СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ!

Осенью я прошёл призывную комиссию и был признан годным. Первая контрольная явка состоялась в начале ноября. В училище показал повестку и оформил увольнение с работы, все родственники предупреждены, вещи собраны. Но в тот день нас отпустили из военкомата и выдали предписание на 19 ноября. Время «чемоданного настроения» протекало в вялом бытовом пьянстве и улаживании личных дел. У меня была девушка, с которой предстояло расстаться. Этот факт в купе с предстоящей и неведомой армейской жизнью явно не подымал настроение. По договорённости с Леней Майоровым весь мой коллекционный винил переходил к нему на сохранение. Жить я переехал на Торфяную и в назначенный день приплёлся к военкомату Ждановского района на улице Шамшева.

Сколько раз я видел в отечественных фильмах радостных и бравых призывников, заплаканные глаза красивых девчонок и просветлённые лица родителей и друзей. Пышные проводы под звуки оркестра и прочие патриотические красивости. В нашем случае это выглядело иначе: вышел военком, провёл перекличку. Помятая, полупьяная разношёрстная масса, спотыкаясь и выкрикивая непечатные реплики, всосалась в обшарпанный автобус. На улице жидкая толпа провожающих вяло колыхалась и махала руками. Оркестр в этот день отсутствовал, а обычная ленинградская сырая хмарь дополняла картину похмельной депрессии и безысходности. Тронулись. Большинству призывников стало скверно, единственным развлечением были разговоры и разглядывание привычных силуэтов городских зданий.

Сборный пункт находился в Пушкине. По мере прибытия призывников старинная площадь наполнялась будущими бойцами и гулом тысяч голосов. Стали формировать эшелоны. Наша колонна тронулась к вокзалу. Затем мы погрузились в вагон. Сопровождающие офицеры, уставшие и злые, вяло отмахивались от бесконечных вопросов. Состав тронулся и повёз меня в неведомую жизнь.

Маленькая станция Паплака в Латвии, в сорока километрах от Лиепаи. Неподалёку от нее и располагался гарнизон. Я попал в ШМАС — школу младших авиационных специалистов, готовившую профильных механиков в действующие полки истребительной авиации. Так я стал курсантом и учился на техника по двигателю реактивного МиГ-21.

Курс молодого бойца, присяга, все, как обычно. В январе 1971 года мне присвоили первое (оно же последнее) звание «ефрейтор» и назначили командиром отделения. Что такое «командир отделения» в богом забытом гарнизоне никому неведомого посёлка, в не совсем дружественной социалистической республике нашей необъятной страны? Ну, это как посмотреть! Лично для меня ответственное назначение! Тут переплелось честолюбие маленького человека, подхваченное оказанным доверием и ощущением собственной значимости. Интересно испытать себя в новом качестве — начальника десятка здоровых мужиков, хоть и земляков, но теперь уже подчинённых.

Когда читаю сегодня прессу и слышу бесконечные рассказы о чудовищной «дедовщине» в армии, извините, не верю! Не отрицаю, определённая зависимость от старослужащих имеется, но тотальный террор и ежедневный пресс молодых бойцов — журналистские страшилки, подкреплённые стенаниями комитета солдатских матерей. Я общался со многими людьми, служившими в СА, как срочниками, так и офицерами. Все, как один, утверждают: белоручек, маменькиных сынков и разгильдяев не любит никто. И мера отношения к ним, в зависимости от конкретных условий, может варьироваться от неприязненных до жестоких, как повезёт. Я не сталкивался за два года службы с беспределом, и всё тут! Никто старательно не унижал меня, не втаптывал в грязь моё человеческое достоинство. Трагедии были, но никак не связанные с «дедовщиной». Прошло почти сорок лет после демобилизации, а у меня остались только самые тёплые воспоминания о своих командирах и сослуживцах.

Ближе к весне из моего отделения пропало два солдата. ЧП по команде распространилось во взводе, затем в роте. Наконец, доложили и батальонному начальству. Забили тревогу. Меня возили к особистам в штаб округа, располагавшийся в Лиепае, допрашивали. Выяснили, что побег не был ничем спровоцирован, оставление части личная инициатива двух придурков. Поисками в итоге занимались все подразделения учёбки, причём не только днём но, что самое неприятное, и ночью. Беглецов нашли только на четвёртый день.

