Суворов в ссылке

Александр Васильевич Суворов — легендарный русский герой. Имя его, как имя другого легендарного нашего героя — Петра Великого, до сих пор живет в песнях, преданиях и сказаниях народа не только в России, но и в других странах.

Он прослужил солдатом с лишком девять лет, постепенно прошел все нижние звания: капрала, унтер-офицера и сержанта, и достиг до самых высших степеней служебных отличии, почета и уважения. Его обширный ум, гениальные способности, любовь к военному делу и знание людей доставляли ему победы и над ветеранами Фридриха Великого, и над бесчисленными турецкими и татарскими ордами, и над кичливыми польскими хоругвями и над считавшимися непобедимыми французскими легионами. Равнины Пруссии, леса и болота Полыни и Волыни, берега Дуная, Рымника и Прута, косы и отмели Тавриды, скалы Финляндии, твердыни Измаила и Праги, поля Италии, ледяные хребты и пропасти Альп видели у себя нашего полководца во главе предводимого им воинства, и слава его, с каждым новым подвигом, распространялась и росла.

При малом росте, сухощавый, несколько сгорбленный, имел он вид дряхлый; на голове его, рано поседевшей, осталось лишь несколько клоков белых волос, собранных впереди локоном; лицо было в морщинах, но выражение лица оживлялось умным проницательным взглядом, маленькие глаза его сверкали огнем энергии; он сохранил до старости необычайную бодрость телесную и душевную, бойко ездил верхом, шутя прыгал и бегал, в походе не знал экипажа. Появление этого старика перед войсками, несколько слов его, какая-нибудь шутка, приводили солдат в неизъяснимый восторг. Узнав солдатский быт, во время своей продолжительной службы в нижнем звании, до самых мелочей, он заботился о солдате, входил в его нужды, зорко следил, чтобы всё, следуемое солдату по положению, доходило до него полностью, а при случае и баловал своих гренадеров, как детей своих. Вот за что и любили его солдаты, не смотря на строгость и тягости тогдашней службы.

Не менее солдат его любили и крестьяне. Имея значительные поместья[3] он прилагал всё заботы о поднятии благосостояния крестьян. Из собственноручных его приказов и инструкций управляющим видно, что он уничтожил в своих вотчинах всякие поборы с крестьян натурою, т. е. холстами, птицею и пр., заботился о бедных, о детях, о здоровье крестьян и способах их довольствия лесом и солью, уничтожил рекрутскую повинность в натуре, приказав нанимать за своих крестьян охотников на стороне, для чего назначил с своей стороны часть денег из следуемых ему оброков. Вся его деятельность по улучшению крестьянского хозяйства, народному образованию и развитию в крестьянах нравственности проникнута высокой гуманностью и обрисовывает его, как одного из передовых людей своего века.

«В толпе царедворцев — говорит один из наших почтенных историографов — в совете царей, на развалинах Измаила и Праги, на берегах Требии, на льдах Сан-Готарда, в улусе нагайском, на биваке, в сельском уединении, Суворов везде был самобытный, неизменный, странный, великий»…

И этот великий Суворов не избежал жестокого жребия: почти два года он находился в немилости, в опале, в ссылке, под надзором полиции.

Причины немилости заключались в следующем.

В 1796 году, Императрица Екатерина II, вознамерившись послать русские войска на помощь Австрии, поручила начальство над ними Суворову. Старик фельдмаршал, снедаемый честолюбием, рвался померяться силами с гениальным «мальчишкой», который, по его словам, «шагал широко», и которого «унять было уже пора». Пользуясь доверенностью императрицы, он был близок к желанной цели, находясь во главе 80-ти тысячной армии, формировавшейся тогда на границах Новороссийского края.

Восшествие на престол императора Павла изменило иностранную нашу политику: готовая к походу армия оставлена была на месте. Повеление это глубоко огорчило маститого воина, он не переставал оплакивать кончину великой Екатерины, говоря всем: «без матушки царицы не видать бы мне Кинбурга, Рымника, Измаила и Варшавы», и постоянно был не в духе.

Преобразования по военной части, принятые тотчас по воцарении Павла I и имевшие целью видоизменить всю внешность русского войска на манер прусский, нашли, как известно, в фельдмаршале Суворове открытого и неосторожного порицателя. Он говорил: «русские прусских всегда бивали, что же тут перенять… я лучше прусского покойного короля, я, милостью Божию, баталий не проигрывал… Солдаты не веселы, унылы, разводы скучны, шаг уменьшают в ³/₄, и так на неприятеля вместо 40–30 верст… Я пахарь в Кобрине лучше нежели только инспектор, каковым я был подполковником»… Получив в войска палочки для образцов и меры солдатских кос и буклей, Суворов отозвался: «пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец — природный русак»[4].

