Кадет Петр Дурново

Мотивы помещения дворянских недорослей в МКК были различны. М. А. Пещурова записал отец «только потому, что Директором этого питомника был тогда <…> европейский человек, знаменитый русский мореплаватель, Адмирал Иван Федорович Крузенштерн»[187]. Для Д. Ф. Мертваго «важно было только одно, что его уже приняли учиться на казенный счет. Приняли в преддверие государственной службы, и притом еще такой почетной, какою была в то время служба в военном флоте»[188]. А. Н. Крылов сам мечтал о морской службе под влиянием подвига лейтенантов Ф. В. Дубасова и А. П. Шестакова[189].

Решение отца И. И. Чайковского определила «геройская в то время боевая служба наших черноморских моряков в Севастополе»[190]. В. В. Верещагин полагал, что «только, пожалуй, сильно развитым между дворянами желанием относить возможно больше расходов по воспитанию на “казенный счет” можно объяснить то, что мы [с братом], как и все дети наших соседей, сдавались в военно-учебные заведения тотчас по выходе из младенческого возраста».

Его весьма состоятельный отец не захотел тратиться на «знающего гувернера», чтобы «приготовить хоть в средние классы корпуса или гимназии», и восьмилетний Вася был помещен в декабре 1850 г. в Александровский малолетний корпус настолько неподготовленным, что после трехлетнего пребывания в нем из-за плохого знания арифметики был зачислен в подготовительный класс Морского корпуса, «тогда как многие из товарищей попали в первый кадетский».

Выбор Морского корпуса был обусловлен тем, что «из новгородских и вологодских дворян было много моряков, власти в корпусе задобрены, и чуть не каждый год папаша получал весточку от кого следует: “подавайте просьбу, вакансия есть”»[191].

Мотивы родителей Петра Дурново поместить его в МКК – в прошении его матери на имя великого князя Константина Николаевича:

«Ваше Императорское Высочество!

Просьбу эту повергает к стопам Вашим родная племянница Михаила Петровича Лазарева – его крестная дочь: других прав на Всемилостивейшее воззрение Ваше я не имею!

Родительница моя, единственная сестра Адмирала, с его помощью занималась воспитанием детей моих; со смертью Михаила Петровича прекратилась эта помощь, и я не имею никаких средств ни взрастить восьмерых детей, ни дать им приличное воспитание: муж мой состоит без жалования при Министерстве Внутренних дел.

Сердце матери порукою в том, что сыновья мои пойдут по стопам дяди и памяти его не помрачат!

Дозвольте же им вступить на казенный счет в то Учебное заведение, которое выведет их на стезю, пройденную столь славно Адмиралом!

В память его же заслуг даруйте приют в одном из Институтов и дочерям моим.

Мы все вместе не престанем возсылать мольбы за благоденствие Ваше!

С чувством глубочайшего уважения и совершенной преданностью имею счастье быть Вашего Императорского Высочества верноподданная Вера Дурново, урожденная Львова, жена Надворного Советника.

Января 27 дня 1854. С.-Петербург.

Жительство имею в 6 роте Измайловского полка в доме Воскресенской»[192].

5 февраля 1854 г. великий князь приказал «зачислить сыновей Надворного Советника Дурново кандидатами для поступления в Морской Кадетский Корпус, ежели они, по происхождению, имеют на то право»[193].

4 марта 1854 г. канцелярия Корпуса запросила у В. П. Дурново метрические свидетельства и копии с протоколов дворянского депутатского собрания: «без коих нельзя определить, подходят сыновья Ваши под Высочайше утвержденные правила приема дворян на воспитание в Морской Корпус»[194].

5 марта ординатор Петербургской детской больницы коллежский асессор Христиан Денкер осмотрел Петра и нашел «совершенно здоровым и неодержим[ым] никакими болезнями, физическими или умственными недостатками, могущими препятствовать принятию его в казенное учебное заведение»[195].

Документы о Петре были представлены, он имел право и был зачислен в кандидаты[196].

18 октября 1855 г. капитаны I ранга В. Алымов и инспектор классов Корпуса А. И. Зеленой проэкзаменовали 13-летнего Петра. Оказалось: «По-русски, по-французски и по-английски читает очень хорошо, предметы младшего кадетского курса знает очень хорошо». Петр был зачислен сразу в средний кадетский класс[197].

