НА ФРОНТАХ ВОЙНЫ

Воевал на Западном, затем на 1-м Белорусском фронтах в звании лейтенанта с января 1943 г. до конца войны, с перерывами на лечение в госпиталях (по случаям ранений и контузий), участвовал в форсировании Западного Буга, Вислы и Одера, во взятии ряда городов, в том числе Берлина, и выходом на берег Эльбы вечером 8 мая 1945 года. Получил шесть благодарностей от Верховного главнокомандующего, награжден медалями, орденами Красной Звезды и Отечественной войны I степени. В основном командовал взводом батальонных минометов в стрелковом полку. В первых числах июля 1944 года при штурме немецкой обороны, с выходом к Западному Бугу — на нашу Государственную границу, ранило начальника штаба стрелкового батальона; меня назначили на его место. К концу войны после очередной контузии и лечения в дивизионном госпитале я был командиром взвода химзащиты полка. В наши задачи входили постановка маскировочных дымовых завес во время боя и проверка возможности наличия у противника химических средств войны.

Всего в боях я получил два ранения и четыре контузии. Особо тяжелыми оказались одно ранение и две контузии. После тяжелого ранения на Западном фронте почти пять месяцев (август — декабрь 1943 г.) лежал в госпитале г. Казани. «Легкое» ранение получил в «близком» бою также на Западном фронте осколком от ручной гранаты в лоб.

Это было до тяжелого ранения. Мы наступали в сторону Ельни. Роты стрелкового батальона, который поддерживали минометным огнем, короткими перебежками по полю достигли леса и углубились в него. На опушке этого леса мы, как тогда говорили, «окопались», установили минометы и приготовились к бою. В это время вдруг противник перешел в мощную контратаку. Роты, обтекая нас, стали быстро отходить. Скоро справа и слева на опушке леса стали появляться солдаты противника. Мы, замешкав с минометами, оказались как бы в окружении: поле уже простреливалось, и по нему нам не отойти. Нас спасал винтовочный и пулеметный огонь отошедших и закрепившихся наших рот. Неподалеку оказалась наша разбитая машина, в кузове — ящик с ручными гранатами. Мы быстро их разобрали и приготовились к обороне. Вскоре перед нами появился противник.

Был близкий и жестокий бой. Одна граната немецкого образца с длинной деревянной ручкой, брошенная с близкого расстояния, застряла в ветках дерева почти надо мной. Я не успел нырнуть в мою узкую, только что отрытую щель. Граната рванула, мне показалось, что по каске ударили бревном. Когда ее снимал, почувствовал резкую боль во лбу. Гранатами и стрельбой из автоматов нам удалось на некоторое время отогнать врага. Из 54 человек минометной роты и нескольких оказавшихся при отступлении солдат стрелковой роты осталось нас всего лишь девять, в той или иной степени раненых, но еще ходящих. И мы, оставшиеся, решили вырваться из окружения. Разделили гранаты по две-три каждому, по команде кинули в сторону немцев, хотя они уже не были так активны, и, оставив минометы, бросились бежать в сторону нашей пехоты. Вскоре она пошла в наступление, и мы, кто мог, остаток дня посвятили похоронам наших погибших товарищей.

В полковой санчасти и на последующих этапах лечения установили, что осколок пробил каску и тремя кусочками впился в лобную кость; один, торчавший, удалили в полковом госпитале; второй, воткнувшийся во внутреннюю стенку лобной кости, наполовину разрушенный антителами, извлек умелый хирург лишь недавно, 49 лет спустя — в апреле 1992 года. Он часто меня беспокоил, особенно в ненастную погоду (над ним кожа вздувалась подобно фурункулу). Интересно, что одно время он надолго затихал, а к началу последнего десятилетия прошлого века он вдруг пробудился и пришлось его удалять. На этом месте теперь небольшая впадина, хорошо вписавшаяся в лобную морщину. Тогда меня спрашивали, а не связано ли «пробуждение» осколка с телесеансами Кашпировского. Это меня насторожило: ведь у меня в голове есть еще и третий! А что если он тоже пойдет, да не в ту сторону, не наружу, а внутрь, к головному мозгу! Но все обошлось благополучно: как полагают хирурги (на основании рентгеновских снимков и других показателей), третий осколочек слишком близок к мозговой оболочке и трогать его опасно. К тому же он меня не тревожит. За такое время он мог быть разрушен антителами, что частично произошло со вторым осколком, который мне показал хирург. А сеансы Кашпировского я, на всякий случай, смотреть перестал.

Это ранение я назвал легким, поскольку менее чем через неделю после первой операции был уже на передовой.