Слова эти доходили до государя; нашлось немало людей недоброжелательных, которые обрадовались случаю погубить «упрямого чудака» — и действовали не без успеха.

Император Павел разгневался на то, что фельдмаршал медлил приведением в исполнение некоторых новых его постановлений. Желая уничтожить существовавшие при генералах многочисленные свиты, отвлекавшие множество офицеров из строя, государь определил число лиц для штаба каждого начальника, а всех излишних затем повелел возвратить немедленно в полки. Относительно производства офицеров, их перемещений, отпусков, увольнений, были изданы новые правила. Вместе с тем воспрещено употреблять воинских чинов на частные работы, по домашним делам или в курьерские должности[5]. Между тем от Суворова был прислан в Петербург адъютант с одними партикулярными письмами, уволен им в отпуск офицер без высочайшего соизволения и, наконец, прислан офицер курьером. Было ли это ослушанием, или при тогдашних путях сообщения Суворов не мог получить своевременно сказанных повелений — положительных данных не имеется. Но при всём том нельзя отвергать последнего, так как в высочайшем рескрипте по поводу присылки курьером капитана Мерлина сделана оговорка следующего содержания: «заключая по присланному от вас донесению, что вы не получили еще повелений наших». Во всяком случае престарелому фельдмаршалу было объявлено монаршее неудовольствие. Выговоры объявлены в высочайших приказах 15-го и 23-го января 1797 года, а вслед за сим, 27 января, фельдмаршалу повелено явиться в Петербург и быть «без команды».

«Упрямый чудак» в Петербург не поехал, но послал 3-го февраля прошение об увольнении в отставку[6]. Из письма к фельдмаршалу графа Ростопчина, от 14-го февраля, видно, что желание его было императором предупреждено: Суворов отставлен от службы 6-го февраля[7].

Граф Д. А. Милютин, в статье своей «Суворов», напечатанной в «Русском Вестнике» 1856 года, говорит: «вероятно, кроме сего прошения (т. е. от 3-го февраля) было еще и другое, оставшееся неизвестным, ибо в высочайшем приказе, отданном при пароле 6-го февраля 1797 года, изображено так: «Фельдмаршал граф Суворов отнесся к его императорскому величеству, что так как войны нет, то ему делать нечего; за подобный отзыв отставляется от службы».

Вот всё, что известно по официальным документам о проступках великого полководца, навлекших на него царскую опалу и долговременную ссылку.

Между тем, по частным сведениям, за ним был грешок иного рода, простить который Павел, при вступлении на престол, не мог.

Н. И. Григорович, в статье «Канцлер князь Безбородко», напечатанной в «Русском Архиве» 1877 года, привел некоторые доказательства в пользу предположения, что императрица Екатерина II оставила особый манифест в роде духовного завещания, подписанный важнейшими государственными людьми, в том числе Суворовым и Румянцевым-Задунайским, о назначении наследником престола не Павла Петровича, а любимого её внука, Александра Павловича, и что документ этот, по указанию Безбородки, сожжен Павлом в день смерти матери. «Немилость к первому, — говорит Григорович, — и внезапная кончина второго тотчас, как он узнал о восшествии на престол Павла, произошли будто бы именно вследствие этого».

О времени и месте, откуда Суворов был отправлен в ссылку, биографы его повествуют различно.

М. Д. Хмыров, в статье «Последнее четырехлетие жизни Суворова», говорит, что фельдмаршал, узнав о своем увольнении, выехал в Москву, где располагал основаться в домике, унаследованном им после родителя и находившемся на большой Никитской, в приходе церкви Феодора Студита. Но не тут то было. Частный пристав, явясь к отставному фельдмаршалу, объявил ему, что, по случаю приближающейся коронации императора Павла, имеет повеление лично проводить его до новгородского поместья.

— Сколько мне назначено времени для приведения в порядок дел? — спросил Суворов.

— 4 часа, — отвечал пристав.

— Слишком много милости, — продолжал фельдмаршал, для Суворова довольно одного часа.

