский, основал два небольшие, тождественные по содержанию, журнала, из которых один назывался «Народною», а другой «Солдатскою» беседой.

Благодаря таланту основателя, повести и рассказы которого читались нарасхват, предпринятое им издание сразу стало на твердую почву и в непродолжительное время достигло высокой степени развития: в начале шестидесятых годов оно имело уже до 14 000 подписчиков.

Но 1863 год оказался неблагосклонным к Александру Федоровичу. Он заболел и должен был отправиться, для излечения болезни, за границу на довольно продолжительное время, а любимое свое детище — маленькие журнальцы передать в другие руки, именно в руки своего приятеля, известного врача-гомеопата Василия Васильевича Дерикера.

Новый издатель-редактор в литературном мире был человек пришлый, скорее дилетант, чем писатель (друг и почитатель Сенковского, поместивший «нечто» или «что-то» в его «Библиотеке»); издательское дело он знал плохо; при том же, имея много занятий по своей профессии, не мог отдаться всецело приобретенным им случайно журналам. Иметь постоянных сотрудников, ответственных за отделы, — он не считал нужным, а случайные не могли иметь влияния на успех издания. Последствием подобного положения дела было полнейшее фиаско: в два, три года, число подписчиков, несмотря на отсутствие серьезных конкурентов изданию, упало до 6000.

Сознавая невозможность издавать свои «Беседы» при таком незначительном числе подписчиков[37], Дерикер попытался было поднять их значение помещением в них, в виде полезных статеек, разных своих врачебно-практических советов, обещанием давать подписчикам не по шести, а по двенадцати книжек в год и, наконец, изданием особого приложения: «Календарь Бесед». Но все эти издательские потуги не только не подняли подписки, но, напротив, уронили ее окончательно: на 1867 год, обе «Беседы» имели только 3129 подписчиков.

Такой печальный исход столь блистательно начатого дела окончательно обескуражил Дерикера. Он упал духом и стал задерживать выпуск книжек. В августе 1867 года, у него было выпущено, вместо восьми, только четыре книжки. Денежных средств на выдачу остальных восьми книжек в наличности не имелось. Издать эти книжки в кредит значило бы обременить издание 1868 года, значительным долгом, а на увеличение подписки рассчитывать едва ли было возможно, и вот Дерикер, по зрелом размышлении, решился продать свои «Беседы».

Я был знаком с Дерикером, печатался у него и, зайдя как-то к нему в конце лета 1867 года, нашел его в страшном горе от разных неудач, которых у него, кроме неудачи по изданию, как нарочно в то время скопилось довольно. Слово за слово, мы разговорились, посетовали, потужили о безвыходном положении наших первых пионеров в деле народного образования, и я уже сбирался было уходить, как вдруг Дерикер поднялся с места, прошелся медленно по кабинету и, остановись против меня, сказал: «я решился продать мои «Беседы» — не купите ли вы их, или не найдете ли мне покупателя»? Меня застигло врасплох подобное предложение, я не мог ничего ответить и сказал только, что об этом нужно подумать серьезно.

Спустя неделю, мы опять свиделись и говорили об условиях передачи журналов, но условия эти казались мне такими тяжелыми, что я расстался с Дерикером без всякой надежды на успех дела. Однако, разумные доводы восторжествовали, Дерикер пошел на уступки, и в одно прекрасное утро мы ударили по рукам. Он передавал мне свои редакторские и издательские права и старый хлам, т. е. журналы за прежние годы и отпечатанные особыми брошюрами некоторые статейки. Я же должен был удовлетворить подписчиков 1867 года, т. е. выдать в этом году восемь книжек «Бесед», уплатить ему при заключении условия 1000 руб. и затем, в продолжение трех лет, платить ему известный процент чистой прибыли, но в общем итоге за все годы не менее 3000 руб.

10-го сентября, утром, я отправился к помощнику начальника Главного штаба, свиты его величества генерал-майору Мещеринову, просить разрешения на издание купленных мною «Бесед», так как я состоял на службе в Главном штабе, в его ведении. В 11 часов он меня принял.

— Что вы скажете?

— Осмеливаюсь беспокоить, ваше превосходительство, по собственному делу.

— По какому?

— Прошу вашего разрешения и покровительства в таком деле, которое может сделаться источником моего благосостояния.

— Объяснитесь.