Когда озлобленные, не выспавшиеся, перепачканные грязью курсанты привезли в часть горе-солдат, беглецы мало напоминали людей. Оба никакие: серые лица, остановившийся взгляд, гражданские обноски и чудовищная вонь. Хотели выгрузить их на гауптвахту, но учитывая состояние солдат, я приказал отправить их в медсанчасть. Все оказалось просто и банально: хлопцы ушли в «самоход», раздобыли самогон, а затем «добрые» местные жители скормили им наркосодержащие таблетки, не бесплатно, разумеется. В итоге остатки разума оставили военных, и «искатели приключений» тупо шли неизвестно куда, стремительно деградируя до скотского состояния.

Судить солдатиков не стали. Батальонный врач привёл их в божеский вид и вернул в казарму. Курсанты, с моего попустительства, отвели их в туалет и как следует всыпали за нервы и бессонные ночи. Наконец, сильно помятых, глубоко сожалеющих о своём поступке возмутителей спокойствия закрыли на «губе». Вслед за ними отправили и меня: за то, что не остановил «воспитательную работу», за отсутствие бдительности и просто так, для профилактики на будущее. Правда на следующий день меня выпустили, а вот тех двоих отправили служить на Кушку: кто знает, то поймёт! Да, не сахар, но уж всяко лучше, чем дисциплинарный батальон.

История быстро забылась, и я продолжал учиться, тщательно заполняя прошнурованные и проштампованные спецчастью конспекты. В свободное время выступал в хоре, где сошёлся с Васей Митусовым. Как и я, Васька, имевший опыт игры в ВИА, знал и любил рок. В курилке мы драли глотки под гитару и мечтали о серьёзной карьере на эстраде. Позже Вася по распределению отправился служить в Венгрию, присылал мне письма с фотками местных групп (как известно, рок-движение у венгров не зажималось и явило миру немало знаменитостей). Васька хвастался, как ходил в самоволку на концерт английской группы «Free». Обалдеть! Уже на гражданке Митусов закончил музыкальное училище по классу ударных. Играл в каких-то группах. Последний раз мы с ним тесно общались на моей свадьбе.

Вместе с весной пришло время экзаменов, затем распределение. Настоящая боевая техника заждалась своих специалистов. Абсолютному большинству курсантов было интересно, что же дальше? У меня ситуация складывалась иначе. Взводный узнал из личного дела, что я учился на столяра, и доложил об этом начальнику школы. Полкан вызвал меня на разговор.

— Вот что, боец! У нас есть вакантное место замкомвзвода. Но держать мы тебя будем, как столяра. Работать будешь в мастерской, там есть станки. Дел много. Что думаешь, курсант?

— Не знаю, товарищ полковник, я ведь учился чуть больше года…

— Как это «не знаю»?! Рубанок и молоток держать можешь?

— Ну, да. Согласен.

— Не «согласен», а «есть»! Ладно, иди в часть, мастерскую тебе покажут. Принимай технику и включайся. Посмотрю, если всё будет нормально, получишь «сержанта» и останешься в части. Дембельнёшься старшиной, а захочешь, оставим и на сверхсрочную…

Терзаемый противоречивыми чувствами, я пошёл проверять свои гражданские навыки в армейской обстановке. На второй день при работе на фуганке я умудрился попасть пальцем в ножевой вал. О досадном происшествии незамедлительно доложили наверх. В тот же день на всеобщем построении командир части заклеймил меня позором.

— Нам такие работники не нужны. Членовредительством пусть занимается в другом месте, — затем полкан обратился к моему командиру взвода, — оформляй в действующую часть.

Полковник что-то ещё говорил, а я в душе тихо радовался, лучше в неведомый полк, чем прозябать в этой дыре. И, как показало ближайшее будущее, судьба распорядилась правильно.

