Во главе Министерства внутренних дел

Перед судом истории усмирители 1905 года окажутся более правы, чем те, кто из самых самоотверженных побуждений начал восстание, ему содействовал и радовался, что власть попала в тупик. <…> Пока мы не посмеем это признать, мы еще не можем объективно судить наше прошлое.

В. А. Маклаков

Назначение

Возвращение П. Н. Дурново к активной деятельности связано с С. Ю. Витте. Впервые они встретились в конце 1899 г. или в начале 1900-го (С. Ю. Витте пишет: «в начале министерства Сипягина»): сенатор просил приема у министра финансов. «Я его принял, – вспоминал С. Ю. Витте в августе 1909 г., – и он сразу, в первый раз меня увидавши, отрекомендовавшись мне, просил меня выручить его из большой беды. Он играл на бирже и проигрался; чтобы его выручить, ему нужно было безвозвратно шестьдесят тысяч рублей. Я ему ответил, что сделать это не могу и не имею никакого основания просить об этом Его Величество. Он спросил, а как я поступлю, если ко мне обратится с подобною просьбою м[инистр] в[нутренних] д[ел] Сипягин. Я ему ответил, что, несмотря на наши добрые с Сипягиным отношения, я ему откажу и советую ему, если он – Сипягин – обратится к Его Величеству, тоже меня оставить в стороне, ибо я буду противиться и государю. На другой день я встретился с Сипягиным, и он меня спросил, как я отношусь к П. Н. Дурново; я ему сказал, что к деятельности его в Сенате я отношусь с уважением, как к деятельности толкового и умного человека, а так, вообще, я Дурново не знаю. Он меня спросил, что я думаю, если он его, Дурново, пригласит в товарищи; на это я ему ответил, что Дурново должен отлично знать министерство, что ему – Сипягину – необходимо умного и дельного, и опытного товарища». П. Н. Дурново был назначен товарищем министра, а деньги ему были выданы из сумм департамента полиции[353].

В действительности произошло, по-видимому, нечто большее, чем позволил себе сказать об этом С. Ю. Витте. П. Н. Дурново, с его умом, опытностью, энергией, трудоспособностью и одновременно безвыходным положением, не мог не найти места в планах С. Ю. Витте прибрать к рукам министерство внутренних дел. Состоялся сговор: Витте проводит Дурново в товарищи к С. Д. Сипягину, а тот – служит министру финансов верой и правдой. Отсюда (не бывает дыма без огня!) и слухи о том, что своим назначением на должность товарища министра при Сипягине Дурново обязан Витте.

В начале 1905 г. С. Ю. Витте, по свидетельству С. Д. Шереметева, настойчиво выдвигал «свою креатуру, Петра Дурново» в министры внутренних дел, «при условии своего личного верховного надо всем главенства»[354]. Это подтверждает княгиня Е. А. Святополк-Мирская: «17 января 1905 г. <…> Вечером Дурново опять приезжал сказать, что Витте его вызывал. <…> разговор о том, о сем, и между прочим он спросил: “Что, если вас назначат министром внутренних дел, вы будете идти со мной рука об руку?” Дурново говорит, что смазал ответ, но очень возмущен, но вместе с тем и смущен. Уйти он не может, а боится, если назначат министром, скоро прогонят. Одним словом, и хочется и колется»[355]. Подтверждает это и С. Ю. Витте, правда, косвенно: суждения Дурново по указу 12 декабря 1904 г. «обратили мое на него внимание»; они «отличались знанием дела, крайней рассудительностью и свободным выражением своих мнений»[356].

Со временем, однако, соотношение сил менялось. П. Н. Дурново в качестве товарища министра «заведовал ближайшим образом почтами и телеграфом, а следовательно, и всей перлюстрацией, потому знал многое из того, что другие не знали»[357]. В. К. Плеве, по словам графа С. А. Толя, «не терпел Витте и собирал материалы об его вредности и в день, когда был убит, вез царю документальные данные об изменнике Витте»[358]. Портфель Плеве при взрыве не пострадал и был осмотрен П. Н. Дурново[359]. После В. К. Плеве П. Н. Дурново полтора месяца управлял министерством внутренних дел, разбирал бумаги убитого и рассказывал, что «он разбирает кабинет третьего министра и что нельзя себе представить, что было у Плеве: все полно перлюстрацией и доносами на разных людей, в особенности на Витте, а что доклад, который он вез, когда был убит, был весь наполнен такого рода сведениями»[360]. В результате в руках П. Н. Дурново оказался материал, способный уничтожить С. Ю. Витте. Теперь уже ставил условия П. Н. Дурново.

После возвращения С. Ю. Витте из Америки (16.09.1905) П. Н. Дурново «одним из первых» прислал ему поздравительную телеграмму, был у него «несколько раз», интригуя против Д. Ф. Трепова («главная причина происходящего развала заключается в Трепове», если он «не уйдет, то мы доживем до величайших ужасов») и выказывая себя сторонником либеральных преобразований и противником исключительных положений[361].

А. В. Бельгарду, бывшему 18 октября в кабинете А. Г. Булыгина, последний сообщил, что «пока его оставляют совершенно вне того, что делается и предпринимается в высших правительственных сферах, но что от товарища министра П. Н. Дурново он уже знает, что Дурново определенно намечен его преемником». А в телефонном их разговоре 19-го октября П. Н. Дурново назывался как «фактически назначенный уже» заместитель А. Г. Булыгина[362].

На следующий день после увольнения А. Г. Булыгина, 23 октября 1905 г., П. Н. Дурново был назначен «временно-управляющим МВД с оставлением в занимаемой должности» товарища министра. «Это дело Витте, уже давно этого желавшего», – прокомментировал С. Д. Шереметев[363].

С. Ю. Витте, формируя свой «кабинет», уже понимал, что ошибся: с помощью манифеста 17 октября «перескочить» через революцию не удалось. «Вопреки наивному ожиданию Витте, Манифест 17 октября не только не внес успокоения в страну, а, наоборот, усилил повсеместное общественное и народное брожение»[364]. «Этим думали успокоить страну, больно переживавшую поражение на Дальнем Востоке. Как известно, результат получился обратный. Либеральные реформы только подзадорили революционные элементы и толкнули их на активные действия», – справедливо заметил В. В. Шульгин[365]. А. В. Бельгард свидетельствует: «В население сведения о Манифесте проникли только поздно вечером, и тотчас же начались во всем городе шумные манифестации, которые продолжались затем во все последующие дни. Необходимо заметить, что и самые манифестации, и статьи, вышедших на другой день газет, и общее настроение толпы на улицах отнюдь не утратили своего антиправительственного характера, а скорее даже наоборот, под влиянием возвещенных свобод приобрели значительно более агрессивный оттенок»[366]. «Все помнят, – писал граф И. И. Толстой, – дикий взрыв политических страстей, последовавший по всей России вслед за 18 октября, громкое заявление недоверия правительству, которое заподозривалось в фальшивой игре, грубые манифестации, дошедшие до вооруженных восстаний и до всеобщей забастовки, в которую были вовлечены даже агенты правительства. Даже акт трогательного в другое время милосердия – амнистия 21 октября, освободившая массу политических заключенных и эмигрантов, подлила масла в огонь, так как огромная часть освобожденных, очутившись на свободе, моментально пристала к революционному движению, не чувствуя ни малейшей благодарности к правительству, так что и эта благая сама по себе мера тоже повернулась против него»[367]. Это было очевидно для всех. Признавал это и С. Ю. Витте: «К этому времени уже выяснилось, что крайние левые не успокоились Манифестом 17 октября и вообще буржуазной конституцией, что вообще смута в умах так распространилась, что еще придется переживать большие эксцессы с их стороны, но что было самое серьезное – это то, что Конституционно-демократическая партия (кадеты) <…> не решилась явно порвать свои связи с крайними революционерами, исповедующими революционные насилия, до бомб включительно»[368].

Стало ясно, что революции надо противопоставить силу. В беседе с князем С. Д. Урусовым 26 октября 1905 г. С. Ю. Витте «очертил положение дел в стране, упомянул об ожидаемых сопротивлениях созыву Думы со стороны крайних партий, недовольных манифестом, который далеко не соответствовал их радикальным программам; указал на ряд показателей, грозящих возобновлением беспорядков, и высказал решительное мнение относительно предстоящей необходимости поневоле принять ряд принудительных, а затем и карательных мер в отношении противников нового строя, желающих сорвать Думу и заменить мирное развитие государственной жизни крутым переворотом»[369]. А это предполагало опытного, энергичного и, главное, способного взять на себя ответственность за непопулярные в обществе репрессии министра внутренних дел. Таковым, по мнению С. Ю. Витте, был П. Н. Дурново, человек «твердый, решительный и знающий организацию русской секретной полиции», давно ему известный и ценимый за ум, опытность, работоспособность и в эти дни быстро и умело взявший в руки министерство. При этом, отстаивая кандидатуру Дурново перед общественными деятелями, С. Ю. Витте подчеркивал и гуманность Дурново-директора департамента полиции, и разумно-либеральные идеи Дурново-сенатора, и корректность Дурново-товарища министров Сипягина, Плеве, Мирского и Булыгина, и взаимную ненависть Дурново и Плеве, и критическое отношение Дурново к Д. Ф. Трепову, и то, что он видел «единственный выход из создавшегося положения вещей <…> в широких либеральных преобразованиях и в уничтожении исключительных положений»[370].

Возможно, было еще одно обстоятельство, побуждавшее С. Ю. Витте с такой энергией проводить П. Н. Дурново в министры. «Говорили, что Дурново заставил Витте дать ему министерский портфель, угрожая в противном случае предать огласке имевшиеся в его руках письма Витте, которые будто бы могли окончательно скомпрометировать Сергея Юльевича в глазах Государя»[371]. Видимо, и в этом случае дым был не без огня. Сам С. Ю. Витте писал, что инициатива исходила от П. Н. Дурново: «еще до 17 октября» и «немедленно после 17 октября» он, посещая С. Ю. Витте, «намекал, что единственно, кто мог бы удовлетворить требованиям для поста министра внутренних дел, это он»[372]. Может быть, «намекал» – не то слово? В. И. Гурко утверждал, что С. Ю. Витте обещал П. Н. Дурново пост министра внутренних дел еще до своего назначения председателем Совета министров и что «обещание это было, несомненно, вынужденное, <…> дано оно было вследствие какой-то таинственной его зависимости от Дурново. <…> Сам Дурново был настолько уверен в своем назначении, что мысленно распределял свою мебель в присвоенной министру внутренних дел квартире и даже послал на эту квартиру, еще занимаемую Булыгиным, снять точную мерку одной из комнат с целью выяснить, может ли в ней поместиться какой-то исключительных размеров шкап»[373].

Однако провести П. Н. Дурново на пост министра оказалось делом непростым и не потому, что против его кандидатуры решительно выступали общественные деятели, с которыми в это время С. Ю. Витте вел переговоры (П. Н. Дурново воспринимался ими как человек, тесно связанный со старым режимом, с весьма сомнительной к тому же моральной репутацией[374]). Теперь, когда ни манифест, ни всеподданнейший доклад не сработали, это обстоятельство уже мало волновало С. Ю. Витте. Тем более что П. Н. Дурново заявил: вступить в энергичную борьбу с революцией он может лишь будучи совершенно самостоятельным. И С. Ю. Витте, по свидетельству Д. Н. Любимова, проводил П. Н. Дурново «со свойственной ему страстностью, <…> жертвуя общественными деятелями и Урусовым»[375].

Против был царь[376]. Смущала подмоченная репутация. Даже в конце ноября, когда стало ясно, «что самый надежный человек (способный на энергию) среди правительства – Дурново», царю не хотелось «его назначать окончательно, потому что он грязненький (история выслеживания португальского посланника у его любовницы правительственными агентами, когда он был директором Департ[амента] полиции)»[377]. Как предполагал С. Ю. Витте, настораживал царя и либерализм П. Н. Дурново, выказанный им в Комитете министров при обсуждении вопросов по указу 12 декабря 1904 г. и в бытность товарищем у Булыгина, когда он «либеральничал и соперничал с [Д. Ф.] Треповым». Противился назначению П. Н. Дурново и влиятельный тогда дворцовый комендант Д. Ф. Трепов, «видя в нем ставленника Витте». «Такое отношение к Дурново в Царском Селе, – пишет С. Ю. Витте, – служило мне также одним из доводов именно в пользу назначения Дурново, так как я уже тогда инстинктивно понимал, что Трепов стремится управлять министерством внутренних дел или, вернее, полицией»[378].

Только после троекратного ходатайства С. Ю. Витте удалось получить согласие Николая II, да и то условное: «Хорошо, но только не надолго»; и не министром, а лишь управляющим министерством[379].

Революция оказывалась сильнее всех противников П. Н. Дурново. «Нужны были те затруднения во внутренней политике, которые возникли после 17 октября 1905 г., чтобы забыть все это и призвать к управлению Министерством П. Н. Дурново, который был известен как человек твердой воли, дисциплины и умевший осуществлять власть», – справедливо заметил Е. Г. Шинкевич[380]. «Лишь бы дело делал», – махнул на прошлое П. Н. Дурново и генерал А. А. Киреев[381].

Несколько иначе объясняет назначение П. Н. Дурново управляющим МВД В. И. Гурко. С. Ю. Витте, понимая, что П. Н. Дурново, в силу своего характера, не будет ему безоговорочно послушен, и «всемерно желая вовлечь» представителей общественности в свой кабинет, «формально представил Дурново государю в качестве своего кандидата на должность министра внутренних дел, но при этом так его охарактеризовал, что государь на назначение не согласился». В этой ситуации П. Н. Дурново, рассчитывал С. Ю. Витте, должен был согласиться остаться товарищем князя С. Д. Урусова, кандидатура которого на пост министра была приемлемой для общественности: не уходить же ему снова в Сенат.

Однако, продолжает В. И. Гурко, «провести Дурново было не так легко. Он сразу понял, что отказ государя был ему подсказан самим Витте. Мне случилось видеть Дурново почти тотчас после получения им от Витте записки, извещающей его о решении государя. Он был положительно в ярости. Как зверь в клетке бегал он по своему кабинету, повторяя десятки раз те же слова: “Я ему покажу! Нет, я ему покажу!” И он действительно ему показал».

«Что именно Дурново сказал Витте, – заключает В. И. Гурко, – чем он ему пригрозил, я в точности не знаю, но было оно, во всяком случае, в связи с какими-то не то документами, не то перлюстрированными письмами самого Витте, которые, будучи представлены государю, могли его окончательно погубить в глазах Николая II. Словом, так или иначе, но Витте окончательно сдался, и притом настолько, что, получив вторичный отказ государя назначить Дурново, счел себя вынужденным “всеподданнейше” доложить, что без привлечения Дурново к руководству всем имперским полицейско-административным аппаратом он не может ручаться за охранение существующего строя от революционного натиска»[382].

Этим предположениям есть некоторое подтверждение в воспоминаниях А. И. Гучкова: в ходе переговоров с общественными деятелями С. Ю. Витте, под угрозой обнародования в левой прессе компрометирующих Дурново материалов, отказался от его кандидатуры; однако «за ночь передумал и нам заявил, что <…> он вынужден вернуться к кандидатуре Дурново». А. И. Гучков замечает: «Значит, какое-то воздействие было»[383]. Кто же мог оказать воздействие в этом смысле на С. Ю. Витте, кроме П. Н. Дурново?

Вместе с тем следует принять во внимание и мнение И. И. Тхоржевского, близко наблюдавшего события, – он был дежурным секретарем при Витте-премьере: С. Ю. Витте, «во-первых, хотел, чтобы политическая полиция находилась в испытанных и верных руках, а, во-вторых, хотел еще втайне, чтобы “одиум” политических репрессий падал не на него, Витте, а на другое лицо; он же сам мог рисоваться “налево” своим конституционным либерализмом. Поэтому он продолжал настаивать и умолять Государя согласиться на назначение Дурново министром внутренних дел. <…> Таким образом, легенда о том, что Дурново был назначен помимо и вопреки Витте, сущий вздор»[384].

Очевидно, что объективные обстоятельства в октябре 1905 г. «поборствовали» П. Н. Дурново, однако главной пружиной развития событий был он сам: энергичный, компетентный, инициативный и властный, П. Н. Дурново оказался на месте и не ждал, пока его позовут. Вот как рисует возвращение его к власти Д. Н. Любимов, тогда директор канцелярии министра. После манифеста 17 октября С. Ю. Витте был занят «организацией» правительства. Между тем, «существовавшая государственная власть как-то совершенно стала стушевываться, по крайней мере в главнейшей отрасли внутреннего управления – в министерстве внутренних дел, где она была сведена почти на нет. Д. Ф. Трепов был назначен дворцовым комендантом <…>, А. Г. Булыгин демонстративно показывал, что он уже более не министр и только и ждет, чтобы передать дела своему преемнику[385] <…>. В эти тяжелые дни всеобщей разрухи стало быстро выдвигаться одно лицо, так сказать захватным правом, и сразу стало властью среди крушения всякой власти».

А началось это в ночь на 18 октября. Прочитав в прибавлении к «Правительственному вестнику» манифест, П. Н. Дурново около 12 часов ночи позвонил А. Г. Булыгину. Министр «уже легли почивать». П. Н. Дурново потребовал, чтобы его разбудили, и спросил, посылаются ли губернаторам телеграммы о манифесте и текст манифеста, так как в виду продолжающейся почтовой забастовки «Правительственный вестник» не мог быть доставлен на места. А. Г. Булыгин стал сноситься с Д. Ф. Треповым и С. Ю. Витте[386]. «Наконец, все было поручено Дурново». Он поехал на главный телеграф и организовал рассылку телеграмм губернаторам и градоначальникам. С 18 октября, свидетельствует Д. Н. Любимов, П. Н. Дурново «стал проявлять особую деятельность по министерству, в которую влагал много энергии. Он вызывал к себе директоров департаментов, делал распоряжения по всем департаментам <…>. В начале распоряжения делались “по указанию министра”, а затем “за министра” <…>. Витте по всем делам ведомства внутренних дел обращался исключительно к Дурново»[387].

Таким образом, назначение П. Н. Дурново 30 октября управляющим МВД было результатом резко обострившейся революционной обстановки и его личных усилий, вопреки желаниям Николая II и, по-видимому, С. Ю. Витте.

До 30 октября П. Н. Дурново, чувствуя себя калифом на час, а «отчасти, быть может, и нарочно, – подозревает В. И. Гурко, – дабы вернее принудить совершенно растерявшегося к тому времени Витте настоять перед государем на его назначении на министерский пост, никаких планомерных действий к водворению порядка не предпринимал»[388]. Как только назначение состоялось, так П. Н. Дурново «тотчас смело, решительно и толково принялся за подавление революции»[389].