— Вашему превосходительству небезызвестно, что у нас издается несколько журналов для народа и солдат. Дела издателя одного из этих журналов, именно «Солдатской Беседы», Дерикера, пришли в расстройство. Поэтому он предлагает мне принять издание.

— Что ж вы хотите? — перебил меня генерал — субсидии?… Откуда я вам ее возьму?

— Нет, ваше превосходительство, я не прошу субсидии, я прошу разрешения и нравственной поддержки.

— Я ничего не могу вам сделать — не в моей власти…

— Если Погосский был обязан многим генералу Обручеву, так позвольте мне быть обязанным вам всем…

— Я сделал Погосскому больше, чем Обручев — опять перебил меня генерал — да дело не в том… Его изданию нельзя было не сочувствовать: он — известный писатель и пользуется репутациею.

— Да, если его повести и составляли лучший отдел журнала, зато прочие отделы не соответствовали…

— Повести, — еще раз перебил меня генерал, — составляют лучшее средство для образования народа, он читает их и поучается.

— Позвольте, ваше превосходительство, доложить вам, что народу нужны не одни повести. Я предполагаю дать журналу более серьезное направление, печатать, например, объяснения значения новых мировых судов, земских учреждений, что необходимо знать крестьянину, затем…

Но живой, подвижный генерал снова перебил меня.

— Да, что народ поймет из ваших книжек! Он скорее поймет, если ему объяснят это на словах… Читать он не умеет, а писаря не захотят делиться с крестьянином теми сведениями, которые составляют их профессию… Впрочем, дело не мое, издавайте, что знаете, только я не могу понять, чем я то могу быть вам полезен?

— Мне нужно разрешение на право издания.

— Об этом нужно просить графа[38]. Только граф едва ли вам разрешит…

— Я надеюсь на вас, ваше превосходительство, быть может вы примете на себя труд доложить о моей просьбе графу.

— Да, конечно, я буду говорить с ним. Но я должен признаться, затрудняюсь… Вы займетесь своим журналом, а дела по должности будут лежать.

— Ваше превосходительство, я обещаю вам быть таким же исправным чиновником, как и теперь… Ведь я не буду один заниматься журналом, найдутся сотрудники.

— Всё же надо прочитывать, надо исправлять, надо, наконец, и направление дать журналу… как будто это пустяки…

— Ваше превосходительство, у вас, в штабе, и в настоящее время находятся на службе чиновники, которые известную часть времени посвящают казенному делу, а потом работают или для журналов, или для частных компаний…

Генерал не утерпел и горячо перебил меня:

— За то и дела лежат, бумаги накопляются, исполнения нет, граф недоволен… Нет! я с ними скоро принужден буду расстаться.

— Не все же таковы, ваше превосходительство: при известной добросовестности, я полагаю, можно быть и хорошим редактором, и хорошим чиновником вместе; впрочем, ваше превосходительство, вы увидите.

— Хорошо-с!.. Только вы должны просить графа, подайте ему докладную записку завтра утром, если он примет вас; впрочем, я дам вам знать.

В эту минуту вошел дежурный и доложил, что начальник Главного штаба просит его превосходительство к себе.

— Хорошо, скажи, что приду. — Затем, обратясь ко мне, продолжал, — но помните, субсидий — никаких! Что же касается до нравственной поддержки изданию, то она будет заключаться только в рекомендации журнала войскам циркуляром. Но и это зависит от Совещательного комитета, где я имею голос наравне с другими, следовательно, решение зависит не от меня. Я могу засвидетельствовать, что вы — человек способный, дельный… но относительно издания, я, не видев его, ничего сказать не могу. Да и комитет не может приступить к обсуждению не видя ну хоть первой вашей книжки.

— Представлением книжки я не замедлю, ваше превосходительство, но я не могу начать печатания, не получив разрешения от главного управления по делам печати, куда я еще не подавал прошения, не получив вашего дозволения.

— Ну, так просите завтра графа. Я же, с своей стороны, обещаю вам мой голос в комитете, если издание будет того заслуживать, понимаете?..

— Дело будет говорить за себя.

— Ну, хорошо, прощайте, — сказал генерал и откланялся.