Через пару дней нам вручили свидетельства механиков. Затем вокзал и сутки пути к новому месту службы, но уже не растерянными гражданскими недоучками, а состоявшимися молодыми солдатами, в новенькой парадной форме. Наш вагон прибыл в Лиду — административный центр Белорусской ССР, а оттуда армейский автобус привёз в городок Щучин. Мне сразу понравился этот старинный уютный и тихий городок, ведущий свою историю с пятнадцатого века. Нас принял Волковысский Краснознаменный ордена Суворова 3-й степени истребительный авиационный полк, в/ч 40476. Гарнизон вплотную прилегал к жилым кварталам города, и это мы позже оценили, когда стали ходить в самоволку.

Из казармы меня вызвали в штаб полка. Познакомиться со мной пожелал майор Рудаков, списанный по здоровью лётчик первого класса, терпеливо коротающий время до пенсии в бумажной рутине. И в этот раз анкетные данные в личном деле сыграли решающую роль в моей дальнейшей армейской службе. Рудаков расспросил о моих художественных возможностях и, получив подтверждение, огласил вердикт — служить в штабе в должности писаря-картографа. Так мои навыки механика по обслуживанию двигателя и не понадобились Советской Армии. Зато стали востребованы способности обращаться с плакатными перьями, карандашами, кистями и красками.

Я стал «блатным», поскольку подчинялся только замначштаба Рудакову и был освобождён почти от всех нарядов. Когда взвод строем отправлялся в ТЭЧ (технико-эксплуатационная часть), я своим ходом следовал в деревянное одноэтажное здание штаба, где мне выделили комнату и всё необходимое для работы с картами и документами. На первых порах меня натаскивал старослужащий, уже собиравшийся домой.

Служилось интересно. В дни полётов из окна каморки я наблюдал, как по взлётной полосе стремительно взмывают в небо истребители МиГ-23. Самолёты нового поколения с изменяемой геометрией крыла при взлёте издавали невыносимо громкий звук рвущейся материи. Полк недавно начал осваивать подобную технику, а незадолго до «дембеля» появились и новейшие секретные двухкилевые МиГ-25.

Я получал в спецчасти фрагменты карт района, затем склеивал их силикатным клеем в единое полотно, ставил традиционный гриф «секретно». Под руководством майора Рудакова разноцветной тушью проводил маршруты полётов, схемы учений и прочие лётно-штабные графические премудрости, далёкие от моих художественных возможностей, абсолютно непонятные, оттого неинтересные. Я рисовал кучу графиков, таблиц, планов и ещё черт знает чего. Ну, ещё, конечно, махал веником и мокрой тряпкой на первых порах. Зато был относительно свободен и отлучён от строгой армейской муштры и дисциплины.

В роте я быстро сошёлся с ребятами своего призыва, связанными так или иначе с музыкой и игравшими на инструментах. Игорь Зубаков, родом из Воскресенска, окончил музыкальную школу по классу баяна и владел бас гитарой. Саша Терешко из столицы — гитарист. Боря Зонов из Сибири — музыкальная школа по классу фортепьяно. Юра Портнягин, тоже сибиряк, — гитарист.

За казармами начинались дома офицерского состава — ДОСы, а за ними, на берегу озера, располагался клуб части. Наше подразделение водили туда строем в кино или на концерты. При клубе имелся ансамбль из солдат, закачивающих осенью службу. Требовалась замена, а тут и мы вовремя подоспели. Через командира роты вышли на начальника гарнизонного дома офицеров, пухлого полковника-тыловика, «полкана», хозяйствующего на культурной точке немыслимое количество лет. Доложили, мол, владеем инструментами, хотим играть военно-патриотическую тематику и все такое! Полковник малость попыхтел и дал добро. Мы были допущены с испытательным сроком. В свободное от службы время начались репетиции, требовалось готовить достойную смену прежнему коллективу. Инструменты имелись, желание было, группу доукомплектовали барабанщиком по имени Юра (фамилию забыл), ну а вокал достался мне.

