ПЕРВЫЕ ШАГИ И ТЕРНИИ НА ПУТИ К НАУКЕ

Под влиянием лекций и семинаров на летних каникулах после первого курса я немного увлекся высшей математикой, а во время каникул после второго курса основательно штудировал учебники по физической и коллоидной химии, поскольку предметами моих первых увлечений стали структура, свойства и функции хлорофилла и хлоропластов. Это была моя студенческая работа при кафедре ботаники, которую я начал на втором курсе под руководством профессора Пастернацкой Веры Федоровны. Написал конкурсное сочинение «Хлорофилл и последние достижения в области его изучения», а в конце третьего курса принял участие в Поволжской конференции молодых ученых (Саратов, 1937) с докладом по результатам моих студенческих экспериментов на тему: «Спектральный анализ хлорофилл-белкового комплекса пластид разного функционального состояния». За этот доклад я получил особенно высокую оценку от профессора Челинцева, широко известного специалиста по органической химии и ранее изучавшего порфирины, составляющие сложную молекулярную основу двух важнейших в природе соединений — хлорофилла зеленых растений и гемоглобина крови животных и человека. Работы с хлорофилл-белковыми комплексами мне пригодились много лет спустя при изучении нуклеопротеидных комплексов и структурно-функциональных состояний ДНК и хромосом в связи с проблемами морфогенеза растений. Ими я занимался до последнего времени.

В студенческие годы играл в струнном оркестре института, а также в сводном любительском оркестре города Куйбышева, руководимом заслуженным деятелем искусств по фамилии Алло. Однажды произошло памятное для меня сольное выступление на домбре в клубе имени 1-й Пятилетки: я исполнил две особенно получавшиеся у меня вещи — «Чардаш» Монти и «Мазурку» Венявского.

Институт имел также духовой оркестр, сопровождавший нас на праздничных демонстрациях и игравший на торжественных, бальных и танцевальных вечерах. Очень хорошо работали студенческие организации — профсоюзная, комсомольская, научные кружки при кафедрах; проводили интересные межфакультетские познавательные лекции, выпускали хорошо оформленные интересные стенные газеты. По майским праздникам иногда организовывали прогулки по Волге на «водных трамваях» в знаменитые Жигули. Там 2-го мая 1937 года на «Гавриловой поляне» Жигулей во время нашего студенческого пикника я познакомился со студенткой литературного факультета Идой Лихтнер. Через два года она стала моей женой, моим хранителем, советчиком и помощником в жизни и научных делах, моей «берегиней», как называли древние русские своих жен. Оба мы с теплотой в душе до сих пор с благодарностью вспоминаем наших прекрасных педагогов Куйбышевского пединститута, хотя с того времени прошло много десятилетий.

Я просил руки Иды у будущей тещи, Альмы Николаевны, в 1939 уже будучи аспирантом. Она сказала: «Вася, я не возражаю, но Вы знаете, что отец Иды арестован. Уже больше года мы о нем ничего не знаем. Я боюсь, чтобы это не повлияло на вашу карьеру. К тому же я хочу сказать, что вы с ней пропадете, потому что она не умеет ни готовить, ни штопать». На что я ответил, что мы не будем штопать, а станем покупать все новое и обедать в столовой. Потом я писал Альме Николаевне, что Ида прекрасно готовит, на что она отвечала, что это мне кажется после столовых. Отца Иды посмертно реабилитировали в 1956 году.

Институт окончил с «отличием» в июне 1938 г., а при распределении Ученым советом Института и Министерством высшего и специального среднего образования РСФСР рекомендован в аспирантуру. В характеристике после окончания Института написано: «На государственных экзаменах весной 1938 года т. Конарев по всем дисциплинам (химия, ботаника, зоология, педагогика) получил оценку «отлично», выявив эрудицию, достойную начинающего молодого ученого». По советам многих, особенно отца, часто рассказывавшего мне об академике Вавилове, я выбрал аспирантуру ВИР по специальности «биохимия растений».

Случилось так, что я оказался в числе выпускников, премированных за успешное окончание института экскурсией в Ленинград. Это дало мне возможность впервые посетить ВИР и подать заявление.