Я вышел с облегченным сердцем: кому из служивших в Главном штабе не было известно, что если генерал Мещеринов на что-нибудь согласится, препятствия к тому со стороны графа Гейдена не будет. Первое препятствие было мной устранено, и я, чтобы не терять времени, отправился к Евгению Александровичу Погожеву, моему сотоварищу и доброму другу, человеку состоятельному, служившему тогда в Главном инженерном управлении. Накануне я с ним переговаривался о совместном издании «Бесед», но он, барич по рождению и привычкам, не пожелал обременять себя излишним трудом, хотя от материальной поддержки не отказывался. Теперь я спешил к нему с хорошей вестью об удаче у начальства. День был воскресный, утро позднее, но Погожев, после какой-то субботней пирушки, еще спал; пришлось обождать. Наконец, он вышел, попенял, зачем я не велел его разбудить, расспросил обо всём, касающемся издания, и обещал внести от себя в дело пай в 1000 руб. и дать мне заимообразно, если будет нужно, на вексель, 1000 руб. Этого было более, чем достаточно. Дело подвигалось вперед.

На утро, придя пораньше в Главный штаб, я начернил докладную записку графу Гейдену и отдал писарю переписать. Между тем, генерал Мещеринов в 10 часов был уже в штабе и, подойдя ко мне, осведомился: «являлся ли я графу?»

— Нет еще, ваше превосходительство, докладная записка переписывается.

— А вы не могли приготовить ее заблаговременно, — сухо заметил генерал, — опоздаете и граф не примет вас.

Чрез несколько минут я входил в кабинет графа; он сидел за письменным столом и просматривал бумаги. Взглянув на меня, он быстро повернулся ко мне и сказал громко:

— А, здравствуйте, пожалуйте сюда, садитесь, пожалуйста, что вы?

— Позвольте представить вашему сиятельству докладную записку с просьбой о разрешении мне принять звание и обязанности редактора издателя «Солдатской Беседы».

— На каких условиях вы принимаете издание?

Я объяснил условия.

— Ваши сотрудники?

— Редакция еще не сформировалась, но я полагаю пригласить людей, горячо сочувствующих делу народного образования.

— Очень рад! Но это, надеюсь, не будет мешать исполнению ваших служебных обязанностей.

— Постараюсь, ваше сиятельство, не подавать повода к жалобам на себя. Вся моя жизнь была посвящена труду, не думаю, чтобы я мог измениться теперь.

— В таком случае с моей стороны нет препятствия.

Потом, прочитав поданную мною докладную записку, граф положил на ней резолюцию: «согласен» и, отдавая мне, сказал: «отнесите Григорию Васильевичу[39] и попросите его сделать что нужно».

— Могу ли, ваше сиятельство, просить вас о покровительстве моему журнальцу.

— Всё, что будет от меня зависеть — обещаю сделать, если издание ваше будет того заслуживать. Прощайте, желаю вам успеха.

Иду к генералу Мещеринову, передаю ему записку и приказание начальника штаба. Весело взглянул он на меня. Я понял этот взгляд и стал благодарить его за оказанную поддержку моему сирому приемышу. Он рассмеялся и сказал: «идите в канцелярию и скажите Колоколову (правителю канцелярии), чтобы приготовил что нужно.

На другой день мне выдали, за подписью графа Гейдена, для представления в Главное управление по делам печати, свидетельство следующего содержания: «К принятию на себя чиновником Главного штаба, поручиком Мартьяновым, звания и обязанностей редактора журналов «Народная Беседа» и «Солдатская Беседа» — со стороны начальства препятствия не имеется; в нравственном же и политическом отношениях он может быть аттестован как человек вполне благонадежный».

15-го сентября, я заключил с Дерикером нотариальное условие о передаче мне издательских и редакторских прав на «Беседы», и заплатил ему условленную тысячу рублей. В тот же день я обедал у моего приятеля, Порфирия Ассигкритовича Климова, служившего при статс-секретаре Буткове. Начальника Главного управления по делам печати, сенатора М. Н. Похвиснева, в то время в Петербурге не было, он находился в отпуску заграницей. Должность его исправлял сенатор Турунов. Находясь с ним в хороших отношениях, Климов вызвался поехать к нему со мною вместе и познакомить нас. Кроме того, водя хлеб-соль с известным книгопродавцем Иваном Ильичём Глазуновым, он обещал мне устроить печатание журналов в его типографии, на выгодных для меня условиях и, если будет нужно, открыть мне кредит.