Положение в стране

Как глава МВД П. Н. Дурново начинал в крайне неблагоприятных обстоятельствах. Во-первых, почти неподвластная правительству обстановка в стране: стачка почтово-телеграфных служащих, всеобщие политические стачки в Петербурге, Ростове-на-Дону, Харькове, Риге, забастовка в Донбассе; бунты и восстания воинских частей (в Кронштадте, Владивостоке, Свеаборге, Ташкенте, Ашхабаде, Баку, Севастополе, Батуме); беспорядки запасных в Иркутске и Чите; революционные эксцессы в провинции (многолюдные манифестации – в Оренбурге и Перми во главе с захваченными губернаторами Цехановецким и Наумовым, захваты тюрем, освобождение арестованных, требования передать полицейскую власть милиции); крестьянские волнения в Московской, Тверской, Нижегородской, Курской, Тамбовской, Воронежской, Самарской, Саратовской, Киевской, Харьковской, Черниговской, Екатеринославской, Минской, Пензенской и других губерниях, на Дону, в Прибалтике, Закавказье – крестьяне жгут и грабят помещичьи усадьбы, захватывают скот и хлеб, рубят леса и фруктовые деревья, отказываются платить подати, исполнять повинности, возникают крестьянские комитеты; в Петербурге с 14 октября действует Совет рабочих депутатов (обращается непосредственно к председателю Совета министров, уведомляет градоначальника о незаконных действиях полиции, учреждает в рабочих районах милицию, проводит почтово-телеграфную забастовку, организует помощь забастовщикам через городскую думу, открыто собирает деньги на вооруженное восстание), возникают Советы рабочих депутатов в Москве, Твери, Луганске, Саратове, Самаре, Екатеринославе, Ростове-на-Дону, Киеве, Одессе, Николаеве, Новороссийске, Красноярске, Чите и других городах; сепаратистское движение в Прибалтике (латышские вооруженные отряды), Царстве Польском (стачки, уличные беспорядки, убийства чинов полиции и земской стражи); в Россию возвращаются политические эмигранты, выпущены из тюрем почти все политические, идет открытая продажа нелегальных изданий, возникают революционные издания в России, издаются легальные революционные газеты, хлынула волна революционных плакатов, листков, брошюр, сатирических журналов, высмеивающих всех и вся; появляются признаки проникновения разложения в армию; повальные грабежи (лавок, касс, имений, почты) и нарастающий ком убийств представителей власти; 2 ноября Петербургский совет рабочих депутатов объявляет всеобщую забастовку: столица без света, телефона, газет, трамваев, хлеба; бастуют рабочие, парикмахеры, прислуга ресторанов и гостиниц, разносчики газет, приказчики магазинов; в учебных заведениях – митинги[390].

Во-вторых, «правительство бездействовало», оно «совершенно утратило сознание своей силы и настоятельной необходимости при помощи оставшегося ему верным войска восстановить порядок. <…> Оно все еще по-прежнему продолжало надеяться на примирение с общественностью»[391]. Оно «явно потеряло государственный курс, и власть у всех на глазах выпадала из его рук», – свидетельствует Д. Н. Любимов[392]. «Растерянность власти, которая имела место еще перед 17 октября и дошла до небывалых размеров после этой исторической даты. Ведь это было нечто прямо невообразимое, никто из властей предержащих не разбирался в происходящем и никто не знал, что ему делать», – подтверждает И. И. Толстой[393]. Жандармы перестали работать: «Общая растерянность, разноречивые толкования и непонимание направления правительственной политики привели в конце концов к тому, что наше жандармское управление мало по малу прекратило всякую деятельность. Находившиеся в производстве дознания оказались за амнистией ненужными, новых не возникало, хаос был всеобщий. Нашлись офицеры в нашем управлении, которые попросту уничтожили свои дознания. Мы собирались, обсуждали слухи и… ничего не делали!»[394] «Прежде всех забастовало само Самодержавие, устранив от себя должные репрессии, т. е. практическое обуздание начавшегося буйства и убийства высоко поставленных лиц», – справедливо заметил И. Е. Забелин[395]. Более того, началось разложение власти: «Правительственные чиновники стали высказывать свое несогласие с мнением начальства, а суды стремились выказать свою независимость, присуждая лиц, замешанных в освободительном движении, к самым легким наказаниям, а то и вовсе их оправдывая. Полиция усмотрела в происходивших событиях основание для усиления взяточничества»[396].

В-третьих, развращение общественных нравов достигло невиданных прежде масштабов: открылось множество кафе, «кишевших темными дельцами, альфонсами и дешевого разбора уличными Венерами»; горы порнографической литературы; в газетах – объявления с предложением интимных услуг; в кафешантанах – циничные песенки полуголых девиц; расцвели игорные дома – «всеобщая распущенность захватила самые разнообразные круги»[397].

В-четвертых, дряблость, пассивность, безропотность и покорность русской обывательской массы поражала: с нее собирали деньги на забастовщиков, на вооруженное восстание, на ее глазах поругали ее святыни.

В-пятых, со всей силой проявились аморальность леволиберальной общественности, отсутствие у нее патриотизма и государственности. «Эта общественность последовательно продолжала начатую ее вождями непримиримую борьбу за власть, не желая отмежевываться от революции»[398]. «Всяческое мало-мальски патриотическое настроение или действие толпы, враждебной радикалам революции, немедленно осмеивается или обругивается Черною сотней. Газеты старательно пользуются всяким случаем, чтобы привести все русское в омерзение. Вся Русь, ее история, а тем паче современный быт изображается в самых отвратительных картинах», – свидетельствует И. Е. Забелин[399].

В-шестых, недоброжелательное отношение общества к самому министру, против него предубежден царь, не любили его и чины министерства («это чувство разделялось между прочим и мною», – признается Д. Н. Любимов).

Наконец, положение осложняли свойства «главы правительства, с которым, как ни на есть, Дурново приходилось, хотя бы и в ничтожной степени, считаться или же вести борьбу»[400].

«Было отчего в отчаяние прийти. Время было прямо ужасное», – справедливо заключает Д. Н. Любимов.

Начало деятельности

Однако П. Н. Дурново, «которого я близко наблюдал, – продолжает Д. Н. Любимов, – особенно первое время, нисколько не был этим угнетен. Напротив, он как-то сразу воспрял духом <…>. Он стал говорить как-то громче, как-то даже выпрямился, так что это производило впечатление, – по крайней мере на меня – точно он стал выше ростом». Сразу стал подтягивать все подразделения министерства. Сам работая «с раннего утра до поздней ночи», жестко потребовал работы других[401].

«Первые недели после назначения министром он положительно не отходил от своего письменного стола, и его телефонный звонок не раз будил меня даже ночью, но зато все служащие знали, что и его в случае необходимости можно потревожить во всякое время»[402].

Начал он с главного: надо было во что бы то ни стало поднять авторитет власти. «В этих видах, – вспоминал В. И. Гурко, – он сразу прекратил издание таких распоряжений, которых власть по обстоятельствам времени не была в состоянии исполнить, а принялся бить по местам наименьшего сопротивления. Здесь он выявил ту последовательность и даже беспощадность, которые должны были внушить населению уверенность, что власть не играет словами и осуществляет принятые ею решения до конца».

Первое время, до непосредственного ознакомления с общим положением страны, «Дурново не отдавал себе отчета о степени опасности, угрожавшей государству», чем и объясняется, по мнению В. И. Гурко, его отрицательная реакция на предложение А. В. Герасимова произвести массовые аресты в столице. Когда же командиры воинских частей гарнизона столицы, кроме Г. А. Мина, заявили на собранном им совещании, что не ручаются за свои части «в случае их привлечения к подавлению народных волнений», а городовые и околоточные одной из частей Петербурга отказались исполнять свои обязанности, он осознал масштаб угрозы[403].

«Тем не менее, – продолжает В. И. Гурко, – Дурново не растерялся и без излишней торопливости и нервности продолжал идти по избранному пути. Сильная власть главного руководителя как-то сразу почувствовалась ее исполнителями, как столичными, так и провинциальными, и каким-то магнетическим током передалась им. <…> Выказывает в это время Дурново и умение лично импонировать на людей и внушать им веру в непреклонность своих решений»[404].

Вот одно из многих подтверждений: «Во главе Министерства внутренних дел, – вспоминал А. П. Мартынов, – стал Петр Николаевич Дурново, маленький сухонький старичок с ясным умом, сильной волей и решимостью вернуть растерявшуюся власть на место. Несколько ясных и твердых распоряжений – и сонное царство ожило. Все заработало, машина пошла вход. Начались аресты, запрятали вожаков, и все стало, хотя и понемножку, приходить в норму. Наше управление тоже проснулось от спячки, и мы, как никогда, погрузились в производство громадного числа новых дознаний»[405].

Произвел ряд новых назначений: директором департамента общих дел – А. Д. Арбузова, бывшего до этого вице-директором, по отзыву С. Д. Урусова, «очень порядочного и спокойного человека»[406]; директором департамента духовных дел – В. В. Владимирова. Отправил в Сенат директора департамента полиции Н. П. Гарина, «по своему характеру и почти болезненным странностям большого оригинала и в то же время идеального канцелярского исполнителя, но человека без всякой самостоятельной инициативы»[407], и полицией «ведал непосредственно сам». При этом «всех своих ставленников П. Н. Дурново энергично отстаивал»[408].

П. Н. Дурново развернул формирование полицейских команд; увеличил оклады полицейским, отличившимся в борьбе с революционными изданиями (обнаружение, конфискация) околоточным надзирателям ввел ежемесячные надбавки в 10–15 рублей; отличившихся при переводе в провинцию повышал в чинах.

Были увеличены силы и средства полиции в ряде городов; в Москве кроме конного жандармского дивизиона была образована коннополицейская стража; отличившиеся полицейские получили награды «на общую сумму 5 000 000 рублей»[409].

Скоро он получил мощную поддержку со стороны дворцового коменданта. «Увидев энергию, с которой П. Н. Дурново принялся за дело, – пишет Д. Н. Любимов, – Трепов, со свойственной ему прямотою, стал постоянно его поддерживать. Сношения между ними происходили главным образом через Вл. Ф. Трепова, который почти ежедневно бывал у того и другого. Это было очень важно для Дурново, так как значение Трепова было исключительно»[410].

Скоро он приобрел и доверие Николая II. «Отношение Государя к Дурново к концу ноября сильно изменилось к лучшему». «Помню, – продолжает Д. Н. Любимов, – как Дурново волновался, когда ехал на свой первый всеподданнейший доклад». Это было 2 декабря. «Но вернулся чрезвычайно довольный – видимо, доклад был успешный. Это окрылило Дурново. <…> С этого дня Дурново, заслоняя собою Витте, стал распоряжаться еще более властно и решительно, особенно в тяжелые дни первой половины декабря»[411].

П. Н. Дурново в составе «кабинета Витте»

В начале своей деятельности в качестве управляющего МВД П. Н. Дурново в разговоре с В. И. Гурко об общем политическом положении согласился с последним в том, «что всякие послабления власти при охватившем общественность революционном психозе могут способствовать лишь его дальнейшему развитию, а отнюдь не успокоению». Хотя, замечает В. И. Гурко, он «вполне в это время сознавал, что весьма решительные реформы во всем государственном строе безусловно необходимы. <…> Но идти сейчас в порядке полного осуществления провозглашенных свобод – это значит заменить одну тиранию другой, безмерно худшей, от которой неминуемо погибнет государство»[412].

Однако поддержки в коллегах по Совету министров он не находил[413]. Состав «кабинета» С. Ю. Витте был, по свидетельству А. Ф. Редигера, «крайне пестрый: наряду с членами либерального и даже левого направления, как Кутлер, граф Толстой, князь Оболенский (Алексей), в нем заседал совсем консервативный Дурново; консерваторами были также Бирилев и я, но мы в политические вопросы не вмешивались. В самом трудном положении был Дурново. Его Министерство имело тогда наибольшее значение, и все обсуждавшиеся в Совете вопросы относились именно к нему, – и заседания были заполнены резкими спорами Дурново с председателем и сочленами по Совету»[414]. Положение П. Н. Дурново осложнялось еще и тем, что он был только «управляющим министерством», что подчеркивало, по мнению И. И. Толстого, «возможность замены его другим лицом во всякую минуту»[415].

Попытки найти поддержку оказывались неудачными. «Чуть ли не первым коллегою, встретившим меня в Совете, – вспоминал И. И. Толстой, – был П. Н. Дурново: мы были с ним давно знакомы, хотя и не близко. Он встретил меня восклицанием: “Как я рад, граф Иван Иванович, что вижу Вас здесь! Уверен, что найду в Вас поддержку, а то тут собрались фантазеры, Вы увидите, какие тут проповедуются теории”. Через несколько недель тот же Дурново говорил, что я хороший человек, но часто расхожусь с ним во взглядах, а через несколько месяцев заявил <…>, что в моем лице заседает в Совете министров представитель “кадетской” партии и притом самых крайних воззрений»[416].

С членами кабинета П. Н. Дурново был «в отношениях довольно сухих, с некоторыми даже в натянутых. Исключение составлял новый министр юстиции М. Г. Акимов. <…> По всем вопросам Дурново и Акимов держались вместе в Совете министров»[417].

Держался П. Н. Дурново в Совете корректно: не вмешивался в дела коллег, но и не допускал их вмешательство в свои. «Погруженный с головой в заботы о прекращении массовых беспорядков, возникавших чуть ли не ежедневно в ряде губерний и, наконец, в Москве, [он] принужден был силою обстоятельств принимать меры, далеко не соответствующие тому строю управления, который обрисовался в умах либеральной части общества <…>. Его занимали не отвлеченные вопросы, а практические задачи текущего дня, которые он в круге порученных ему обязанностей старался разрешить успешно <…>. В данном случае перед ним стояла задача прекратить охватившие страну пожары, грабежи и всякого рода насильственные действия. Он эту задачу и выполнял в полной уверенности, что поступает правильно, и совершенно не интересуясь тем, как относятся к его действиям и распоряжениям не только общественное мнение, но и вновь организованный под председательством С. Ю. Витте Совет министров, членом которого он состоял. Как с председателем Совета, так и с прочими его членами П[етр] Н[иколаевич] вскоре перестал совещаться и считаться»[418]. Такую позицию П. Н. Дурново в Совете министров С. Д. Урусов объясняет следующими предположениями: «Укрепив свое положение у царя, которому его смелый и самостоятельный образ действий, очевидно, нравился, он, конечно, предчувствовал, что его министерская карьера окончится с началом деятельности Государственной думы, и потому мало интересовался последней. Он, вероятно, считал, что весной прилетят новые птицы и запоют новые песни, а ему, обеспеченному в служебном отношении креслом в Государственном совете, а в материальном отношении щедрым царским подарком, можно будет спокойно взирать критическим оком на комедию, которая будет разыгрываться идеологами-политиканами. При этом он в случае надобности смог бы, и не без основания, утверждать, что его стараниям Россия обязана тем, что Дума могла собраться и приступить к занятиям в нормальных условиях, обеспеченных восстановленным в стране порядком»[419].

Разумеется, отсутствие понимания и поддержки со стороны коллег по кабинету осложняло и без того непростое положение министра внутренних дел. «Мое положение в области непосредственного управления министерством, – писал он С. Ю. Витте 20 марта 1906 г., – в высшей степени тяжелое и я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь выдержал, один, в течение 5 месяцев то, что пало на мою долю»[420]. Тем не менее трудно согласиться с С. Д. Урусовым: не такой был человек П. Н. Дурново, чтобы мечтать о покое и быть готовым отойти в сторону.

Замена С. С. Манухина М. Г. Акимовым

Более других неготовым к борьбе с революцией оказалось судебное ведомство. С мест потоком шли жалобы военных и полицейских на то, что их усилия в борьбе с революцией не находят поддержки судебной власти. «Главный военный суд почти сплошь состоял из лиц, уже не способных к работе; в числе председателей окружных судов были тоже устарелые лица и один даже полуслепой»[421]. Министр юстиции С. С. Манухин, по словам П. Н. Дурново, был теоретичен, не умел и даже не хотел «внушить не только судьям, но и прокуратуре нужную строгость и быстроту в преследовании и наказании лиц, замешанных в политические и аграрные преступления и проступки». Более того, С. С. Манухин брал под защиту «своих судейских», доказывал неосновательность обвинений в их адрес, протестовал против произвольных будто бы мер представителей МВД. П. Н. Дурново удалось убедить Николая II в том, что С. С. Манухин «слишком мягок, недостаточно энергичен, а потому не соответствует потребностям времени»[422].

В заседании Совета министров 18 ноября 1905 г. под председательством Николая II С. Ю. Витте поддержал П. Н. Дурново: «Правительство не находит поддержки в судебной власти, которая освобождает политических преступников от всякого преследования»; прокуратура стала бы «более энергичною, если бы министр юстиции побуждал ее к этому»[423].

Министром юстиции, вместо С. С. Манухина, был назначен М. Г. Акимов. «Говорят, – пометил в дневнике Г. О. Раух, – человек сильно консервативных взглядов и очень энергичен, beau fr?re[424] Дурново; это победа последнего, ибо Витте ни за что не хотел»[425]. В. И. Гурко «охотно» допускал, что назначение М. Г. Акимова «состоялось не без давления со стороны Дурново», указывая на «весьма дружеские отношения между ними»[426]. С. Ю. Витте, однако, утверждал, что это он, без чьей-либо подсказки, по официальной справочной книжке подобрал М. Г. Акимова как «профессионала», а П. Н. Дурново «не очень радостно встретил это известие», опасаясь – по предположению С. Ю. Витте – «конкуренции на поприще реакционного консерватизма»[427].

С первых дней управления министерством М. Г. Акимова, вспоминал один из его подчиненных, «все почувствовали, что твердая рука прикоснулась к власти»[428]. Остался доволен и Николай II: «Мне очень нравится новый министр юстиции Акимов <…>. Он, к сожалению, немолод, но замечательно бодрый и энергичный, с чистыми взглядами, и начал сильно подтягивать свое поганое ведомство»[429]. Высокую оценку получила деятельность М. Г. Акимова в этой должности и в среде Объединенного дворянства[430].

Правовая основа борьбы с революцией

Борьба с революцией была развернута на основе закона 14 августа 1881 г., который позволял министру внутренних дел и генерал-губернаторам вводить состояние «усиленной охраны», что существенно расширяло пределы власти административных и полицейских органов, а правительству – состояние «чрезвычайной охраны», что позволяло прибегать к «исключительным мерам». Генерал-губернаторы могли предавать преступников военному суду, а в губерниях, где первых не было, предание военному суду могло быть по соглашению министров внутренних дел и юстиции.