Казалось, что мечта моя близка к осуществлению. Но не тут-то было. К концу лета получаю отказ: место по биохимии одно, подано заявлений 12, предпочтение тем, кто имеет стаж работы и публикации. У меня еще не было ни того, ни другого. К тому же — не тот профиль образования (пединститут).

Я тут же направил в дирекцию ВИР утвержденное Министерством решение Совета пединститута рекомендовать меня по окончании в аспирантуру, а заодно и отзывы профессоров на мои студенческие работы. Сохранилось письмо с резолюцией директора ВИР Николая Ивановича Вавилова в аспирантуру с предложением: «пересмотреть». «На всякий случай» получил согласие профессора Ф. Д. Сказкина поступить в аспирантуру к нему — на кафедру физиологии растений Пединститута имени А. И. Герцена. Однако, придя в аспирантуру ВИР за документами, я узнал, что мой вопрос решен положительно и меня ждет профессор Н. Н. Иванов. Это меня порадовало, но возникло еще одно неприятное обстоятельство: прием в аспирантуру ВИР состоится лишь в декабре (а не в сентябре, как в Пединституте имени А. И. Герцена). Выход из положения нашел Николай Николаевич: он тут же зачислил меня в лабораторию биохимии в группу овощных, возглавляемую В. В. Арасимович, избавив от необходимости возвращения домой. И я сразу же приступил к работе.

Подошло время вступительных экзаменов. Экзамен по биохимии оказался последним. На нем я впервые и встретился с Николаем Ивановичем. Он был председателем, профессор Н. Н. Иванов — экзаменатором.

В ожидании экзамена мы, претенденты, сидели перед кабинетом профессора Н. Н. Иванова. Проходя мимо нас Николай Иванович с ободряющей улыбкой сказал: «Сдадите биохимию на «отлично» — всех примем». Мы знали, что место лишь одно, а нас 12 (правда, на последний экзамен решились придти лишь семеро или шестеро).

Пригласили всех. Дали по одному вопросу. Мне — о белках зерна злаков. После каждого ответа Николай Иванович обращался к нам поочередно: «А как Вы думаете? Что бы могли добавить Вы?» Создалась обстановка, более похожая на «мирное» собеседование; мы увлеклись и как бы забыли, что на экзамене.

Свое слово Николай Иванович сдержал: двое из нас получили «отлично» и были зачислены в аспирантуру.

Мне, несомненно, помогло раннее увлечение биохимией. К тому же моя осведомленность о белках растений в то время понравилась Николаю Ивановичу, проявлявшему тогда к ним большой интерес; понравилась она и профессору Николаю Николаевичу Иванову, писавшему в то время книгу «Проблема белка в растениеводстве». Она была опубликована лишь в 1947 г. В ней на с. 33 и 75–76 приведены также некоторые результаты моих аспирантских исследований.

Поздравляя с успешной сдачей экзамена и зачислением в аспирантуру Николай Иванович пожал мне руку и предложил заняться белками зерна: «Разгадайте, чем отличаются белки твердой (макаронной) пшеницы от белков мягкой, хлебопекарной, и я гарантирую Вам Нобелевскую премию». Тогда я еще не знал, что это за премия, но обрадовался такому заданию.

Будучи аспирантом, я много раз видел Николая Ивановича, слушал выступления и был свидетелем многих дискуссий, тяжелых для него и всех нас, его сторонников. В письмах моему отцу — сельскому учителю-биологу — рассказывал о своих переживаниях: «Лысенковцы Вавилова совсем заклевали, буквально грязью поливают его. Он сдержан, в его ответах лишь мягкие, доброжелательные упреки, но сильные аргументы».

Было и второе рукопожатие с Николаем Ивановичем, уже в нерадостной обстановке. В 1940 г., когда я на год раньше завершил экспериментальную часть диссертации и написал ее первый вариант («Углеводно-белковый режим у бобовых в связи с формированием урожая семян»), она, по мнению так называемой «идеологической комиссии» Института (Озирский, Френкель, Шунденко, Тетерев и др.), настроенной против Н. И. Вавилова и моего научного руководителя Н. Н. Иванова, вдруг стала неактуальной, и я оказался на грани исключения из аспирантуры. Тем более, что накануне меня исключили из комсомола. Слишком часты и продолжительны были собрания этой организации, к тому же в основном направлены против Вавилова и на восхваление лысенковщины, а я, увлекшись своей диссертационной работой, нередко пропускал их. Возможно, существовала и другая причина. С аспирантом профессора К. С. Фляксбергера Н. А. Скориком мы на лекциях и семинарах Шлыкова и Презента нередко, как могли, выступали в защиту Николая Ивановича и с критикой лысенковщины.

