В Министерстве внутренних дел

28 октября 1881 г. 39-летний П. Н. Дурново был назначен управляющим Судебным отделом МВД, созданном при Департаменте государственной полиции для ведения дел по дознаниям о государственных преступлениях. Сделано это было в русле проводимой директором Департамента политики обновления личного состава[274].

Директором Департамента полиции был В. К. Плеве[275]. «Это был человек далеко не заурядный, широко образованный, проведший лучшие свои годы на службе по судебному ведомству вплоть до должности прокурора Петербургской судебной палаты. Обязанный в своей служебной карьере только своим способностям, В. К. Плеве был назначен директором Департамента полиции одновременно с упразднением III отделения с. е. и. в. канцелярии, ведавшего до тех пор всею деятельностью Корпуса жандармов. Таким образом, на долю В. К. Плеве выпала задача полной реорганизации всего полицейского дела в России»[276]. При этом он «проявил способности, приведя в порядок и наладив сыскную часть, до того времени находившуюся в хаотическом состоянии; создал охранные отделения и более действенную постановку политического розыска»[277]. Начал он с привлечения в департамент молодых юридических сил «для внедрения в нем начал законности»[278].

П. Н. Дурново и В. К. Плеве были почти ровесники (первый старше на 3,5 года); в одно время служили в прокуратуре (Плеве – с 1867 г., Дурново – с 1870); географически близко, а иногда – в одних и тех же местах (Москва, Владимир, Киев), правда – в разное время; прошли одни и те же ступени служебной лестницы (товарищ прокурора, прокурор) и, хотя пути их не пересекались, они, несомненно, знали друг о друге и, возможно, были знакомы лично. К началу их совместной службы Плеве был действительным статским советником, Дурново же – коллежским советником.

Плеве в этот период его деятельности, по свидетельству современника, «совмещал в себе немало достоинств – значительный ум, громадную память и способность работать без отдыха; не было такого трудного дела, которым он не в состоянии был бы овладеть в течение самого непродолжительного времени. Нечего, следовательно, удивляться, что он быстро сделал карьеру, на всяком занимаемом им месте он считался бы в высшей степени полезным деятелем, а для графа [Д. А.] Толстого был настоящей находкой. <…> Но это хорошая сторона медали, была и обратная. Государь [Александр III] с своим здравым смыслом выразился однажды о Плеве очень верно. Граф Толстой, отправляясь на лето в деревню, просил, чтобы дозволено было Плеве являться в Гатчину с докладами, причем отозвался с похвалами об его отличных убеждениях. “Да, у него отличные убеждения, – возразил государь, – пока вы тут, а когда не будет вас, то и убеждения у него будут другие”. <…> Можно усомниться, чтобы Плеве относился с сердечным участием к чему-либо, кроме своих интересов. От этого человека, со всеми отменно вежливого, невозмутимо спокойного, не способного проронить в разговоре ни одного лишнего слова, никогда не возвышавшего интонацию голоса, как-то веяло холодом. Всякий инстинктивно сознавал, что было бы опасно довериться ему; со всеми старался он быть в одинаково хороших отношениях, чтобы не закрывать самых разнообразных путей для своей карьеры. Несмотря на свои недостатки – повторяю еще раз – он приносил на службе значительную пользу и оказался бы еще несравненно полезнее, если бы направляла его более сильная рука. Стоял он высоко, особенно по сравнению с другими лицами, окружавшими Толстого»[279].

«В начале восьмидесятых годов <…> Плеве, – утверждал С. Ю. Витте, – еще не износил свою либеральную шкуру, в которой он преклонялся перед графом Лорис-Меликовым, хотевшим положить начало народного представительства, и затем перед графом Игнатьевым, носившимся с идеей Земского собора»[280].

Другие современники подтверждают свидетельство Е. М. Феоктистова, правда, имея в виду уже Плеве-министра.

И. И. Янжул: «Он много читал, наблюдал и думал и, к моему большому удовольствию, оказался очень начитанным в произведениях <…> Салтыкова-Щедрина. Зная его лично за много лет и притом на деле <…> за очень умного и способного человека и вовсе не такого прямолинейного консерватора, каким был <…> Н. П. Боголепов, а способного на уступки, где это требовалось временем или вызывалось необходимостью, я надеялся, что Плеве может сделать для России много добра и пользы. <…> Россия, я убежден, лишилась через это [убийство Плеве] мирного и благополучного разрешения многих трудных вопросов»[281].

Напутствуя П. П. Заварзина, назначенного начальником охранного отделения в Кишинев, В. К. Плеве говорил: «Еврейские беспорядки в Кишиневе дискредитировали местную власть и осложнили положение в центре. Такие явления совершенно недопустимы. Губернатор и вы должны работать согласованно и всячески ограждать население от всяких насилий». «Многие недолюбливали Плеве, – продолжает П. П. Заварзин. – Не говоря уже о левых кругах, преувеличенно считавших его олицетворением реакции; не любили его и придворные и высокочиновный Петербург за то, что он не принадлежал к их среде и был неумолимым врагом какой бы то ни было протекции. Кроме того, он представлял собой полный контраст своему предшественнику Сипягину, человеку с большими родственными связями в петербургском свете, которого называли “русским барином”. Плеве для большого света был только бюрократом, не считавшимся с его обычаями и ревниво оберегавшим свое министерство от посторонних вмешательств и влияний. Плеве твердо стоял на том, что с революционерами надо бороться, беспощадно нанося удары верхам партий, но вместе с тем считал необходимым вводить в жизнь назревшие изменения законодательным порядком»[282].

«Действительно, – подтверждает В. И. Гурко, – первой мыслью Плеве при вступлении в управление Министерством внутренних дел было ввести в состав Государственного совета представителей высших слоев общественности. <…> Плеве принялся за изучение возникавших в прежнее время предложений о привлечении выборного элемента к участию в законодательстве страны. Он извлек с этой целью из архивов проекты Валуева, Лорис-Меликова и гр. Н. П. Игнатьева, последовательно разрабатывавшие образование высшего законосовещательного учреждения, включающего элементы общественности. С присущей ему осторожностью и постепенностью знакомил он с этими проектами государя, не вводя при этом в свои планы своих сотрудников. <…> Одновременно постарался он войти в ближайшие сношения с земскими лидерами в лице наиболее в то время видного из них, а именно Д. Н. Шипова»[283].

Да и С. Ю. Витте, при всей своей неприязни к Плеве, признавал: «Несомненно, очень умный, очень опытный, хороший юрист, вообще человек очень деловой, в состоянии много работать и очень способный. <…> Каковы в действительности мнения и убеждения Плеве – об этом, я думаю, никто не знает, да, полагаю, что и сам Плеве этого не знает. Он будет держаться тех мнений, которые он считает в данный момент для него выгодными и выгодными для того времени, когда он находится у власти. <…> Плеве – несомненно даровитый и чрезвычайно способный человек; он имеет очень большой опыт как по своей судебной карьере, так и по административной»[284].

«Это был самый выдающийся по уму и твердой воле человек из всех современных сановников, – делился с женою А. В. Кривошеин. – <…> Как начальник он часто бывал труден, но зато при нем была полная уверенность, что когда нужно, он не даст в обиду и не обидит сам»[285].

В Департаменте государственной полиции (с 18.02.1883 г. – Департамент полиции) дела П. Н. Дурново сразу пошли успешно: менее чем через год, в августе 1882, он остался за директора Департамента, ушедшего в отпуск, и был произведен по докладу министра за отличие в статские советники (высочайший приказ по МВД за № 36 от 30.08.1882 г.).

Вот одно из конкретных его дел. «Обнаружилось, – рассказывал П. Н. Дурново четверть века спустя, – что людей отдавали под полицейский надзор без всяких правил, без всяких регламентаций все министры, до Министра Государственных Имуществ включительно, все губернаторы, все Генерал-Губернаторы, и, наконец, все начальники жандармских управлений. Таким образом, накопилось число поднадзорных 12 000–15 000, и никто не знал, состоит ли или не состоит под надзором. Когда, после очень тяжкой работы, все дела были разобраны и около 10 000 человек были совершенно отброшены как не подлежащие надзору, 2000 оставлены под надзором, то тогда были изданы подробные правила о гласном полицейском надзоре». Было это в 1882 г. Надзор этот был весьма суровый, однако было покончено с произволом: теперь, по Положению, гласный полицейский надзор учреждался по представлению губернатора, губернатор рассматривал те данные, которые ему доставляли полицейские или жандармские чины, затем дело поступало в Совещание при МВД, где присутствовали по два представителя от министерства юстиции и от МВД, председательствовал товарищ министра. «Я сам, – вспоминал П. Н. Дурново, – в этих совещаниях много раз председательствовал и десять лет состоял членом и по совести могу сказать, что дела в этом совещании рассматриваются настолько добросовестно, насколько вообще в административных учреждениях наших рассматриваются и разрешаются всякие дела»[286].