По инициативе С. Ю. Витте и отдельных министров правовая база борьбы с революцией была существенно расширена. Так, по предложению П. Н. Дурново Совет министров принял дополнения Правил об охране государственного порядка и общественной безопасности и Правил о полицейском надзоре, что позволило существенно усилить репрессии со стороны полиции и местной власти. Министерство внутренних дел разработало специальное разъяснение местным властям и после одобрения его Советом министров циркулярно разослало в губернии и уезды – местные власти должны были оказывать «решительное противодействие нарушителям законного порядка»: наказывать государственных служащих, виновных в бездействии и небрежении своими обязанностями. Министерство внутренних дел предписало военным губернаторам, губернаторам и градоначальникам следить за благонадежностью служащих, доносить в департамент общих дел о тех из них, кто поддерживает противоправительственное движение, увольнять их[431].

Забастовка служащих почты и телеграфа

22 октября 1905 г. на митинге почтово-телеграфных служащих в Москве было решено создать профсоюз, избрано Центральное бюро союза и сформулированы экономические требования. П. Н. Дурново приказал оповестить всех служащих ведомства, что образование союза незаконно и что вступившие в союз будут уволены. Служащие пригрозили забастовкой.

14 ноября по приказанию П. Н. Дурново были уволены члены Центрального и Московского комитетов союза, а 15-го – в ответ – стачка, охватившая многие города империи. Собравшийся в Москве съезд делегатов от местных союзов почтово-телеграфных служащих объявил забастовку. Противоправительственная печать поддерживала требования бастующих[432]. Правительство осталось без связи[433]. Обыватели ныли[434].

Забастовщики использовали телеграф для дезорганизации правительства, для усиления паники. Так, инспектор почт и телеграфов Довяковский, командированный в Сибирь, связался по телеграфу из Иркутска с П. Н. Дурново. «От Дурново он услышал, что царь убит, царица с наследником бежала, провозглашена республика, Витте – президент, на Казанской площади – бунт и т. д., а Дурново по телеграфу читал, что в Иркутске – резня, армия взбунтовалась и т. д. Оказалось, что весь этот разговор был сочинен самарскими телеграфистами»[435].

Многие ответственные чиновники ведомства растерялись и готовы были идти на уступки забастовавшим. Так, начальник Иркутского почтово-телеграфного округа Пономарев признавал, что брожение среди чинов ведомства «принимает уродливые формы и крайности в прямое нарушение закона», а «петиции чинов, разбираемые по частям, вызывают к ним отрицательное отношение». Тем не менее П. Н. Дурново призывал отвлечься «от частностей», вникнуть «в дух их» и возвестить, что все заявленное бастующими «представляет неотложную реформу, что этим займутся теперь же, что этому всему придано значение». Уверял, что «тотчас же начнется умиротворение, что чины ведомства <…> терпеливо будут ждать результатов»[436].

П. Н. Дурново, по наблюдениям И. И. Толстого, «был крайне смущен забастовкой своих подчиненных»; ранее долгое время управлявший почтой и телеграфом, он не ожидал ее. С. Ю. Витте, продолжает И. И. Толстой, «решил предоставить Дурново полную свободу действий в этом деле, полагаясь на его административную опытность»[437].

П. Н. Дурново энергично принялся за наведение порядка: арестовал главарей московского съезда делегатов; наладил телеграфное сообщение с главными центрами страны при помощи специальных воинских частей; по его телеграмме от 19 ноября были одновременно арестованы организаторы стачки во всех городах; организовал разборку и доставку почты силами добровольцев; 21 ноября оповестил служащих ведомства, что те, кто не приступит к работе с 22 ноября, будут тотчас уволены; принял меры по ограждению возвращающихся к работе от насилий революционеров; на основании указа от 11 ноября 1905 г.[438] помещения почт и телеграфов были заняты полицией и войсками; забастовщики были выселены из казенных квартир.

25 ноября был опубликован циркуляр, написанный в основном «рукою самого Дурново», который произвел «громадное впечатление, всюду показав, что с забастовкою чиновников правительство шутить не намерено». Главнейшие его положения были следующие: «никаких соглашений или условий с чиновниками, дерзнувшими, в переживаемое государством тяжелое время, нарушить данную ими присягу, допущено быть не должно. Потому – как общее правило: все самовольно, скопом, оставившие занятия увольняются без прошения от службы. Местному начальству разрешается разобраться: кто из них подчинился угрозам подстрекателей по малодушию и из страха и кто действовал, отдавая себе отчет в последствиях нарушения служебного долга. Лишь относительно первых может быть вопрос о принятии их вновь на службу»[439].

Его распоряжения на места были конкретны и жестки. «Депешу вашу получил. Признаю необходимым: 1) главных виновников и производивших насилия по почтово-телеграфному мятежу немедленно судить военным судом за бунт против верховной власти и привести в исполнение приговор о тягчайшем наказании; 2) второстепенных почтовых мятежников немедленно посадить в тюрьму и держать, согласно военному положению, не менее 3-х месяцев; 3) главных революционеров, а равно всех членов стачечных комитетов судить военным судом (слово не разб. – А. Б.) по обвинению в бунте против верховной власти и приговоры исполнить; 4) никаких митингов, собраний и шествий не дозволять, а собравшихся разгонять без всякого снисхождения силою оружия; 5) все предыдущее распространяется на лиц всех званий; 6) чиновников, дозволивших себе революционные действия, устранять от службы; 7) вообще подавить мятеж самыми суровыми мерами»[440].

Результаты не заставили себя ждать. «Я вернулся в Минск в момент почтовой забастовки, – вспоминал бывший минский губернатор. – <…> Через несколько дней из С.-Петербурга стали поступать определенные телеграммы: не допускать никаких нарушений порядка и немедленно покончить с почтовой забастовкой, предложив нежелающим приступить к работе подать в отставку, и очистить находившиеся в их распоряжении казенные квартиры. Твердость приказаний произвела немедленное действие: забастовка прекратилась, и о никаких публичных антиправительственных выступлениях не было и речи[441].

П. Н. Дурново победил. Стачка прекратилась. «Это был несомненно поворотный пункт революции 1905 г. <…> дело революционеров с этого момента ими проиграно»[442]. Либеральный И. И. Толстой, констатируя «успех, увенчавший меры строгости Дурново по отношению к почтарям», заметил: «Хотя “сознательная” публика и распространяла слухи о возмутительной строгости в этом деле управляющего министерством внутренних дел и об увольнении чуть ли не половины почтарей и телеграфистов, в действительности жертв начальнической строгости оказалось сравнительно немного в процентном отношении к массе служащих»[443].

Успех, известно, редко прощают. Не удержался и И. И. Толстой: «Забастовка прекратилась, отчасти вследствие нелепости самой затеи, сравнительно скоро и, можно сказать, довольно радикально. Этот результат был приписан главным образом умению Дурново и много содействовал укреплению его престижа в глазах консервативных элементов. Сам он довольно ловко воспользовался этим настроением для усиления своего влияния»[444].

Борьба с революционным движением

В октябре – ноябре 1905 г. власть была растерянна, правительство не прибегало к арестам, опасаясь ухудшить ситуацию. Осторожничал и П. Н. Дурново. «С первого своего свидания с Дурново, – вспоминал А. В. Герасимов, – я настаивал на необходимости больших арестов и в первую очередь ареста Совета рабочих депутатов. Дурново ездил к Витте и возвращался с ответом, что предлагаемые мною меры совершенно немыслимы. Единственное, на что они давали согласие, – это на конфискацию отдельных, наиболее возмутительных изданий или на арест отдельных лиц. <…> Решение каждого вопроса, каждый арест или конфискация, давались тогда с трудом»[445].

26 ноября был арестован по личному распоряжению П. Н. Дурново председатель Петербургского Совета рабочих депутатов Г. С. Хрусталев-Носарь за подстрекательство и руководство почтово-телеграфной забастовкой[446]. Арест Хрусталева вызвал открытый призыв готовиться к вооруженному восстанию.

2 декабря был опубликован «Финансовый манифест»[447], рассчитанный на то, чтобы посеять панику среди обывателей, вложивших свои деньги в сберегательные кассы. Это была серьезная угроза. По мнению В. И. Гурко, «исполнение, хотя бы частичное, населением этого приказа могло бы иметь самые тяжелые последствия и поставить правительство в безысходное положение, тем более что одновременно подрывало наш международный кредит». П. Н. Дурново, продолжает В. И. Гурко, «конечно, сразу это понял и решил, не ожидая дальнейшего развития событий и вящего укрепления престижа власти, нанести революционному центру окончательный удар. 3 декабря он производит арест этого центра, который все еще представляется населению обладателем некоторой революционной силы и принципов, которого оно почти не смеет ослушаться. Оцепив полицией во время его пленарного заседания Совет рабочих депутатов, он его целиком заключает в тюрьму»[448].

С. Ю. Витте приписывает это себе: «После ареста Носаря я распорядился арестовать весь Совет, что Дурново исполнил лишь 3 декабря. Дурново опасался, что если он начнет арестовывать членов Совета порознь, то они разбегутся, и ожидал собрания. Совет же боялся собраться, а как только он собрался 3 декабря в Вольно-экономическом обществе, он был арестован»[449].

В. И. Гурко рисует иную картину: «В день этого ареста в Совете министров обсуждался проект правил о союзах. Дурново, невзирая на всю важность этого вопроса, в Совет не поехал, а командировал туда в качестве своего представителя чиновника департамента общих дел, наказав ему не обмолвиться ни единым словом о предстоящем в тот же вечер аресте. <…> Не успел, однако, Совет министров окончить обсуждение упомянутого проекта, как Витте доложили, что его просит к телефону министр внутренних дел. <…> Возвращение Витте не способствовало успокоению присутствующих. С буквально белым лицом и с прерывающимся от дрожи голосом он в величайшем волнении сказал: “Все погибло. Дурново арестовал Совет рабочих депутатов”. Слова эти произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Некоторые члены Совета даже вскочили со своих мест, а управляющий делами Совета Н. И. Вуич затрясся как осиновый лист»[450].

Итак, не С. Ю. Витте. Однако и не П. Н. Дурново.

«Вопрос об этом аресте, – вспоминает А. В. Герасимов, тогда начальник Петербургского охранного отделения, – я ставил с самого начала. Но его все время отодвигали, отодвигали <…>. [П. Н. Дурново] опасался, что за арестом Совета последует революционный взрыв. <…> Ввиду моих настояний Дурново решил устроить совещание для решения вопроса об аресте Совета рабочих депутатов». В совещании под председательством И. Г. Щегловитова А. В. Герасимова поддержал только П. К. Камышанский.

«Я чувствовал, – продолжает А. В. Герасимов, – что продолжение прежней политики грозит большой катастрофой, и отправился еще раз к Дурново». Во время доклада А. В. Герасимова в кабинет зашел министр юстиции М. Г. Акимов и молча слушал соображения Герасимова и сомнения Дурново. Когда П. Н. Дурново, заключая, заявил, что он склоняется «к мнению большинства совещания», в разговор вмешался Акимов. «А я, – заявил он, – целиком согласен с полковником. И если вы как министр внутренних дел не считаете возможным принять предлагаемые меры, то это сделаю я». И взяв лежавший на столе блокнот, тут же уполномочил А. В. Герасимова произвести арест. П. Н. Дурново «не возражал, – пишет А. В. Герасимов. – И у меня было впечатление, что он даже рад тому, что мера, которая и ему представлялась необходимой, решена не им».

Получив в свое распоряжение войска, А. В. Герасимов оцепил помещение Вольно-Экономического общества и произвел арест.

«Как это ни странно, – замечает А. В. Герасимов, – но и этот арест еще не решил окончательно вопроса о перемене курса правительственной политики. Совет рабочих депутатов был арестован, но аресты вообще не производились»[451]. В. И. Гурко поясняет: «Шаг этот был решительный и, по имевшимся тогда у правительства представлениям, рискованный: признавалось, что последствием его явится немедленное возобновление всеобщей забастовки и выступление всего рабочего населения Петербурга. <…> Не сопровождавшийся никакими выступлениями толпы арест первого состава Совета разрушил тот ореол, которым организация эта была окружена, и притом не только в глазах населения, но и в представлениях правительства и самого Витте»[452].

Перелом наступил через несколько дней. П. Н. Дурново решился перейти в наступление ночью на 7-е декабря, узнав о решениях московского железнодорожного съезда. «Вы правы, – сказал он вызванному тут же А. В. Герасимову, – мы сделали ошибку, что так долго тянули. Надо действовать самым решительным образом. Я уже говорил с Царским Селом. Царя разбудили, и он примет меня в 7 часов для экстренного доклада. К 9-ти я буду обратно. Ждите меня. Все ли готово для ареста?» П. Н. Дурново «был совсем иной, – свидетельствует А. В. Герасимов. – Никакого колебания у него не было. Видно было, что человек уже решился»[453].

С этого времени борьба с революционными эксцессами резко активизируется по всем направлениям.

С. Ю. Витте инициировал карательные экспедиции П. К. Ренненкампфа, А. Н. Меллер-Закомельского по транссибирской магистрали и капитана I ранга О. О. Рихтера в Прибалтику[454].

П. Н. Дурново телеграммой просил командующего Сибирским военным округом генерал-лейтенанта Н. Н. Сухотина подавить мятеж «самыми решительными мерами, с применением военной силы, без всякой пощады и колебаний», арестовать «всех руководителей и подстрекателей железнодорожной и почтово-телеграфной забастовок»[455].

В Петербурге вырабатывается диспозиция на случай вооруженного восстания: «все караулы занимаются военными училищами», у дворца – Павловский полк с артиллерией[456].

На случай повторения забастовки на железных дорогах вел. кн. Николай Николаевич приказывает сформировать 4 поезда-тарана; в составе каждого – рота л. – гв. Стрелкового полка, 2 орудия, 2 пулемета, взвод кавалерии, жандармы, саперы, рабочая команда; задача – «пробивать путь и возобновлять движение»[457].

Декабрьское вооруженное восстание в Москве

Среди современников бытовали подозрения, что правительство спровоцировало вооруженное восстание в Москве, чтобы запугать среднего обывателя. Об этом писал П. Н. Милюков, ссылаясь на письмо в «Matin» петербургского корреспондента Пьера Леру, взявшего интервью у Ф. В. Дубасова[458]. Г. М. Катков связывал это с П. Н. Дурново: о нем-де «говорили, что в 1905 году он спровоцировал рабочее восстание, чтобы подавить его силой оружия»[459].

По-видимому, это не так. С. Ю. Витте утверждал, что П. Н. Дурново «действительно не знал, что там (в Москве. – А. Б.) творится»[460]. По мнению С. Е. Крыжановского, московское восстание – «прямой плод колебаний политики Витте»[461]. В. И. Гурко также считал московское восстание результатом политики С. Ю. Витте: «Удачная ликвидация Петербургского Совета рабочих депутатов окрылила Витте, и он задумал покончить с революцией одним ударом, а именно позволить Московскому восстанию выступить наружу, <…> и затем дать предметный урок населению и одновременно расправиться со всеми наиболее деятельными главарями революции. Некоторым из своих ближайших сотрудников по Министерству финансов, как, например, А. И. Путилову, на выраженное им изумление, почему власть допускает открытую на глазах у всех подготовку вооруженного выступления в Москве, он именно это и объяснил»[462]. Если к этому принять во внимание явный перевес сил на стороне восставших в начале восстания, то следует заключить: П. Н. Дурново не мог его провоцировать.

Что касается подавления московского восстания, то здесь роль П. Н. Дурново была, без сомнения, решающей. Правда, С. Ю. Витте утверждал, что «во всем деле восстания в Москве управляющий Министерством внутренних дел П. Н. Дурново не принимал никакого участия». В. Ф. Джунковский полагал, что в Москве «единственно спасли положение» Ф. В. Дубасов, «его мужество и политическая честность»[463].

В это невозможно поверить. Во-первых, Ф. В. Дубасов, каким его охарактеризовал В. Ф. Джунковский, не мог обойтись без опытного в таких делах руководства. «Это был человек с железной волей, – пишет В. Ф. Джунковский, – это был честный, благородный солдат, он не был администратором, дела он не знал, но у него был здравый смысл и он умел различать честное от нечестного. В душе он был добрым человеком и гуманным, но вспыльчивость его не знала границ, он в эти минуты забывал все и бывал очень неприятен, так как переходил должные границы. Часто эта вспыльчивость бывала от недовольства самими собой, когда ему что-нибудь докладывали, и он не мог схватить сути дела. Тогда он начинал сердиться, и тут ему противоречить нельзя было, так как он выходил из себя. Такими поступками он наводил панику на подчиненных, которые робели, а робости он также не переносил. <…> Во время вооруженного восстания он ни на минуты не терялся, сохраняя полное присутствие духа»[464].

Во-вторых, не таким был П. Н. Дурново, чтобы упускать из своих рук дело, к которому приставлен. Сразу, по назначении генерал-губернатором в Москву, Ф. В. Дубасов получил от П. Н. Дурново конфиденциальное письмо с планом подавления забастовки почтово-телеграфных служащих[465]. Советуя «непосредственно по прибытии в Москву» обратить внимание на почтово-телеграфный мятеж, П. Н. Дурново подчеркивал: мятеж является «при настоящих обстоятельствах величайшим государственным вопросом, от правильного разрешения которого зависит судьба всей государственной службы в России». Его распоряжения сводились к следующему: «1) Арестовать всех зачинщиков забастовки, председателя, членов и делегатов мятежнейшего “союза” и передать их для обвинения в судебном порядке прокурорскому надзору, причем подвести их действия под ст. 344 и 384 Улож[ения] о нак[азаниях] и ни под каким видом не выпускать из тюрем <…>. 2) Всех забастовавших уволить от службы и принимать только тех из них, которые, по мнению начальства, действовали по слабости и неведению, повинуясь угрозам и насилию. До разбора дела часть уволенных будет считаться уволенной без прошения. 3) Жалование 20 ноября выдать только тем, которые не покидали службы; затем все дни забастовки вычисляются из жалования тех, которые могут быть приняты вновь. 4) После того как личный состав таким образом очистится от забастовщиков, проверяются все по отношению к вступлению в “союз”, что им было категорически запрещено три раза. До проверки все те из принятых, которые были сознательно членами “союза”, увольняются от службы без прошения, и 5) Все начальники <…>, проявившие слабость, трусость и бездействие, увольняются от службы».