Затем, велев отложить поданную к крыльцу дорожную карету, бодрый старик потребовал экипаж, «в каком ездил ко двору Екатерины или в армию», и частный пристав, волей-неволей, должен был в тряской кибитке проскакать с Суворовым более 500 верст[8].

Между тем граф Д. А. Милютин, в упомянутой выше статье «Суворов», рассказывает, что отставленный от службы фельдмаршал, в марте 1797 года, переехал из Тульчина, где стояла его дивизия, в свое Кобринское имение, но 23-го апреля прибыл туда из Петербурга нарочный с высочайшим повелением опальному отправиться на жительство в Новгородское его имение, село Кончанское. С этим посланным Суворов и отправился в путь по назначению 25-го апреля.

Село Кончанское — родовое имение Суворовых, находится в самой глуши Новгородской губернии, в северо-восточной части Боровичского уезда, в Сопинском погосте[9]. По описи Кончанского, произведенной в 1784 году, значилось в нём: дом господский, двухэтажный, ветхий, в нём имеется 10 покоев; при нём кухня, баня, погреб, каретный сарай и конюшня. Господский дом был настолько ветх, что знаменитый изгнанник в нём жить не мог, а занял простую крестьянскую избу, верстах в 3–4 от Кончанского, близ церкви, где и жил зимою, а летом уходил на близ лежащую гору Дубиху, и там, среди старинных дубов и вязов, уединялся в простой 2-х-этажной избе, состоявшей из двух комнат, по одной в каждом этаже[10]. Вблизи этой избы, на горе, под елями устроена была печка, где неизменный слуга Суворова, Прохор, награжденный впоследствии от австрийского императора за заботы о здоровье фельдмаршала медалью, грел для него медный чайник и приготовлял чай. За горой, в нескольких шагах, вырыт был колодезь, оттуда доставляли Суворову холодную воду для частых его ванн. Далее шли липовые и березовые аллеи насажденного им сада, и в саду церковь — прибежище в часы душевных мук и скорби. Изба была меблирована просто: кровать, стол и несколько стульев из елового дерева, диван, портрет Петра Великого, бюст Екатерины II, несколько портретов семейных и книг. Вот та обстановка, среди которой проводил невольный отшельник всё время своего заточения.

Поселясь в Кончанском, Суворов, всегда верный себе, не изменил прежнего образа жизни, не имел ни одного зеркала в доме, спал на сене, вставал в 2 часа пополуночи, окачивался летом и зимой водой со льдом, потом пил чай, причем заказывал повару обед в 4–5 блюд, за который садился в 8 часов утра — и ел его не иначе, как в четырех-пяти маленьких горшочках. После обеда отдыхал, в 4 часа снова пил чай и в 10 часов ложился спать. В знойные дни фельдмаршал ходил с открытой головой, по субботам считал долгом париться в жарко натопленной бане. Досуг свой победитель Турции и Польши наполнял тем, что устраивал свадьбы и присутствовал при венчаниях, примирял ссорившиеся семьи, участвовал в крестьянских заботах, играл с деревенскими мальчишками в бабки, а в праздники читал в церкви апостол, пел с дьячком на клиросе и звонил в колокола.

Сам он писал о себе к своему племяннику, графу Д. И. Хвостову: «служу Богу небесному и верен Богу земному»… (от 27-го июля 1797 г.), или: «войск здесь нет, обращение мое две трети с дворянами. Государские дни званы были раз пять-шесть их не торжествовать я считал за грех. Незваные по дружбе в другие праздники и дни были у меня к службе божией и одному обеду, раз до восьми человек, от трех до полдюжины. Сам я был в гостях менее 10 раз; прочее время провождал я в глубоком уединении сам-друг, сам-третей со священником»… (от 18-го декабря 1797 г.).

Судя по изложенному выше, можно было бы думать, что опальному фельдмаршалу и в ссылке жилось хорошо: любимый и уважаемый соседями, он водит с ними хлеб-соль; обладая большими поместьями и хорошим здоровьем, благоденствует и заботится о благоденствии других; веселый, среди народа, как прежде, он шутит, смеется и чудит. Но в действительности положение престарелого героя было крайне неприятно и тяжело. Он находился под полицейским надзором весьма строгим, в особенности, когда был прислан нарочно для этого особый чиновник Николев[11]. Из документов, извлеченных в последнее время из архивов и переданных в мое распоряжение редакцией «Исторического Вестника», мы узнаем, что гениальный полководец, любимый сын победы, надежда и гордость отечества, третировался в деревне приставниками, как уголовный преступник. Обстоятельство это так его огорчило, что он особым письмом к государю просил о дозволении удалиться в Нилову Пустынь, чтобы там окончить свои дни, но ответа не получил.