Через полгода, 18 февраля 1883 г., П. Н. Дурново назначен вице-директором Департамента полиции с окладом в 5 тыс. рублей и тут же, 22 февраля, по предложению министра на него возложено исполнение юрисконсультских обязанностей по Министерству внутренних дел (исполнял до 3.12.1884). 15 мая 1883 г. произведен по докладу министра, «за отлично усердную службу», в действительные статские советники и получил бронзовую медаль в память коронования Александра III.

В 1883 г. министр возложил на вице-директора Департамента полиции «обозрение настоящего состояния и деятельности С.-Петербургской полиции». Поручение это было «исполнено им вполне успешно».

26 апреля 1884 г. П. Н. Дурново командирован в государства Западной Европы «для ознакомления с устройством полиции в многолюдных городах <…> и с теми приемами, путем которых достигается в них надзор за беспокойными и вредными элементами населения, дабы эти приемы применить у нас с соответственным изменением в устройстве полиции» (Ордер министра внутренних дел от 7.04.1884 г. за № 1426). Результатом было обозрение полицейских учреждений Парижа, Берлина и Вены при рапорте от 12 июня 1884 г. При этом обозрение учреждений Парижа, подчеркнул П. Н. Дурново, «составлено на основании моих личных наблюдений».

«Весьма признателен Г. Дурново за этот основательный труд, – написал министр на рапорте. – Прошу сделать из него извлечение о численном составе и стоимости содержания полицейских чинов в этих трех городах и сравнение с таковыми в Петербурге и Москве, а также составить соображение о том, во сколько, следуя примеру других столиц, надлежало бы усилить полицию в Петербурге и Москве и что это стоило бы»[287].

С уходом В. К. Плеве в Сенат (21.7.1884) П. Н. Дурново вступает в должность директора Департамента полиции, а 23.08 назначается и. д. директора Департамента[288] и быстро закрепляется на этом месте: с 1 января 1885 г. он директор. В связи с этим, по распоряжению тов. министра, из секретных сумм Департамента ему выдано 3 тыс. рублей на наем и содержание квартиры. П. Н. Дурново шел 42-й год, для бюрократа такого уровня – возраст молодой.

Департамент полиции был важнейшим в министерстве внутренних дел. Это определялось как стоящими перед ним задачами (охрана общественной безопасности и порядка, предупреждение и пресечение преступлений), так и все более усложняющейся внутриполитической ситуацией в империи (образование и деятельность «Народной воли», распространение марксизма, зарождение организованного рабочего движения). Объектом его деятельности были политические организации, партии, общества, культурно-просветительские учреждения, российские подданные за границей. Департамент ведал полицией (городской, уездной, речной, фабричной), охранными отделениями, адресными столами, пожарными командами; тесно взаимодействовал с Отдельным корпусом жандармов. Курировал работу Департамента товарищ министра, бывший одновременно и командиром корпуса жандармов.

В Департаменте было пять делопроизводств: первое (распорядительное) ведало личным составом полиции и занималось общеполицейскими делами; второе (законодательное) разрабатывало законопроекты, инструкции, циркуляры, а также ведало делами об изготовлении и хранении взрывчатки; третье (секретное) занималось политическим розыском, руководило внутренней и заграничной агентурой, обеспечивало охрану императора, наблюдало за деятельностью революционеров, ведало финансовые дела; четвертое наблюдало за производством жандармскими управлениями дознаний по государственным преступлениям; пятое готовило доклады для Особого совещания по административной ссылке политически неблагонадежных и осуществляло гласный и негласный надзор.

Структура Департамента полиции при П. Н. Дурново «не претерпевала сколько-нибудь существенных изменений»; основное внимание «уделялось “отлаживанию” деятельности Департамента в том виде, в котором его оставил Плеве, а также приспособлению ее к решению новых задач», обусловленных «выходом на общественно-политическую арену новых социальных сил»[289]. Обновление личного состава Департамента за счет представителей суда и прокуратуры было продолжено. Реорганизована русская полицейская служба в Европе. Повышена эффективность деятельности всех звеньев Департамента полиции.

6 октября 1884 г. удалось арестовать в Петербурге Г. А. Лопатина и Н. М. Салову, а 16 ноября в Харькове – И. Л. Манучарова, в Харькове 1 мая 1885 г. – П. Л. Антонова, а 2 мая – С. А. Лисянского, 27 января 1886 г. в Петербурге – членов группы «Рабочий», 22 февраля в Екатеринославе – Б. Оржиха, 1–2 марта 1887 г. в Петербурге – готовивших покушение на Александра III, обнаружить динамитную мастерскую и типографию, в 1890 г. – Ю. Раппопорта и главу поволжских народовольцев М. В. Сабунаева[290].

В 1886 г. была ликвидирована в Женеве подпольная типография «Народной воли». В Париже обнаружена конспиративная квартира Л. А. Тихомирова и установлено за нею наблюдение. П. И. Рачковский «разработал» Л. А. Тихомирова и он порвал с революционной деятельностью, обратившись к Александру III с прошением о помиловании.

П. И. Рачковский организовал эффективную дискредитацию русской революционной эмиграции во французской прессе.

Были раскрыты планы покушения на Александра III и французских министров – «бомбисты» были арестованы французской полицией и осуждены французским судом (1890)[291].

Об энергии, оперативности, напористости и жесткости Дурново-директора департамента полиции свидетельствует история разгрома революционного кружка в Ярославле в июне 1886 г.[292]. Получив сведения о принадлежности студента Ярославского лицея П. П. Бессонова к революционной партии, П. Н. Дурново 4 июня распоряжается через начальника Московского охранного отделения «о немедленном производстве обыска у Бессонова». Обыск дал результаты, и студент был арестован. 13 июня начальник Ярославского жандармского управления получает телеграмму директора департамента полиции: «Прошу содержать под стражей Бессонова и немедленно арестовать Жирянову, Введенского, Чумаевского и, безусловно, всех, имевших с Бессоновым подозрительные отношения, укрывавших нелегального и на которых падает хотя бы малейшее подозрение в знакомстве с ним; в случае отсутствия достаточных данных к аресту сих лиц по формальному дознанию, содержите их под стражей на основании 33 ст. об усиленной охране и без разрешения департамента полиции никого не освобождайте. Дурново».

17 июня, соглашаясь с предложением прокурора Московской судебной палаты передать дознание по делу Бессонова для дальнейшего производства в Московское губернское жандармское управление, П. Н. Дурново пишет: «Предшествовавшие аресту Бессонова обстоятельства приводят меня к убеждению о нахождении в Ярославле значительного числа лиц, способствовавших укрывательству нелегальных, избравших означенный город своим притоном. Вследствие сего и в видах пресечения членам преступного сообщества возможности находить себе впредь безопасный приют в Ярославле, мною сделано распоряжение об аресте всех лиц, на которых падает хотя бы малейшее подозрение в сношениях с Бессоновым и Цыпенко и в укрывательстве последнего».

Поскольку время было каникулярное и студенты успели разъехаться по родным местам или поступили на службу, то аресты были произведены в Московской, Ярославской, Орловской, Воронежской, Саратовской, Новгородской, Владимирской, Смоленской, Тверской, Уфимской и Тульской губерниях и коснулись лиц, уже больше года покинувших Ярославль. Было арестовано «около 50 человек» и среди них, кроме студентов, 3 уже окончившие лицей, 2 офицера, 2 народные учительницы, 2 бывших семинариста, 3 бывших гимназиста, 5 служащих различных учреждений, помощник присяжного поверенного, шляпница, содержательница столовой, 2 нелегальных.

Одновременно с ярославским делом производились дознания по делу Рыбинского кружка, по делу Муханова и по делу Беневольского в Москве.

«В первые годы своей деятельности департамент полиции стремился работать в пределах законности и строго преследовать всякое проявление поползновений подчиненных органов заняться провокацией, т. е. искусственным созданием громких дел в целях выслужиться перед начальством, к тому же личный состав департамента полиции состоял, по преимуществу, из лиц в высшей степени порядочных и честных. <…> департамент полиции, в целях контроля деятельности подведомственных органов, стремился организовать собственную центральную агентуру не только в пределах России, но и за границей. Названной агентурой лично руководили ныне покойный П. Н. Дурново и Г. К. Семякин, решительно никому не доверяя свои тайны. <…> Отношение к расходованию денег из секретных сумм было самое корректное, и даже накопилась экономия в 3 миллиона рублей, но иногда, под сильным давлением, приходилось производить расходы на посторонние надобности; так, например, из секретного фонда было выдано 5 тысяч рублей на приданное дочери В. К. Плеве, занимавшего в то время должность государственного секретаря»[293].