«От этих распоряжений, – заключал П. Н. Дурново, – я ни при каком случае отступить не могу, ибо считаю, что малейшая уступчивость погубит почтовое дело в России навсегда. <…> повторяю, что Москва, в моих глазах, есть центр мятежа, и он должен быть подавлен в Москве же».

Вследствие распоряжения П. Н. Дурново были арестованы главные руководители забастовки почтово-телеграфных служащих; были проведены обыски. Были арестованы и руководители «Всероссийского крестьянского союза».

В-третьих, дневник Ф. В. Дубасова[466] свидетельствует, что московский генерал-губернатор, при всех его широких полномочиях, действовал в тесном контакте с министерством внутренних дел, докладывая о:

положении в первопрестольной (8 декабря – о забастовке всех железных дорог кроме Николаевской, 11-го: «Положение становится очень серьезным. Кольцо баррикад охватывает город все теснее. Войск для противодействия становится явно недостаточно. <…> Дело скверно. Кольцо баррикад все суживается. Борьба становится бессильной. <…> Толпы небольшие, но во всех местах»);

ходе подавления восстания (10-го – о действиях пехоты и артиллерии; 12-го: «Работа идет очень деятельно. Стража действует превосходно, разобрали баррикады. Вчера ночью Сытинская типография вся погребена развалинами здания»);

действиях войск (10-го: «Войска работают превосходно, с примерной стойкостью»; 17-го: «Ведет Мин очень толково и доведет до конца. Уничтожил общежитие и столярную фабрику Шмидта»);

своих планах (12-го: «Сегодня ночью предполагаю взять очаг революции – студенческое общежитие. <…> План оцепления тщательно разрабатываем»; 17-го: «Отряд для занятия Пресненского квартала остался на ночь. <…> Операция будет закончена завтра полным очищением квартала»);

потерях (17-го: «У нас 1 убит (нижний чин) и 4 ранено»);

успехах (17-го: «На Московско-Курской ж. д. открыто движение. Все мятежники бежали. Гучков пришел сказать о телеграмме, составленной Союзом Союзов или стачечным комитетом условным ключом о том, что они постановили прекратить забастовку»);

просил (8-го – ходатайствовать о присылке «из Петербурга железнодорожной команды в необходимом составе»; 10-го – доложить императору, «что все обойдется благополучно»; 11-го – просить вел. князя Николая Николаевича о присылке бригады; 12-го: «Петр Николаевич, у меня есть к Вам важная просьба: “Дайте мне Рачковского”»[467]);

не соглашался (15-го: «Надо вести борьбу не с мертвыми домами, а с живыми людьми. Колоть и расстреливать.<…> Дело Фидлера военному суду я не согласен. Непопулярное учреждение, лучше мы переколем. Не связывайте мне рук, я по совести поступлю»).

Есть другие свидетельства руководящей роли П. Н. Дурново в подавлении вооруженного восстания в Москве. Он «очень беспокоился, благополучно ли пройдет отправка [Семеновского] полка из Петербурга в Москву. Были приняты экстренные меры охраны. Все опасные места были заняты железнодорожными батальонами и жандармскими командами – как это полагается при проезде царя». По совету А. В. Герасимова предоставил генералу Мину, по сути, свободу рук: «Не допускайте, чтобы на улице собирались группы даже в 3–5 человек. Не останавливайтесь перед применением артиллерии. Артиллерийским огнем уничтожайте баррикады, дома, фабрики, занятые революционерами»[468].

«Севастьянов присутствовал при разговоре Дурново с Дубасовым по телефону насчет начавшихся беспорядков в Москве. Дурново, узнав, что 12 тыс. революционеров заперлись в “Аквариуме”, приказывал Дубасову никого оттуда не выпускать, а если их нельзя взять живьем, то чтобы истребить огнем, 4 тыс. войска окружили “Аквариум”, но не сумели распорядиться, чтобы они все были взяты: пока по два человека выпускались из “Аквариума” и попадали в руки полиции, остальные все успели бежать другими ходами. Дурново требовал их всех уничтожить»[469].

По мнению С. Е. Крыжановского, подавление вооруженного восстания в Москве, как и в других местах, – заслуга П. Н. Дурново, именно он «рядом энергичных действий быстро ликвидировал бунты, как Московский, так и в других местах вспыхнувшие»[470].

А. В. Герасимов утверждает, что Николай II к П. Н. Дурново «очень хорошо относился после того, как он справился с декабрьским кризисом в Москве»[471]. Очевидно, что Герасимов и Николай II нисколько не сомневались в том, что П. Н. Дурново, а никто другой, «справился с декабрьским кризисом в Москве».

Не сомневался и Л. Д. Троцкий: «Дурново разгромил рабочих в декабре»[472].

И после подавления вооруженного восстания П. Н. Дурново внимательно следил за положением в Москве, периодически предупреждая Ф. В. Дубасова о возможных осложнениях и необходимых в таких случаях мерах. Так, в марте 1906 г. телеграфирует в Москву: «Здесь имеются сведения на возможность забастовки Московского железнодорожного узла. Необходимо при малейшей агитации в этом направлении принять самые решительные меры и немедленно арестовать всех основательно подозреваемых в подстрекательстве». Неделей позже пишет: «По имеющимся агентурным сведениям, в Москве весьма неблагополучно независимо [от] всеобщей забастовки, которая будто бы последует на днях, в Москве все готово к безотлагательному вооруженному восстанию. Означенные сведения обязывают принять необходимые меры предосторожности и быть готовым при малейшей попытке к учинению беспорядков подавить их самым решительным образом»[473].

Что касается их личных отношений, то они были, по-видимому, натянутыми. Ф. В. Дубасов был назначен московским генерал-губернатором по настоянию С. Ю. Витте. Так утверждают многие современники[474]. П. Н. Дурново к этому назначению, по словам С. Ю. Витте, «отнесся как-то равнодушно». Ф. В. Дубасов же относился к П. Н. Дурново, по утверждению С. Ю. Витте, «не то что недоверчиво, но как-то несимпатично, если не употребить более энергичного выражения “гадливо”, не уважал, отзывался о нем “довольно кисло”» и даже поставил будто бы условием согласия на назначение в Москву «непосредственные отношения» с Витте, желая «иметь поменьше дела с Дурново»[475].

Скорее всего, эта неприязнь, если она была, связана с их кадетскими годами: Дурново шел на три года старше и, будучи унтер-офицером, возможно, «муштровал» кадета Дубасова.

После подавления московского восстания между П. Н. Дурново и Ф. В. Дубасовым возникло разногласие: последний просил императора, «чтобы виновных судили обыкновенным порядком, <…> Дурново же хотел, чтобы виновные были судимы военными судами[476]. Однако попытка противопоставить «кровожадному» Дурново «гуманного» Дубасова не выдерживает критики: современники упрекали Ф. В. Дубасова «в излишней жестокости при подавлении восстания»[477], и военный суд он отвергал как «непопулярное учреждение», предпочитая «переколоть»[478].

В. Ф. Джунковский утверждал, будто под влиянием П. Н. Дурново, желавшего приписать себе заслугу подавления восстания в Москве, Дубасов «не получил никакой награды. <…> и только 17 января как бы между прочим» был назначен членом Государственного Совета[479]. Однако П. Н. Дурново никогда не был столь влиятельным, чтобы определять решения царя, а в Государственный совет Ф. В. Дубасов был назначен по ходатайству С. Ю. Витте как раз за «заслуги» в деле подавления «московского мятежа»[480].

Борьба с революционным террором

Терроризм как важнейшее в арсенале средств борьбы революционеров был обоснован основоположниками марксизма: «Существует лишь одно средство сократить, упростить и сконцентрировать кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества, только одно средство – революционный терроризм»[481]. «Только при помощи самого решительного террора <…> можем мы <…> оградить революцию от опасности»[482]. В. И. Ленин в июне 1905 г. писал о необходимости разделаться «с монархией и аристократией “по-плебейски”, беспощадно уничтожая врагов свободы, подавляя силой их сопротивление», а в октябре призывал «учиться у японцев», которые, преуспев в производстве и применении взрывчатых веществ, «перешли также к ручной бомбе, которой они великолепно пользовались против Порт-Артура». Тогда же он считал, что «каждый отряд революционной армии» должен быть немедленно готов к таким операциям, как «убийство шпионов, полицейских, жандармов, взрывы полицейских участков, освобождение арестованных, отнятие правительственных денежных средств для обращения их на нужды восстания»[483].

Так что революционный террор в России в 1905–1906 гг. не был «навязан» революционерам, они развернули его вполне сознательно, как загодя заготовленное оружие. Почва для этого – тот «гнилой и пунцовый туман, из которого сами собою выползают жабы террора»[484], – была подготовлена и всячески удобрялась «прогрессивной» прессой.

Жертвами революционного террора с февраля 1905 г. по май 1906 г. стали: городовые (346 человек – 27 % от общего числа жертв), стражники (257 – 20,2 %), околоточные надзиратели (125 – 9,8 %), гражданские чины (85 – 6,7 %), приставы и их помощники (79 – 6,2 %), урядники (57 – 4,5 %), жандармские нижние чины (55 – 4,3 %), фабриканты и старшие служащие на фабриках (54 – 4,2 %), представители сельской власти (52 – 4,08 %), землевладельцы (51 – 4 %), банкиры и крупные торговцы (29 – 2,27 %), полицмейстеры, уездные начальники и исправники (21 – 1,65 %), агенты охраны (18 – 1,4 %), духовные лица (12 – 0,95 %), жандармские офицеры (8 – 0,63 %), генерал-губернаторы, губернаторы и градоначальники (8 – 0,63 %), строевые офицеры (7 – 0,55 %), вице-губернаторы и советники губернских правлений (5 – 0,4 %), генералы (строевые) – 4 (0,31 %), – всего 1273 человека[485].

Сам П. Н. Дурново был объектом постоянной охоты террористов, «революционеры травили его как дикого зверя»[486].

С точки зрения П. Н. Дурново, терроризм – «это очень ядовитая идея, очень страшная, которая создала силу из бессилия»[487]. Что он мог противопоставить этой напасти? Арсенал средств был невелик.

В декабре 1905 г. были проведены аресты главнейших революционных деятелей, при обысках в их помещениях были изъято большое количество оружия и взрывных устройств[488].

Циркуляром от 24 декабря 1905 г. П. Н. Дурново, ссылаясь на ст. 17 Положения об охране и п. 1-й указа от 29 ноября 1905 г., обязал губернаторов и градоначальников все дела о лицах, изобличенных в убийстве и покушении на убийство должностных лиц, «передавать на рассмотрение военного суда для суждения виновных по законам военного времени с применением наказания по ст. 279 Устава о наказаниях»[489].

Однако аппарат МВД оказался неготовым эффективно бороться с террористами. Его агенты – в центре и на местах – не имели нужного опыта, были терроризированы антиправительственной прессой, скованы физическим страхом. Борьбу правительства с террористами тут же окрестили «правительственным террором» и организовали вокруг него свистопляску. Резкое его осуждение раздавалось иногда и с амвона[490].

Из министерства приходилось подсказывать и подталкивать: «Убийца полицмейстера и покушавшийся на убийство вице-губернатора должны быть преданы военному суду. Имейте в виду, что Иркутск с уездом объявлены на военном положении»[491].

Приходилось обращать внимание местных властей на опыт эффективной борьбы с террористами: «Сообщаю, что варшавский генерал-губернатор, руководствуясь ст. 12 правил о местностях, объявленных на военном положении, подверг смертной казни расстрелянием одиннадцать лиц, изобличенных в принадлежности к анархическому сообществу, проявившему свою деятельность изготовлением снарядов, террористическими актами, вымогательством, грабежом и насилием»[492].

Личный состав министерства юстиции почти поголовно страдал «судебным формализмом», был настроен либерально, а в части – и революционно. Приходилось подсказывать местным властям, как если не преодолеть сопротивление прокуратуры, то хотя бы его минимизировать: «В виду разномыслия с прокурорским надзором, следует по меньшей мере иметь настояние, чтобы никто из арестованных не был освобожден и чтобы виновные подвергались самому строгому наказанию по статьям, примененным прокуратурою»[493].

Среди коллег по кабинету П. Н. Дурново не находил должного понимания и поддержки. Так, в заседаниях Совета министров 20 и 23 декабря 1905 г. и 10 и 13 января 1906 г. обсуждался вопрос «Об уголовной репрессии по делам об убийстве чинов войск и полиции и других должностных лиц, падающих жертвами честного соблюдения принятой ими присяги на верность службы». Поскольку в действительности однородные преступления могли, в зависимости от начальствующих, «влечь смертную казнь или же не влечь ее», решили, по предложению министра юстиции М. Г. Акимова, поставить решение в зависимость от закона, а не усмотрения. Однако только часть министров высказалась за «применение смертной казни ко всем лицам, посягнувшим на жизнь должностных лиц по политическим целям»; другая часть была против такого закона. Пришлось идти на уступки: во-первых, закон должен был «действовать лишь в пределах крайней необходимости и относиться только к опаснейшим видам преступлений»; во-вторых, суду предоставлялось ходатайствовать о замене смертной казни бессрочной каторгой.

П. Н. Дурново предложил дополнить Положение об усиленной охране постановлением о наказании за изготовление и хранение взрывных снарядов и веществ с целью употребления их для преступлений против жизни должностных или других лиц или для уничтожения сооружений. Мотивы его были серьезными: участились случаи употребления разрывных снарядов, выросли хищения взрывчатки из складов, нарастало производство снарядов вследствие простоты их изготовления. Министр настаивал на предании «виновных во всех таковых случаях военному суду и смертной казни». Однако и в этом случае некоторые из членов кабинета настаивали на том, чтобы «выделить из всех прочих категорий метание разрывных снарядов, которое не может быть подведено под понятие покушения на убийство должностных лиц»[494].

Разошелся П. Н. Дурново с коллегами и по вопросу о замене военного положения положением усиленной и чрезвычайной охраны. Совет министров в заседании 5 марта 1906 г. признал такую замену «крайне желательной». Министр внутренних дел находил, что «военное положение, как и другие исключительные меры, являясь действительным оплотом против революционных посягательств, отнюдь, однако, не стесняют в чем-либо благонадежную часть населения». Ссылаясь на ходатайства частных лиц и общественных организаций о сохранении военного положения и на высочайшее повеление военному министру от 18 января 1906 г., он полагал невозможным отменять военное положение «без ходатайства местных властей»[495].

Тем не менее П. Н. Дурново справился и с этой проблемой. Вот свидетельство из Привислинского края, где «вообще террор процветал <…>, особенно в городах и местечках, и жертвами его были исключительно чины полиции. <…> С приходом к власти П. Н. Дурново и с принятием твердого правительственного курса революционный пожар стал понемногу утихать, чему весьма способствовало введенное военное положение и обретенная наконец военными властями решимость к энергичному подавлению еврейского и рабочего террора. Военные суды работали быстро и уверенно, и казни захваченных террористов скоро образумили обнаглевших революционеров. Край быстро успокоился, а назначение выборов в Государственную думу привлекли к себе все внимание населения»[496].

Борьба с революционной печатью

Важнейшим направлением деятельности Дурново-министра была беспощадная борьба с революционной печатью.

После манифеста 17 октября, по свидетельству А. И. Гучкова, «царствовала самая широкая, <…> необузданная свобода печати»[497].

С 14 по 20 октября газеты не выходили: всеобщая забастовка. 20-го вышел № 3 «Известий Совета рабочих депутатов». Затем стали выходить газеты: «Наши дни», «Северный голос», «Наш голос», «Набат», «Рабочий голос», «Начало», «Новая жизнь», «Сын Отечества», «Русь», «Наша жизнь», «Русская газета», «Буревестник», «Радикал», «Голос среднеучебных заведений», «Молодая Россия», «Голос молодой России», «Наша мысль», «Известия крестьянских депутатов», «Трудовая Россия», «Крестьянский депутат», «Дело народа», «Народный вестник», «Голос», «Мысль» и многие другие.

«В декабре начался ливень из сатирических журналов. Они сыпались одни за другими, как звезды в августовскую ночь, одни остроумные и язвительные, другие пошлые и тупые»: «Зритель», «Журнал», «Маска», «Пулемет», «Стрела», «Пламя», «Нагаечка», «Митинг», «Сигнал», «Сигналы», «Бурелом», «Буря», «Буревал», «Пули», «Жупел», «Фонарь», «Волшебный фонарь», «Свобода», «Девятый вал», «Дятел», «Клюв», «Молот», «Вампир» и др. – всего 84! Появились сатирические журналы на еврейском языке.

Развивалась нелегальная печать: С. Р. Минцлов приводит названия 11 эсеровских изданий, 13 социал-демократических и 2 анархистских[498].

Хлынул мутный поток порнографических изданий.

Закрытые издания возрождались через два-три дня под другими названиями.

«За последнее время в одном Петербурге вышло новых, по словам “Петербургской газеты”, 35 политико-сатирических журналов одним, двумя и самое большое – семью номерами. <…> Первое место в карикатурах занимал граф Витте – 427 карикатур, затем – Дурново, Победоносцев, Дубасов и др.»[499]

Современник свидетельствует: «Книжный рынок сразу наполнился небывалой до того времени литературой двух сортов: порнографической и революционной, одинаково бесстыдной, бьющей на инстинкты неразвитой, но жадной на впечатления толпы. <…> Не было той гадости, не было той брани, которые не печатались бы в этих листках по адресу правительства, которому приписывались такие гнусности, какие только мог придумать человек, не знающий стыда и уверенный в безнаказанности»[500].

Исследователь подтверждает: «Поток антиправительственных публикаций хлынул с конца 1905 года. Наибольшей ядовитостью отличались сатирические произведения. Сотни писателей, художников и редакторов <…> напустились на правительство, императора, царскую фамилию, порой яростно и разнузданно. Многие изображения правительственных чиновников, а также символические изображения государства доходили до бесчеловечности, отличались леденящей кровь жестокостью. <…> По своей грубой физиологичности эти материалы подобны изображению работы прозектора в анатомическом театре; стремление приучить к бесчеловечности напоминает пропаганду зверств времен первой мировой войны»[501].

Бюллетени официального Петербургского телеграфного агентства передавали «подряд все известия, получаемые с мест, в том сыром и часто недоброжелательном по отношению к правительственным властям тоне, который вполне гармонировал в то время с общим настроением огромного большинства антиправительственно настроенных повременных изданий»[502].

В салоне Богдановичей констатировали: «Каждый день Витте все больше и больше теряет почву под ногами, никто ему не верит. Пресса всех оттенков его ругает. Страшно достается и Дурново, даже больше, чем Витте»[503].

