ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ФАКТОР

Зона волновалась, многие ждали своей дальнейшей судьбы. Указ был непростой и доставил руководству колонии немало хлопот. Но его требовалось исполнять, а сроки поставили сжатые. Кажется, три месяца от даты амнистии.

Мой отрядник, Константин Гаровников, получил капитана и перевёлся на промзону в административно-производственный корпус. Я уже писал о нормальных человеческих отношениях офицера пенитенциарной системы и рядового зека, явление это частое и вполне закономерное. В конце концов, первоходки — не потерянные люди, в основной своей массе сохраняющие нормальные человеческие качества и мечтающие вернуться к вольной жизни. Условия несвободы накладывают отпечаток на оступившихся, но редко захватывают и превращают их в потенциальных рецидивистов. Сотрудники учреждений в своей работе опираются на профессиональные знания и навыки бывших инженеров, руководителей, специалистов. По большому счёту, и сам начальник также проводит срок службы за колючей проволокой вместе с подчинённым. Что им делить при условии обоюдовыгодного сотрудничества?

Короче, Гаровников потянул меня за собой. Я был оформлен дневальным штаба производства или, на местном языке, — шнырём. На третьем этаже выделили помещение под техническую библиотеку и поставили меня, типа, главным. Новые обязанности здорово захватили. Во-первых, я проводил время не в отрядной каптёрке, а среди офицеров системы исполнения наказаний и вольнонаёмных, среди которых были и женщины. Во-вторых, я носил повязку с надписью: «Дневальный штаба», заменяющую пропуск для прохода через внутренний пост на территорию промзоны. В-третьих, я обретал независимость и теперь вправе распоряжаться своим временем. Кроме того, по договорённости со старшим нарядчиком я не выходил на вечерние проверки, меня отмечали на рабочем месте. Картина напоминала мне далёкие деньки армейской блатной жизни при штабе полка.

Для начала я сделал в помещении косметический ремонт, затем заказал у слесарей металлические стеллажи и покрасил их. Далее загрузил полки нормативными актами, технологическими картами, сборниками ГОСТ и прочим хламом. Повесил на дверь табличку: «Техническая библиотека. Ответственный к-н Гаровников». Поставил себе стол, врезал замок и стал кайфовать.

Незадолго до моего перевода земляк Сережа Каплуновский научил меня переплетать книги. Надо сказать, что навык весьма полезный, особенно в то время. К 1987-му году в стране объявили перестройку, и на страницы газет, журналов и книг выплеснулось огромное количество публикаций, сдерживаемых до того цензурой. Прежде всего, это коснулось запрещённых произведений русских и зарубежных писателей. Стал меняться взгляд на политическую историю Советского Союза. Набирала обороты бандитско-криминальная тема, эротика и т. д. Большинство читало периодику взахлёб. Огромное количество выписываемых изданий СМИ скапливалось по мере возрастающего интереса. Но хранить большой объём журналов стало невозможно, оттого пытливые читатели вырывали страницы с самыми интересными материалами, а это требовало какого-то оформления. Вот тут и стал всех выручать сначала Каплуновский, а затем втянулся и я. Изготовление конволютов (сборник различных печатных материалов) и реставрация книг превратились не только в интересное занятие, но и в неплохой бизнес. Но об этом позже. А пока в начальной стадии моей деятельности на новом рабочем месте пришлось овладеть ещё одной профессией — машинистки. То есть, работать на пишущей машинке, печатая служебные бумаги от приказов до сводных таблиц производственных планов.