Плодотворная деятельность П. Н. Дурново была по достоинству оценена и вознаграждена: 1 января 1886 г. он получил орден Станислава I ст.; 9 марта 1887 г. ему назначено «вместо аренды»[294] по 2 тыс. рублей ежегодно с 05.04.1887 г. в продолжение шести лет; 19 марта 1887 г. объявлено «Высочайшее Е.И.В. благоволение за отлично примерное исполнение лежащих на нем служебных обязанностей»; 1 января 1888 г. он произведен за отличие по службе в тайные советники; 1 января 1890 г. награжден орденом Анны I ст.; 12 июля 1890 г. объявлена монаршья благодарность «за отличное руководство им настоящим (т. е. «парижским». – А. Б.) делом и весьма дельное ведение его»; 1 января 1892 г. пожалован орденом Владимира II ст.; 7 августа 1892 г. французское правительство наградило его Большим офицерским крестом ордена Почетного Легиона.

На посту директора департамента полиции П. Н. Дурново «своим несомненным умом очень быстро обратил на себя внимание» (Л. М. Клячко), «проявил в полной мере свои административные способности, и перед ним открылась широкая дальнейшая карьера»[295]. Он был привлечен к решению ряда важных и сложных проблем внутренней жизни страны. 19 февраля 1885 г. назначен членом Особой комиссии для пересмотра действующих постановлений Устава о фабричной и заводской промышленности; 25 февраля – уполномоченным от МВД в Совещание для обсуждения способов к прекращению обращения купонов; 3 октября – членом Особой комиссии для разработки вопроса о мерах к прекращению наплыва иностранцев в западные окраины; 25 ноября – членом Комиссии для всестороннего обсуждения проектов об управлении одесским портом; 3 ноября 1886 г. – членом комиссии министерства финансов для разработки проекта паспортных правил; 20 ноября 1892 г. – представителем от министерства в Особое совещание по поводу обнаруженных среди студентов высших учебных заведений империи землячеств и прочих тайных кружков.

Власть П. Н. Дурново как директора Департамента полиции была значительна, влияние – огромно. Так, он приказал выдать А. И. Иванчину-Писареву паспорт в Твери. Тверской губернатор колебался: у Иванчина-Писарева, кроме проходного свидетельства, не было никаких документов. «Если вам недостаточно одного распоряжения П. Н. Дурново, – заявил Иванчин-Писарев, – то я телеграфирую ему об этом». «Нет, подождите, – возразил губернатор. – Я скажу полицмейстеру». Иванчин-Писарев замечает: «По тону, каким были произнесены эти слова, можно было заключить о громадном влиянии Дурново»[296].

Своей властью освобождал арестованных. Так, по просьбе высокопоставленной дамы восстановил в правах кавказца, сосланного по политическому делу на 10 лет каторжных работ и в конце 80-х годов бывшего на поселении[297]; по ходатайству великосветских знакомых освободил в 1885 г. без исключения из института арестованного князя В. А. Кугушева[298].

Что же представлял собою директор департамента полиции П. Н. Дурново с близкого расстояния?

«Лица, имевшие сношения с Дурново, – вспоминал А. И. Иванчин-Писарев, – изучили до тонкости его привычки, слабости и могли дать ряд указаний, как я должен вести себя в разговоре с ним и чего добиваться в пределах его самостоятельных решений.

– Теперь он принимает по четвергам, – говорили мне. – Займите в приемной второе кресло от двери его кабинета, чтобы по его отношению к первому просителю судить, в каком он настроении. Если начнет с отказа – плохой признак! В разговоре с ним не употребляйте “ваше превосходительство”: он любит, чтобы называли его по имени… Он прямой, резкий и упорный человек. Если скажет “нельзя”, то никакие доводы не изменят его решения. При его отказе – боже вас избави употребить фразу: “может быть, министр разрешит”, – он рассердится и прекратит разговор. Он – враг обнадеживаний, обещаний и либеральных заигрываний. Если на просьбу он ответит “хорошо-с”, считайте ее исполненной.

В ближайший четверг я отправился в департамент полиции и прибыл туда одним из первых. В первом часу дня стали пускать просителей в приемную.

Здесь каждый подходил к чиновнику, сидевшему за особым столом, и сообщал о себе нужные сведения и цель свидания с директором. Другой чиновник, записав ряд фамилий, уходил в канцелярию разыскивать соответствующие им “дела” и доставлял их в кабинет директора “для ознакомления”.

Просители в ожидании приема располагались в креслах вдоль трех стен. Тут были люди всех возрастов: мужчины, женщины, студенты, курсистки. Передо мной уселся какой-то молодой человек в смокинге и в перчатках.

Часовая стрелка приближалась к часу. Откуда-то явилось трое жандармских чинов с резиновыми подошвами на сапогах и вытянулись в струнку. За ними пришли два-три чиновника в виц-мундирах и тоже расположились в ряд. Тихие разговоры просителей, слышавшиеся раньше, прекратились. Все предвещало скорое появление могущественного директора…

Ровно в час раздался звонок. Вслед за ним отворилась дверь кабинета, и на пороге показался П. Н. Дурново в сопровождении чиновника, державшего в руках список просителей и карандаш для отметок резолюций директора. Дурново был в форменном фраке, без всяких знаков и отличий и в жилете темно-коричневого цвета. Он медленно продвигался вперед, не сгибая головы.

– Вам что угодно? – спросил он молодого человека в смокинге. Тот назвал себя по фамилии и изложил просьбу.

– Хорошо-с! – ответил Дурново и приблизился ко мне.

– Ваша фамилия? – спросил он, смотря на меня в упор своими проницательными глазами.

Я сказал.

– Подождите. Я приму вас отдельно, – произнес он и пошел дальше.

В приемной стояла абсолютная тишина. То и дело слышалось: “Вам что угодно?”, “хорошо-с!”.

Раз я уловил резкий ответ:

– Напрасно шляетесь: ведь я сказал – нельзя!

Вот он подошел к какой-то даме, изысканно одетой во все черное. Она быстро говорила что-то ему, упомянув раза два министра.

– Ну, что вам может сделать министр, когда я не хочу! – раздался властный голос директора, и, не дослушав объяснений дамы, Дурново двинулся дальше.

Опять доносилось ко мне: “вам что угодно?”, “хорошо-с!”.

– Были у Делянова? – спросил директор, когда подошел к студенту, уволенному из университета.

– Был, но он отказал.

– Сколько раз были?

– Два раза.

– Мало. Сходите пять, шесть раз… Решительно отказать Делянов не может.

Последней к выходной двери стояла невзрачная, молодая особа, бедно одетая, со страдальческим выражением лица.

– Вам что угодно? – спросил Дурново.

– Разрешите мне повенчаться с N. Он приговорен к административной ссылке в Восточную Сибирь и сидит в пересыльной тюрьме.

– Обратитесь к священнику: это его дело, а не мое.

– В тюремном управлении мне сказали, что без вашего разрешения нельзя повенчать нас, так как у него нет удостоверения, что он холостой.

– Так вы хотите, чтобы я удостоверил это?.. Человек десять лет шляется по России… да, может быть, у него пять жен, а вы шестая?

С этими словами он отвернулся от просительницы и скрылся за дверью»[299].

«Я очень мало, даже почти совсем не знаю деятельности Дурново как директора Департамента полиции, – признавался С. Ю. Витте, – имел лишь несколько раз случай слышать от лиц, имевших несчастье поделом или невинно попасть под ферулу этого заведения, что Дурново был директором довольно гуманным»[300].

На этот счет есть свидетельство, которое не следует ни пересказывать, ни комментировать – я его просто перепишу.