Разумеется, никакое правительство подобного терпеть не могло. Борьба с печатью оказывалась объективно необходимой: невозможно было признать естественной безграничную свободу печатать все, что угодно (распространение порнографических литературы и рисунков доказывало это со всей очевидностью); надо было восстановить пошатнувшееся значение правительственной власти и прекратить безудержное злоупотребление провозглашенными 17 октября свободами.

Однако борьба эта оказалась нелегкой потому, прежде всего, что «русское правительство того времени, при всех его недостатках, все же всегда стремилось оставаться в рамках хотя бы относительной законности»[504]. А законы, как на грех, были хуже некуда.

Вследствие манифеста 17 октября Главное управление по делам печати отменило 19-го октября все циркулярные распоряжения, изданные на основании ст. 140-й Цензурного устава, по которой министр внутренних дел мог запрещать касаться любого вопроса в печати. Временные правила о периодической печати, утвержденные 24 ноября, заменили предварительную цензуру карательной (последующей). Отменялись: предварительная цензура для изданий, выходивших в городах; административные взыскания; денежные залоги; ст. 140 Устава о цензуре. Ответственность за преступления посредством печати определялась судом. Вводился явочный порядок основания периодических изданий. Редактором мог быть российский подданный, достигший 25-ти лет и обладающий общей гражданской правоспособностью и не лишенный избирательного права. О замене ответственного редактора или изменении условий выпуска следовало сообщить цензору в течении трех дней. Номер должен был доставляться в местный цензурный комитет одновременно с выпуском из типографии и, если в нем обнаруживались «признаки преступных деяний», мог быть арестован только с одновременным возбуждением судебного преследования. Суд мог приостановить издание до судебного приговора.

Обыкновенные меры борьбы с революционной печатью были «почти совершенно бесцельны и не имели ни малейшего смысла», – справедливо считал начальник Главного управления по делам печати. По его совету П. Н. Дурново распорядился закрывать типографии, печатавшие красные юмористические журналы. Это оказалось весьма действенным средством борьбы с революцией[505].

С 13 ноября, когда вышел и был конфискован первый № сатирического ж. «Пулемет»[506], «полился безудержный поток конфискаций всевозможных произведений печати».

3 декабря 1905 г. был закрыт ряд газет за опубликованный накануне «Финансовый манифест».

Конфисковались книги, № № журналов и газет; прекращались периодические издания; опечатывались типографии (за оскорбление монарха, поношение самодержавия, призыв к мятежу и вооруженному восстанию); производились аресты журналов, порнографических карточек и открыток у разносчиков, на складах издательств; кадетские корпуса ежедневно обыскивались, отбирались сатирические журналы, «вредные газеты», порнографические карточки; редакторы и издатели подвергались взысканиям (крепость, тюрьма, штрафы и др.); владельцы издательств предавались суду.

Газеты пестрели сообщениями: «В ночь на 5-е января по непосредственному распоряжению министра внутренних дел Дурново, приостановлено печатание и выпуск первого номера сатирического журнал “Гвоздь”. Конфисковано 40 тыс. экземпляров» (Русское слово, 20(7).01.1906 г.); 3 февраля в Петербурге арестован В. Г. Короленко «в связи с закрытием ж. “Русское богатство”» (Русское слово, 17(4).02.1906); «2 марта 1906 г. редактор сатирического журнала “Забияка” Зузерович-Клебанский был признан виновным по ст. 128 и приговорен к заключению в крепости на 2 месяца с запрещением редакторской деятельности на 5 лет» (Русское слово, 16(3).03.1906); «Сын купца Н. Корней-Чуковский, редактор ж. “Сигнал” приговорен по 2 ч. 103 ст. уголовного уложения за насмешку, направленную против Его Величества, к 6 месяцам крепости, с воспрещением на 5 лет редакторской деятельности. Издание “Сигнала” запрещено навсегда» (Новое время, 23.03.1906); «На 4 месяца тюрьмы осужден СПб-м окружным судом редактор юмор. ж. “Водоворот” С. С. Мендельсон» (Московский листок, 6.04/26.03.1906).

П. Н. Дурново потребовал «положить конец революционной агитации» Петербургского телеграфного агентства[507]. Предупреждая владельцев типографий быть осторожнее при печатании известий об императорской фамилии и нападках на высокопоставленных лиц, говорил, что про него они могут печатать «что угодно»[508]. «Надо сказать, – подтверждает А. В. Герасимов, – что Дурново к этим нападкам [в сатирических журнальчиках] на него лично и на других министров относился вообще довольно благодушно. Но он не мог с таким же благодушием относиться к нападкам на царя»[509].

Успешная борьба с революционной печатью оживленно комментировалась. «Сегодня, – судачили в салоне Богдановичей, – 8 газет арестованы по случаю того, что напечатали манифест рабочих, большими буквами “манифест”»[510].

При поддержке и содействии министра юстиции М. Г. Акимова П. Н. Дурново в течение декабря 1905 г. – января 1906 г. закрыл «впредь до судебного приговора» 63 издания, а редакторов привлек к судебной ответственности.

Указ 18 марта 1906 г. «Об изменении и дополнении Временных правил о периодической печати» несколько облегчил положение правительства: были затруднены замена ответственного редактора и изменение условий выпуска; представлять № в цензуру должен был содержатель или управляющий типографией; иллюстрированные издания должны были представляться за 24 часа до выпуска из типографии; издателю приостановленного или запрещенного издания запрещалось издавать (лично или через другое лицо) новое периодическое издание до судебного приговора; были ужесточены наказания за нарушения правил.

* * *

Борьба с революционной пропагандой была важнейшим направлением деятельности МВД. П. Н. Дурново требовал закрывать частные собрания (или допускать туда полицию), если они принимали характер публичных собраний. В местностях, объявленных в исключительном положении, – закрывать все собрания, если есть опасность для общественного порядка[511].

Разрешая, ввиду наступившего успокоения, публичные собрания, предписывал местным властям «руководствоваться следующими принципами»: «разрешать митинги с величайшим разбором лишь людям умеренных воззрений»; «сообразовывать число разрешаемых митингов с возможностью надзора за ними, дабы всегда иметь достаточно полиции, чтобы разогнать митинг силой»; «не допускать многолюдных митингов под видом частных собраний»; не допускать митингов, устраиваемых с очевидной целью революционной пропаганды; не разрешать митингов на открытом воздухе и в зданиях учебных заведений; удалять с митингов военнослужащих и гимназистов; не разрешать митингов, если они угрожают порядку и спокойствию[512].

Потребовал: усилить надзор за различными кружками и агитаторами, руководителей – в тюрьму; «извлечь из деревень всех шляющихся без надобности евреев, земских служащих и студентов»; пересмотреть виновность в переполненных тюрьмах, «освободить наименее опасных, дабы иметь возможность посадить новых революционеров»[513].

* * *

Острейшей проблемой была для П. Н. Дурново и высшая школа: введенные указом 27 августа 1905 г. Временные правила об управлении вузами (выборные ректоры и деканы, подчиненная им университетская инспекция; студенческие дела – на усмотрение профессорского дисциплинарного суда; право Совета университета разрешать сходки и др.) существенно затрудняли борьбу с революционными эксцессами.

Фактически студенты не учились; не зная, когда возобновятся занятия, оставались в городе и активно занимались революционной пропагандой, участвовали в митингах, устраивали сходки и т. п.

Полиции приходилось, как это было, например, 23 декабря 1905 г. в Петровском-Разумовском, войсками оцеплять учебные заведения, проводить обыски в студенческих общежитиях и в квартирах профессоров и служащих, изымать берданки, револьверы, революционную литературу, производить аресты. П. Н. Дурново справедливо находил, что такое состояние учебных заведений опасно для общественного спокойствия, и полагал наиболее целесообразным закрыть учебные заведения на определенный срок: тогда большинство студентов разъедется по домам, перестанет собираться по квартирам и митингам – будет возможность удержать многих от крайностей и облегчить работу полиции[514].

* * *

Законопроект о Временных правилах об обществах и союзах (04.03.1906 г.) был разработан в Министерстве юстиции. При рассмотрении его в Совете министров в конце 1905 – начале 1906 гг. П. Н. Дурново удалось существенно расширить полномочия административной власти «в регулировании создания и деятельности общественных организаций». Исходя прежде всего из интересов охраны общественного порядка и государственной безопасности, он справедливо полагал, что без участия администрации не может «образоваться ни одна организация вне зависимости от способа ее создания и объема получаемых прав»[515].

П. Н. Дурново и губернаторы

Принявшись за местную администрацию, П. Н. Дурново в течение ноября – декабря 1905 г. учинил, как шутили министерские, «избиение губернаторов»: все растерявшиеся и нераспорядительные в 15 из 48 губерний Европейской России, управляемых на общих основаниях, были заменены[516]. Характерная деталь: всю переписку по этим переменам, «крайне часто неприятную, вел лично, в большинстве случаев собственноручно, <…> почти без всякого участия департамента общих дел и канцелярии. Трудоспособность его, в этом отношении, была изумительная».

При этом замена одних другими не приобрела характер «чехарды», все делалось спокойно и обдуманно. Так, М. М. Осоргин, явно перепугавшись, обратился к С. Ю. Витте с просьбой освободить его от занимаемой им должности тульского губернатора. В ответ получил письмо управляющего министерством внутренних дел. «Дурново писал мне, – вспоминал М. М. Осоргин, – что в настоящее смутное время именно и нужны старые опытные администраторы, почему убедительно просил меня не настаивать на своей отставке»[517]. Однако в середине декабря 1905 г. его пришлось-таки уволить: «распустил вожжи».

Стремясь побудить власти на местах к более активной и решительной борьбе с революционными эксцессами, П. Н. Дурново всю ответственность брал на себя. Д. Н. Любимов вспоминал, как подготовил, получив задание министра, три проекта циркулярной телеграммы губернаторам. Все они были забракованы. «В них нет успокоительной ноты для губернаторов, – сказал П. Н. Дурново. – Для меня ясно, что большинство губернаторов колеблется принять решительные меры, главным образом опасаясь ответственности и потери места в случае неподдержки министерством их действий». И составил сам. «Это была та знаменитая телеграмма, – пишет Любимов, – столь известная губернаторам того времени, необыкновенная по своей краткости, содержательности и выразительности». Текст ее следующий: «Примите самые энергичные меры борьбы с революцией, не останавливаясь ни перед чем. Помните: всю ответственность я беру на себя. Управляющий министерством внутренних дел, сенатор Дурново»[518].

Сильных администраторов продвигал. Так, отлично себя зарекомендовавшего тамбовского губернатора В. Ф. Лауница провел градоначальником Петербурга. Некоторые вынуждены были уходить. Так, во время вооруженного восстания в Москве тульский губернатор М. М. Осоргин получил телеграмму с нарочным. «Смысл ее таков: Крестьянский съезд закрылся, участники его разъехались по домам, личность этих участников, а также их политическое credo достаточно выяснились в речах их на заседаниях, почему губернаторам предлагается по возвращении этих лиц на месте немедленно их арестовать, сделать краткое, поверхностное дознание и передать их в руки следственных властей». «Понятно, – продолжает М. М. Осоргин, – я всеми силами души восстал против такого распоряжения». Кончилось все тем, что губернатор написал министру конфиденциальное письмо (с жандармом «для вручения министру в собственные руки»), где заявил о своем принципиальном несогласии и просил дать ход своему давнишнему прошению об отставке. «Я отнесся к своей отставке, – вспоминал М. М. Осоргин, – с некоторым удовлетворением. По совести я сознавал, что не справился с вновь поставленными задачами, блуждая, как в потемках, и не имел надежды найти правильный курс»[519].

Поощряя губернаторов к решительной борьбе с революцией, П. Н. Дурново был всегда готов их защитить. Так, когда Д. Б. Нейдгарт и П. Г. Курлов были привлечены Сенатом за превышение власти, он явился в заседание Сената и заявил, что они действовали в интересах правительства, – оба были оправданы[520].

Успешные губернаторы сохранили о «своем» министре «сердечные воспоминания как о выдающемся по уму человеке, для которого главное было – суть дела, а не форма». А. В. Болотов, назначенный пермским губернатором, в первую встречу с П. Н. Дурново 23 ноября 1905 г. «был сразу обворожен этим умным, энергичным, чутким и тонким государственным человеком», был «поражен знанием им всего ведомства и ясным и правильным пониманием текущего момента и всей сложной административной машины». «Все циркулярные телеграммы Дурново, – по его мнению, – дышали энергией и ясностью мысли»[521].

Вот одна из них, от 23 декабря 1905 г.[522] Замечательный документ: отличная осведомленность, глубокий анализ, трезвая оценка, четкие указания, властные требования – подлинная программа действий для местной власти!

Характеризуя состояние администрации на местах, беспощадно констатирует:

во-первых, местные власти оказались «не на высоте твердого сознания лежащих на них обязанностей» (не проявили должных решительности, энергии, настойчивости, находчивости и умелых приемов управления; не дали «стойкого и быстрого отпора» наглым попыткам мятежных посягательств на государственный и общественный строй; бездействовали; дошли до совершенно пассивного созерцания мятежных посягательств; конфузились осуществлять дарованные им законом полномочия);

во-вторых, губернаторы «не использовали дарованной им власти, замкнулись в пределы узко-ведомственной компетенции, перестали считать себя обязанными вмешаться в дело усмирения мятежа почтово-телеграфных чиновников, наблюдали в качестве посторонних свидетелей попытки разрушить основания всей нашей государственной службы»;

в-третьих, начальники почтово-телеграфных округов «обнаружили совершенную слабость и полное непонимание служебного долга» (не арестовывали виновных, ссылаясь на отсутствие войск и на то, что прокурорский надзор не усматривает в чиновничьей забастовке признаков преступления, и даже просили министра простить виновных, т. к. «они добивались только улучшения своего экономического положения»);

в-четвертых, жандармские управления «совершенно себя упразднили и перестали заниматься возложенным на них делом»;

в-пятых, железнодорожная жандармская полиция «почти везде оказалась не на высоте лежащих на ней задач» (не только не сумела предупредить забастовок железных дорог, но при их возникновении почти повсеместно исчезла и не оказала никакого противодействия);

в-шестых, полицейская власть «оказалась пассивной ко всем случаям мятежных явлений»;

в-седьмых, «совершенная нерешительность административных чинов и управлений»;

в-восьмых, «отсутствие сознательного отношения к объему и значению единичных явлений с точки зрения последствий, ими вызываемых».

Обращает внимание на неизбежные пагубные последствия отмеченного: во-первых, «нарушение правильного течения государственной, общественной и частной гражданской жизни»; во-вторых, спокойная часть населения «совершенно лишена возможности отдаваться мирным занятиям и утрачивает веру в поддержку со стороны законных властей справедливых ее требований и пожеланий»; в-третьих, «начало разложения основных устоев государственной безопасности»; в-четвертых, народные массы «утратили всякое сознание гражданского долга, прекратили взнос податей, открыто посягали на частное и государственное имущество»; в-пятых, «мятеж принял размеры широкой разнузданности масс и для усмирения потребовалось оружие».

Жестко потребовал самого решительного, «в пределах законом указанных», противодействия нарушениям законного порядка; пресечения каждого в отдельности правонарушения; строгой дисциплины в рядах служебного персонала; неуклонной исполнительности и разумной самодеятельности в подчиненных; настойчивости и решительности в распоряжениях.

Предупредил всех, назначенных властью министра: «малейшее попустительство, бездействие власти и нерешительность в исполнении возложенных обязанностей повлечет за собою удаление от занимаемых должностей».

Обратился к губернаторам, облеченным правом общего надзора по всем отраслям управления, широко осуществлять это право: преследовать виновных в бездействии и небрежности при исполнении лежащих на них обязанностей; удерживать деятельность общественных учреждений в границах, определенных действующими постановлениями, поощрять всякие начинания, направленные на пользу населения, останавливая всякие попытки к вмешательству, им не подведомственные.

Напомнил губернаторам: водворение законного порядка в губернии – их «главнейшая обязанность. Все их усилия должны быть направлены к ближайшему и непременному подавлению всяких мятежных попыток, клонящихся к нарушению общественной безопасности и спокойствия».

Указания отдельным губернаторам были столь же конкретны и суровы. Так, управляющему Иркутской губернией П. Н. Дурново приказывал 10 января 1906 г.: «С неуклонной энергией и решимостью без всяких снисхождений и колебаний принимайте меры к полному сокрушению мятежа. Предъявите от моего имени требование временному генерал-губернатору о немедленном устранении от должности всех правительственных и выборных служащих, которые позволили себе тем или иным способом содействовать мятежу, укрывали мятежников или высказывали им сочувствие. Равным образом подлежат устранению от должностей все обнаружившие слабость и попустительство к мятежникам. Меры эти должны быть принимаемы без различия звания. Генерал-губернатор может выселять виновных в отдаленнейшие местности Якутской области, о чем для назначения срока следует сообщить в министерство»[523].

Или читинскому военному губернатору 15 января 1906 г.: «В виду объявленного в области военного положения все митинги, сборища и шествия должны быть запрещены. Газеты революционного содержания подлежат запрещению. С нарушителями спокойствия и порядка расправляться силою оружия решительно и без всяких колебаний. Виновных в сопротивлении властям и насилиях предавать военному суду. Об исполнении прошу сообщить»[524].

Борьба с крестьянскими волнениями

Крестьянские волнения, захлестнувшие весной 1905 г. почти всю Европейскую Россию и почти затихшие летом, в октябре – ноябре разгорелись с новой силой.

Правительство вынуждено было пойти на чрезвычайные меры: губернии объявляются на положении усиленной охраны (29 октября – Черниговская и часть Саратовской и Тамбовской; 30-го – вся Тамбовская; 4 ноября – Курская и Пензенская); на места командируются генерал-адъютанты с особыми полномочиями (Ф. В. Дубасов – в Черниговскую, Курскую, Орловскую и Полтавскую; А. П. Струков – в Тамбовскую и Воронежскую; В. В. Сахаров – в Саратовскую и Пензенскую). Губернаторам было предоставлено право удовлетворять просьбы помещиков об учреждении на их средства полицейских должностей и команд для охраны имений.

Анализируя причины крестьянских волнений, П. Н. Дурново приходил к выводу, что основная среди них – революционная агитация. К этому приводил личный опыт[525], в этом его утверждали представители с мест. Так, В. М. Андреевский, предводитель дворянства Кирсановского уезда, «одного из сильно пострадавших от беспорядков», в конце декабря 1905 г. приехал в Петербург и представлялся министру. П. Н. Дурново, вспоминал он в эмиграции, «продержал меня около часа и подробно расспрашивал про убийство Луженовского, <…> про энергичную деятельность губернатора Лауница и в особенности про характер аграрных волнений. По-видимому, ему хотелось выяснить, что причина беспорядков лежала не в малоземелье <…>. И человек с ясной головой, как П. Н. Дурново, не мог не ухватиться за сообщавшиеся мною факты, подтверждавшие его предположения, что беспорядки явились результатом не малоземелья, а с одной стороны, нелепого общинного землевладения, а с другой же и главным образом – пропаганды»[526].