Первоначально надзор за Суворовым поручен был боровичскому городничему, премьер-майору Алексею Львовичу Вындомскому, который и должен был находиться безотлучно при Суворове в Кончанском[12], причём ему было предписано наблюдать, чтобы Суворов никуда не отлучался и обо всём замеченном доносить.

Из донесения Вындомского, от 14-го июля 1797 года, видно, что Суворов по переезде в деревню недомогал, но несколько подкрепился приездом к нему на несколько недель детей его, графини Натальи Александровны Зубовой и графа Аркадия Александровича.

21-го июля Вындомский донес: «г. фельдмаршал Суворов на сих днях в слабом здоровье и весьма скучает, что состоящий дом в селе его Кончанском весьма ветхий не только в зиму, но и осень пережить в слабом его здоровье вовсе нельзя и желает переехать в сорока пяти верстах состоящее свойственницы его Ольги Александровны Жеребцовой, село Ровное. Приехавшего в свите графини Натальи Александровны Зубовой майора Сиона его сиятельство отправил в польские его деревни для получения всех бриллиантовых вещей там хранящихся у подполковника Корицкого[13], и как таковых вещей по цене может быть слишком на триста тысяч рублей, то по привозе сюда иметь их мне в своем смотрении и где хранить оные, ибо при жизни его сиятельства в Кончанске, как в самом лесном и опасном месте, крайне опасно. Прибывшие сюда евреи требовали у меня позволения видеть его сиятельство и объясниться с ним в поставленном провианте из польских его сиятельства деревень в Варшавскую провиантскую комиссию и иметь расчёт, но я тех евреев допустить к его сиятельству не осмелился».

По доведении об этом до сведения императора Павла, 31-го июля 1797 года, последовало повеление: «дозволить графу Суворову переехать в село Ровное и бриллиантовые вещи ему оставить при себе; но при том надлежащее наблюдение иметь как за образом его жизни, так равно и за поведением».

24-го июля, Суворов, находя крайне неудобным жить в старом доме в Кончанском, выехал в другую свою усадьбу, отстоявшую в 45 верстах, в с. Камсине, где жилье считалось более поместительным, но местность ему показалась хуже, нежели в Кончанском, и он возвратился в последнее 26-го июля.

Вындомский, донося об этом, присовокупил, что Суворов в проезд туда заезжал к г-же Мякининой. Вслед за тем (от 4-го августа) он уведомил, что, «граф на сих днях выезжал к соседке в семи верстах, Пелагее Лупандиной, где отобедал и возвратился домой. Более же ничего не заметил».

Между тем новгородским губернатором было получено 3-го августа высочайшее повеление следующего содержания: «Г. статский действительный советник Митусов! Имеете смотрение, что бы исключенный из службы майор Антинг, Грессер и ротмистр князь Четвертинский и подобные ему свиты Суворова[14] не имели никакого сношения и сведения с живущим в Новгородской губернии бывшим фельдмаршалом графом Суворовым[15]. Павел».

Губернатор, в виду такого повеления и донесения Вындомского, обращается к генерал-прокурору князю Куракину с вопросом: «можно ли графу ездить в гости»? На что получается ответ от 17-го августа: «Его императорское величество высочайше повелеть соизволил: разъезды по гостям графу Суворову запретить».

12-го августа, городничий донес, что Суворов «ни с кем из свиты его свидания не имел, кроме майора Сиона, отправленного в Кобрин за бриллиантовыми вещами, а разве не случаются ли оные посредством переписки живущей теперь у него дочери, которой писем он свидетельствовать не смеет, а в доказательство сего сомнительства» Вындомский представил перехваченные с почты и распечатанные им письма, посланные камердинером Суворова к графу Зубову и графу Хвостову[16].

В ответ на это Митусов предписал: перехватывать на почте и доставлять к нему все письма как к графу, так и к его дочери и ко всем его людям. Когда же приедет Сион, то не дозволять ему иметь свидания с Суворовым, а только допустить отдать бриллиантовые вещи.

22-го августа, прибыл в Кончанское «один из свиты Суворова», ротмистр Павловский, и просил Вындомского допустить его к фельдмаршалу.