Военный ансамбль — это не только солдаты с гитарами, но и передовая культурная единица, поднимающая боеготовность и воинскую дисциплину песнями советских композиторов патриотической направленности. По крайней мере, нам так объяснили. В обязанности входили концертные программы по праздникам, а также игра на танцах и шефские выступления. По сравнению с полковым оркестром, исполняющим бравурные марши на гарнизонном плацу, наш секстет считался элитарной кучкой, слегка задирающей нос. Но, это совсем не так! Пока мы были «молодыми», нам доставалась нелёгкая работа по обслуживанию самолётов, наряды, хозяйственные работы, строевые занятия и прочие тяготы армейской службы. Мне, конечно, было легче, но не всегда. Когда начинались учения я пропадал в штабе сутками, постоянно корректируя схемы и расчерчивая бесконечные графики. Расслабиться мы смогли лишь за полгода до дембеля, когда приобрели статус «стариков».

Пока играл старый ВИА мы были на вторых ролях и особой популярностью не пользовались. Когда же наш коллектив занял место прежних музыкантов, а служить оставалось год, появилось сладкое чувство некоторого превосходства, которое неизменно возникает у людей, наделённых привилегиями. Другими словами, мы начали «звездить». Нет, не шибко сильно, а слегка, насколько позволял армейский хомут.

В группе произошли изменения. Комиссовался наш барабанщик (язва желудка, кажется). Искать замену не стали, а посадили на место ударника меня и заставили отбивать «двойки», «тройки», разучивать «лупы» и «петли». Ну и, поскольку большинство ребят имело музыкальное образование, меня натаскали довольно быстро, карая нещадно за сбивку с ритма и «пустые такты».

С новым осенним призывом у нас появился свой звукооператор Андрей Спрынчан. По его рассказам, он был хорошо знаком с набиравшими популярность «Песнярами». До призыва помогал землякам с техникой, когда те ещё играли на минском кирпичном заводе. Андрюша не только занимался аппаратурой, паял схемы для «квакушки» и «фузза», но и стал нашим фотографом, благодаря чему сохранилась куча армейских снимков.

Группе придумали название — «Военная романтика». Сперва я хотел, как это принято на западе, увековечить имя на «бочке» (большом барабане), но получил дулю от «полкана». Тогда я нашёл компромисс — разноцветным лаком вписал в окружность бубна название нашего ВИА. Держу в руках фотографию тех лет, где мы сняты на крыльце дома офицеров: я сижу с тем самым бубном, надо мной Юрка Портнягин, у него на плечах Зубаков, а с боков поддерживают их Терешко и Зонов. Забегая вперёд скажу, что трое из «Военной романтики» после армии приехали в Питер, двое поступили в институт культуры. Само собой, мы несколько лет тесно общались до диплома. Привет, мужики! Как вы?

Однажды с концертом приехали сами «Песняры». Главного «песняра» Мулявина не было, за старшего выступал его брат Валерий. Уровень подготовки и оснащения произвёл сильное впечатление. Мы как-то сникли, разница между нашей самодеятельностью и профессионалами оказалась очень велика. Но смотреть, а, особенно, слушать будущих легенд советской эстрады было занимательно. Когда музыканты отыграли и стали собирать инструменты, мы всем скопом высыпали из-за кулис. Восхищенно рассматривали аппаратуру, ребят особенно впечатлил «Fender Jazz Bass», с родным комбиком. А я же не отходил от барабанной установки «Premier». Андрей Спрынчан оживлённо болтал с земляками, те поглядывали на членов «Военной романтики» свысока и явно не испытывали желания с нами брататься. Повздыхали и разошлись — служба, знаете ли.

Через несколько дней после памятной встречи Зубаков уехал в отпуск, а по возвращению удивил всех новенькой бас-гитарой «Орфей», стилизованной под знаменитую «скрипку» Маккартни. А вскоре ещё одно пополнение — в клуб привезли рижскую ударную установку (на барабанах с пластиковым покрытием). Установка достаточно прилично выглядела, а после настройки классно зазвучала, не в пример старой раздолбанной «кухне». Но до поры играть на новых барабанах разрешалось лишь в исключительных случаях.

После Зубакова в отпуск уезжал я. Отпуск в жизни солдата второе по значимости событие (первое — дембель, третье — присяга). Кто служил, меня поймёт и проникнется. Рудаков заказал мне офицерские линейки, широкие рейсфедеры и чернила для фломастеров, музыканты — динамики, звукосниматели, записи рок-новинок и всякую мелочь. Я был всем нужен и все были нужны мне!