6 января 1906 г. П. Н. Дурново потребовал от губернаторов высказаться о причинах крестьянских беспорядков: «революционная ли агитация, бездействие власти и недостаток у нее материальной силы или безземелье крестьян». Затем в докладе Николаю II он обобщил ответы губернаторов: прежде всего, это революционная агитация земских служащих, податных инспекторов, местных священников, либеральных органов печати; успеху агитации существенно способствовали колеблющаяся политика министерства внутренних дел[527], амнистия политзаключенных, манифест 17 октября, слабая деятельность судебных властей, влияние Крестьянского союза; на втором месте – недостаточная энергия и смелость местной административной власти при возникновении беспорядков; на третьем – малоземелье (и то как «повод для развития беспорядков») и высокие арендные цены; и в последнюю очередь «общая народная бедность».

На вопрос «что следует предпринять?» губернаторы, озабоченные прежде всего восстановлением порядка, высказались за увеличение в губерниях численности войск и усиление полиции; за ускорение репрессий всей массы крестьян, участвовавших в беспорядках; за усиление мер против агитаторов.

Выделялись соображения саратовского губернатора, и это П. Н. Дурново отметил: по мнению П. А. Столыпина, следовало укрепить власть «путем твердой и неуклонной политики правительства» и провести коренную реформу земельного устройства крестьян, создать класс мелких собственников («не уничтожая насильственно общины <…>, всячески способствовать единичным сделкам с помощью Крестьянского банка, разрешая в этих видах продажу и залог земли» и оказывая помощь «таким владельцам кредитом»)[528].

С точки зрения П. Н. Дурново, крестьянские волнения – поджоги имений, разрушение хозяйств, разграбление землевладельцев – это «неисчислимый ущерб общему хозяйственному порядку в селениях»; это лишение крестьян «необходимых для их благосостояния заработков»; это утверждение среди крестьян ложного и преступного убеждения «о возможности посредством грабежа чужой собственности улучшить свое положение»; это мятеж против закона и власти, долженствующих обеспечить первейшее условие нормальной жизни общества – неприкосновенность собственности. Разумеется, беспорядки должны быть прекращены, беспощадно подавлены, а зачинщики и участники их – сурово наказаны.

По инструкции начальникам карательных экспедиций, разработанной по инициативе П. Н. Дурново главным военным прокурором В. П. Павловым, немедленному расстрелу «при несомненной доказанности виновности» подлежали следующие категории: подстрекатели «отдельных лиц или целых групп населения на изменение в России образа правления»; подговаривавшие «других к вооруженному восстанию против правительства»; имевшие в своем распоряжении «средства для взрыва или склад оружия»; готовившие ниспровержение существующего государственного строя или подстрекавшие к этому других; подговорщики и подстрекатели к истреблению, повреждению, вымогательству и вооруженному нападению на недвижимое имущество частных лиц и виновные в перечисленных преступлениях; нападавшие «на законных должностных лиц с целью принудить их под угрозой смерти отказаться от своих прав и обязанностей»[529].

И после подавления вооруженного восстания в Москве революционная вакханалия продолжалась: политические убийства, вооруженные нападения, грабежи; тайные склады оружия, мастерские по изготовлению бомб, типографии; столкновения революционеров с войсками и полицией, уличные демонстрации, митинги, забастовки, волнения военнослужащих; крупные ограбления в Варшаве, Гельсингфорсе, Москве, Душете; террористические акты в Тифлисе, Екатеринославе, Чернигове, Иркутске, Белостоке, Гомеле, Одессе, Владивостоке, Минске, Борисоглебске, Риге, Ростове, Пензе, Севастополе, Петербурге, Варшаве, Смоленске, Твери, Саратове, Ченстохове; баррикады в Кутаисе; аграрное движение; рост уголовной преступности в результате амнистии; усиление пропаганды и агитации как следствие амнистии и начавшейся подготовки политических партий к выборам в Государственную думу. В этих условиях единственным эффективным способом стабилизации могло быть только насилие. Целый ряд местностей был объявлен на военном положении или на положении чрезвычайной охраны.

Для подавления крестьянских волнений широко использовались войска. 31 декабря 1905 г. командир 2-й кавалерийской дивизии генерал-майор Крыжановский подал начальнику Главного управления Генерального штаба Ф. Ф. Палицыну докладную записку, в которой, на основе опыта борьбы с аграрными волнениями в 1905 г. и преследуя цели изолировать армию от революции, освободить войска от полицейских обязанностей, оградить их от незаслуженных оскорблений и дать им возможность продолжать свою настоящую службу и обучение, доказывал, что характер «деятельности войск в общем должен быть таков: пришел, наказал и ушел». Предложения генерала сводились к следующему: 1) с окончанием в декабре 1905 г. формирования полицейской стражи, часть войск, занятых подавлением аграрных беспорядков, отвести к постоянным штаб-квартирам; 2) в губерниях, где возможны аграрные беспорядки, войска сосредоточить в уездных и губернских городах и рассматривать их как резерв полиции и полицейской стражи: они должны употребляться с единственной целью карать мятежников, расстреливать «без всяких переговоров»; 3) угрозой уничтожения всего населения деревни добиваться выдачи всех участников погромов и мятежей и немедленно (или не позднее 1 месяца) высылать за пределы Европейской России; 4) наделы выселенных – тем, кто не подстрекал и не участвовал в беспорядках (если участвовали все или большинство населения деревни – последняя уничтожается, и ее земли – соседним деревням); 5) войска после экзекуции – немедленно удаляются к месту прежней стоянки[530].

П. Н. Дурново, ознакомившись с Запиской генерала, писал С. Ю. Витте 7 января 1906 г., что «одобряет все предложения Крыжановского, за исключением пункта» о выселении целых деревень, большинство которых участвовало в мятежах, и считает достаточным ограничиться высылкой только мятежников с передачей их земли общине. Мысль генерала – беспощадно искоренять мятежников вооруженной силой – он разделял: «Основной вывод и предложенные автором подробности исполнения по вопросу о подавлении крестьянских мятежей действием войск представляются в собственно военном отношении вполне правильными». Считая наиболее целесообразным концентрацию войск по важнейшим пунктам и сосредоточение в них крупных отрядов, выдвинул ряд мер для достижения реальных результатов: экзекуции к мятежникам и укрывающим их; истребление неповинующихся и сопротивляющихся участников беспорядков; арест подстрекателей и зачинщиков; не останавливаться перед уничтожением целых селений[531].

На основании суждений, высказанных в ходе совещания под председательством С. Ю. Витте в конце января 1906 г., была подготовлена Инструкция военным и гражданским властям по принятию мер для противодействия беспорядкам среди населения, намечена дислокация войск «соответственно внутренним потребностям империи», оговорены меры «большей согласованности действий военных и гражданских властей при призыве к действию вооруженных сил»[532].

Столь же суровы были распоряжения П. Н. Дурново по конкретным случаям. Так, 7 марта 1906 г. телеграфирует тамбовскому губернатору Б. М. Янушкевичу: «Прошу Вас принять самые решительные меры к тому, чтобы в имении Балыклей Кирсановского уезда княгини Шаховской была совершенно устранена опасность насилий со стороны крестьян против владелицы при посеве яровых хлебов и других полевых работах. Крестьяне на днях были в Петербурге и предъявили княгине требования продать им всю землю, чего княгиня не хочет. Необходимо при малейшей попытке распорядиться так, чтобы в той местности надолго никаких беспорядков не возникало. По исполнении благоволите уведомить»[533].

17 марта 1906 г. приказывает и. д. симбирского губернатора Л. В. Яшвилю: «Настоятельно прошу принять самые решительные меры к подавлению беспорядков и своеволий крестьян. Революционные агитаторы, как это было многократно указано, должны быть посажены в тюрьму»[534].

Вместе с тем П. Н. Дурново видел, что «влияние революционных подстрекателей, в числе коих обнаружено большое число учителей и других близко стоящих к населению лиц, распространяется неудержимо, не встречая никаких препятствий, кроме воздействия войска и стражи». Однако, не сомневался он, «войско и полиция не обеспечат имущество от насилий и поджогов».

В борьбе с революцией следует опереться на население, «подавляющее большинство, вся огромная масса» которого «искренне и всецело стоит за порядок и за законную деятельность законных властей», и только отсутствие надлежащей организации и, в силу этого, сплоченности и единства действий» не позволяет «дать надлежащий отпор агитационному натиску представителей смуты и разрушения».

«Без энергичной и твердой поддержки со стороны самого общества», полагал П. Н. Дурново, успех правительственной деятельности может «оказаться несоответствующим затраченным силам. Необходимо, чтобы само население усвоило себе ясное представление о всех мероприятиях правительства и сознательно пошло им навстречу».

Рассчитывая, что «призыв лучших местных деятелей к содействию Правительству в деле умиротворения крестьянского населения, быть может, принесет благие результаты, поможет отвлечь крестьян с того пагубного пути, по которому их ведет революционная пропаганда», П. Н. Дурново счел целесообразным создать в губернских и уездных городах особые комитеты «из лиц, пользующихся общественным доверием, которые бы добровольно приняли на себя трудную задачу путем разъяснений и толкований в личных беседах с крестьянами направить их к уразумению точного смысла манифестов 17 октября и 3 ноября» 1905 г.

Надеялся, что комитеты смогут «оценить» личный состав сельских властей (старост, старшин, писарей), сумеют «разъяснить крестьянам истинное значение волнующего их земельного вопроса».

Предупреждая губернаторов, что весной 1906 г. «крестьяне, частью действуя по указаниям революционеров, а частью в расчете на безнаказанность, намерены приступить к повсеместному захвату не принадлежащих им земель, П. Н. Дурново предложил им «теперь же приступить к организации особых губернских и уездных комитетов» под председательством губернаторов и уездных предводителей дворянства.

Четко были сформулированы задачи комитетов: немедленное ознакомление населения «с сущностью манифестов 17 октября и 3 ноября»[535]; разъяснение предпринятых правительством мер по улучшению крестьянского землевладения, разъяснение всех последующих законов и распоряжений, находящихся в непосредственной связи с земельным устройством крестьян.

Рекомендовались и способы: устные беседы, собрания, публичные чтения, издание брошюр и воззваний; предупредительные меры против грабежей и захватов земель.

Губернаторы обязывались следить за направлением деятельности комитетов и предупреждались: никакого насилия над населением, не возбуждать национальную рознь, не подстрекать к погромам и побоищам.

В заключение П. Н. Дурново обещал особые суммы в распоряжение губернаторов для покрытия комитетских расходов[536].

Признавая малоземелье крестьян (как факт, а не как основную причину аграрных волнений) и отмечая значительное обострение земельного вопроса «в целом ряде местностей за последние годы», П. Н. Дурново считал необходимым оказать крестьянам помощь «для увеличения земельных владений» и «для окончательного хозяйственного устройства»[537].

Это определило его позицию в заседании Совета министров при обсуждении представления военного министра «О предоставлении войскам Астраханскому, Оренбургскому и Уральскому в вечное их пользование всех отведенных им земель в бесспорных их границах и рыбных ловель с сохранением в силе установленных действующими законами ограничений в пользовании недрами земель». Военный министр внес это представление на рассмотрение Совета министров исполняя высочайшее повеление. Министры юстиции и финансов, главноуправляющий ЗиЗ согласились, однако П. Н. Дурново признал «укрепление прав на землю» за казаками «несвоевременным»: желательно «связать укрепление за казаками земель с удовлетворением потребности в земле малоземельных и безземельных крестьян внутренних губерний и устройства быта проживающих в границах войсковой территории иногородних лиц». Обратил он внимание коллег и на то, что укрепление «послужило бы поводом к ходатайствам о распространении таковых же прав и на другие войска, между тем как земельные отношения некоторых из них с соседним населением еще далеко не сложились». В результате Совет министров заключил, что вопрос подлежит «рассмотрению в законодательном порядке»[538].

В феврале 1906 г. П. Н. Дурново поддержал ходатайство «городских дум городов Бендеры и Кишинева о выдаче им ссуд из продовольственного капитала на организацию общественных работ для голодающего безработного населения этих городов, указывая на крайнюю необходимость предоставить заработок голодающему безработному населению этих городов, среди которого было много выходцев из сельской местности». Совет министров, «ввиду позиции министра финансов и государственного контролера представление Дурново отклонил»[539].

Помещик Судженского уезда В. И. Кайсинский подал в правительство записку «О необходимости немедленного преобразования состава земских уездных собраний», в которой предложил увеличить число гласных-крестьян до половины состава уездных земских собраний, уверяя, что это «будет способствовать воздержанию крестьян – если не повсеместно, то во многих случаях – от насильственного завладения чужой земельной собственностью». 29 января 1906 г. он телеграфировал о записке Николаю II и написал письмо С. Ю. Витте. Записку спустили в МВД. П. Н. Дурново в письме к С. Ю. Витте от 26 января 1906 г. нашел правильным общий взгляд «о желательности привлечения крестьянского населения к более близкому участию в деятельности земских учреждений», однако предложенный Кайсинским способ забраковал: собрания будут столь многочисленны, что «спокойное занятие хозяйственного управления» будет невозможным; во многих уездных собраниях «получат резкое преобладание гласные крестьяне, в большинстве плохо дисциплинированные и мало подготовленные к общественной деятельности, с ее выработанными приемами, не умеющие отстаивать свои взгляды при обмене мнений, но крепкие сознанием общности своих интересов и упрямые, когда находятся в большинстве, при достижении своих целей»; нельзя отдавать разрешение аграрного вопроса земским учреждениям, «в которых решающее значение будет предоставлено страдающему от малоземелья крестьянству», ибо лишь обострит борьбу «противоположных интересов крестьян и землевладельцев, и таким образом справедливое и спокойное разрешение аграрного вопроса» скорее усложнится, чем облегчится.

В этом же письме П. Н. Дурново кратко изложил свой вариант привлечения крестьян к земской деятельности: «Привлечение крестьян к более близкому участию в земской деятельности – без включения, однако, в число ее предметов мер к разрешению аграрного вопроса – могло бы быть осуществлено образованием <…> участковых земских учреждений, а также преобразованием сельского управления. По этим предметам производятся во вверенном мне Министерстве подготовительные работы.

С передачею в участковые земства, а также в преобразованные органы сельского управления многих дел, находящихся ныне в заведывании уездного земства, причем эти новые учреждения будут поставлены в ближайшую с губернским и уездным земствами связь – крестьяне войдут в интересы земского хозяйства и управления, проявляемое повсеместно гласными из крестьян стремление к сокращению излишних расходов и нерасположение к усиливающемуся в последнее время в земствах вольнонаемному элементу, несомненно, скажутся самым благотворным образом в преобразованном земстве»[540].

* * *

П. Н. Дурново был серьезно озабочен судьбой землевладельцев. Крестьянские волнения, сопровождавшиеся разгромом усадеб, происходили в 25 губерниях. Пострадало 1857 имений. Сумма убытков, по неполным данным, составила 35 651 522 руб. 31 коп.[541]

П. Н. Дурново предложил немедленно возместить потерпевшим землевладельцам понесенные ими убытки «из средств казны», мотивируя следующим: взыскать убытки с крестьян нельзя из-за невысокой стоимости их имущества; страховые общества отказываются выдавать страховые премии; землевладельцы лишены возможности восстановить усадьбы и продолжать вести хозяйство, что неизбежно поведет к прекращению полезной деятельности культурных сельскохозяйственных центров, значение которых как для общей экономической жизни государства, так и для крестьян – огромно; владельцы вынуждены будут продать свои имения или сдать их в аренду, а это «укрепит в среде крестьян уверенность в целесообразности» насилий и погромов «и на будущее время»; это было бы справедливо, так как охрана порядка и общественной безопасности – «обязанность правительства»; это благоприятно подействует на население: все увидят, что «собственность не может быть приобретена путем насилия» и что грабежи наносят вред не отдельным людям, «а всему государству»[542].

Губернаторы доносили в МВД: «Некоторые из пострадавших от беспорядков землевладельцев потеряли все свое движимое имущество и, оставаясь без всяких средств к жизни, нуждаются в немедленной материальной помощи. П. Н. Дурново ставит перед Д. М. Сольским вопрос о том, чтобы «ныне же исходатайствовать разрешение на ассигнование в распоряжение местных губернаторов хотя бы незначительных сумм для оказания первой помощи тем из пострадавших землевладельцев, которые находятся действительно в безвыходном положении»[543].

Николай II нашел, что возмещение убытков «безусловно справедливо и крайне желательно», однако полагал, что это «вызовет отпуск значительных сумм из государственной казны», и приказал обсудить вопрос в Особом совещании под председательством графа Д. М. Сольского.

П. Н. Дурново, полагая, что Особое совещание немедленно разрешит вопрос, предложил губернаторам «открыть уездные комиссии (по п. 1-му указа 10 апреля 1905 г.) для определения размеров понесенных убытков, не затрагивая вопроса о виновных. Однако Особое совещание нашло, что действие указа 10 апреля 1905 г. распространяется на все случаи беспорядков, имевших место и после издания указа (т. е. возмещать убытки должны крестьяне), и ограничилось «лишь обсуждением вопроса о размерах сумм, потребных на выдачу». Тогда П. Н. Дурново приказал подготовить в МВД проект правил «о порядке возмещения крестьянами, участвовавшими в беспорядках, причиненных ими убытков», и предложил учредить межведомственную комиссию для обсуждения этого проекта, а затем – через Совет министров – направить его на утверждение монарха[544].

* * *

В беспощадной борьбе с революцией П. Н. Дурново не разменивался на мелочи, не упускал главного, не терял голову, не был зашорен, не впадал ни в раж, ни в состояние «административного восторга». Так, в конце декабря 1905 г. в среде военных столицы возникли подозрения в подготовке дворцового переворота[545]. Великий князь Николай Николаевич приказал генералу Г. О. Рауху «переговорить с П. Н. Дурново и спросить его указаний». «Дурново мне прямо сказал, – записал потом Раух, – что считает это болтовней и больше ничего, что никакого заговора нет, а что, по его мнению, он выгнал бы Павлова со службы, а больше ничего». В этом проявился прежде всего трезвый ум П. Н. Дурново; несомненно, однако, и нежелание воспользоваться возможностью легко сделать из мухи слона и выказать себя спасителем самодержца (впрочем, здесь можно предположить и сочувствие такого рода настроениям: начиная с 1905 г. многим правым приходила на ум ночь на 12 марта 1801 года).