Городничий объявил, что без разрешения губернатора допустить его к графу не может. При этом отобрал у него находившиеся при нём бумаги и, запечатывая их, сказал, что за получением дозволения ему придется ехать в Новгород.

Павловский догадался.

— Стало быть, я под присмотром? Не поеду. Вы сего сделать не можете.

Городничий предъявил ему высочайшее повеление.

— Я не могу ехать, я болен, разве связать велите…

Городничий взял у него шпагу и в сопровождении сержанта и караульного отправил Павловского к губернатору, при донесении, в котором назвал его бывшим секретарем и клевретом Суворова.

Митусов отправил Павловского и отобранные у него бумаги в Петербург[17]. На допросе в Тайной экспедиции Павловский показал: в службу вступил в 1792 г., кадетом, в 1794 г. переименован в поручики, и с рекомендацией от Михаила Васильевича Каховского к гр. Суворову, прибыл к нему в Петербург, в 1796 г. с графом приехал в Тулчин и произведен в ротмистры Таврического конно-егерского полка. Когда граф Суворов был уволен от службы, Павловский поехал в Кобрин, где граф подарил ему 50 душ; вскоре потом, по Высочайшему повелению, он был арестован в числе 18-ти офицеров советником Никелевым и отвезен в киевскую крепость, через два месяца его вместе с другими освободили и уволили, с позволением жить где кто пожелает. Павловский поехал в пожалованную ему графом деревню, и по хозяйственным делам имея надобность видеть графа, поехал к нему, где и был арестован и выслан под караулом в Петербург.

По докладе об этом Императору Павлу, 28-го августа, последовала резолюция: «Павловского выпустить, дав ему помочь в исправлении его нужд по деревням. Переписку графини Зубовой и её людей не свидетельствовать. Сиону быть при графе Суворове, яко воспитателю его сына, не возбранять, но другим никому к графу приезд не дозволять».

24-го августа, городничий доносил: «Ничего не случилось, кроме разговора, состоящего в том, что граф племянницу свою, которая приехала из Петербурга с его дочерью, девицу Евпраксию Раевскую, выдает в замужество за Боровицкого помещика, капитан-лейтенанта Александра Румянцева, и дает в приданое из своего имения сто душ, но с тем, чтобы жить ему Румянцеву, в доме его сиятельства»; а от 1-го сентября повторил: «Суворов ожидает разрешения о дозволении будущему мужу его племянницы жить с ним».

По доведении о сем до сведения государя, 26-го сентября, последовала резолюция: «Свадьба сия не должна быть запрещена, равномерно и пребывание их при графе».

Но полицейский надзор или не вполне удовлетворял требованиям, или его признали нужным усилить, только князь Куракин, собрав справки о разных соседях графа Суворова и избрав одного из них, помещика, отставного коллежского советника Феоктиста Афонасьевича Долгово-Сабурова, имевшего в 50-ти верстах от Боровичей 300 душ крестьян, предложил ему иметь секретный присмотр за Суворовым. На это достойный помещик, письмом от 14-го августа, отвечал генерал-прокурору, что по слабости здоровья, давнишнею чахоткою изнуренного, он не в состоянии исполнить возложенного на него поручения, а что это правда — подтвердит и губернатор.

Император Павел, по выслушании об этом доклада, 4-го сентября, повелел: «Надзирать за графом Суворовым поручить г. Николеву, который за ним быль отправлен, предписывая ему надзирание сие чинить наездами».

Николева командировали в Боровичи, куда он и прибыл 22-го сентября.

В «Чтениях Московского Общества Истории и Древностей Российских» 1862 года, кн. IV напечатана «Секретная инструкция отправленному по Высочайшему повелению в Боровичи коллежскому асессору Николеву для надзирания за Суворовым»[18]. Но инструкция эта Высочайше утверждена не была. Николев при отъезде просил инструкции. Князь А. Б. Куракин поручил Александру Семеновичу Макарову «изготовить надлежащую инструкцию» и повеление о командировке Николева записать в список секретных указов. Инструкция была поднесена на монаршее воззрение 25-го сентября, при чём испрашивалось повеление: оставаться ли Вындомскому при Суворове. Император Павел повелеть соизволил: «Боровичскому городничему остаться при его должности, а смотрение за графом Суворовым иметь коллежскому асессору Николеву, которому особой инструкции не давать, а предписать ему, чтобы он уведомлял о всех действиях и упражнениях графа Суворова».