Надо сказать, что голове моей досталось, как говорят, «с лихвой». При одной из тяжелых контузий, очнувшись, пощупал ее — мне показалось, что она мягкая: пальцы вдавливаются как в спущенный футбольный мяч. Дивизионный врач сказал, что это связано с потерей чувствительности в пальцах рук от контузии головы и спины. Работа пальцев скоро восстановилась, но голова еще долго болела. Вторая тяжелая контузия головы и спины произошла во время атаки по заболоченному полю. Я находился в мелком окопчике, когда почти рядом со мной разорвался крупнокалиберный снаряд. Он глубоко вошел в мягкую землю, поэтому ни один осколок меня не задел, зато я пострадал от взрывной волны и падавших на меня крупных комков земли. Очнулся, когда мое подразделение уже ушло далеко вперед; подобрали меня санитары. От такой контузии у меня была повреждена перепонка левого уха и долго не действовала левая рука. До сих пор я туговат на левое ухо, и оно более чувствительно к простудам. Рука стала действовать через несколько недель после контузии, но еще долго (даже несколько лет после войны) в плохую погоду она отнималась или болела.

Однажды контузило близко к уху пролетевшей пулей, выпущенной противником из снайперской винтовки с очень близкого расстояния. Я стоял на перекладине полуразрушенного сарая и через небольшое отверстие, сделанное мною в соломенной крыше, корректировал минометный огонь моего подразделения. Я свалился с перекладины как мешок. К моему счастью, на полу лежало много соломы с крыши этого сарая. Зато при наступлении мы увидели «плоды» нашей «работы» — подбитый нами танк и несколько убитых, как мы их называли, «фрицев».

Особенно памятен для меня день 27 мая 1944 года. Полки нашей дивизии держали в окружении Ковель. Наша минометная рота находилась западнее города. Накануне я был в ночном дежурстве. Рано утром от города послышались три пушечных выстрела, и над нами разорвались три снаряда с оранжевым дымом. Мы поняли, что это сигнал противника к атаке. Тут же к нам с тыла полетели танковые снаряды, один из которых попал в нашу соседнюю огневую точку, начисто выбив вместе с минометом весь его расчет.

Одновременно с тыла в нашу сторону из невысокого леса направилась группа стреляющих по нам немецких танков. Оставив все, мы бросились бежать к реке Турье. Помню, что перед рекой, слева от нас на песчаном холме, была деревянная церковь (возможно, костел). Мы уже начали снимать брюки, как нас настигли немецкие автоматчики. Брюки были ватные, не на пуговицах, а на завязках, и мы ринулись в воду. К нашему счастью, на том берегу окопалась часть нашей пехоты, которая задержала автоматчиков, но берег оказался крутым и они не давали нам на него подняться. Мы просидели в воде до темноты. Спасибо ватным брюкам: они, хотя и немного, но тепло сохраняли. Тогда немало наших бойцов, убитых и раненых, ушло под воду; Турья унесла их вниз (по течению). Оставаясь в воде по пояс, я залег за выступ отвесного берега. Это, возможно, спасло меня от пуль. Хорошо еще и то, что немцам было не до нас — они укрепляли осажденный город.

Здесь я пережил второй разгром своего минометного взвода. Первый я уже описал — это было на Западном фронте летом 1943 года, перед тяжелым ранением. Второй разгром тяжело ранил мою душу.

Выбравшись из воды, мы вскоре встретили так называемый «Заградотряд», который помог найти сохранившееся ядро нашего полка. Как потом выяснилось, прорыв блокады Ковеля осуществлял корпус Гудериана, насчитывавший до 400 танков.

Сейчас я удивляюсь, как после сравнительно недавних тяжелых операций голеностопного сустава, еще не совсем зажившего, после такой холодной и длительной ванны не простудился. Видно, в организме тогда было много адреналина и других защитных факторов, которые помогали нам выживать и успешно воевать.

После такого разгрома нас отвели в тыл на формирование, после чего мы освободили Ковель и подошли к последнему укрепленному плацдарму немцев у нашей Государственной границы — Западному Бугу. Штурмовать этот плацдарм начали в июле 1944 года. Накануне дня штурма, мне помнится, к вечеру 6 июня в окопы к нам пришли представители Политотдела дивизии с газетой «Правда» и предложением для желающих перед таким ответственным боем стать кандидатами ВКП(б), что я и сделал; соответственно, с октября 1944 года стал коммунистом. Партийный билет бережно храню до сих пор. На второй странице газеты «Правда» была помещена статья Т. Д. Лысенко, о чем речь предстоит особая.

А пока хочу сказать: все описать, что повидал и испытал в этой войне каждый из нас, фронтовиков, теперь, пожалуй, невозможно. За это время многое забыто, да и писать об этом скоро будет некому: очевидцев и участников ее становится все меньше и меньше. Некоторые хорошо запомнившиеся эпизоды и события все же опишу. При наступлении по территории Польши в конце лета 1944 г. во время небольшой остановки в одном городке мы увидели остатки костела — от него сохранился лишь иконостас с органом и мехами наверху. Мы забрались к нему втроем. Один из нас, старший лейтенант Гриша Левкович, хорошо игравший на рояле, попробовал. Мы стали качать меха — получилось. Тогда он заиграл. Особенно хорошо он играл «Ases Tod» — «Смерть Азы». Это было ранним утром, среди развалин! Мы так увлеклись, что не заметили, как около разрушенного костела собралась порядочная толпа мирных жителей. К сожалению, вскоре последовал сигнал к выступлению.