«Порядки в этом учреждении, в период его управления Петром Николаевичем Дурново в качестве директора, были образцовые. Такое суждение я высказываю не как специалист, понимающий механизм чиновничьей машины, а только как человек, которому приходилось нередко обращаться в учреждения, имеющие целью, как говорилось тогда на официальном языке, уничтожение крамолы или искоренение неблагонадежных элементов. Только в департаменте полиции, начальником которого был в то время П. Н. Дурново, можно было скоро добиться необходимых сведений, только в этом учреждении не прибегали к ненужным обманам родственников арестованных или осужденных за так называемые политические преступления. В остальных учреждениях этого рода без церемонии прибегали к совершенно бесцельным обманам, что страшною болью отзывалось в сердцах людей, близких осужденному, уже и без того измученным его печальною участью. Так, например, получается известие, что арестованный будет отправлен в ссылку через столько-то времени, нередко с точным обозначением дня отправки. Несчастных родителей ради этого случая очень часто выписывали из отдаленной провинции. Бросив все дела, они приезжали в назначенный срок, надеясь повидать своего сына или брата, а то и для того, чтобы проститься с ним навсегда перед вечной разлукой, между тем сына или брата уже отправили в ссылку за несколько дней до назначенного родственникам срока. Но директор департамента полиции П. Н. Дурново не прибегал к таким бессмысленным средствам, и чиновники держались при нем корректно, наводили надлежащие справки даже тогда, когда родственникам политических случалось приходить за ними в неприемные дни директора. Что Дурново держал их всех в струне, видно из того, что, как только он ушел из департамента, все порядки в нем сразу изменились к худшему для родственников политических.

Петр Николаевич, поскольку мне приходилось сталкиваться с ним в этом учреждении, был человек вспыльчивый, но отходчивый, относился к нам, родителям, с непоколебимою прямотою, доходящей нередко до невероятной грубости, но характер его в известной степени не лишен был своего рода благородства. Правда, он нередко утешал убитую горем старуху-мать такими словами: “Ваше сведение вполне справедливо о том, что вашего сына хотели отправить в ссылку на три года, а я подал голос за пятилетний срок, – за содеянное им и этого еще мало…” Но напрасно заставлять терять время за какой-нибудь справкой, давать заведомо облыжное указание – это не водилось при нем в департаменте полиции.

Петр Николаевич был таким же врагом ненужной жестокости, хитрости и двоедушия, каким он был врагом “политических авантюристов”, как он называл арестованных и осужденных по политическим делам. Если враг был у него в руках и “сидел смирно”, как он выражался, он не прочь был исполнять маленькие просьбы его родственников: дозволял им иногда лишнее свидание, давал разрешение двум, а то и трем лицам в экстраординарных случаях ходить на свидания к заключенным, допускал с воли врача к сильно занемогшему и дозволял кое-что другое в таком же роде.

Конечно, он был всегда на страже, чтобы его даже и такая снисходительность не переходила границ. Иногда во время приема, строго соблюдая очередь, он подходил к девушке, которая просила его разрешить ей свидание с таким-то арестованным, так как она его невеста. Директор тут же приказывал немедленно справиться, сколько лиц приходит на свидание к такому-то политическому. Если оказывалось, что их уже двое или трое, он обращался к девушке с словами вроде следующих: “Невест-то у него еще много будет! Я не могу дозволить переполнять приемную”. Если же к заключенному приходило мало посетителей, он обыкновенно не отказывал в просьбе желающим. Бывали и такие случаи: смотритель спрашивает нас, ожидающих свидания с заключенными, не может ли кто-нибудь из нас найти для такого-то политического товарища или знакомого, который пожелал бы его навещать: “Директор дал знать, что он дозволит свидания”. Когда мы расспрашивали смотрителя о заключенном, которого никто не навещал, он рассказывал нам, что его родные в провинции, а он заскучал и мало ест. Неизвестно, конечно, вытекало ли это из чувств человеколюбия или из боязни все большей смертности в тюрьмах».

Е. Н. Водовозова, автор этих строк, смогла добиться для сына, арестованного в 1887 г. за нелегальное издательство и высланного в административном порядке в Архангельскую губернию на 5 лет, после ряда поблажек (сын отдыхал на даче, жил в деревне) разрешения ему «на время приехать из ссылки», чтобы «держать государственный экзамен». «Мой сын, – продолжает Е. Н. Водовозова, – приехал в марте 1890 г. держать экзамены, которые растянулись на весьма продолжительный срок: некоторые из них происходили до лета, остальные – после его окончания. Таким образом, мой сын, приехав из ссылки, прожил в Петербурге и его окрестностях до девяти месяцев»[301].

А вот свидетельство одного из «политических авантюристов». С. Л. Чудновский, народник, будучи под гласным надзором полиции в Енисейске, «задумал переселиться в Томск». Нужно было разрешение департамента полиции. «Во главе департамента полиции, – вспоминал он, – стоял в то время столь прославившийся впоследствии Петр Николаевич Дурново. В кругу тогдашних ссыльных известно было, что влияние и значение последнего были обширны в ведомстве Министерства внутренних дел вообще, а в особенности при решении вопросов, находившихся в непосредственном ведении этого департамента. Ходатайствовать прямо о переводе в Томск значило бы сразу и наверняка проиграть дело. Я обратился поэтому к министру внутренних дел с прошением о разрешении мне временной отлучки в г. Томск для лечения глаз. <…> Одновременно с этим прошением я отправил конфиденциальное письмо на имя П. Н. Дурново, в котором просил его непосредственного содействия в скорейшем удовлетворении моего ходатайства. <…> Не дольше, как недели через три (а в то время почтовое сообщение в оба конца между Енисейском и Петербургом требовало приблизительно столько времени) получено было уже распоряжение департамента полиции о разрешении мне временно переселиться в Томск для излечения глаз – и переселения не на казенный счет в этапном порядке, а, по моему усмотрению, на свой счет. Я опять воспрянул духом. Стало быть, поживем еще!» В марте 1883 г. Чудновский выехал в Томск. «Путешествие <…> на положении почти свободного человека, с “проходным свидетельством”, но без конвоиров, доставило мне очень большое удовольствие»[302].

Что стоит за этим? Не была ли это «личина добродушия», которую, по мнению В. Н. Фигнер, П. Н. Дурново, «хвастливо говоривший, что он “луч света в темном царстве”», набрасывал на себя «в целях политического сыска»[303].

Трудно разделить это мнение В. Н. Фигнер и вот почему. Известно, что В. К. Плеве практиковал по преимуществу расправу не судебную, а административную. Широко использовал административный арест и административную высылку и П. Н. Дурново. Мера эта, кстати, была вполне законной: примечание к ст. 1-й Устава уголовного судопроизводства допускало ситуации, при которых «административная власть принимает в установленном законом порядке меры для предупреждения и пресечения преступлений и проступков».

А. И. Иванчин-Писарев, добиваясь разрешения жить в Петербурге, часто наведывался в департамент полиции. В одно из таких посещений, вспоминал он, «Дурново поднял вопрос об административной ссылке.

– Меня упрекают, – говорил он, – что я широко практикую административную ссылку. Для политических дел суды хуже… Сколько талантливых людей сохранила административная ссылка! Ваш приятель Клеменц вряд ли стал бы известным ученым, если бы лишить его прав и отправить на поселение… Или Короленко, Анненский (я беру людей ближайшего времени)… Они приобрели популярность, каждый в своей области… Сосланные в Сибирь, без прав, они едва ли пользовались бы теперь известностью…

– Мне кажется, – заметил я, – суды оправдали бы многих из сосланных административным порядком.

– Что же, вы думаете, судьи застрахованы от всяких влияний? Они такие же люди, как все… Поверьте, они расправлялись бы строже, чем мы…»[304].

Можно, конечно, предположить, что П. Н. Дурново (хорошо знавший личный состав тогдашнего суда) ошибался в отношении судейских. Но разве в его позиции не может быть резона? Почему бы не увидеть здесь совершенно естественной боли за искалеченные судьбы нередко весьма одаренных молодых людей? Почему бы не допустить искреннее желание помочь им выбраться из революционной трясины? Ходатайствовал же П. Н. Дурново в июне 1890 г. перед Александром III об «облегчении участи Тихомирова», жившего под гласным надзором полиции в Новороссийске, и освободили Л. А. Тихомирова от надзора, и разрешили ему «повсеместное в империи жительство», и перебрался он в Москву[305]. Никакого интереса для политического сыска он уже не представлял.

«Я, – записал в дневник Л. А. Тихомиров на следующий день после смерти П. Н. Дурново, – <…> много ему обязан. Именно он выручил меня из нелепой административной ссылки в Новороссийск, в которой я прямо чахнул, нажил там начало болезни, меня изнурявшей много лет, и был поставлен в тяжкую необходимость объедать со всей семьей свою мать… Не говорю уже о том, что не мог почти заниматься публицистикой. После бесчисленных оскорблений, нанесенных мне болваном екатеринодарским приставом, я не выдержал и обратился к П. Н. Дурново с письмом, прося избавить меня от этого бессмысленного тяжкого положения. И он чутко отозвался и быстро снял с меня надзор, так что я стал свободен ехать куда угодно.