Выбрав свободное утро, Климов поехал со мной к Турунову. Он встретил Порфирия Ассигкритовича с распростертыми объятиями, без церемонии, по-домашнему. Усадив в кабинете на диване, Турунов спросил его: «какие ветры занесли вас ко мне?»

Я ожидал в приемной и слышал громкие раскаты его голоса. Когда меня пригласили в кабинет, Климов церемонно раскланялся и повел такую речь:

— Позвольте, ваше превосходительство, представить вам неофита прессы, только что слепленного из глины редактора Дерикеровских «Бесед»; он еще не обожжен, поэтому если милость ваша будет, поберегите, не сломайте его.

— О! хо, хо, хо! — засмеялся Турунов, — за кого вы нас принимаете? Разве мы ломаем, — мы бережем и лелеем детей мысли, не хуже всякой мамки.

— Знаю, знаю я вашу заботливость, — засмеялся в свою очередь Климов, — ваши мамки так затягивают свивальники, что бедным детям мысли куда как плохо приходится.

— Ну что вы! что вы! — отшучивался Турунов и, обратясь ко мне, спросил: — а ваши бумаги готовы?

— Готовы, ваше превосходительство.

— Ну и прекрасно! дайте их сюда, я их помечу, а вы отвезите и отдайте их в Главном управлении правителю дел Капнисту, пусть он исполнит их.

Я стал просить его принять участие в скорейшем разрешении моего ходатайства, так как сентябрь был во второй половине, а мне нужно было выдать восемь книжек.

— О, не беспокойтесь! Главное управление не задержит, всё вам сделает и скоро, и хорошо.

— А как это понять: скоро? — вмешался Климов: — у вас если говорят: «скоро» — то это значит: год, а «экстренно»— полгода.

— Не нападайте на нас, Порфирий Ассигкритович, — возразил Турунов, — Главное управление действует теперь энергично.

— Энергично! это сколько же потребует времени? — продолжал Климов: — по всей вероятности, никак не менее трех месяцев…

Турунов защищал Главное управление, устраняя свою личность, как будто он был совершенно непричастен к делам печати. Это, казалось мне, звучало как-то фальшиво, особенно в устах человека, управлявшего ведомством. Значит на него надеяться нечего, и с этими мыслями я направился к Капнисту.

Долго заставил дожидать себя в приемной Главного управления могущественный правитель канцелярии. Наконец, он соизволил выйти. Это был сам Юпитер громовержец. Его походка, взгляды, интонация голоса — всё напоминало «человека белой кости», ничего общего с нами простыми смертными не имеющего. Он небрежно окинул меня взглядом и еще небрежнее спросил:

— А, это вы желали меня видеть? что вам угодно?

Я подал ему мое прошение, сказал, что представлялся генералу Турунову, что он прочитал мои бумаги и просил передать их ему для исполнения.

— Для исполнения! — повторил с саркастической улыбкой Капнист: — очень хорошо!.. будет исполнено… и, повернувшись на каблуках, направился к своему седалищу.

Я за ним — когда могу узнать о разрешении?

— Вам сообщат по месту жительства, чрез полицию, — буркнул он как-то через плечо на ходу и скрылся.

Такой прием не предвещал ничего доброго, но я тогда верил в силу слова начальства и, улыбнувшись ему вслед, вышел.

Дальнейшие мои хлопоты заключались в устройстве хозяйственной части журналов и сформировании редакции.

20-го сентября, я виделся с И. И. Глазуновым, типографию которого рекомендовал мне Климов. Почтенный коммерсант принял меня чрезвычайно вежливо, но не сердечно. Было видимо, что он брал мое дело неохотно; но, в виду рекомендации Климова, отказаться не хотел. Расспросив: какое число экземпляров я предполагаю печатать, сколько книжек думаю выпустить в этом году, какой сорт бумаги нужно употребить для них, он высчитал, что всё дело в 1867 году потребует до 5000 рублей. Потом, видя мое изумление, прибавил, что, во внимание просьбы Порфирия Ассигкритовича, мне будет сделан в типографии небольшой кредит до новой подписки. Я поблагодарил его, но сделанная им смета меня сильно обеспокоила; ведь, кроме печатания, нужно было еще много денег на редакцию и сотрудников. Я решился переговорить с другими типографщиками.