В Ленинграде я прямо в военной форме сунулся на «Галеру». Там меня безуспешно пытался прихватить патруль, но, главное, я вновь встретил своих друзей спекулянтов и разномастных музыкальных деятелей, шифрующихся под обычных граждан. Хорошо дома! Но, чтобы почувствовать себя полноценным отпускником, пришлось переодеться в гражданскую одежду. И пошла гульба! Я связался с Юрой Белым (одна из значительных фигур питерского движения меломанов). Он записал на магнитофонную приставку «Ноту» несколько бобин с рок-новинками. Город оказался мил и ласков со мной: друзья помнили, знакомые не забывали, девушка ждала, родные откармливали домашними лакомствами. Впереди ещё несколько месяцев военной службы, а на дворе слякотная весна 1972 года.

Я вернулся в часть пьяненьким, помятым и без обещанных динамиков, но остальные просьбы исполнил. Упаковка с динамиками была успешно забыта в железнодорожном вагоне, хотя, кто будет ругать подавленного гражданским разгуляем отпускника. Начались серые будни, подслащённые творчеством на базе дома офицеров. У нас уже сложился репертуар, за плечами несколько выступлений. Новые композиции проходили обязательную цензуру в лице начальника дома офицеров, который присутствовал на прослушивании с важным видом главного идеолога и плющил кресло в первом ряду.

На английском языке петь не разрешалось (по крайней мере, на официальных мероприятиях), поэтому любимый зарубежный рок лежал под запретом. Но существовал очень простой способ, которым пользовались многие музыканты периода застоя, — переводить текст или подгонять свои стихи под известные шлягеры. Мы стали хитрить. Поэтический труд пришлось взять на себя, что-то писал и добавлял Юрка Портнягин. Одной из таких «зашифрованных» композиций стала замечательная тема Джоржа Харрисона «Something» из репертуара «The Beatles». Ребята старательно разучивали гитарное соло, подбирали гармонию и накладывали новый текст. В общем, подогнали и адаптировали под русскоязычную версию. Начальник приготовился слушать.

— Песня называется «Кошмарный сон», — объявил я и затянул:

Что сулит нам новый день, дыханье спёрто от угара.

Солнце заслонила тень и смертоносный визг над головой повис…

Что-то сделалось с дождём — упали капли цвета сажи.

Что-то сделалось с землёй — леса и поля кругом я не узнал потом

Когда я спел первых два куплета, старый вояка напрягся, но когда зазвучал припев:

Куда исчезнуть-ускользнуть, что б не видеть эту жуть

Дыханье смерти все сильней — приходи же поскорей!!!

Грохнуло пострашнее, чем в абстрактном песенном изложении.

— Ты, что, ефрейтор, совсем …ел, — побагровел старик, — какой, на хрен, «смертоносный визг». Что значит «смерть все сильней, приходи поскорей»! — сотрясались полковничьи погоны. Ты это будешь петь ветеранам, которые всю войну прошли? И, вообще, где вы эту песню взяли?

— Это песня протеста, против войны, товарищ полковник, — отрапортовал я.

— Убрать, чтоб я больше не слышал, — негодовал начальник. — Дальше, что дальше?

А дальше все было хорошо. На проникновенной ноте «вы слыхали, как поют дрозды…», волнение улеглось. После задушевных строк «соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», ансамбль грянул:

Вдоль квартала, вдоль квартала взвод шагал

Вася Крючкин подходяще запевал,

А навстречу шла Маруся, не спеша,

Шла раскрасавица душа!

— Вот, теперь другое дело, — расцвёл армейский босс, — можете, если захотите. Вот эти песни будете играть, и никаких там слов про «смертоносный визг», я запрещаю. В войну наслушался и нагляделся!