С тех пор я ежедневно не упускал молиться о нем и могу сказать, что не было дня, когда бы я его не помянул в молитве. Пошли ему Господь Царство Небесное, оставляя все его прегрешения вольные и невольные!

Этот добрый и также умный поступок, спасший меня <…> тем лучше рисует гуманность П. Н. Дурново, что я в это время был с ним едва знаком»[306].

Или вот сцена, описанная «непреклонной» В. Н. Фигнер (речь идет о посещении П. Н. Дурново Шлиссельбургской тюрьмы в 1887 г.): «Он вошел, как всегда, с двумя жандармами по обе стороны его особы и целой свитой из коменданта, смотрителя, его помощника и нескольких офицеров крепости. Такова из предосторожности была обстановка при всяком обходе нашей тюрьмы высокопоставленными посетителями.

– Нет ли заявлений? Как здоровье? – задал он обычные официальные вопросы и затем вышел. И вдруг сейчас же снова дверь отворилась, и, оставив всю свиту в коридоре, Дурново вошел в камеру уже один.

В эту минуту я стояла в своем халате, прислонившись спиной к стене, взволнованная и расстроенная, как всегда мы бывали взволнованы и расстроены при вторжениях в наше одиночество. Быстрыми шагами он приблизился ко мне, интимно положив руку на рукав моего халата и, ласково заглядывая в глаза, тихо молвил:

– Скучно вам здесь?

Глаза, наверное, выдавали меня, но я выговорила:

– Нет!

Рука с халата тотчас поднялась, и уже совсем другим, официальным тоном, указывая на пучок овощей, лежавших на железном столе, Дурново спросил:

– Это из огорода? – и исчез»[307].

Что тут? Тоже «личина добродушия»? Или движение сердца, не утратившего способности сочувствовать и жалеть заблудших?

Выступая в общем собрании Государственного Совета 10 декабря 1908 г. он говорил: «На людей, которые привлекались в мое время по государственным преступлениям, я всегда смотрел как на людей, которые рано или поздно, в более или менее близком будущем, будут такими же, как и я сам, т. е. наказания и их последствия – все это нужно постепенно, тихонько с них снимать, потому что иначе, если мы будем говорить, что последствия эти вредны, мы можем остановиться только на одном выходе, довольно прямолинейном, но единственно по моему правильном, т. е. что наказание должно быть вечное, а так как вечного наказания не признавали даже в 1881 году, то и я не думаю, чтобы можно было его признавать теперь. Я вижу, что люди, которые в мое время попадались по государственным преступлениям, в громадном большинстве занимают теперь места и должности, которым в России многие могут завидовать и которые считаются почетными. Поэтому о вечных наказаниях не может быть и речи»[308].

Разумеется, П. Н. Дурново должен был заниматься политическим сыском. «Во всякое время, – говорил он как-то в Государственном Совете, – у меня были чиновники, которые <…> собирали сведения, какие люди и каких категорий попадаются в политических преступлениях. Совершенно ясно, что я должен был знать, в какой степени оказывают влияние то или другое образование, то или другое учебное заведение, на многократность привлечения за государственные преступления»[309]. Обязанный раскрывать замыслы противников существующего строя, он, естественно, желал знать, что происходит в молодежной, рабочей и прочих средах. При этом он искал не продажных предателей и шпионов, а сотрудников и был логичен: если вы разочаровались в революции, осознали весь вред революционной деятельности, желаете блага Отечеству, то как вы можете не оказывать помощь тем, кто противостоит революционерам? Однако нередко наталкивался на ложный стыд прослыть в общественном мнении «предателем» и «шпионом».

Так закончилась попытка получить сотрудницу в лице слушательницы Рождественских фельдшерских курсов М. И. Силиной. Арестованная на одной из студенческих сходок, она после освобождения была приглашена в департамент полиции и проведена в кабинет П. Н. Дурново. Он, рассказывала она А. И. Иванчину-Писареву, поднялся с кресла, подал руку и пригласил сесть против него и предложил сотрудничать: «Я знаю, что вы – одна из серьезных учениц на Рождественских курсах. У вас в голове нет этой блажи, как у других, чтобы путаться со студентами и замышлять борьбу с правительством <…>. Скажите, вы хотите учиться и успешно окончить курс?

– Очень хочу, – ответила я.

– В таком случае вам должно быть неприятны товарищи, бьющие баклуши. Своей болтовней, подговорами не слушать лекций того или иного профессора, протестовать против распоряжений директора они отнимают у вас дорогое время для занятий.

– Я не могу отвечать на ваши вопросы, – сказала я, – вы требуете доносов.

Дурново саркастически улыбнулся.

– К вам подкрадывается девица с целью облить вас серной кислотой… Разве постыдно указать на нее, чтобы спасти вас?.. Очевидно, вы еще не уяснили себе различия между доносом и содействием успехам занятий на курсах… Вы подумайте об этом. По своей должности я обязан знать, чем интересуется молодежь, что читает, из-за чего происходят волнения <…>. Я очень доброжелательно отношусь к молодежи и не допускаю арестов по пустякам»[310].

Либеральные предрассудки крепко засели не только в головке юной курсистки, но и в седой голове Л. А. Тихомирова. Ожидая, что Тихомиров «свой переход на сторону правительства ознаменует <…> раскрытием всех сторон революционной организации», Дурново устроил «у себя званный обед» с участием Тихомирова. Последний «сидел мрачный <…> и молчал». «Когда впоследствии завязался между ними разговор о раскрытии тайн, известных Тихомирову, Петр Николаевич был потрясен его заявлением:

– Я подавал прошение на высочайшее имя не для того, чтобы быть шпионом»[311].

Правда, сам Л. А. Тихомиров вспоминал об этом несколько иначе: «На меня произвело превосходное впечатление то, что он даже не пытался о чем-нибудь “допрашивать” меня, что-нибудь выпытывать о революционерах. Один только был случай, уже чуть не на последнем свидании. “Вы видите, – сказал он, – как мы себя держали корректно в отношении Вас, веря Вам, забывая прошлое, я ни одного факта из революционных дел не спрашивал, не старался выпытать… Но вот еще маленький пустяк. Это дело не пользы, п[отому] ч[то] все эти лица давно поарестованы и дела их покончены. Но это дело самолюбия. Мы не могли разобрать одного шифра. Дело небывалое, обидно. И что это за шифр, такой неразрешимый? Вы бы могли это сказать, потому что никого этим не выдадите”.

Тяжкая была для меня эта минута. Полиция была действительно рыцарски щепетильна, безусловно, благородна. И в то же время я ее обременял просьбами об услугах мне. Однако я – благодарю Господа, – помявшись в тяжелом молчании, сказал… “Ваше Превосходительство, позвольте мне остаться честным человеком!” Его всего передернуло, но он сдержал себя и сухо и торопливо сказал: “Ах, пожалуйста, как хотите, оставим это”»[312].

Прежде чем подвергнуть политического преступника тому или иному наказанию, П. Н. Дурново нередко делал попытку вызволить его из цепких революционных объятий. Вот как это выглядело по воспоминаниям П. А. Антонова, рабочего-народовольца, арестованного в 1885 г. в Харькове и привезенного в кандалах в Петербург: «Он попросил меня садиться и выслал лишних из кабинета; подали чай, и у нас началась беседа. Говорил, впрочем, почти он один, и мне только изредка приходилось вставлять слово. <…> Поболтавши о пустяках, он обратился ко мне с такого рода речью: “П[етр] Л[еонтьевич] я вызвал вас, чтобы поговорить с вами об очень серьезных вещах. Я прочел ваши показания: меня сильно заинтересовало то, что вы не стали бесполезно отпираться от очевидных вещей <…>. Для вас, я думаю, не тайна, что революционное движение кончилось, что с провалом Лопатина все, что могло бороться, – у нас в руках. Вам может быть известно, что правительство само жаждет поскорее дать стране самые широкие реформы, которые устранят и самую необходимость в революционном движении; но беда в том, что те ничтожные остатки революционеров, которые еще существуют, руководимые 2–3-мя человеками, могут надолго затормозить эти реформы, ибо правительство ни в коем случае не приступит к ним, пока в стране не наступит полное спокойствие, чтобы не казалось, что реформы есть результат давления революционеров. Очень печально, 2–3 фанатика могут отодвинуть Россию назад лет на 20. Всякий человек, который поможет парализовать их деятельность, окажет громадную услугу родине, и правительство сумеет отблагодарить его за это. Прошу верить мне, что речь идет вовсе не о предательстве <…>. Дело вот в чем: у вас найдены бомбы с № № 3, 9 и 10 и т. д., значит, существуют и первые номера. Они могут сделать много зла и не только бесполезного, с чисто революционной точки зрения, но прямо вредного, ибо перевешают без всякой пользы несколько человек, с чем, я думаю, и вы в душе согласитесь со мной. Вот эти-то бомбы и нужно как можно скорее разыскать, чтобы спасти людей от виселицы. Нужно также спасти от виселицы и тех 2–3 человек, которые неминуемо будут повешены, если пробудут ? года на свободе. Вот и все, что надо сделать как можно скорее»[313].