В январе 1906 г. великий князь Николай Николаевич затевал суд над А. А. Лопухиным, бывшим эстляндским губернатором, которого сняли за «безобразия» в Ревеле в октябре 1905 г., а он, оправдываясь, обвинил войска. «Дурново считает, – записал Г. О. Раух, – что на дело надо поставить крест и покончить, но вел. кн. не хочет, и теперь сочинена смешанная комиссия в виде следствия для определения, кто же прав из них. Я лично думаю, что оба (т. е. Лопухин и Орбелиани. – А. Б.) виноваты, а, пожалуй, мысль Дурново всего практичнее по настоящему времени»[546].

Столь же спокойно-рассудительным оказался П. Н. Дурново и в случае с известным эстонским деятелем И. И. Поской. Будучи почетным мировым судьей, он после обнародования манифеста 17 октября отправился в Вышгородскую тюрьму (в Ревеле) и потребовал освобождения всех арестованных по политическим преступлениям. Был, естественно, арестован, предан военно-полевому суду, осужден и увезен в Свеаборг, где должен был быть расстрелян. Жена его бросилась в Петербург, к А. В. Бельгарду. Последний, хорошо зная И. И. Поску по своей службе эстляндским губернатором, «невзирая на поздний час, немедленно же отправился к министру внутренних дел П. Н. Дурново, который <…> тотчас же послал телеграмму, чтобы, по крайней мере, гарантировать жизнь И. И. Поске»[547].

П. Н. Дурново и СРН

«Было бы или актом невежества, или черной неблагодарностью, – писал в 1911 г. М. О. Меньшиков, – забыть, что наши национальные начала были провозглашены <…> именно такими “черносотенными” организациями Петербурга, каковы Русское собрание и Союз господ Дубровина и Пуришкевича. Если серьезно говорить о борьбе со смутой, действительной борьбе, не на живот, а на смерть, то вели ее <…> петербургские и московские монархисты»[548].

Утверждение, что Союз русского народа «образован старанием и средствами полиции, – утверждал В. И. Гурко, – безусловно неверно. <…> Возник “Союз русского народа” вполне самостоятельно и в то бурное время в преобладающей своей части состоял из лиц, вступивших в него по убеждениям»[549].

Это было одним из последствий перехода П. Н. Дурново в наступление против революции: «Как бы почувствовав силу правительственной власти в среде тех широких слоев населения, которые не хотели, а может быть, даже испугались революции и которые были втянуты в революционное движение обманчивым представлением, что вожаки освободительного движения, добиваясь улучшения общего положения, борются лишь со злоупотреблениями власти, началась самая определенная реакция». Открыто против революции выступили мелкие ремесленники, рыночные торговцы, извозчики, приказчики, швейцары, дворники, мелкое чиновничество и мелкая интеллигенция; объявились желающие заменить забастовавших почтовых служащих в разборке и разноске писем; на улицах появились контрреволюционные ораторы, в толпе – патриотические чувства и протесты против разрушительных призывов. «Вскоре, – констатирует А. В. Бельгард, – это самопроизвольно начавшееся патриотическое народное движение, которое быстро разрасталось, оформилось» в Союз русского народа[550].

«Передряга 1905 года всколыхнула и аморфную массу хуторян, помещиков и большинство провинциального купечества. <…> И в Москве декабрьское восстание тоже несомненно повлияло отрезвляющим образом. И когда гр[аф] П. С. Шереметев обратился к представителям различных слоев московского населения с призывом образовать союз русских людей для защиты исконных основ жизни русского народа, то к нему потянулись в неожиданном количестве люди самых разнообразных профессий и социального положения. В его старинном особняке на углу Воздвиженки и Шереметевского переулка, на наших собраниях, можно было видеть и родовитого москвича, предки которого служили Петру и Екатерине Великим, и мещанина-хозяина маленького портновского дела, и священника, и представителя именитого купеческого рода, и рабочего с фабрики Бутикова… Тут родился “Союз русского народа”. <…> то, что мне приходилось видеть и слышать в доме гр. Шереметева, может быть, было идиллично, но проникнуто было несомненно большой чистотой побуждений»[551].

Скоро движение получило поддержку «от различных влиятельных лиц». С. Ю. Витте предполагал, что среди последних был и П. Н. Дурново[552]. Действительно, П. Н. Дурново использовал народное движение в борьбе с революцией. Так, в декабре 1905 г. он удовлетворил просьбу С. Д. Кузьмина[553] облегчить обществу приобретение оружия, разрешив петербургскому градоначальнику выдавать свидетельства на право приобретения для членов общества револьверов при условии беспрекословного их возвращения по требованию полиции и предоставления именных списков вооружаемых лиц. Предполагалось: «заставить революционеров бороться открыто и выносить свою вооруженную борьбу на улицу, где правительство не замедлит расправиться с ними должным образом»; бороться «с вооруженными забастовщиками, а в случае вооруженного восстания <…> группами в 5–6 человек занимать частные дома и не допускать в них революционеров для учинения нападений на правительственную силу из-за угла».

Тогда же П. Н. Дурново приказал «ускорить делопроизводство по выдаче разрешений на право приобретения и хранения оружия» членам Союза русского народа и Общества активной борьбы с революцией и анархией в ответ на жалобы руководителей последних на волокиту – общий порядок собирания сведений о благонадежности был заменен представлением удостоверений от руководства этих организаций. До 25 января 1906 г. по таким удостоверениям получили разрешение 120 лиц.

В виду предстоящей годовщины событий 9 января и угроз членам правых партий со стороны революционеров, лидеры правых обратились с просьбой снабдить членов их организаций оружием. 5–6 января 1906 г. отряду Союза русского народа в 700 человек было выдано с разрешения П. Н. Дурново 100 старых револьверов из запаса полицейского резерва. В марте 1906 г. эти револьверы были возвращены полиции[554].

При этом П. Н. Дурново полагал, что «нельзя производить следствий о народных волнениях. Нельзя велеть стрелять в людей, мнущих революционеров»[555].

Черносотенцы, в свою очередь, отдавали должное П. Н. Дурново. В 1909 г. Московский губернский совет Союза русского народа, выражая ему «глубокую благодарность за твердое стояние за начала русской государственности, в момент полной растерянности общества и правительственных сфер, среди ужасов еврейской революции, захватившей и православную Россию», просил его принять «звание почетного члена Московского Столичного Совета Союза русского народа»[556].

В борьбе с революцией Союз русского народа сыграл большую роль. На этот счет есть немало свидетельств представителей власти разного уровня. Так, В. А. Дедюлин, тогда петербургский градоначальник, позднее говорил: «Он нужен был для противодействия уличной толпе, ходившей по улицам с красными тряпками. <…> Союз русского народа был нужен, когда нужно было гнать красные тряпки, и в этом он оказал огромную услугу»[557].

«Мне хорошо известны те неоценимые заслуги, – писал Н. Ч. Зайончковский, – которые оказал этот Союз Правительству и России в борьбе со смутой. Конечно, по самому преобладающему в нем составу членов и по приемам борьбы, Союз с его Отделами был орудием грубым; но ведь пушки, пулеметы, ружья со штыками – орудия еще более грубые, однако, необходимые. Самый факт возникновения Отдела Союза в какой-нибудь весьма революционной местности сразу полагал в ней конец революционным выступлениям»[558].

Позднее, уже в эмиграции, Н. В. Краинский расставлял акценты: «Дурново усмирил этот страшный бунт при содействии здоровых сил русского народа»[559].

Однако «окончилась смута – и от Союза с его Отделами как-то сразу отвернулись»[560]. «А теперь, – говорил 5 февраля 1908 г. В. А. Дедюлин, – он уже не нужен: красных тряпок на улицах уже нет». При этом пренебрежительно отзывался о членах Союза («толпа», «хулиганы»)[561].

Союз стал неудобен: «Деятельность Союза под руководством доктора Дубровина стала во многих случаях крайне бестактной, вызывающей, с претензиями давать Правительству директивы. Союз под влиянием отдельных честолюбцев начал раскалываться».

Виновато, продолжает Н. Ч. Зайончковский, правительство: «Его не захотели или не сумели “упасти”, его оставили вариться в соку собственных дрязг, а в отдельных губерниях Отделы Союза вызывали к себе неблагожелательное отношение гг. губернаторов»[562].

Правительство П. А. Столыпина оказалось не способным ни понять, ни оценить по достоинству это народное движение; «не сумело дать этой организации необходимой идеологии и образовать из нее сильную народную партию». Свели ее «на задворки полицейских управлений», использовали «лишь как орудие для подавления открытых беспорядков, предоставив ей самой применять ею же измышленные приемы борьбы с революцией». Руководство ею было предоставлено второстепенным агентам правительства. Самостоятельно выдвинувшиеся вожди движения скоро были развращены «неумелой поддержкой денежными субсидиями» правительства[563].

Взаимоотношения П. Н. Дурново и С. Ю. Витте

Взаимоотношения П. Н. Дурново и С. Ю. Витте даже для близко наблюдавших их людей казались загадочными. «Природа этих отношений, – говорил И. И. Толстой, – представляется весьма сложной и трудно поддающейся точной и правильной характеристике, ибо она полна недоговоренности и невыясненности. <…> Я могу лишь засвидетельствовать, что отношения между Витте и Дурново были прекрасными и до последнего времени они не испортились, но с каждым днем получали все более странный и непонятный для нас (членов правительства. – А. Б.) оттенок»[564]. «Я никогда не понимал отношения Витте к Дурново, – признавался В. А. Маклаков, – он о нем отзывался по-разному, часто с большой горечью и обидой»[565].

В обществе о их взаимоотношениях судачили по-разному. «Держалось представление, – утверждал М. М. Ковалевский, – что жестокие репрессии, производимые в отдельных местах губернаторами, предписываются не кем иным, как Дурново. <…> Никто, конечно, не думал, что у Витте не хватает силы для более энергичного выступления, что Дурново ведет при нем свою линию и что никакой солидарности между министрами в действительности нет»[566]. По мнению Н. А. Зверева, П. Н. Дурново действует «круто по соглашению с Витте, по его указке, <…> по взаимному соглашению у них якобы нелады, но промеж себя согласье. Витте все репрессии сваливает на Дурново, сам либеральничает якобы, но эти репрессии идут от Витте». «По словам [Н. А.] Зиновьева, <…> оба они друг друга побаиваются», а по А. А. Кирееву, «между двумя плутами идет борьба»[567].

С годами многое прояснилось, и сотрудники их и коллеги характеризовали их взаимоотношения следующим образом.

«С того самого момента, как для него выяснилось, что манифест 17 октября не внес успокоения в общество и не превратил его самого в кумира страны», С. Ю. Витте, по свидетельству В. И. Гурко, стал обнаруживать «полнейшую растерянность и утратил сколько-нибудь определенную политическую линию. <…> Не препятствуя при таких условиях Дурново подавлять суровыми мерами революционные выступления, он тем не менее стремился лично сохранить перед общественностью либеральный лик и по издавна установившейся в нем привычке продолжать действовать столь излюбленными им средствами – лестью и обманом»[568].

Тем не менее, первые месяца полтора своей министерской деятельности П. Н. Дурново, по наблюдениям начальника Петербургского охранного отделения А. В. Герасимова, был во всем солидарен с С. Ю. Витте, ссылался на его авторитет, «советовался с ним, ничего не делал самостоятельно». Его политическую позицию в этот период характеризует ответ Герасимову, предложившему закрыть типографии, печатавшие революционные издания, и арестовать 700–800 человек: «Ну, конечно. Если пол-Петербурга арестовать, то еще лучше будет. Но запомните: ни Витте, ни я на это нашего согласия не дадим. Мы – конституционное правительство. Манифест о свободах дан и назад взят не будет. И вы должны действовать, считаясь с этими намерениями правительства как с фактом»[569]. Это подтверждает и А. В. Бельгард: «Новые, совершенно исключительные условия службы вплотную столкнули меня с новым министром. Как ставленник графа Витте, он всецело был проникнут новым либеральным настроением, которое, однако же, в силу необходимости и под влиянием событий очень скоро испарилось. Эта перемена произошла в нем в течение нескольких дней у меня на глазах»[570].

Вместе с тем, участвуя в заседаниях Совета министров, П. Н. Дурново, по свидетельству В. И. Гурко, «сразу стал на определенно правую позицию»[571], что обусловило «странные», по определению И. И. Толстого, отношения его с премьером: «Дурново возражал почти против каждого предложения Витте, как бы принципиально не одобряя всю конституционную затею, находя ее преждевременною, не соответствующею характеру русского народа. Возражения делались, однако, редко прямо, а как-то обиняками, предупреждениями о могущих быть печальных последствиях. Это страшно, видимо, бесило Витте, и он, по обыкновению, не стеснялся в выражениях, бывал очень груб, доходя иногда фактически до крика. Тогда Дурново обыкновенно съеживался и говорил: “Да я, Ваше сиятельство, выражаю только свое мнение, дело Ваше – принять его или не принять, как Вы решите, так и будет…” и т. п. Особенно часты были столкновения между ними по поводу назначения того или иного губернатора, а также по поводу введения в отдельных местностях усиленной или чрезвычайной охраны: в этих случаях Дурново говорил обыкновенно по часу подряд, что особенно выводило из себя нашего председателя; он кричал тогда, что это со стороны Дурново обструкция, что так мы ничего не успеем сделать и что совместная их служба, по его убеждению, становится невозможною. Доведши Витте до такого состояния, Дурново умолкал, прося извинить его, иногда уступая, иногда обещая представить новые данные к следующему заседанию. Несмотря на такие пререкания, принимавшие иногда весьма резкую форму, Витте постоянно в начале каждого почти заседания обращался за советом прежде всего именно к Дурново, как бы подчеркивая, что он необыкновенно высоко ставит его административный опыт и считает его советы особенно ценными; затем начиналась обычная история с криком и упреками, и на это уходила добрая половина заседания, а иногда и почти все заседание, так что остальные министры не имели даже возможности доложить о своих делах или принуждены были комкать свои доклады. До января 1906 г. взаимные отношения эти имели такой вид, что Витте держит Дурново в руках и что, пользуясь его полицейскою опытностью, он направляет ее в нужную ему сторону, а Дурново, хотя и брыкается, но, подчинившись более сильной воле, не решается идти прямо против председателя, и если и повертывает иногда дела по-своему, пользуясь частыми всеподданнейшими докладами, то делает это с оглядкою и считаясь с опасным для него политическим противником»[572].

Сам С. Ю. Витте так определил свою позицию: «Я был солидарен с министром внутренних дел, что раз есть смута, выражающаяся в насилии и неподчинении законным требованиям властей, то против таких проявлений нужно мобилизировать силу, что сила эта должна прежде всего действовать морально, своим присутствием, что если эта сила – войска – встречает насилие, то это насилие должно быть подавлено силою, и в этом случае необходимо действовать решительно и энергично, без всякой сентиментальности. Но раз порядок восстановлен силою, затем не должно быть ни мести, ни произвола, должен войти в действие закон и законная расправа. Должен сознаться, что это в некоторых случаях не исполнялось»[573].

Перелом в позиции и политике Дурново-министра произошел в первых числах декабря 1905 г. и был связан, по свидетельству А. В. Герасимова, со следующими событиями. В ночь на 7 декабря П. Н. Дурново, получив с телеграфа копию телеграммы Московской конференции железнодорожников с призывом к всеобщей забастовке с последующим переводом ее в вооруженное восстание[574], позвонил в Царское Село. Царя разбудили, и он назначил аудиенцию на 7 часов утра для экстренного доклада. Выслушав П. Н. Дурново, Николай II полностью согласился на предложенные им «решительные меры»: «Да, вы правы. <…> Ясно, что или мы, или они. Дальше так продолжаться не может. Я даю вам полную свободу предпринять все те меры, которые вы находите нужными». Вернувшись в министерство, П. Н. Дурново тут же отдает распоряжения во все жандармские управления империи о немедленном аресте руководителей революционных партий и организаций и подавлении всех революционных выступлений и митингов, «не останавливаясь перед применением военной силы»[575]. В этот же день были арестованы руководители комитета Николаевской железной дороги и члены Московского федеративного совета РСДРП, который должен был стать «боевым штабом руководства восстанием»[576].

Поездка к царю утром 7 декабря была едва ли не первым решительным шагом, предпринятым П. Н. Дурново без ведома С. Ю. Витте, и она явилась переломным пунктом в их отношениях. «Дурново после этого перестал считаться с Витте, стал его игнорировать»[577]. С. Е. Крыжановский связывал эту перемену в их отношениях с декабрьским восстанием в Москве: оно «стало началом крутого перелома в поведении Дурново, который с этой минуты повел свою собственную линию»[578].

С подавлением московского восстания П. Н. Дурново уже не сомневался, «что и в других местах он справится без особого труда, если – говорил он В. Н. Коковцову – “Витте не будет слушать всяких сплетен разных общественных деятелей и перестанет бороться с восстанием газетными статьями и бесконечными совещаниями с пустыми болтунами”»[579].

«К концу декабря игра, в сущности, была сыграна: если вначале Государь не без больших колебаний верил в возможность для Витте достигнуть хороших результатов, то с этих пор доверие пропало почти окончательно; Дурново же <…> почувствовал себя неоспоримо победителем в своем скрытом состязании с Витте, который, в свою очередь принужденный терпеть его в Совете рядом с собою, не мог в душе не возненавидеть его». П. Н. Дурново утверждается министром, его постоянный противник в Совете министров С. С. Манухин заменен М. Г. Акимовым. «На новогоднем приеме в Царском Селе, – рассказывал И. И. Толстой, – можно было констатировать, что оба факта считались непреложным доказательством поражения “премьера” и торжества Дурново, вокруг которого толпа поклонников из придворных сфер заметно увеличилась»[580].

С января 1906 г., продолжал И. И. Толстой, «взаимные отношения между Витте и Дурново, если и не резко, но по существу весьма заметно изменились. Хотя Витте и продолжал иногда кричать на Дурново, но последний перестал “ежиться” и отвечал иногда довольно резко, энергично настаивая на своей точке зрения; иногда, чего он раньше никогда не посмел бы сделать, он после сцены с председателем прекращал на неделю и больше свое хождение в заседания Совета, причем не считал нужным извиняться за свое отсутствие»[581]. «Под тем или иным предлогом, а то и без всякого предлога, – подтверждает В. И. Гурко, – он просто не являлся на заседания Совета, а заменял себя кем-либо из состава министерства, не считаясь при этом с служебным рангом заместителя». Позволял иногда дерзость по отношению к С. Ю. Витте[582]. 2 февраля 1906 г. А. А. Киреев пометил в дневнике: «По-видимому, два течения в нашем правительстве обостряются. Дурново за репрессию – Витте говорит, что Дурн[ово] не в состоянии понять положение, что репрессия не достаточна»[583]. Скоро П. Н. Дурново, по свидетельству И. И. Толстого, «отбился совершенно от рук и стал играть первенствующую роль в подробностях внутренней политики»[584].