22-го сентября, Вындомский сделал последнее донесение: «Вчера шляхтич Красовский, управляющий имениями Суворова, привез бриллиантовые вещи и оброку 3000 р. и отдал графу, и отправлен обратно в экономию. Графиня Зубова, графский сын Суворов, девица Раевская и майора Сиона жена вчера отправились в Петербург. Здоровье графа в прежнем положении, но сам граф говорит, что слаб». Вместе с тем Вындомский представил присланное на имя графа Суворова письмо майора Антинга из Петербурга.

От того же 22-го сентября, сделал свое первое донесение и Николев. Отрапортовав о приезде своем в Кончанское 20-го сентября и выезде детей Суворова со свитою в Петербург 21-го сентября, в ночь, он описал образ жизни и встречу с Суворовым следующими словами: «Графа нашел в возможном, по летам его, здоровье, ежедневные его упражнения суть следующие: встает до света часа за два, напившись чаю, обмывается холодной водою, по рассвете ходит в церковь к заутрене и не выходя слушает обедню, сам поет и читает; опять обмывается, обедает в 7 часов, ложится спать, обмывается, слушает вечерню, умывается раза три и ложится спать. Скоромного не ест, во весь день бывает один, и по большей части без рубашки, разговаривая с своими людьми: одежда его в будни канифасный камзольчик, одна нога в сапоге, другая в туфле, в высокоторжественные дни — фельдмаршальский без шитья мундир и ордена, в воскресные и праздничные дни — военная егерская куртка и каска.

«По свидании со мною, встретил меня печальным видом, спрашивая: «откуда я приехал»? Я сказал, что проездом в Тихвин заехал, на что он мне сказал: «я слышал, что ты пожалован чином, правда и служба большая, всё служил, выслужил… улыбаясь повторил: продолжай эдак поступать, еще наградят». Я в ответ ему сказал, что исполнять волю монаршую первейший долг всякого верноподданного; он на сие мне отвечал: «я бы сего не сделал, а сказался бы больным». Но как я ему сказал, что крайне удивляюсь, слыша от него такие советы, то и замолчал, и я тотчас вышел вон. На другой день, даже до сегодня уже гораздо нашел его снисходительнее и ласковее, а по причине графинина отъезда много плакал и сказывается больным, признавая в себе во многих членах припадки паралича, но ни мною, и никем здесь оные не видимы и не примечены. Шляхтич Красовский сей день в Кобрин отправлен, осмотрен и с графом не видавшись».

В заключении Николев повествовал: «Позвольте, ваше сиятельство, объяснить невозможность в здешнем месте иметь за графом надлежащий присмотр, поелику живет он один в избе, удаленной от селения, подле церкви, где приставнику поместиться негде, дом же его так ветх, что осенью и зимой нельзя в нём жить, всечасно окружен бывает своими людьми, из коих самые ближайшие: камердинер и два солдата отставных, люди непокорливые и нетрезвые и имев в повелении своем тысячу душ корел, из коих весьма малое число по-русски худо разумеют, а посему почти возможности нет усмотреть, чтоб он не мог тайно отправить от себя кого с письмами, или для другого чего, также и на оные ответы получить, а по неимению здесь никакой команды об могущих случившихся каковых происшествиях донесений доставлять не с кем и не на чем. А посему всепокорнейше прошу ваше сиятельство оказать милость в рассуждение вышеписанных обстоятельств снабдить меня вашим поведением, или для личного объяснения позволить мне быть в Петербург, дабы в невыполнении порученного мне не ответствовать».

В свою очередь, и Суворов, озабоченный приездом Николева и опасаясь еще больших стеснений, 20-го же сентября, решился обратиться к императору Павлу с следующим письмом:

«Всемилостивый государь!

Ваше императорское величество с высокоторжественным днем рождения всеподданнейший поздравляю.

Сего числа приехал ко мне коллежский советник Николев. Великий монарх! Сжальтесь: умилосердитесь над бедным стариком. Простите ежели в чем я согрешил.

Повергая себя к освященнейшим стопам вашего императорского величества всеподданнейший.

Г. А. Суворов-Рымникский.

20-го сентября 1797 года

Боровичские деревни».

По докладе этого письма, 28-го сентября, императору Павлу, государь повелел «оставить без ответа».

10-го октября, князь Куракин докладывал государю о донесении Николева, но прямодушный Павел не согласился на предложенные меры, повелев: «растолковать Николеву, что он определяется к графу Суворову для надзора за ним неприметным образом, следовательно, сии намерения им смотреть г. Николева остановить». Вместе с тем докладывались присланные губернатором, полученные с почты письма на имя Суворова и камердинера его Прохора Иванова от Сиона о делах вотчинных. Велено: возвратить их Суворову.