Мы уважительно переглянулись — а «полкан» мужик-то неплохой, да ещё и фронтовик! В репертуаре на тот момент был еще один ремейк — убойная композиция британской группы The Animals «When I Was Young». Я её также адаптировал под песню протеста, где были такие строки:

Взметнулась подо мной земля -

Без ног остался я тогда,

Когда мир вновь помолодел -

Я постарел…

Испытывать судьбу и нервировать пожилого человека, никто не захотел — антивоенный эпик так и не прозвучал. Сейчас смешно за нелепые строчки и авантюрный подход, но тогда все делалось с энтузиазмом и на полном серьёзе, обижать, тем более подкалывать публику вовсе не планировалось. Во избежание новых неприятностей я кропал тексты о любви, верности, преданности. Это всегда проходило гладко.

Ко второму году службы в доме офицеров, близлежащих окрестностях и в городке Щучине нас уже знали. Знали и девушки, приходившие на танцы охотиться за молодыми солдатиками, а ещё лучше, офицерами, знали наши лётчики, знали сослуживцы и ветераны, для которых мы старались по праздникам. Маленькая, а всё-таки слава. Наверное, есть на земле люди, начисто лишённые честолюбия, но это точно не мы.

По выходным дежурный по части получал список с нашими фамилиями (дабы не было казусов по возвращении в казарму), и мы отправлялись в дом офицеров. Расставляли аппаратуру в актовом зале и за полчаса до начала танцев давали мятые рубли лейтенантам-одногодокам, которые приносили из буфета выпивку. Обычно шесть бутылок крепленого вина — по пузырю на брата. Половина сразу выпивалась в каморке, где хранились инструменты, причём «литёхи» стояли на стрёме, все боялись нашего полковника. Затем привычная процедура, шли в зал и в первом отделении отыгрывали официальную программу: танго, вальсы, совдеповские быстрые танцы и прочую разминку для ног. А вот когда разведка докладывала, что «полкан» и старшие офицеры отправились на покой, мы позволяли себе расслабиться. Допивалось вино, снимались форменные пиджаки и начиналось настоящее разгуляево. Зал пестрел девицами вперемешку с молодыми офицерами, вся эта масса, уже ничем не сдерживаемая, энергично дёргалась под «Криденс» или «битлов», причём исполнение шло на языке оригинала. Вот это был кайф, не шедший ни в какое сравнение с утомительными концертами, загнанными в безликие рамки официоза. И если бы не военная форма, которая всё-таки сковывала, вознеслись бы окончательно. За удовольствие мы расплачивались недосыпом и больной головой на следующий день. Но заниматься интересным делом вне рамок армейских стандартов всяко лучше, чем ворочаться на койке после отбоя, оно того стоило!

Служба подходила к концу. За полгода до дембеля, наша группа стала известна не только в Щучине, но и за его пределами. И все благодаря шефским выездным концертам. Выглядело это так: мы грузили аппаратуру в старый армейский автобус, брали инструменты и рассаживались. С нами ехал старший лейтенант от дома офицеров в качестве курирующего лица плюс водитель-срочник. Автобус шустро бежал по разбитым дорогам и вывозил на «точки», то есть, в окрестные колхозы. Для концерта отводился деревенский клуб, мы расставляли аппаратуру, настраивались и бодро рапортовали о готовности к культурному мероприятию. Но сперва сердобольные жители усаживали нас за стол. У пожилых мужиков и баб, помнивших чудовищные годы оккупации, образ солдата завсегда ассоциировался с воином-освободителем, а мы значит с их потомками.

— Кушайте, сыночки, не стесняйтесь!

«Сыночки» не стеснялись, с молчаливого согласия старшего наливали себе местный самогон «чемер» и с удовольствием заедали неприхотливой деревенской едой. Но застолье достаточно быстро свёртывалось. Сытые и слегка пьяные артисты шли на рабочее место, чтобы порадовать местных жителей военно-патриотической песней. А когда обстановка позволяла, то к великой радости местной молодежи, мы обрушивали на изумлённых сельчан несколько западных рок-хитов. Вспомнил, как в такое «окошко» решили исполнить битловскую «Girl». Ребята заиграли вступление, я заголосил. Сразу почувствовал — что-то не то. Вижу злобные взгляды музыкантов и тут осознаю, что пою в другой тональности. Допел, а присутствующие ничего не заметили, вот она сила искусства! Нас всегда прекрасно принимали, внимательно слушали и яростно аплодировали, самая благодарная публика — простой человек от сохи (тут я вспоминал избалованного гопника и инцидент в сестрорецких «Дубках»)!