Образование редакции, вполне отвечающей целям издания, духу времени, потребностям цензуры и вкусами читателей, составляло одну из серьезных задач. На первое время я пригласил в число ближайших сотрудников моих приятелей двух братьев А. А. и С. А. Ольхиных, бывшего профессора Н. Ф. Павлова, недавно вернувшегося из какой-то дальней окраины, куда он был административно выслан за несколько фраз, сказанных им на одной публичной лекции и, Бог весть почему, найденных вредными, Е. П. Карновича, П. А. Зарубина и г. Кушакевича. Взгляд этих лиц на народное образование был мне, более или менее, известен и совпадал с моим. Так как я жил тогда в маленькой квартирке, нанимаемой у чиновника Сердюкова, в Боровой улице, то мы собирались по воскресеньям у Ольхиных, которые занимали довольно большую квартиру недалеко от меня, у пяти углов, и там обсуждали программу и направление будущего журнала, отлагая, впрочем, окончательное решение всех вопросов до получения разрешения на издание «Беседы».

Но разрешение затянулось. Прошёл сентябрь, прошёл октябрь, никакого ответа не дают. Прихожу в Главное управление по делам печати, никто ничего не говорит мне; Капнист, под предлогом множества занятии, не выходит. Наконец, как-то ловлю его в приемной.

— Позвольте узнать: в каком положении мое дело? — обращаюсь к нему.

— Мы не получили еще о вас справки из III-го Отделения.

— На что вам справка, когда мое начальство, лучше знающее меня, чем кто-либо, выдало мне свидетельство о нравственной и политической благонадежности?

— Такие уж у нас порядки, — процедил он в ответ сквозь зубы и как-то бочком юркнул за дверь.

— Что делать! что делать! — восклицал я, сидя у Климова, — ведь это полнейшее разорение. Вот уже ноябрь, а выйдет разрешение будет декабрь — когда же я успею издать восемь книжек? когда я сделаю объявления на будущий год? Это, без сомнения, Капнист нарочно затянул, чтобы насолить мне!

— Успокойся, пожалуйста, — отшучивался Климов, — причём тут Капнист! копнись ты сам лучше в деле, тогда что-нибудь и выйдет. Сходи в III-е Отделение и узнай.

— Да я там никого не знаю.

— Постой, мы пошлем туда Родионова, он там кое с кем знаком и может разузнать в чём дело.

Родионов, Александр Николаевич, был его товарищ, человек знакомый со всеми и везде. Явясь, по зову Климова, и выслушав поручение, он отправился в III-e Отделение, но там случайно попал на самого статского советника Горемыкина, заведывавшего секретною частью, получил выговор и приказание: «прислать меня к нему для личных объяснений».

Являюсь в III-e Отделение, сижу между голубыми мундирами час и более, — зову нет. Прошу доложить — говорят, что занят. Посылаю г. Горемыкину мою визитную карточку, на которой написал, что я уволен моим начальством только на один час, сижу у него полтора часа, и если ему невозможно принять меня, то я явлюсь в другое время, а теперь должен отправиться на службу. Посланный возвратился с приглашением пожаловать в кабинет. Вхожу. Сидит господин довольно приличной наружности, с ленточкой Владимира в петлице. Кланяюсь.

— Здравствуйте! — обратился ко мне Горемыкин — это вы посылали чиновника Родионова за справкой?

— Я.

— Как же вы осмелились разведывать государственные тайны?

— Никаких государственных тайн я не посылал разведывать, а послал за справкой, почему III-e Отделение не отвечает на запрос лично обо мне Главного управления по делам печати, и послал с разрешения моего начальства, так как мне самому, как состоящему на службе, сходить было некогда.

— Кто вам сказал о сделанном нам запросе?

— Правитель дел главного управления по делам печати Капнист.

— Он не имел права вам этого говорить, а вы проверять его слова. Справка, о которой идет речь, составляет секрет.

— Для вас — да! для меня — нет! Ничего дурного сказать вы обо мне не можете: в политических демонстрациях я не участвовал, под надзором полиции не состою, к тайным обществам не принадлежу, образа мыслей, опасного для общества или для правительства, не придерживаюсь, по суду неопорочен, служба безупречна, поведение — вполне достойное офицера и гражданина. И всё это подтверждено в свидетельстве, выданном мне начальником Главного штаба и представленном мною в Главное управление по делам печати. Какие же, после этого, могут быть у вас секреты обо мне? Я не только к вам, но и к государю могу идти и просить, что мне нужно.

— Всё это очень хорошо, но вы затеваете издавать журнал, вы не одни будете издавать, у вас будут сотрудники?