Таким образом, стремления надсмотрщиков сузить до крайних пределов и без того тесный круг свободы опального фельдмаршала были парализованы. Рвение их сменилось полнейшей индифферентностью. Еженедельные донесения Николева приняли стереотипную форму: «граф здоров, упражнения всё те же». Изредка они иллюстрировались дополнениями: «граф грустит, не имея известий от дочери», или: «получа от дочери письмо, крайне был обрадован».

Дни Суворова потекли спокойнее; уединенный от всего, что человеку дорого и мило, он вел жизнь отшельника; изба и церковь, и изредка деревня, дворовые люди и крестьяне, корелы, язык которых он стал изучать, заменили ему и двор, и общество, и свиту, и, наконец, обаяние власти. Человек, по одному слову которого шли в огонь и умирали тысячи людей, теперь был один, заброшенный в лесную глушь Прионежья, сосредоточенный в самом себе, и только в самом себе почерпавший силы на дальнейшую борьбу с несчастьем, которое не могло его сокрушить.

6-го октября, Суворов сильно ушибся, набежав ночью на лежавшую собаку, а в декабре у него болели ноги. Доктора не приглашали.

7-го октября, было получено с почты на имя Суворова письмо из Пешта от барона Карачая, которым он просил уведомления о здоровье фельдмаршала. Письмо это представлено государю, и, по его повелению, переписка с Карачаем прекращена.

15-го ноября, в избе, где жил Суворов, учинился пожар, от сделанного в сенях очага, но скоро потушен. Избу поправили, и Суворов остался в ней.

В образе жизни его перемен почти не было. Всё, что Николев считал нужным довести до сведения правительства, заключаюсь в следующем: «теперь, ежедневно поутру и после обеда поет духовные концерты, в праздники более мундира не надевает, а бывает в обыкновенном своем белом канифасном камзольчике, с орденом св. Анны на шее». О характере Суворова Николев сообщал: «граф ежедневно становится сердитее и не проходит почти ни одного дня, чтобы кого из людей своих не побил, даже и в самый день праздника Рождества Христова, за обедней, при всех дворецкому своему дал пощечину. На меня (Николева), рассердился крайне за то, что я разговорился с ним, ошибкою сказав ему «вы», а не «ваше сиятельство».[19]

Сношения его с внешним миром ограничились посылкою в ноябре дворецкого в Петербург. По докладу о сем Государю, приказано «взять выправку: к кому и зачем приехал». Оказалось, что дворецкий приезжал к графу Зубову по делу о взносе взыскиваемых в казну денег.

Попытался было Николев завести опять речь о трудности надзора. «Здесь, — доносил он, от 4-го октября, князю Куракину — между его людьми идет слух, что он собирается уехать в Петербург, а как я и прежде доносил вашему сиятельству, что граф живет один в отдаленной от селения избе, почему и не трудно ему сие исполнить, равно и тайно кого с письмами отправить, а посему всепокорнейше прошу ваше сиятельство снабдить меня на сей случай вашим приказанием, дабы мне за сие не ответствовать. От меня же бурмистру здешнему наистрожайше подтверждено, чтоб он как лошадей, так и людей, не сказав мне, не давал». Но донесение это осталось без ответа.

В октябре, приезжал к Суворову из Москвы гонец с письмом от жены его, графини Варвары Ивановны, в котором она просила об уплате за нее долга 22 000 руб. и назначении ей содержания, так как она не имела более возможности жить у брата своего, князя Прозоровского[20]. Известно, что Суворов жил в больших неладах с женой и даже неоднократно возбуждал дело о разводе с ней, обвиняя в нарушении супружеской верности, и потому гонец был отправлен обратно с словесным от графа ответом, что «он сам должен, а посему и не может ей помочь, а впредь будет стараться». Письмо это представлено Николевым князю Куракину, при докладе, что приказ человеку сказан через графского камердинера, а человек графа не видал[21].