Война для нас, как я уже писал, закончилась к концу дня 8 мая 1945 года. Тогда мы вышли на берег Эльбы. На другом берегу были американцы, видные в бинокли. А через реку к ним поспешно, разными способами — на лодках, досках, а больше вплавь — переправлялись остатки отступавших немецких войск, не желавших попасть к нам в плен. Тут мы наблюдали интересную картину. Вместо того, чтобы помочь подплывавшим немецким солдатам, некоторые американцы ногами или шестами сталкивали их обратно в воду. Как нам удалось разглядеть, это делалось для повторного, а иногда и многократного фотографирования вылезающего из воды мокрого немецкого солдата или офицера. Когда я рассказал потом об этом одному американскому офицеру, он сказал: «Эти ребята здорово подработали — такие фотографии высоко ценятся».

После окончания войны (до завершения войны с Японией в октябре 1945 г.) я, как и многие некадровые офицеры, находился в резерве офицеров штаба Главного Командования оккупационных войск Германии. Размещались мы в местечке Фюрстенвальде — в 30–40 км от Берлина у реки Шпрее, в бывшем летнем лагере немецких юнкеров, с нетерпением ожидая отправки домой. По утрам, проснувшись, не умываясь, бегали в центр лагеря, где на доске объявлений кто-то прилепил стенную газету. В ней писали все, кто что-либо узнавал о нашей отправке на Родину. Поэтому газета называлась: «Утки прилетели». К нашему глубокому огорчению, вскоре мы узнали, что началась война с Японией и отправка состоится лишь после ее окончания.

Во время пребывания в резерве мне удалось побывать в Далеме — западном предместье Берлина, где расположен центр сельскохозяйственной науки Германии и где когда-то часто бывали Н. И. Вавилов, Н. Н. Иванов и Д.

Н. Прянишников. Надо ли говорить и писать о том, как мне было интересно и важно встретиться с пожилыми профессорами институтов этого городка науки и беседовать с ними! Из их рассказов я тогда узнал много нового и интересного. Например, для меня тогда было новостью, что наиболее существенной научной заслугой профессора Н. Н. Иванова в то время стало открытие им «аспарагиновой функции» мочевины у грибов.

За годы войны, естественно, произошло много событий и эпизодов. Расскажу еще об одном, по характеру своему наиболее близком к проблемам и истории нашей растениеводческой науки.

Роясь в библиотеке СибНИИСХоза во время пребывания в 1942 году в Омске, я обнаружил брошюру профессора Томского университета Медведева, в которой описан способ теплового обогрева морозобойного зерна пшеницы для повышения его всхожести в условиях Сибири. Т. е. описан метод, который мы пытались «разработать».

Брошюра опубликована в 1916 году, во время Первой мировой войны, когда так же возникали трудности с доставкой в Сибирь посевного материала из европейской части России. На очередном совещании нашей группы Трофим Денисович эту брошюру взял посмотреть; меня вскоре мобилизовали, и она осталась у него.

Брошюра Медведева, безусловно, помогла улучшить и уточнить наш метод, но эпизод этот имеет интересное продолжение.

Два года спустя, к вечеру 6 июля 1944 г., накануне штурма немецкого плацдарма с выходом к Бугу — западной границе, в окопы принесли «Правду». Вторая страница ее была целиком посвящена статье Т. Д. Лысенко о тепловом обогреве морозобойного зерна пшеницы для повышения его всхожести. В этой статье ни слова о тех, кто участвовал в разработке этого метода, прежде всего о профессоре Медведеве и непосредственном помощнике автора газетной статьи — Костюченко. Я уже не говорю о нас с Сашей Коленчицем — аспирантах, выполнявших всю лабораторную часть исследований и выезжавших на санях в сорокаградусные морозы на десятки километров от города за находившимся в поле сноповым материалом.

Но это еще не все: много лет спустя, в 1968 году, когда я выступал на сессии ВАСХНИЛ с докладом «О значении биохимии и молекулярной биологии в решении актуальных проблем растениеводства», прямо передо мной сидел Т. Д. Лысенко и очень внимательно слушал. (Доклад был вскоре опубликован в газете «Сельская жизнь».) Лысенко тут же исчез, видно, не захотел встретиться «со старым знакомцем», да и предмет доклада ему не по душе. Тут подошел профессор Тайчинов (из Башкирии) со словами: «Ну, Василий Григорьевич, сушите сухари! Вы видели, как на Вас смотрел Трофим Денисович?»

Однако тогда его время уже почти прошло. Правда, еще была попытка со стороны Никиты Сергеевича Хрущева возродить лысенковщину, но, к счастью, она не удалась.

Вернемся к рассказу о мирной жизни и науке.