Возможно, в штатном расписании учреждения и была должность машинистки, но зачем тратить бюджетные деньги, когда из пестрой массы осуждённых всегда можно выбрать человечка для подобных обязанностей. До меня стучал по клавишам другой зек, но он ушёл на «химию», и место по совместительству перешло мне. Единственная сложность — постоянная правка ошибок, вечно возникавших от невнимательности и быстрой работы. Приходилось держать под рукой лезвие и мазилку, с их помощью удалять опечатки, а в отдельных случаях элементарно перепечатывать всё заново. Вот бы в то время компьютер с вордовской программой и принтер…

Между тем комиссия по исполнению «Указа ПВС СССР от 18.06.87 г.» работала в полном режиме. На то время в колонии уже насчитывалось порядка восьмисот человек, из них треть попадала под сокращения сроков. В середине августа рассмотрели и моё заявление. На основании характеристики и поощрений в личном деле комиссия не нашла оснований отказать осуждённому Яловецкому В.В. Постановлением от 15.08.87 г. оставшийся срок был сокращён на три года шесть месяцев и два дня! Вот он, момент истины, пусть не по признанию суда, а волевым решением сверху, но справедливость коснулась меня и подельников. Как я должен относиться после этого к всеми ругаемому Михаилу Сергеевичу Горбачёву? Конечно-же, как к спасителю, царю-батюшке, скостившему срок на три с половиной года. Он совершил благое дело для десятков тысяч сидельцев нашей страны. За что ему низкий поклон.

Первое, что я сделал когда вернулся в отряд, это схватил ручку и стал лихорадочно высчитывать срок для подачи заявления на УДО. Получалось — февраль 1989-го, и при таком раскладе сидеть оставалось всего полтора года. Правда, с нашей зоны отправляли на условно-досрочное с большим скрипом. На «химию» — запросто, а вот по УДО освобождались считанные единицы. Мог ли я знать, что до заветной даты произойдёт непредвиденное событие, неожиданным образом повлиявшее на дальнейший исход моей «командировки».

В день, когда комиссия закончила свою работу, на вечерней проверке были объявлены результаты амнистии в нашей отдельно взятой колонии. Хозяин с трибуны выразил уверенность «от лица администрации и себя лично в том, что осуждённые, ставшие на путь исправления, оценят проявленную к ним заботу государства. Приложат все силы к скорейшему возвращению в общество…». Подобные пожелания казённые люди произносят почти постоянно, чаще всего на политинформациях. Мели Емеля — твоя неделя! С нас не убудет.

Заиграл оркестр, серые колышущиеся массы осуждённых решительно двинулись в казармы. В отрядах началось традиционное чефиропитие под скудный дополнительный паёк. Кто-то выпил чего покрепче. Завязались разговоры — «тёрки».

— И чего, блин, такая непруха. И косяками обвешался, и пахал за двоих, — сокрушался невзрачный мужичок, не прошедший по каким-то причинам комиссию. — Суки, чего им ещё надо?!

По тону и виду сидельца стало ясно, что тот принял алкоголь. Стенания, подогретые некачественным портвейном, действовали на нервы. В разговор вмешался зек из его же бригады, как раз успешно прошедший процедуру снижения срока.

— Оттого, что статья у тебя, Коля, неправильная.

— Это, в каком смысле? — напрягся мужичок.

— Так ведь, ты — насильник, спец по «мохнатым сейфам». Был бы пункт «изнасилование крупного рогатого скота» — точно комиссию бы прошёл! Или, на крайняк, «угон космического корабля», — этих тоже не задерживают!

Казарма огласилась безудержным смехом. Не до веселья было только объекту насмешки. Оскорбленный Коля подался вперёд и, сжав кулаки, процедил:

— Не тебе, мерин трелёвочный, языком молоть. Вспомни, за что жену отоварил? У соседа небось, прибор круче, не чета твоему…

И фраза, брошенная наугад просто так, лишь для того, чтобы не уронить своё достоинство, попала в точку.

— Что ты сказал, сблёвок морковный?!

— А что слышал! Фильтруй базар, мохнорылый! Враз на место поставлю!

— Да, я тебе…

Мгновенье, и два разъярённых мужика кинулись друг на друга. Драка получилась знатной. Затем последовал штрафной изолятор. Зачинщику срочно завернули действие амнистии. Вот и пошутил, умник! Следил бы за словами и радовался снижению срока! Здесь тюрьма, а не беззаботные кухонные посиделки.

Зона хоть и напоминает армию, но разнится пестротой спецконтингента, разбросу по возрасту и задачами, стоящими перед осуждёнными. А какие колоритные фигуры встречались среди массы уголовников, растворённых в разношёрстном коллективе. Условно его можно поделить на четыре части: бытовики, вояки, хозяйственники и криминальный элемент. Политических я не встречал, если верить набирающим силу средствам массовой информации, узники воли были раскиданы по психушкам или лагерям, подальше от больших городов.