В то время особенно тяжело приходилось моему научному руководителю профессору Н. Н. Иванову как соратнику Вавилова. Лысенковцы весьма недобро относились к биохимии, считая ее наукой метафизической. По выражению И. И. Презента — одного из главных идеологов Т. Д. Лысенко — «Биохимики работают по принципу: сыпь, подмешивай, болтай, авось что-нибудь получится». Весной 1940 г. меня с профессором Ивановым принял Николай Иванович. Он просмотрел мои материалы и заявил: «Пока я жив, не дам заглушить эту работу». Мне снова пожелал после защиты диссертации плотнее взяться за белки пшеничного зерна. И я взялся, но уже много лет спустя.

По навету лысенковцев в августе 1940 г. Вавилов был арестован, а в начале декабря этого года после одного из «научных» советов ВИР скончался мой руководитель профессор Иванов. В ответ на очередные нападки лысенковцев он заявил, что горд званием «вавиловца» и навсегда останется последователем научных идей Николая Ивановича. Моим научным руководителем стал М. М. Кургатников — заместитель профессора Иванова. Работой моей он остался доволен и предложил завершить диссертацию. Я ее завершил на год раньше срока, но защищать пришлось уже после войны.

В заключение к этому разделу вступительной части хочу сказать, что на всю жизнь запомнились напутственные слова Николая Ивановича, его добрые глаза, крупная, сильная, в то же время мягкая и теплая рука, его добрый и мужественный голос. А тема, которую он спас, потом выросла в обширную проблему белка в растениеводстве. Ее я продолжаю разрабатывать с моими учениками и сотрудниками вот уже на протяжении многих десятилетий в разных аспектах, особенно в связи с актуальными проблемами морфогенеза растений.

Прошу простить меня за непоследовательность, но я именно здесь должен сказать, что много лет спустя, в 1983 году, в дни прохождения Всесоюзного симпозиума по проблеме «Геном растений» (см. Киев: Наукова Думка, 1988), в свободное от заседаний время его организатор академик К. М. Сытник возил меня на то место в предгорьях Карпат, где в начале августа 1940 года был арестован Н. И. Вавилов. Он собирал гербарий, когда на недалеко проходившей дороге остановилась машина и из нее вышли двое. Не дождались ожидавшие его в селе сотрудники, да и никто больше его не видел. И долго еще вслух о нем ничего хорошего сказать было нельзя. «А ведь Лысенко-то в науку он сам втянул!» — невольно вырвалось у моего собеседника. Интересно знать, напомнил ли ему, Трофиму Денисовичу, кто-нибудь и когда-нибудь об этом, или нет?! Вот так он отплатил Николаю Ивановичу за оказанную ему добрую услугу — войти в науку и получить возможность стать достойным ученым. Видно, нашлись у него «учителя иной школы», типа Презента, Ольшанского, Дворянкина и др.

Несколько слов об М. М. Кургатникове.

Он состоял в партбюро Института, исследования вел по биохимии бобовых, имел большой авторитет в коллективе и у руководства. Ему удалось очень быстро изменить мою ситуацию в лучшую сторону. Об этом свидетельствует хотя бы такой факт.

При жизни Вавилова в начале 1940 г. профессор Иванов рекомендовал направить меня по окончании аспирантуры в Институт Вернадского для работы по сравнительной биохимии водорослей и других низших растений в связи с биогеохимическими проблемами. После ареста Николая Ивановича меня «перераспределили» в Хибины — на Хибинскую опытную станцию ВИР. После смерти Николая Николаевича, т. е. при М. М. Кургатникове, снова произошло перераспределение — в Крымский институт виноделия «Магарач», где тогда работал бывший сотрудник лаборатории биохимии ВИР профессор Нилов Василий Иванович. Я уже начал (попутно с работой над диссертацией) обдумывать и ставить эксперименты по искусственному старению виноградных вин. Но на этом все и закончилось — началась война.