А. И. Бычков, сосланный в 1883 г. по решению Киевского военно-окружного суда на поселение в Верхоленск, бежал и в 1887 г. в Москве был арестован, но уже под другой фамилией. П. Н. Дурново, присутствовавший на его допросе в 1881 г. в Киеве, по фотокарточке узнал его. Бычкова доставили в Петербург. Дурново предложил Бычкову рассказать, как ему удалось бежать, обещая вернуть на место ссылки без последствий, т. е. без наказания за побег. Бычков отказался, и Дурнов удивлялся: «Не понимаю, к чему вы упрямствуете? Я говорю все это для вашей же пользы… Не подумайте, что я не имею средств для восстановления вашей личности»[314].

Закоренелые в своей революционности, естественно, видели в этом лишь подлость, попытку склонить их к предательству. П. Н. Дурново производил на них «впечатление “щедринского удава”, который старается прикинуться добрым малым» (П. Л. Антонов).

К таким у П. Н. Дурново не было желания быть снисходительным: это были враги, и он был суров, даже жесток. Так, шлиссельбуржца Л. Ф. Яновича департамент полиции одновременно известил о смерти семи близких его родственников. Женатому узнику П. Н. Дурново сообщил, что жена его вышла замуж за другого. В 1889 г., увидев в камере С. А. Иванова «Историю Великой французской революции» Минье, он приказал изъять из тюремной библиотеки «все, имеющее какую-нибудь связь с общественными и политическими взглядами заключенных»[315].

О П. Н. Дурново-директоре Департамента полиции Л. А. Тихомиров вспоминал: «Он мог быть добр и даже старался быть добр, например, к политическим преступникам, уже пойманным и обезвреженным. Он легко давал льготы ссыльным, и с этой стороны его многие хвалили и благодарили. Но когда нужно было сломать человека, – он не останавливался перед этим. Это была натура бойца»[316].

В заключение приведем мнение М. А. Алданова: «Из людей революционного лагеря, которых я спрашивал о Дурново, ни один не говорил мне, что он был человек злой и жестокий. Напротив, все (сходясь с сановниками) признавали, что он был человек скорее благожелательный, с легким (а может быть, и не “легким”) циничным уклоном. Когда он мог без труда оказать кому-либо услугу, он ее оказывал. По службе он совершал немало беззаконий и, в частности, твердо веря в человеческую продажность, усердно склонял неопытных революционеров к тому, чтобы они, продолжая свою работу, в действительности служили Департаменту полиции и занимались “внутренним освещением” своих организаций: это было нечто среднее между провокационной деятельностью и тем, что делает полиция в большинстве стран, даже стран культурных и передовых. Никакой ненависти к революционерам у него не было. Он к ним относился благодушно-иронически, а тем из них, кого считал людьми умными и талантливыми, как, например, писателям Короленко и Анненскому, ученому Клеменцу, даже старался быть полезным, поскольку это от него зависело. Если его просили о незначительной административной услуге, как, например, о разрешении на жительство высланным, он обычно в этом не отказывал и даже помогал советом, когда дело зависело не от него или не только от него.<…> Видных революционеров он, впрочем, охотно приглашал в свой кабинет, сажал их и вступал с ними в политические беседы, причем некоторых усиленно убеждал писать мемуары. <…> Все же отдадим ему должное: на фоне нынешних полицейских методов, на фоне того, что делают всевозможные Гиммлеры из всевозможных гестапо и ГПУ, он и в этом отношении выделяется чрезвычайно выгодно. В денежный подкуп он верил, но ему и в голову не могло прийти, что можно вынуждать у человека показанья пыткой и мучениями. Ни единого подобного факта за ним не значится, в этом его никто никогда не обвинял. В смысле же ума с ним, конечно, смешно и сравнивать разных европейских Гиммлеров»[317].

* * *

В начале 1893 г. блестящая карьера была прервана скандалом: женолюбивый[318] П. Н. Дурново, подозревая любовницу в измене, приказал своим агентам доставить ему изобличающие ее письма – последовало бурное объяснение; та пожаловалась возлюбленному, секретарю бразильского посольства, последний обратился в министерство иностранных дел; история дошла до Александра III, и П. Н. Дурново убрали в Сенат. Жалование было сохранено, арендное производство после этого дважды продолжено, однако перспектив служебного роста он лишился. Как говорил он сам, «с этого места в министры не попадают»[319].

П. Н. Дурново был возмущен. «Удивительная страна! – говорил он. – 9 лет я заведовал тайной полицией, поручались мне государственные тайны, и вдруг какой-то растакуэр, бразильский секретаришка, жалуется на меня, и у меня не требуют объяснения и увольняют! Какая-то девка меня предала, и человека не спросят! Я не о себе – мне сохранили содержание, дали сенаторство, <…> но что это за странная страна, где так поступают с людьми – в 24 часа!»[320]

Возможно, опала имела другую основу. В дневнике князя В. М. Голицына читаем: «П. Дурново удален из Д[епартамен]та полиции в Сенат; не без значения это новое торжество сплетни»; через неделю: «Падение полицейского Дурново находится в связи с какими-то данными им льготами поднадзорным. Говорят, что вследствие этого и положение одноименного министра поколебалось»[321]. Есть некоторое подтверждение этим слухам в воспоминаниях А. И. Иванчина-Писарева: «По рассказам современников драмы в жизни П. Н. Дурново, в начале 1887 года к нему явилась на прием изумительная красавица, сестра одного мичмана, арестованного вместе с другими по политическому делу. Она пришла просить директора смягчить участь брата. Большой любитель женской красоты, Петр Николаевич сразу потерял равновесие в обществе красавицы и стал все чаще и чаще назначать ее свидания. Сначала под влиянием забот о брате (впоследствии, вместо ссылки, он получил дальнюю командировку по службе), а потом из интереса сношений с высокопоставленным, оригинальным человеком красавица не уклонялась от частных встреч… Скоро у них завязалось близкое знакомство с обменом мыслей и чувств не только в разговорах, но и путем переписки». Это была племянница А. М. Евреиновой, издательницы журнала «Северный вестник»[322].

По званию сенатора П. Н. Дурново было положено содержание в 10 тыс. рублей в год и 2 тыс. рублей «вместо аренды», назначенные ему в 1887 г. на 6 лет (15 марта 1893 г. «аренда» была продолжена еще на 4 года). При этом излишне выданные столовые «за время с 3 сего февраля по 1 будущее марта, в количестве 228 руб. 66 коп. по расчету из 3000 руб. годовых», были удержаны из жалования его как сенатора[323].

По-видимому, П. Н. Дурново был задет. «Милостивый Государь Иван Николаевич, – писал он министру внутренних дел, – при назначении меня 3 февраля сего года Сенатором я лишился большей половины получаемого мною по должности Директора Департамента полиции содержания, а именно вместо 22 400 руб., не считая аренды, я в настоящее время вынужден ограничить свои расходы до суммы 10 000 руб. (не считая аренды). Признавая вполне, что назначенное мне содержание доказывает высокую милость Государя и доброе участие ко мне Вашего Высокопревосходительства, я очевидно не смею ни малейшего права просить о каком бы то ни было улучшении моего финансового положения, ибо совершенно сознаю, что для меня при данных обстоятельствах было сделано, быть может, гораздо больше, нежели я мог ожидать. Но тем не менее необходимость продолжать воспитание детей так же, как оно было начато, побуждает меня обратиться к Вашему Высокопревосходительству с усерднейшей просьбой, не изволите ли Вы признать, что мое долголетнее управление Департаментом полиции может служить оправданием моему ходатайству о пожаловании мне ежегодного пособия на воспитание детей в размере 2000 рублей, не раздельно впредь до достижения дочери моей совершеннолетия или выхода в замужество. Не мне подобает свидетельствовать о своих служебных качествах и заслугах, – я могу лишь ссылаясь на официальные сведения привести в подкрепление моей просьбы справку о продолжительности управления бывшим III отделением и Департаментом полиции, моими предшественниками, начиная с 1856 года: А. Е. Тимашев – 4 года 10 месяцев, Граф Шувалов – 8 месяцев, А. А. Потапов – 2 года 7 месяцев, Н. В. Мезенцев – 6 лет 10 месяцев, А. Ф. Шульц – 6 лет 11 месяцев, Н. К. Шмидт – 1 год 5 месяцев, Барон Велио – 1 год, В. К. Плеве – 3 года 4 месяца и, наконец, я – 8 лет 6 месяцев»[324].