Пришло время, мы приобрели негласный армейский статус «стариков», то есть получили относительную свободу, соответствующую не личным качествам, а отслуженному сроку. Полевая форма была ушита, а на груди появились значки, по которым любой определит старослужащего. Если память не изменяет это были знаки «Классность» (разумеется 1-й степени), «Отличник ВВС», «ВСК» (разрядник военно-спортивного комплекса) и обязательный комсомольский значок.

Значки приобретались несколькими путями. Присылали из дома, покупали у «стариков», а самый оригинальный и распространённый — бартер. Слова такого мы не знали, но принцип был прост и осваивался быстро: наши славные воины кустарным способом изготавливали из плексигласа модели военных самолётов. Раскрашенные цветным лаком цапоном изделия на монументальных подставках пользовались спросом у местного населения. В обмен на незамысловатые поделки можно было получить значки, выпивку, еду и всякое другое. Нехитрые секреты изготовления передавались от поколения к поколению служивых, возможно, подобный бизнес жив и поныне.

Летом родилась шальная мысль смотаться в отпуск ещё раз. Я написал в Ленинград, чтобы выслали жалостливую телеграмму о тяжёлой болезни матери, естественно объяснив, зачем это надо. Письмо было опущено в городе, а не на территории гарнизона, чтобы не нарваться на цензуру (ни для кого не секрет в каждой части существовала служба перлюстрации). А спустя неделю я с поникшей головой показывал телеграмму майору Рудакову. Начальник хмыкнул.

— Ты не оборзел, парень? Весной же ездил!

— Товарищ майор, сами видите, какое дело. Маму навестить надо. Зато привезу командирские линейки и тушь, и чернила для фломастеров. Лётчики из второй эскадрильи просили широкие рейсфедеры. Ещё плакатные перья заканчиваются, а в городе сейчас их нет.

— Ладно, не канючь, что-нибудь придумаем.

Накануне проходили учения и картографический отдел не без моего скромного участия был на высоте. А до этого я оформлял огромный альбом истории нашего полка, где так изобразил красками орден Суворова третьей степени и орден Красного знамени, да так реалистично, что все решили — вырезал из журнала. В тот же день меня вызвал начальник штаба подполковник Морозов.

— Знаю, что брешешь, я таких телеграмм, знаешь, сколько навидался. Но препятствовать не буду. Купишь все, что нам понадобится для работы, товарные чеки обязательно привези. Десять дней хватит, ефрейтор?

— Так точно, товарищ подполковник! Спасибо, разрешите идти?

— Топай, солдат. Рудаков тебя хвалит, так бы хрен отпустил.

Морозов успел захватить войну. Вместе с нашим командиром части, полковником Кровным, он сбил несколько немецких самолётов. Молодые офицеры, да и мы, солдатики, гордились, что служим под командованием ветеранов. Они не только грамотно командовали, но и, пользуясь своим авторитетом в армии, быстро решали вопросы на бытовом уровне. Отцы-командиры, несмотря на нарочитую суровость и грубоватые манеры, любили службу и подчинённых. Морозова давно списали с полётов, а Кровного медицина щадила и разрешала изредка подыматься в небо.

И вот я снова в Ленинграде. Два слова о личной жизни: у меня была девушка. Даже приезжала в учёбку на свидание. Естественно, мы переписывались, но однажды письма приходить перестали. В этот раз, терзаемый нехорошими мыслями, я сразу рванул к ней домой. А там от ворот поворот! Классика жанра — стал не мил, и меня забыли, бросили. Тема стара, как мир. Я запил и ударился во все тяжкие. Между запоями умудрился прикупить обещанные канцелярские штучки-дрючки, армейские значки, динамики для колонок и даже сходил на концерт «Поющих гитар».