19 февраля 1906 г. П. Н. Дурново в беседе с С. Д. Шереметевым заявил: «Я веду свою линию[585]. Это было видно и со стороны: «Он сделался при дворе persona grata и, поддерживаемый умным, крайне правым Акимовым, повел свою, особую от Витте, политику – сильной власти. <…> Он всегда знал, чего хотел, и упорно шел к намеченной цели. Такому человеку трудно было подчиниться, подобно другим, указке Витте. Он ей и не подчинился»[586]. Признавал это и сам С. Ю. Витте: «Дурново эмансипировался от меня как председателя Совета Министров и от Совета и начал вести собственную политику»[587].

В конце марта 1906 г. в салоне Богдановичей констатировали: между С. Ю. Витте и П. Н. Дурново «глухая вражда»[588].

«Витте реагировал на торжество Дурново просьбою об отставке, которая, однако, принята не была ввиду главным образом финансового положения России»[589].

С. Ю. Витте, не выдерживая тут сравнения с П. Н. Дурново, объясняет перемену его позиции одними карьеристскими соображениями: «Когда П. Н. Дурново увидел направление государя и то, что я был назначен председателем по необходимости, что я играть роль ширмы не намерен и что государь, как только ему окажется возможным найти более солидную ширму, со мной охотно расстанется, то он – Дурново – и решил, что лучше быть персона gratissima в Царском Селе, нежели в Петербурге у графа Витте, тем более что наша жизнь так коротка, а пребывание на постах министров еще короче»[590]. Не малую роль тут, по мнению С. Ю. Витте, сыграл и царь: он «обольстил» П. Н. Дурново и, стремясь «иметь дело даже с министрами объединенного министерства помимо председателя Совета, так сказать, en cachette[591] от него», имел такие отношения с П. Н. Дурново[592].

Объективнее пытается быть И. И. Толстой: «Наблюдая грозные явления, последовавшие за обнародованием Манифеста, события, следовавшие одно за другим с головокружительной быстротой и ясно доказывавшие ему, человеку в таких делах опытному, развитие революции, серьезно угрожающей уже всему тому, чего даже Витте не думал касаться, как-то монархической власти, целости России и всего ее социального строя сверху донизу, он должен был, по складу ума и по выработанным убеждениям, признать, что зашли слишком далеко и что наступило время тормозить машину, если уж нельзя повернуть ее обратно». «Виноват» отчасти и сам премьер: «Естественные колебания Витте, не скрываемое им смущение перед разросшимся движением, направленным против правительства и лично против него, наконец, доверие, оказываемое им опытности и знанию Дурново, дали последнему известные козыри в руки». Не удержался, чтоб не лягнуть П. Н. Дурново: «Рядом с этим Дурново видел, что придворная партия, большинство сановников и высшее общество относились с явным недоверием и даже отвращением к новому курсу». Вот, заключает И. И. Толстой, «сложивши все вместе, нетрудно понять, на какую политику он должен был решиться. Не прибегая к открытому разрыву с председателем Совета, он смело повел “собственную линию”, тормозя, где можно, всюду критикуя легкомысленность Витте и намекая, где можно, что ему приходится смотреть в оба, чтоб не стряслось беды»[593].

Возможно, прав был В. А. Маклаков, заключивший из бесед с П. Н. Дурново, разговаривать с которым, по его замечанию, «было возможно и интересно»: «Он был таким же реалистом, как Витте, еще менее его был пленником предвзятой идеи. <…> он согласился пойти в министерство не затем, чтобы интриговать против Витте и взрывать кабинет изнутри. Дурново, как и Витте, понимал, что самодержавие невозможно без самодержца, с конституцией помирился и готов был ей служить». Однако, увидев вскоре, «чего требует наша общественность, – продолжает Маклаков, – он проникся презрением к ее непрактичности. Дожидаться ее отрезвления он считал бесполезным». И видел, что власть достаточно сильна, чтобы с революцией справиться[594]. Происходит переоценка манифеста 17 октября. 8 января 1906 г. С. И. Четвериков в соединенном совещании петербургского и московского отделений ЦК «Союза 17 октября», при обсуждении отношения последнего к правительству Витте, сообщил «справку, полученную им недавно в Петербурге из авторитетного источника, будто П. Н. Дурново держится упорно мнения, что манифест 17 октября есть добровольный акт царской милости, ничем не ограничивающий его самодержавной власти»[595]. 19 февраля 1906 г. П. Н. Дурново в беседе с единомышленником характеризовал манифест как «крупную политическую ошибку», а усиление революции – прямым его следствием[596]. Эту оценку в несколько смягченной форме он повторил в Царскосельском совещании 7 апреля 1906 г., подчеркнув, правда, что «с существом этого акта нельзя не считаться»[597].

Их развело различное представление о способах подавления революции. П. Н. Дурново, по словам Д. Н. Любимова, так сформулировал суть своих расхождений с С. Ю. Витте: «Не время теперь заниматься эквилибристикой! Витте хочет держаться на узком гребне манифеста 17 октября, ни направо, ни налево; а спасение – только направо; налево сплошь социалистическое болото, в котором барахтаются и захлебнутся кадеты[598]. П. Н. Дурново сделал ставку на силовые методы и стал поощрять черносотенное движение[599]. «Витте, – поясняет В. А. Маклаков, – связал себя с манифестом, должен был опираться на общество и ради этого шел на компромиссы. Дурново был свободный»[600].

С начала 1906 г. у С. Ю. Витте крепнет желание отделаться от П. Н. Дурново. Революция заметно шла на убыль, нужда в нем притуплялась, да он оказывался и помехой: чрезмерные репрессии стали, по мнению С. Ю. Витте, причиной крайне неблагоприятных для правительства результатов выборов в Государственную Думу; раздражало вошедшее в обиход прессы словосочетание «кабинет Витте – Дурново»; представлялось немыслимым предстать перед Думой, имея в составе своего кабинета столь одиозную фигуру. Более того: утверждение его в должности министра и другие царские милости по адресу П. Н. Дурново заставляли опасаться, не заменит ли он Витте в кресле председателя Совета министров[601].

Справедливо полагая, что Николай II не согласится по его, Витте, желанию заменить П. Н. Дурново другим кандидатом, С. Ю. Витте подает прошение об увольнении, мотивируя его преимущественно расхождением с Дурново[602]. В. И. Гурко по этому поводу не без язвительности замечает: «Исходил Витте при этом, несомненно, из никогда не покидавшего его убеждения, что он сам незаменим и что в ответ на поданное им прошение государь его не отпустит, а Дурново сам уволит»[603].

Любопытно, что в 1911 г. в Виши, по свидетельству В. А. Маклакова, они общались, и «тогда отношения их казались хорошими»[604]. Можно, видимо, полагать, что и раньше, в бытность их в составе одного «кабинета», между ними не было особых разногласий. Некоторые из современников, близко наблюдавшие их отношения, это подтверждают. Д. Н. Любимову, например, представлялось, что между ними «сразу установились строго официальные, но вполне корректные» отношения. «Витте предоставил Дурново всю черную работу по подавлению революции, сам решительно от него отмежевался, ведя политику на два фронта. С одной стороны, выражая молчаливое согласие на деятельность Дурново, по возможности в нее не вмешиваясь, иногда только в разговорах с общественными деятелями ею возмущаясь; а с другой – продолжая заигрывать с различными слоями оппозиционной общественности»[605].

Не расходились они и по другому, столь же важному тогда вопросу. П. П. Менделеев, бывший секретарем в заседаниях Совета министров при обсуждении новой редакции Основных законов, свидетельствует: «Все дело Витте крепко держал в своих руках, вел его к единой цели: сохранить как можно больше прерогатив за Царской властью. <…> Усилить значение Монаршей власти по отношению к новым законодательным учреждениям, обеспечить Государю возможность править, в случае надобности, и без их участия – было главной заботой Витте. Дурново и Акимову оставалось только помогать ему в нахождении наиболее удачного изложения принимаемых постановлений»[606].

Была легенда о либеральном Витте, с большим искусством созданная, прежде всего, им самим. «Как <…> выяснено с документальной точностью, – писал еще Е. В. Тарле, – граф Витте, вопреки ходячей легенде, не только не останавливал [П. Н. Дурново], но, напротив, подстрекал и натравливал на самые крутые действия». «Полнейший знак равенства» проводил Е. В. Тарле между ними и «в смысле отношения к осуществлению принципов манифеста»[607].

Увольнение

По мнению В. И. Гурко, у П. Н. Дурново «не было никаких оснований думать, что близок час потери им власти. У государя он неоднократно встречал приветливый прием и выражение ему доверия; с обоими братьями Треповыми он был в лучших отношениях и, следовательно, с этой стороны не мог ожидать никакого, выражаясь вульгарно, подвоха»[608]. И С. Ю. Витте «казалось несомненным, что во всяком случае Дурново останется министром внутренних дел»[609]. Сам он, по словам А. В. Бельгарда, «искренне был убежден, что Государь ни в каком случае не решится с ним расстаться в создавшемся, благодаря неудачным выборам, исключительно трудном положении»[610]. Ходили слухи, что он рассчитывал после ухода С. Ю. Витте стать премьером[611]. Слухи эти не были беспочвенны: П. Н. Дурново, по словам В. И. Гурко, доставлял компрометирующие С. Ю. Витте данные влиятельному кружку (И. Л. Горемыкин, А. В. Кривошеин, В. Ф. Трепов), который через дворцового коменданта Д. Ф. Трепова «не упускал случая почти с самого назначения Витте председателем Совета министров представить его деятельность государю в неблагоприятном свете»[612].

По-видимому, и Николай II не собирался с ним расставаться. С. Ю. Витте рассказывал, что за два дня до указа об увольнении П. Н. Дурново его жена заезжала к жене С. Ю. Витте и «говорила о том, что государь просил ее мужа остаться и что вот теперь она едет на Аптекарский остров осматривать дачу министра внутренних дел, так как они намерены в самом непродолжительном времени туда переехать»[613].

Однако «новый кабинет не пожелал нести за действия его ответственность перед новою Думою»[614]. «Неблагоприятный результат выборов в Государственную думу и проявляемая общественностью к Дурново непримиримая ненависть» побудили влиятельный кружок, по утверждению В. И. Гурко, рекомендовать царю сменить и его, чтобы «доказать таким образом общественности, что увольнение Витте вовсе не означает поворота политики в сторону реакции. Устранение от дел одним общим указом Витте и Дурново должно было, наоборот, как бы связать эти два лица воедино и таким образом окончательно развенчать Витте в глазах передовых элементов общества, лишив его того ореола либерализма, которым он так старательно стремился себя окружить». Д. Ф. Трепов считал, что П. Н. Дурново раздражает общественность, что «свою роль усмирителя революции» он уже сыграл[615].

21 апреля в Совете министров П. Н. Дурново «сообщил, что он во время последнего своего всеподданнейшего доклада [20 апреля] спросил Государя о своей дальнейшей судьбе, причем Его Величество изволил указать, что считает нужным, хотя и с сожалением, расстаться с ним; тогда он подал прошение об отставке»[616]. Прошение это, написанное им собственноручно, «было очень кратко. Указывая, что при назначении ему была поставлена одна лишь задача: так ли иначе ли, водворить порядок – он эту задачу исполнил, а потому – просит об увольнении»[617].

В. И. Гурко, прочитав в газетах указ об увольнении П. Н. Дурново, немедленно к нему приехал и застал его за письменным столом разбирающим бумаги. «Сохраняя по наружности спокойный облик, не обнаруживая никакого возмущения, он был в определенно подавленном, грустном настроении и отнюдь не старался этого скрыть. “Да, для меня это большой удар, – сказал он мне откровенно, – быть у власти и лишиться ее для людей, посвятивших всю свою жизнь государственной службе, очень тяжело. Вы, впрочем, сами это когда-нибудь испытаете, – добавил он, взглянув на меня несколько иронически. – Ну а теперь пока что принимайте от меня власть на законном основании”. Поговорив со мною о некоторых не терпящих отлагательства делах, <…> Дурново на прощание, внезапно оживившись, воскликнул: “Нет, а Витте – вот злится-то, наверно, что мы с ним вместе уволены!”»[618]

Уволен П. Н. Дурново с подарком 200 тыс. рублей, любезным рескриптом, пожалованием в статс-секретари с оставлением сенатором и членом Государственного совета; при этом за ним сохранялись содержание по должности министра (18 тыс. рублей) и аренда (3 тыс. рублей).

«Под счастливой звездой родился Дурново! – заметила А. В. Богданович. – После всех произведенных им репрессий, арестов ушел целым и невредимым из Министерства внутренних дел»[619].

* * *

27 апреля (10 мая) 1906 г. П. Н. Дурново был в Зимнем дворце[620]. Затем уехал за границу.

Проживая в Париже, сохранял полное инкогнито, не бывал в посольстве; жил в гостинице «Континенталь». Заведующий агентурой А. Гартунг организовал его охрану «посредством наблюдательных агентов». В Берлине он жил в гостинице «Бристоль»; здесь также его охраняли агенты Гартунга и, по просьбе нашего посольства, берлинская полиция[621].

19 августа (1 сентября) Т. А. Леонтьева убила Ш. Мюллера, приняв его за П. Н. Дурново. 21 августа (3 сентября) П. Н. Дурново выехал из Берлина нордэкспрессом домой. Директор Департамента полиции приказал жандармскому подполковнику Мясоедову в Вержболове «учредить самую тщательную охрану».

Переезд П. Н. Дурново из казенной квартиры на частную (Моховая, 27) вызвал переполох среди других квартиронанимателей: боясь теракта, они заявили, что вынуждены будут приискивать себе другие квартиры[622].

Видимо, в связи с терактом Леонтьевой П. Н. Дурново стал весьма подозрительным. Для него была организована охрана: двойная смена городовых в подъезде квартиры и 6 агентов охранной полиции; при выходе из квартиры за ним следовал опытный пожилой агент охранного отделения Дмитриев; женская прислуга в квартире менялась каждые 2–3 дня; были столь же строгие предосторожности и в отношении пищи; сам П. Н. Дурново внимательно просматривал «газеты прогрессивного направления»[623].

Дурново-министр в оценках современников

Результаты короткого министерства П. Н. Дурново были поразительны для современников, вызывая филиппики и угрозы слева и восхищение справа.

«Заслуги Дурново в подавлении повсеместной смуты и недопущение ее перейти в открытую революцию, со всеми ее роковыми последствиями, для всех знавших положение России в 1905 году неоспоримы, – утверждал Д. Н. Любимов. – Несмотря на вихрь событий, не обращая внимания на клокотавшую ненависть и озлобление вокруг него, Дурново ни на минуту не выпустил туго натянутых вожжей из своих рук. Аппарат власти все время оставался в его руках. В этом и есть его несомненная историческая заслуга. Неизвестно, чем бы кончились в 1905 году повсеместные беспорядки, волнения и восстания, будь на месте Дурново его ближайшие предшественники, или кандидат русской общественности – кн. Урусов. <…> Если в начале 1906 года не случилось того, что произошло в начале 1917-го, то этим мы во многом обязаны энергии, мужеству и распорядительности Петра Николаевича Дурново»[624].

Другие осведомленные современники, разделяя мнение Д. Н. Любимова, конкретизируют заслуги Дурново-министра.

Он вернул, пишет Е. Г. Шинкевич, «к порядку нарушенную забастовками деятельность правительственного аппарата и довел Россию до Государственной Думы, без изъяна свободам, провозглашенным в манифесте 17 октября»; подтянул «органы местной администрации»[625].

«В крепких руках П. Н. Дурново власть перестала плыть по течению и решительно выступила на путь механического подавления революционного движения», – свидетельствует В. И. Гурко[626].

Он «законопатил тоже всех маломальских влиятельных и энергичных революционных вожаков»[627].

«Твердая и умная власть министра внутренних дел П. Н. Дурново чувствовалась во всем и везде: и в деревенской сумятице, и в мятежной Москве, и в насмерть перепуганном, теперь успокоившемся Петербурге», – вспоминал начало 1906 г. В. М. Андреевский[628].

В подавлении революции 1905–1906 гг. большую роль сыграли многие представители центральной и местной администрации; инициатива многих суровых и весьма эффективных мер исходила от великого князя Николая Николаевича, С. Ю. Витте, некоторых министров его кабинета[629]. Тем не менее многие современники выделяли П. Н. Дурново, приписывая подавление революции лично ему. Так, Б. В. Никольский безапелляционно утверждал: «На наших глазах П. Н. Дурново обрисовался элементарно-властной и одиноко-властной фигурою на фоне сановных трусишек бюрократии наверху, а внизу – камаринских товарищей»[630].

«Считаю, – записывал Г. О. Раух, – что он один спас положение и провел поворот к более энергичной внутренней политике, что и не преминуло дать свои плоды. Начало надо считать с почтовой забастовки, против которой он первый повел энергичную борьбу и с успехом. Затем постепенно эта энергия передалась и в остальные сферы внутренней жизни и преимущественно полиции, печати. Начались аресты всяких революционных деятелей вроде Носаря-Хрусталева и др., аресты газет и листков, их редакторов и издателей, энергичные действия в Москве и в окрестностях, на железных дорогах и т. д. Я уверен, что первая заслуга, первый толчок целиком принадлежит ему»[631].

В. И. Гурко, находя вполне реальной опасность крушения государственного строя в последние месяцы 1905 г., ставил в заслугу П. Н. Дурново ее предотвращение к началу 1906 г.: «Революцию 1905 г. предотвратил всецело Дурново, именно он и только он проявил в то время правильное понимание положения вещей и с редкой планомерностью, хотя, право, и с беспощадностью, удержал от крушения разваливающийся государственный механизм»; «при подавлении революционного движения 1905 г., он, несомненно, сыграл решающую роль»[632]. Так же считали А. Д. Голицын, С. Е. Крыжановский, П. Г. Курлов, В. П. Мещерский[633] и многие другие.

К такому же, по существу, выводу приходит и исследователь: «В ретроспективе представляется, что <…> без человека такой редкой широты ума и твердости во главе МВД государство вполне могло разрушиться зимой 1905–1906 гг.»[634]