По докладе об этом государю, последовало повеление: «сообщить графине Суворовой, что она может требовать с мужа по законам». Графиня отвечала князю Куракину, что она не знает куда подать прошение, что нужды её состоят не в одном долге 22 000 р., но и в том, что она не имеет собственного дома и ничего потребного для содержания себя и что, наконец, она была бы совершенно счастлива и благоденственно проводила бы остатки дней своих, если бы могла жить в доме своего мужа с 8000 рублей годового дохода. Император Павел потребовал справку об имениях графа Суворова. По доставлении графом Д. И. Хвостовым сведения[22], 26-го ноября высочайше повелено объявить Суворову, чтобы он исполнил желание его жены.

Повеление это сообщено Суворову Николевым 6-го января 1798 года, и он тотчас вручил ему, для отсылки к графу Н. А. Зубову, записку следующего содержания: «Г. колл. асессор Ю. А. Николев, чрез князя Куракина, мне высочайшую волю объявил, по силе сего графине В. И. прикажите отдать для пребывания дом и ежегодно отпускать ей по 8000 рублей, примите ваши меры с Д. И. Хвостовым. Я ведаю, что г. В. много должна, мне сие постороннее».

Между тем политические события в Европе шли своим чередом и день ото дня становились серьезнее. Французы, отторгнув у Австрии Нидерланды и Италию, присоединенные по Кампо-Формийскому договору к Франции, проникли в Германию и, не дожидаясь окончания конгресса в Раштадте, наложили руку на Рим и Швейцарию. Успехи эти заставили императора Павла склониться к мысли о заключении союзов для борьбы с Францией. Пока развивалась и осуществлялась, в форме договоров, задуманная идея, государь внезапно пожелал увидеть непобедимого дотоле вождя и пригласить его на службу.

12-го февраля 1798 года, генерал-прокурору князю Куракину дан указ следующего содержания: «Генерал фельдмаршалу графу Суворову-Рымникскому всемилостивейше дозволяя приехать в Петербург, находим пребывание коллежского асессора Николева в Боровицких деревнях не нужным. Пребываем вам благосклонны. Павел».

14-го февраля, приехал в Кончанское флигель-адъютант, полковник князь Горчаков, с высочайшим повелением Суворову быть в Петербурге.

Престарелый фельдмаршал не только не обрадовался полученному от государя приглашению, но даже отказывался ехать в Петербург, отговариваясь старостью и плохим здоровьем. Лишь после долгих и настоятельных убеждений князя Горчакова, старик отправился в путь на своих лошадях и ехал не торопясь, как говорится, на долгих. Император между тем нетерпеливо ожидал с ним свидания и по нескольку раз в день присылал узнавать: не приехал ли Суворов?

Принятый Павлом, по приезде в Петербурга, в кабинете, Суворов находился там с глазу на глаз с государем более часа. Государь остался недоволен свиданием, как оказалось впоследствии из собственных его слов князю Горчакову. Он говорил Суворову о заслугах, которые он может оказать еще отечеству и ему, и наводил его на то, чтобы он попросился в службу, а Суворов начинает рассказывать про штурм Измаила. Государь слушает и снова наводит речь на свое, а Суворов рассуждает о Праге, или об Очакове. Приглашенный к разводу, Суворов оказывал явное невнимание: то отворачивался от проходивших взводов, то шутил над окружающими, и, наконец, сказавшись больным, уехал, не дождавшись конца развода.

Государь посылает князя Горчакова узнать: что значит всё это? Суворов отвечает: «инспектором я был в генерал-майорском чине, а теперь уже поздно опять идти в инспекторы. Пусть сделают меня главнокомандующим, да дадут мне прежний мой штаб, да развяжут мне руки, чтобы я мог производить в чины, не спрашиваясь, тогда пожалуй пойду на службу. А не то лучше назад, в деревню, а стар и дряхл, хочу в монахи»… Князь Горчаков не мог доложить этих слов государю и передал, что Суворов был очень смущен в присутствии его величества и крайне сожалеет о своей неловкости.

Прожив в Петербурге около трех недель, знаменитый полководец бывал у высочайшего стола, бывал на разводах, но чудил по-прежнему и в службу не просился. Император обращался за объяснениями к князю Горчакову, тот ездил к Суворову и привозил государю ответы своего собственного вымысла.

Наконец, однажды в разговоре с государем, Суворов прямо попросил, чтобы его отпустили в деревню, на отдых, и государь с видимым неудовольствием отпустил его[23].

«Упрямый чудак» вернулся в свое негостеприимное Кончанское, где и жил до февраля 1799 года, когда, по настоянию английского и австрийского дворов, император Павел снова вызвал его в Петербург и поставил во главе победоносных войск, предназначенных «спасать народы и царей».