— Да, будут.

— Кто именно, позвольте узнать?

— Мировой судья Ольхин, его брат, служащий в министерстве финансов, из литераторов: Павлов, Карнович, Кушакевич, Зарубин и другие.

— Это всё люди либерального образа мыслей, а Павлов даже был выслан. Вращаясь в среде подобных людей, вы легко могли проникнуться дурными идеями; нам нужно узнать это всё.

— Узнать было довольно времени, вы держите справку почти два месяца, а это меня разорить может.

— Позвольте, вы слишком себе позволяете… Только я один могу судить, сколько мне нужно времени для наведения справок о вас и ваших будущих сотрудниках… При таком образе мыслей, вы едва ли можете быть полезным руководителем народа и солдат.

— Предоставьте это знать моему начальству.

— Но!.. довольно!.. можете идти!..

Я отправился к начальнику Главного штаба и передал ему весь разговор мой с Горемыкиным. Он выслушал меня внимательно и сказал — «Михаил Николаевич Похвиснев кажется уже приехал, скажите в канцелярии, чтобы написали ему от меня письмо о вас».

16-го ноября, граф Гейден писал Похвисневу следующее:

«Во вверенное вам управление поступило ходатайство состоящего при Главном штабе поручика Мартьянова об утверждении его в звании редактора журнала «Солдатская Беседа». Признавая необходимым, чтобы во главе издания, предназначенного для нижних чинов, стоял человек, хорошо знающий быт солдата и его потребности, энергический и способный, могущий придать журналу соответственное видам военного министерства направление, и причисляя к разряду таких лиц поручика Мартьянова, я долгом поставляю обратиться к вашему превосходительству с покорнейшей просьбой: не признаете ли возможным ускорить утверждением помянутого офицера в звании редактора и о последующем почтить меня уведомлением».

Вместе с тем, граф Гейден доложил о моем деле военному министру и, по приказанию последнего, было написано письмо к военному цензору, генерал-лейтенанту Штюрмеру, о содействии к скорейшему разрешению моего ходатайства.

Письмо к Похвисневу наутро я отвез и вручил Михаилу Николаевичу лично. Он вышел ко мне заспанный, в халате. Прочитав письмо, приложил руку ко лбу и, подумав немного, сказал:

— Не помню!.. кажется, такого представления у нас не было… впрочем, я прикажу справиться. Что окажется — уведомлю, или лучше, пойду гулять, сам зайду к графу Федору Логгиновичу, так и скажите ему.

Генерал Штюрмер, от 19-го ноября, отвечал: «Дело об утверждении редактором «Солдатской Беседы» известного и мне, по своим литературным способностям, поручика Мартьянова еще не решено, но начальник Главного управления цензуры принимает в просьбе г. Мартьянова живое участие и надеется устранить препятствия к удовлетворительному его решению».

Из письма этого оказалось, что возникли какие-то препятствия. Но какие? Откуда? Со стороны ли Горемыкина, или Капниста, — я не знал, как не знал и того, чем помочь делу, так неожиданно подорванному в самом начале. До конца года оставался один месяц: сотрудники, ввиду затруднений со стороны цензуры, не знали, к какому времени нужен будет материал для журнала и один за другим отказывались. И. И. Глазунов нашел положительно невозможным отпечатать в декабре все восемь книжек. «Всё, что можно сделать, — прибавил он, — это напечатать две книжки, и то если нужный материал будет доставлен в начале декабря». Благоприятное для подписки время уходило. Объявления о подписке, обыкновенно, начинают делать с октября, дабы подписчики могли заблаговременно знать о выходе журналов и подписаться. Начать же подписку в декабре — значило бы потерпеть полнейшую неудачу, так как подписчики, в особенности части войск, на которые я более всего должен был рассчитывать, большею частью, подписку уже сделали. Положение становилось критическим; но я всё еще ждал, не теряя надежды, разрешения.

Но вот прошел ноябрь и наступил декабрь, а разрешения нет, как нет! Начальство, встречаясь со мной, осведомлялось и покачивало головой, товарищи подсмеивались. Единственной отрадой в это тяжелое для меня время было личное представление мое военному министру, генерал-адъютанту Милютину.

Дмитрий Алексеевич навещал иногда графа Гейдена, имевшего квартиру в здании главного штаба. Он прямо проходил к нему в кабинет, беседовал, а изредка поднимался на верх и посещал главный штаб.