Бытовики — самая массовая формация, как правило, жертвы алкоголя, собственной глупости и малодушия. У меня завязались хорошие отношения с двумя душегубами Игорем Густовым и Лешей Блиновым. Первый подрался на улице, в запале схватил булыжник и треснул обидчика по башке. Второй по пьянке разбил табуретку о голову вредной супруги. Две души отправились на небо, а виновники в Форносово с одинаковыми сроками в шесть лет. Простые, средне статические граждане искренне сокрушались о случившемся и несли свой крест до конца. В установленный законом срок оба отправились на стройки народного хозяйства, вышли на волю. Блинов по переписке познакомился с пожилой дамой, на свободе сошёлся с ней и женился. Я помню эту свадьбу, поскольку был на ней свидетелем в 90-м году. Несколько лет мы поддерживали приятельские отношения. У меня создалось впечатление, что люди счастливы, и всё плохое позади. А вот «Густик» долго не мог определиться в новых условиях. Я помог ему с работой и пристроил в кафе, где Игорёк сошёлся с буфетчицей. У них завязались отношения, затем появился ребёнок. Но что-то не срослось, девушка взбрыкнула и неожиданно для всех уехала на ПМЖ в Америку, естественно, забрав ребёнка. Игорь запил и в пьяном угаре повесился.

Вояки, бывшие военнослужащие, в подавляющем большинстве, кадровые офицеры советской армии. Мне запомнился Лёня Гурский. Красавец мужчина атлетического сложения, не пропускавший ни дня без тренажёров. В привычной для себя жизни он командовал полком, но вместе с начальником штаба майором Працюком погрел руки на государственном имуществе, замечу — довольно распространённое преступление в военной среде. У администрации колонии если не дружеское отношение к людям, носившим погоны, то очень лояльное. Властный, жёсткий Гурский, прирождённый командир, немедленно занял должность старшины отряда, а его подельник стал председателем секции правопорядка колонии. Бывшие старшие офицеры в непростой для себя лагерной жизни нашли себя по роду деятельности и легко адаптировались к новым должностям. Я общался с ними часто, ведь был в одном отряде, подчинялся старшине и его помощнику. Иногда конфликтовали, но это ничего. Сейчас бы с удовольствием пожал Гурскому руку.

Другой сиделец из славной когорты вооруженных сил подполковник Черпаков. Этот деятель служил на хозяйственной должности в одном учреждении, известном всем ленинградцам. Фигурой и лицом своим напоминал вредного персонажа из мультика «Тайна третьей планеты» по имени Глот. Полный антипод полковнику Гурскому, товарищ Черпаков оставил далеко позади культуриста-старшину по размаху деяний в области хищений и взяток. Тучного, одутловатого, с красным лицом подполковника зеки любили подразнить. Больной человек заводился и вступал в перебранку с острословами. К пущему удовольствию окружающих он грозился призвать насмешников к ответу и разобраться со всеми по очереди. Получалось не убедительно и очень забавно: никто хапугу не жалел. Жалость не лучший помощник за колючей проволокой!

О хозяйственниках я уже писал. Умные и вполне достойные люди, подчинявшиеся на воле неписаным законам чиновничьего бытия. Андроповская чистка многих выдернула из насиженных мест. Статья 93 прим. УК РСФСР, предусматривала высшую меру. Кто не попал под расстрел, рассеялись по зонам нашей необъятной родины.

Наконец, главная составляющая российского криминального мира: многочисленные разбойники, грабители, наркоторговцы, спекулянты, воры, мошенники, кидалы и прочая нечисть. Зачастую по телевизору показывали репортажи о громких уголовных делах. Например, вся зона посмотрела резонансное дело продавцов комиссионного магазина «Апраксин Двор». А через месяц-другой персонажи криминальных сюжетов прибыли к нам отбывать срок, существенно отредактировав официальную версию следствия и телевизионного комментатора.