Переход в Сенат после столь успешной карьеры дался нелегко.

17 февраля П. Н. Дурново просит заграничный отпуск с сохранением содержания на 2,5 месяца «сверх вакационного в сем году», а всего с 15-го марта по 15-е августа «вследствие расстроенного здоровья». Царь согласился. 26 августа П. Н. Дурново просит министра юстиции Н. А. Манасеина исходатайствовать «по семейным обстоятельствам продолжение отпуска до 1-го октября, с сохранением причитающегося» ему содержания. Александр III согласился и на это. И только 13 октября 1893 г. П. Н. Дурново был назначен присутствовать в 5-м департаменте Сената.

Через полгода, 21 апреля 1894 г., П. Н. Дурново просит министра юстиции исходатайствовать отпуск с сохранением содержания с 15 мая на месяц «для лечения минеральными водами». Была удовлетворена и эта просьба. Видимо, Александр III внял предупреждению К. П. Победоносцева, когда тот писал ему, уговаривая принять М. Д. Скобелева: «Люди до того измельчали, характеры до того выветрились, фраза до того овладела всем, что уверяю Вас честью, глядишь около себя и не знаешь на ком остановиться. Тем драгоценнее теперь человек, который показал, что имеет волю и разум, и умеет действовать: ах, этих людей так немного! Обстоятельства слагаются к несчастию нашему так, как не бывало еще в России, – предвижу скорбную возможность такого состояния, в котором одни будут за Вас, другие против Вас. Тогда, если на стороне Вашего Величества будут люди, хотя и преданные, но неспособные и нерешительные, а на той стороне будут деятели, – тогда может быть горе великое и для Вас, и для России»[325].

Возможно, что этот перманентный отпуск обусловлен отчасти и тем, что назначение П. Н. Дурново «вызвало в то время большое негодование в сенатских кругах», «разгорелся новый скандал, уже внутренний – страшно обиделись все сенаторы!» Но время шло, он и в Сенате «обнаружил свои выдающиеся способности и государственный ум», и держал себя «так умно и так либерально, что понемногу с собой там примирил»[326]. «И все время, – подтверждает и С. Ю. Витте, – отличался между сенаторами разумно-либеральными идеями; <…> являлся в Сенате сенатором, на которого обращали внимание и с логикой и знаниями которого считались»[327].

П. Н. Дурново пробыл в Сенате 7 лет; 15 декабря 1893 г. он был переведен в I департамент, в 1894 г. и 1895 г. временно присутствовал в соединенном присутствии I и Кассационного департаментов. Это было время политического «небытия» П. Н. Дурново, «даже о нем мало и говорили»[328]. Вместе с тем опыт деятельности в Сенате и шестилетнее сотрудничество с Сенатом в качестве товарища министра позволили П. Н. Дурново весьма компетентно и с большой пользой участвовать в законодательной работе Государственного Совета.

* * *

Назначенному в октябре 1899 г. управляющим министерством внутренних дел, а затем и министром бездарному и ленивому Д. С. Сипягину[329] нужен был помощник, толковый, работоспособный, хорошо знакомый с делами министерства внутренних дел и в то же время не опасный, без шансов занять его место. Для П. Н. Дурново открылась возможность продолжить карьеру: 1 января 1900 г. он награждается орденом Белого Орла, а 25 февраля, с учреждением должности третьего товарища министра внутренних дел, его назначают на эту должность с оставлением сенатором. Ему положили 12 тыс. рублей содержания, 3 тыс. рублей столовых и казенную квартиру; через год аренда, при возобновлении, была увеличена до 3-х тыс. рублей. В этой должности П. Н. Дурново останется и после убийства Д. С. Сипягина – при министрах В. К. Плеве (04.04.1902–15.07.1904), князе П. Д. Святополк-Мирском (26.08.1904–18.01.1905) и А. Г. Булыгине (20.01.–22.10.1905).

Д. С. Сипягин, вознамерившись взять П. Н. Дурново в товарищи, советовался с С. Ю. Витте. «На это я ему ответил, – пишет С. Ю. Витте, – что Дурново должен отлично знать министерство, что ему – Сипягину – необходимо умного и дельного, и опытного товарища, но я ему, Сипягину, не советовал бы поручать Дурново дела полиции и вообще такие дела, в которых есть вещи неконтролируемые, делаемые не на белом свете. На это мне Сипягин ответил: “Это я знаю”»[330]. На П. Н. Дурново было возложено управление Департаментами общих дел и духовных дел инославных исповеданий и Главным управлением по делам печати, а также и участие за министра в Сенате по делам этих управлений.

П. Н. Дурново был снова привлечен к решению ряда вопросов внутренней жизни империи: вторую половину 1900 г. временно управлял министерством (возвратившийся из Ливадии в декабре Д. С. Сипягин благодарил от имени царя «за блестящее управление»); он – член от МВД в комитете Попечительства о домах трудолюбия и работных домах (1901), председатель Особого совещания по еврейскому вопросу (1901), председатель Особого совещания для установления хода и размеров дальнейшей разработки материалов переписи 1897 г. и определения размеров необходимых к доассигнованию сумм (1901), член комитета Главного попечительства детских приютов (1902); под его руководством создается исторический обзор деятельности МВД по случаю столетия его существования.

Д. С. Сипягин, по свидетельству С. Ю. Витте, «с ним советовался тогда, когда нуждался в том или другом совете», и П. Н. Дурново вел себя «совершенно корректно»[331]. Хотя порученной ему частью министерства правил, по утверждению В. И. Гурко, «бесконтрольно»[332]. И, видимо, не только частью. «Главную роль в М[инистерст]ве играет г. Дурново!» – с некоторым раздражением замечает князь В. М. Голицын[333]. Однако после личного свидания проникается к нему уважением. «П. Н. Дурново <…> долго меня продержал и что-что не наговорил он мне про наш московский режим, который здесь им всем оскомину набил; он дал мне несколько ценных указаний и советов. <…> Справедливо говорил мне П. Н. Дурново, что здесь все основано на бумаге, что вся правительственная деятельность сводится на это. Сочиняются правила, регламентации, теории, и дальше ничего нет, и все таким образом созидаемое ниспровергается практикой. Я никак не ожидал такого взгляда от него, думал, что он более других заразился общепетербургским, чиновничьим духом или недугом. Побольше бы таких взглядов, и дело у них пошло бы гораздо лучше»[334].

Самолюбивый и честолюбивый, он не мог не думать о министерском кресле: основания к тому были. «По природному уму, по ясному пониманию всего сложного комплекса обстоятельств времени, по врожденным административным способностям и, наконец, по твердому и решительному характеру П. Н. Дурново был, несомненно, головой выше остальных лиц, занимавших ответственные должности в центральном управлении министерства»[335].

В эти годы о нем, по свидетельству П. М. Кауфмана, «говорят разно: одни его считают не чистым на руку, другие – честным. Все знают, что он юбочник, и никто не отрицает, что он умный и знающий. Последними двумя качествами вместе не обладают ни Сипягин, ни Стишинский, ни Оболенский. При теперешнем безлюдьи, пожалуй, он был бы лучшим мин[истро]м вн[утренних] дел»[336].

После убийства Д. С. Сипягина он назывался одним из кандидатов на должность министра внутренних дел, наряду с министром юстиции Н. В. Муравьевым и В. К. Плеве[337].

В. К. Плеве, назначенный министром внутренних дел 4 апреля 1902, уже 10-го выехал в Полтаву и Харьков, оставив министерство на П. Н. Дурново, а в июне закрепил за ним дела Департамента общих дел и Главного управления почт и телеграфов.