Кстати, мне припомнился один курьезный случай.

В приемной графа дежурил молодой офицер, прикомандированный к штабу для зачисления на должность чиновника для поручений. Не знал ли он министра, или хотел выдвинуться особой пунктуальностью службы, только, когда генерал Милютин, войдя в приемную, направился прямо в кабинет графа, он загородил ему дорогу и внушительно проговорил: «Позвольте, ваше высокопревосходительство, к графу нельзя входить без доклада».

— Как нельзя! — возразил озадаченный министр: — да разве вы меня не знаете? я — военный министр…

Офицер сконфузился, но захотел выдержать характер до конца и отвечал: — «всё-таки, ваше высокопревосходительство, позвольте доложить».

Генерал-адъютанту Милютину пришлось отойти к окну и стать как бы в положение просителя. Но не прошло и двух минут, как двери кабинета распахнулись и граф Федор Логгинович, весь красный от волнения, бросился к министру с извинениями.

— Вот как, граф, — заметил ему Дмитрий Алексеевич, — нынче ваши адъютанты меня уже не узнают.

Бедный поручик на другой же день был отчислен в полк.

Но возвратимся к моим «Беседам».

В одно из таких посещений министром главного штаба, когда он проходил чрез наше отделение в ученый комитет, он был остановлен графом у моего стола.

— Вот, ваше высокопревосходительство, тот офицер, — сказал граф, — о котором я вам докладывал. Он приобрел от Дерикера право на «Солдатскую Беседу» и теперь хлопочет об утверждении его в звании редактора.

Дмитрий Алексеевич подал мне руку и спросил:

— Ну, что же, как у вас идет дело?

Я было стал развивать картину возникших затруднений, но он перебил меня:

— Да, я знаю… но всё же есть надежда, что вы получите желаемое.

Я молчал.

— А я испросил, — продолжал министр, — по просьбе Дерикера, на удовлетворение ваших подписчиков пособие.

Не зная ничего о просьбе Дерикера, я счел долгом поблагодарить Дмитрия Алексеевича за его покровительство изданию и, когда он ушел, бросился в канцелярию за справкою. Оказалось, что Дерикер получил уже ассигнованное журналу пособие.

Перед праздником Рождества, в виде подарка на ёлку, я получил, чрез полицию, уведомление главного управления по делам печати, что ходатайство мое об утверждении меня в звании редактора «Бесед» уважено быть не может. Причин отказа не приведено.

На утро, граф Гейден, вероятно, получивший подобное же уведомление, пригласил меня к себе и с участием спросил:

— Вам отказали?

— Отказали, ваше сиятельство.

— Что же вы намерены предпринять?

— Выждать время… я так поражен отказом, что теперь ничего не могу сообразить.

— Очень жаль!.. но что делать!.. впрочем, если что-нибудь надумаете, обратитесь к Григорию Васильевичу, он мне доложит…

И искренно, с видимым сочувствием к моему горю, пожал мне руку.

Таков был финал злополучной попытки возобновить издание «Бесед». Но я не отчаивался поправить дело. Летом 1868 года, я думал возобновить мое ходатайство, с тем, чтобы начать издание в 1869 году. Но человек предполагает, а Бог располагает. А. Ф. Погосский вернулся из-заграницы и основал, в 1868 году, новый журнал «Досуг и Дело». Издание это, в первый же год своего существования, приобрело более 5000 подписчиков. Конкурировать с таким талантливым издателем, как Погосский, при существовании еще журнала Гейрота, было трудно, и я счел за лучшее отложить возобновление «Бесед» до более благоприятных времен.

Но долго еще друзья-товарищи посмеивались над моим редакторством. Один остроумный карикатурист (Иевлев) нарисовал даже карикатуру «Мартьяновские Беседы». Представлена была аудитория, переполненная солдатами и народом. Я пробираюсь на кафедру, держа в руках «Беседы». На первой ступеньке меня останавливают жандармы. Один («жандарм права» с лицом Горемыкина) говорит мне — «позвольте, вы беседовать не можете, вы нарушаете государственные тайны». Другой же («жандарм мысли» с лицом Капниста) отбирает от меня «Беседы», говоря — «извините… я только исполняю, что приказано».

Сохранилась ли эта карикатура? Набросана она и зло, и метко.