Мне довелось общаться с уникальным человеком — Савелием Щедринским. Сава ведал в колонии подпиской и распределением корреспонденции. Мешки с периодикой по описи раскладывались на увесистые пачки, затем я и другие «почтальоны» забирали желанный груз и несли в отряд, где по своим спискам выкладывали на койки осуждённых. Пришёл усталый зек с работы в казарму, а под подушкой лежат свежие журналы, газеты, да ещё и письмо из дому, — праздник!

Так вот, появляясь в каптёрке у Щедринского, общаясь с немолодым, энергичным, дёрганным человеком, я не подозревал, что имею дело с подпольным питерским миллионером. Всё прояснилось, когда в одном из толстых журналов был опубликован судебный очерк «Фаберже просит защиты». Это было уникальное дело об изготовлении и сбыте фальшивых изделий Карла Фаберже, где одну из ключевых ролей занимал наш Сава. Жадный и тщеславный Щедринский не тяготился подобной известностью и с гордостью заявлял, что масштабы деятельности от его союза с главным фигурантом Монастырским даже приуменьшили. В подробности, естественно, не вдавался, но не скрывал, как после отсидки купит яхту и махнёт куда подальше. Из-за склочного характера теневого богача не любили, но уважали. Это вам не мелочь тырить по карманам — масштаб!

Я искал музыкальных единомышленников. Окружавшие меня люди оказались далеки от глубокого погружения в чужую музыкальную культуру: «по барабану твой рок, братишка, главное, чтобы хавка была и начальник не прессовал». Восполнять пробелы о жизни и деятельности любимых исполнителей я мог лишь из скудных заметок в газете «Смена» журналиста Михаила Садчикова и «Рок-энциклопедии» Сергея Кастальского, молодёжного издания «Ровесник». Позже, в 1989-м году появилось переводная энциклопедия в журнале «В мире книг». С началом перестройки рок-движение переставало быть запретной темой — ограничения на западный музон окончательно сняли. Это радовало и вселяло надежду. По телеку стали мелькать клипы и фрагменты выступлений музыкальных групп. Какие-то новости я получал из писем знакомых, но ни слова о деятельности общества коллекционеров и нелегальных тусовках.

Однажды в клубе, где я был на репетиции ансамбля Феди Столярова, зазвучала запись очень знакомой группы. Точно, ранее не слышанной. Я кинулся к магнитофону и стал наводить справки. Оказалось, на воле была сделана копия с выпущенного в СССР лицензионного альбома британской группы «The Moody Blues». Диск «The Other Sides Of Life» издала наша Мелодия в 1988 году. Я был в тот момент счастлив. Ещё до моей подсидки в стране стали выходить лицензии «Юрайя Хип», «Мэнфред Мэнн», «Битлз», «Аббы» и ряд других, моментально становившихся дефицитом. Мы, коллекционеры, относились к этому снисходительно: никакая лицензия не могла сравниться с оригиналом по качеству полиграфии и, в первую очередь, виниловой основы, от которой зависела чистота звучания. Главное, что процесс легализации пошёл, рок стал выходить из тени.

Всё-таки я познакомился с человеком, знавшим рок и даже игравшим в самодеятельной группе. Это был Володя Дранкин — «Дракон». Какое-то время он вёл партию бас-гитары в колонистском ВИА, немало переслушал настоящего рока и вынашивал планы продолжить карьеру музыканта после отбытия срока. Дракон принадлежал к формации, из которой в недалёком будущем появились реальные братки, именуемые в народе «бандитами». Володя работал в швейной мастерской — швейке. По возможности я спускался из штаба производства в их помещение на перекур. Показывал Володе свои тексты, мы болтали о музыке и сплетничали. По освобождению не раз встречались. Я бывал у него дома на Московском проспекте, он приезжал ко мне на работу. Музыка отошла на второй план, каждый устраивал свою жизнь, затем мы потерялись. Ходили слухи, что Дракон в какой-то группировке, затем якобы тянул новый срок.