С В. К. Плеве они хорошо знали друг друга по прежней совместной службе, однако «вполне хороших личных отношений» между ними, утверждает В. И. Гурко, «никогда не было. <…> Почитая себя самого за знатока полицейского дела, Плеве вообще не хотел иметь никакого посредника между собою и директором департамента полиции. Ввиду этого он предложил Дурново <…> вполне самостоятельно заведовать Главным управлением почт и телеграфов, представлявшим по своей обширности целое министерство. Этим делом и ведал Дурново при Плеве, и ведал им с несомненным умением и даже любовью. Постановка почтово-телеграфного дела у нас была, несомненно, образцовая, и если она не получила того быстрого развития, которого требовала развивающаяся народная жизнь, то лишь за отсутствием надлежащих для сего денежных средств. При Дурново, с умением, стойкостью и жаром отстаивавшем в Государственном совете сметные ассигнования почтово-телеграфному ведомству, темп развития этого дела, несомненно, ускорился, и общая постановка значительно усовершенствовалась. Тем не менее ни честолюбие, ни самолюбие Дурново, конечно, не были удовлетворены присвоенным ему Плеве положением. Будучи по времени назначения и по чину старшим товарищем министра внутренних дел, т. е. тем из них, кто в случае отсутствия министра или его ухода должен временно исполнять его должность, Дурново фактически был совершенно устранен от всякого участия в собственно политической деятельности этого министерства. Разрабатываемые в министерстве законодательные предположения, равно как вообще общие намерения и политическая программа самого министра, были ему даже неизвестны, что его в высокой степени раздражало. Неудивительно поэтому, что он под рукой критиковал деятельность Плеве и даже завязал близкие сношения с политическим противником Плеве – Витте, причем, вероятно, снабжал его материалом, могущим служить для опорочивания действий Плеве. Материал этот был ему доступен, ибо если официальной связи с другими, кроме Главного управления почт и телеграфов, отделами Министерства внутренних дел он не имел, то личные сношения его со многими из служащих в них бывшими его подчиненными он, конечно, сохранил.

<…> От устранения от политической стороны деятельности этого министерства Дурново в конечном результате, несомненно, выгадал. Это дало ему возможность с переменою министра <…> не только удержаться на занимаемой должности, но даже вновь принять деятельное участие в управлении всем ведомством. В это время он настолько отмежевался от реакционной политики Плеве, что даже приобрел репутацию либерала-прогрессиста»[338].

П. Н. Дурново не только отмежевался. А. С. Суворин у Богдановичей утверждал, что «Витте и Мещерский крепко работают, чтобы провалить Плеве», а хозяйка салона констатировала: «Отовсюду доходят слухи, что Дурново тоже топит Плеве»[339].

После гибели В. К. Плеве П. Н. Дурново заведовал текущими делами министерства в течение месяца, однако, по утверждению В. И. Гурко, «он лишен был возможности деятельно продвигать свою кандидатуру, так как главная его опора того времени – Витте не пользовался благоволением свыше и к тому же находился вне Петербурга, на Кавказе»[340].

С назначением министром внутренних дел князя П. Д. Святополк-Мирского[341] были, в соответствии с курсом на сотрудничество с «обществом», уволены товарищи министра Н. А. Зиновьев и А. С. Стишинский, командир корпуса жандармов В. В. Валь, директор департамента общих дел Б. В. Штюрмер. Положение же П. Н. Дурново резко изменилось: он, отметила А. В. Богданович, «является у Мирского persona grata – он у Мирского и завтракает, и обедает, наставляет, руководит его». Минчагин, бывший курьер В. К. Плеве, рассказывает у Богдановичей: «П. Н. Дурново часто бывает у Мирского, сидит долго, по 3–4 часа». Минчагин возмущен: «Дурново – взяточник, а теперь он первый человек в министерстве, всем орудует». Правые возмущены либеральным министерством; Н. А. Зверев пророчит: «Мирский еще недели 2–3 останется министром»; А. А. Мосолов, зять Треповых, «ждет нетерпеливо метлу, которая бы смела трех лиц из Министерства внутренних дел – Мирского, Лопухина и Дурново»[342].

Действительно, при П. Д. Святополк-Мирском роль П. Н. Дурново становится более заметной, а его либерализм ярче. Так, он замещает министра в Комитете министров, обсуждавшем меры по исполнению указа 12 декабря 1904 г., и высказывает «мысли разумные и либеральные». По свидетельству И. И. Тхоржевского, он «вообще производил впечатление самого умного, наиболее живого и самого независимого из всех тогдашних коллег Витте»[343]. По словам С. Ю. Витте, «он с большой компетентностью выяснил все отрицательные стороны» Положений о чрезвычайной и усиленной охране, «заявив, что в результате они принесли для правительства гораздо более вреда, нежели пользы. Они способствовали революционизированию России»[344]. В. И. Гурко нашел, что П. Н. Дурново «рисует целую картину русского бесправия и произвола администрации»[345].

Действительно, П. Н. Дурново, выступая по 5-му пункту указа, подверг жесткой критике способы применения на местах правил об усиленной охране: полномочия, предоставляемые чинам местной администрации и полиции, истолковываются последними «в расширительном смысле», что неизбежно ведет к росту произвола на местах: воспрещение пребывать в данной местности, административная высылка политически неблагонадежных под гласный полицейский надзор, аресты, обыски, наложение административных взысканий за нарушения обязательных постановлений местных властей – все это весьма часто без достаточных на то оснований. В результате – распространение противоправительственной пропаганды на местности, где ее прежде не было; обыватели Восточной Сибири оказываются под влиянием туда сосланных; рост числа выселенных под гласный полицейский надзор (с 830 в 1893 г. до 6000 в августе 1905 г.); переполненные тюрьмы; глухое раздражение в обществе против распоряжений правительственных властей. В заключение П. Н. Дурново приходит к выводу о необходимости безотлагательно пересмотреть действующие законы о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия наряду с Положением о гласном полицейском надзоре. При этом находил желательным, во-первых, «в общегосударственных видах <…> если не совсем вычеркнуть высылку из списка карательных мер, налагаемых административным порядком на политически неблагонадежных лиц, то по крайней мере всемерно ограничить применение оной»; во-вторых, «введение у нас для рассмотрения правонарушений <…> особого упрощенного порядка судебного разбирательства, по примеру некоторых западных государств, где на сей предмет выработаны специальные приемы, применяющиеся на практике с несомненным успехом»[346].

Вообще тогда П. Н. Дурново, по свидетельству В. И. Гурко, «выказывал определенный либерализм. Он громко заявлял, что так дольше государство жить не может, что правительство представляет каких-то татар, живущих в вооруженном лагере»[347].

Председательствуя в особой комиссии для пересмотра паспортного устава 1894 г., П. Н. Дурново, по словам В. И. Гурко, «предлагал отменить запрещение выезжать за границу без особых паспортов и даже отстаивал право членов крестьянской семьи начиная с восемнадцатилетнего возраста получать отдельные виды на жительство без согласия на то, как этого требовал закон, главы семьи»[348]. Проект комиссии оказался весьма либеральным: «бессрочная паспортная книжка должна была служить только удостоверением личности»[349].

Либерализм П. Н. Дурново был продиктован не только соображениями карьеры. Его позиция по конкретным вопросам внутренней политики всегда была результатом трезвого анализа ситуации и определялась интересами государства, как он их понимал. В. И. Гурко справедливо замечает: «Если высокими принципами П. Н. Дурново не отличался и не был разборчив в средствах, могущих обеспечить его служебные и вообще частные интересы, то все же простым карьеристом его признать отнюдь нельзя: судьбы русского государства составляли предмет его постоянных мыслей и забот»[350]. Так, когда «Новое время» опубликовало фельетон М. О. Меньшикова, где он заявил, что «у нас нет флота», и великий князь Алексей Александрович пожаловался своему племяннику, П. Н. Дурново, от которого Николай II потребовал доклад, принял сторону газеты[351]. В это время он заведовал текущими делами МВД после убийства В. К. Плеве, и желанный пост был, казалось, совсем близко. Что бы не потрафить?

Не терял здравого смысла П. Н. Дурново и накануне 9 января 1905 г. Провокационный характер затеваемой демонстрации был для него очевиден. На совещании у П. Д. Святополк-Мирского 8 января он «поднял, было, вопрос о том, известно ли властям, что рабочие вооружены, но этот весьма важный по существу вопрос, даже самый кардинальный вопрос, лишь скользнул по собранию и как-то затушевался. Растерявшийся градоначальник ничего толком не знал и ничего разъяснить не мог. Было решено, наконец, рабочих ко дворцу не допускать, при неповиновении действовать оружием, Гапона же арестовать». П. Н. Дурново же предлагал «обойтись нагайками» или «рассеиванием толп кавалерией»[352].