В часть опоздал на сутки. Надо же такому случиться — я понадобился. Был очень нужен в штабе. Получилось, что подставил своих покровителей. На построении разгневанный командир части вызвал меня из строя и объявил несколько суток ареста. Подстричь наголо меня успели, а «губу» я так и не присел, нужно было работать. Приказ командира замяли (с кем не бывает), но припахали как следует. «Военная романтика» временно оставалась без барабанщика-вокалиста, и ребята меня как-то подменяли. Скоро все позабылось: и неверная девчонка, и скандал с опозданием, близился дембель!

Нам готовили замену. Полтора года назад мы, зелёные новобранцы, переняли эстафету у тогдашнего ансамбля. Сейчас нам дышали в спину и репетировали новые творческие кадры. Подогнали молоденького парнишку учеником на моё место, при этом Рудаков уговаривал остаться на сверхсрочную, обещая введённое совсем недавно звание прапорщика.

Участники группы «по-стариковски» распустились: ходили в самоволку, пили, «клеили» местных барышень. Несколько выступлений провели в городе, в школах. Динамики, что я привёз со второго раза, заняли своё место в колонках. Начальник Дома офицеров разрешил постоянно играть на новой ударной установке, а ребята смастерили мне «журавль» под микрофон. До этого приходилось пользоваться древней стойкой, с которой петь и играть крайне неудобно. В репетиционной комнатушке не переводилось вино, играл магнитофон, звучали новые хиты «The Rolling Stones» и «Deep Purple». Звукооператор Спрынчан записал несколько «демок» наших собственных песен (спустя годы я перевёл эти опусы с осыпающейся магнитофонной ленты в цифру).

Уже поздней осенью мы выступали на всеармейском окружном конкурсе и заняли первое место. Вместо ценных призов начальство клятвенно пообещало, что отправит в запас до ноябрьских праздников, а это дорогого стоило. И, вот он, последний день на армейских подмостках. Днём обязательный концерт, посвящённый 7 ноября: первое отделение отыграл новый коллектив, затем мы. Вечером танцы и отвальная, незабываемый день! Оторвавшись по полной программе и махнув рукой на все запреты, «Военная романтика» зажигала в этот вечер ничуть не хуже отвязанных рокеров. Группа выдала все, что умела. Сейчас держу в руках ту самую тетрадь с текстами песен, которую клал на «бочку» вместо пюпитра, и сам удивляюсь объёмному репертуару. В конце тетради наткнулся на символический трек-лист для трёх пластинок-гигантов. Эх, записать бы собственный винил на «Мелодии»… Я был романтиком и мечтателем. Увы, никто из нашей группы так и не стал профессиональным музыкантом — на отечественных музыкальных грядках всяких ВИА и без нас хватало.

В последний раз мы выложились полностью, скинули форменные пиджаки и отстегнули галстуки. Перед финальным номером я объявил:

— Товарищи офицеры, дорогие друзья! Ансамбль «Военная романтика» прощается с вами!

И грохнул вступление криденсовской «Proud Mary». Толпа дёрнулась под неведомые ритмы кантри-рока и стала топтать пол. Я зарычал:

Left a good job in the city

Working for the man every night and day

And I never lost one minute of sleeping

Worrying about the way things might have been

Заведённая публика прониклась драйвом чужого шлягера. Потные лица, восторженные взгляды, клубки ритмически дёргающихся тел. Это был угар! Вот, когда я впервые почувствовал обратную связь и энергетику зала, о которой часто говорят артисты. Первый и последний раз! Всегда, слыша знакомое вступление, на волне ностальгических воспоминаний воскресает давно забытое волнение. В конце номера я манерно швырнул в зал барабанные палочки и встал.

Через пару дней мы прощались с полком. Мне увозить было нечего, а вот остальные музыканты тащили с собой несколько деревянных контейнеров из-под авиационных приборов. Пацаны заботливо уложили туда усилители, микшерский пульт, «примочки» для гитар, микрофоны. Командир ТЭЧ заволновался и стал проверять содержимое. В общем, криминала не нашли и после бурных объяснений и препирательств разрешили вывезти из части наше оборудование. В Лиде мы разделились, основная масса поехала московским экспрессом, а я прямым до Питера. Служба закончилась, впереди ждала вольная жизнь и новые рубежи.