Слесаря, за пару пачек чая, изготовили универсальный пресс по моим наброскам. Реставрацию книг и изготовление конвалютов поставили на поток. Моему набору приспособлений и расходных материалов могла позавидовать любая переплётная мастерская. Острые, как бритва, ножи-косяки; клей резиновый, клей ПВА, суровые нитки, почтовая бумага, картон, коленкор и разноцветная искусственная кожа. Гаровников, да, и не только он, старались, чтобы не было простоев.

Офицеры, прослышав про мои навыки, тащили в техническую библиотеку массу книг, журналов, вырванных страниц и прочей макулатуры. Брать с них деньги нельзя, а вот чаёк или какую-нибудь мелочь — запросто. Что-то я, конечно, делал и для своих, кому задаром в счёт будущих услуг, кому за тот же чай. Большую часть «платёжного средства» я обращал в деньги и, по описанному ранее способу, отправлял в семью. Подлинные купюры тоже попадали в руки, я их прятал в тайнике. А ведь сколько раз контролёры обыскивали библиотеку, нутром чувствуя, что этот резвый деятель чего-то прячет. Фиг вам, ребята! Ничего не нашли! Опытный зек всегда найдёт укромное местечко от чужих глаз.

У меня появилась ещё одна тайна — телефон с выходом на город. В небольшой комнатке, примыкавшей к приёмной начальства, я работал на печатной машинке. Там же висел распределительный щиток с шинами коммутации АЗС. Мне было достаточно снять навесной замочек со шкафчика и перебросить контакт телефона в кабинете главного инженера с местной на городскую линию. Оставалось проникнуть в скромные апартаменты майора Тарасенко, где на рабочем столе стоял телефонный аппарат, набрать код города и выходить на связь.

Будучи дневальным штаба, мне приходилось иногда исполнять прямые обязанности шныря — мыть коридор с лестничной площадкой. Делать я мог это только в вечернее время, когда начальство уходило с работы. И вот именно тогда я, побросав в коридоре ведро и швабру, прошмыгивал в заветную каморку, далее в кабинет.

Зоновские «специалисты» изготовили мне ключик, после чего отпереть дверной замок не составляло труда. В кабинете я вальяжно рассаживался в кресле и звонил жене, друзьям, а также родственникам узкого круга осуждённых, посвящённых в мою тайну. В кабинете стоял большой цветной телевизор, и было бы глупо не воспользоваться возможностью его включить. Для конспирации задёргивал шторы, чтобы с улицы не видели отсветов в окне. Так что, первые выпуски легендарного «Взгляда», молчановские «До и после полуночи» и другие яркие новаторские программы смотрел, не отрывая глаз. На каком-то этапе я расслабился и совсем потерял страх. Но, на то и щука в реке, чтоб карась не дремал! То, что должно было случится — произошло. Во время очередного сеанса в одном из кабинетов кто-то снял трубку, и меня услышали! Грубый голос приказал немедленно отключиться, что я и без подсказки сделал молниеносно. Кинулся в закуток, лихорадочно перебросил контакты и закрыл на ключ замок щитка. В коридоре раздались шаги, в дверь загрохотали. Когда я отомкнул дверь, то увидел на пороге ДПНК капитана Дробязко.

— Это ты болтал по телефону?

— Нет, гражданин капитан, я тут документы перепечатывал, срочно просили на завтра.

— Ладно, топай в отряд, завтра разберёмся!

Я, как побитая собака, поплёлся в отряд, прекрасно понимая, что моя самодеятельность с рук не сойдёт. Не ахти какой проступок, но, если дежурный доложит о происшествии начальству, меня на тёплом месте не оставят. Не оправдал доверие, подставил Гаровникова и усложнил себе жизнь.

Взысканий не было, меня просто перевели в рабочую бригаду — вход в техническую библиотеку стал заказан. В одночасье я из блатных превратился в рядового зека. И никого не интересовали прежние добродетели: умение печатать на машинке, переплетать книги и заслуги на художественном поприще. Гаровников, возможно, и сожалел, я ловил его укоризненные взгляды, но начальник сделать ничего не мог: больно нежелательной фигурой я стал. Дёрнули в оперчасть, допросили. Кум понимающе кивал, когда я отбрехивался от обвинений в незаконных телефонных разговорах. Не виноват — и всё! Мой случай особый, выпадающий из списка традиционных нарушений режима. Таких, как драки, пьянство или владение запрещёнными предметами. Пока что убрали провинившегося подальше от соблазнов. Но начальству подвернулся случай поквитаться со мной, и об этом чуть позже.

В бригаде я занимался распайкой плат. На тот момент у меня уже был аттестат монтажника радиоаппаратуры и приборов. С отличием. Это моя четвёртая специальность, полученная уже в стенах колонии. А третья профессия, о которой я как-то забыл упомянуть, — бармен. Получил я её в вечерней группе при училище № 131 на следующий год после памятного олимпийского выпуска. Особо напрягаться не пришлось, ведь программа очень похожа, лишь новая дисциплина — техническое приготовление коктейлей, да ряд особенностей ремесла буфетчика. Сейчас можно с гордостью заявить, что я закончил четыре технических колледжа (в советское время название ПТУ звучало как-то убого), и являюсь специалистом широкого профиля. Аж, гордость берёт!

Нет худа без добра — свободного времени стало гораздо больше. Я с головой окунулся в чтение. Особенно зацепили два трагических произведения Разгона и Жигулина. Автобиографическая проза обоих посвящена сталинским репрессиям. Писатель, критик и правозащитник Лев Разгон провёл в лагерях семнадцать лет. Поэт и прозаик Анатолий Жигулин попал под «молотки» в 1950-м и отсидел четыре года. В первом случае выпускник педагогического института, член партии, некоторое время работавший в НКВД, стал классической жертвой политических репрессий. А вот Жигулин ещё в школе примкнул к «Коммунистической партии молодёжи» — подпольной организации, целью которой молодые люди видели борьбу за возврат советского государства к «ленинским принципам».

Мне было, что сравнивать в каторжной, организованной на вымирание жизни заключённых ГУЛАГа и нынешним существованием сидельцев не самого плохого периода горбачёвского правления. Читая о чудовищных испытаниях и беспределе тех лет, ловил себя на мысли, как хорошо, что не загремел за решётку в то время. Внезапно вспомнил своего деда и его фотографию пятидесятых в форме капитана МВД. Дед воевал в гражданскую в составе конной армии Будённого, служил в НКВД на Украине. В 1938-м был арестован и, к счастью, через полгода реабилитирован за отсутствием состава преступления. В конце войны служил комендантом какого-то немецкого города. Дед сильно сдал после закрытого доклада Хрущёва в феврале 1956-го. Слухи о разоблачении культа личности распространились быстро и обсуждались в партийных ячейках страны. Коммунист со стажем свыше тридцати лет, дед не мог не знать о тех событиях. Он сгорел за полтора года — инфаркт.

Я помню, как меня, испуганного и притихшего, подводили к кушетке, на которой лежал человек с восковым лицом, а рядом — кислородная подушка, как символ приближающейся неотвратимой развязки. Его слабое прикосновение к моей голове и беззвучные слова. Что он мне тогда пытался передать, я никогда не узнаю, как не узнаю, участвовал ли он в репрессиях или нет… Может, я несу тюремный крест не только за свои грехи? Подобные мысли роились в голове, не давая покоя. Я пообещал себе выяснить у тётушки, родной сестры деда, все подробности его непростой биографии. Увы, не успел: в том же году не стало моей любимицы, незабвенной Яловецкой Марии Моисеевны. Судьба уберегла от позора за меня и мать, и бабушку с дядей: все они оставили этот мир незадолго до моего падения. Что это, неужели, промысел Божий?

Через месяц повторилась история четырёхлетней давности: вновь вызов в комнату свиданий, вновь группа настороженных зеков. Затем из отряда принесли наши баулы. Прошло несколько часов бесконечного курения и томительного ожидания, все начали волноваться: что происходит? Во внутренний дворик собралось начальство и что-то обсуждало. Лагерь жил своей жизнью, от решётки предзонника контролёры отгоняли любопытных зеков, никто ничего не мог понять. Когда въехал автозак, стало ясно — этап!