А дальше было, может быть, так, как у И. И. Чайковского, поступившего в 1854 г. в малолетнюю роту приготовительного класса и шедшего двумя годами младше П. Дурново: «Постригли, одели в куртку без погон, которые давались только по изучении строевых приемов, и выпустили в роту. Войдя робко в толпу кадет, я тотчас же подвергся экзамену, каждому должен был говорить свою фамилию, и когда мне надоело отвечать, получил несколько подзатыльников. Заревел. Нашлись защитники, привели “старикашку”, он отпустил две плюхи моему обидчику, и кадетская жизнь началась»[198].

На черных мраморных досках в церкви Корпуса с именами убитых и умерших от ран бывших выпускников Морского корпуса Петр нашел имена дяди своего лейтенанта Алексея Петровича Львова и четвероюродного брата мичмана 34-го флотского экипажа Василия Александровича Дурново, погибших при защите Севастополя. А всего до Петра Морской корпус окончили десять Дурново, один учился вместе с ним и четверо – после него.

* * *

Из однокашников П. Н. Дурново по МКК, по-видимому, лишь В. В. Верещагин оставил воспоминания. Четыре учебных года – с октября 1855 г. по май 1859 г. – они были в одной роте, сидели на одной скамье и три летних месяца 1858 года плавали на одном судне. Можно подумать, что Дурново был одним из наиболее близких товарищей Верещагина: в записках художника он упоминается чаще других. Представляется, однако, что дело было в другом: Петр Дурново оказался единственным, кого болезненно самолюбивый Верещагин не смог, несмотря на невероятные усилия, превзойти в успехах.

Первое из упоминаний о П. Дурново – следующее: «В классе я теперь (1855–1856 учебный год, средний кадетский класс. – А. Б.) шел уже не первым: к нам поступил очень развитой и хорошо подготовленный кадет Дурново, скоро севший на мое место, а я пошел вторым».

«Я знал, – продолжает В. В. Верещагин, – что на среднем кадетском курсе начинается уже серьезное учение, развивается математика, начинаются некоторые специальные науки, но пуще всего боялся сочинений – как я буду писать сочинения, когда не чувствую к этому ни малейшей способности! В предвидении этой беды, я уже раньше заговаривал с Д[урново], которого считал обладающим всевозможными способностями, чтобы он помогал мне. “Смотри же, – говорил я ему, – показывай!” – что со всегдашней немножко ядовитой усмешкой он и обещал и нет, уверяя, что сам еще не знает, как будет справляться. Если не покажет, думалось мне, я пропал, ну где мне справиться с сочинением!»

Верещагин справился: «Учитель нашел, что мое сочинение лучшее в классе, работу же Д[урново] забраковал».

Задали сочинение на тему «О значении Александра I». «Д[урново], должно быть, задетый за живое, прибег к помощи хрестоматии Галахова, не рассчитавши, что такой опытный учитель, как Благодарев, знает эту книгу чуть не наизусть. Придя в класс с поправленными сочинениями, Василий Иванович положил перед собой нарочно захваченную хрестоматию и листки с сочинением моего товарища, затем стал читать из одной и из других – целые тирады были взяты целиком без перемен. Класс смеялся, а бедный Д[урново] краснел и горел со стыда. “Возьмите же от меня это бесстыжее сочинение”, – разразился, наконец, наш почтенный наставник и бросил через скамьи измятые листы бумаги.

Василий Иванович часто обрывал моего талантливого товарища, не в пример большинству других учителей, очень его жаловавших, но и тот с своей стороны давал ему сдачи. Так, когда раз Б[лагодарев], по обыкновению выражаясь энергично, на досадливый вопрос ответил Д[урново]: “Плюньте вы в рожу тому, кто вам это сказал”. Тот ответил: “Не могу, Василий Иванович, это сказал мне мой отец!”

Вышло, что роли переменились; теперь уже Д[урново] спрашивал меня: “Как это ты сочиняешь? научи меня… у нас всех так тяжело, а у тебя вон как легко – точно у Карамзина”». (Хорошо, видимо, знал кадет Дурново Н. М. Карамзина! Спасибо бабушке Вере Петровне.)

В отличие от Верещагина, Дурново строго следовал правилам товарищества. Одно из них запрещало выносить сор из избы. «Один из грубых воспитанников нашего класса, костромич К., – рассказывает В. В. Верещагин, – ударил помянутого товарища моего Д[урново] так сильно, что разбил в кровь лицо; я не стерпел, чтобы не выразить негодования ходившему в это время со мной приятелю Боилю, старшего курса, – отсюда загорелся сыр-бор. Сейчас же этим совершенно невинным, в сущности, случаем воспользовались некоторые недоброжелатели мои, <…> и лозунг “не говорить” был отдан <…>. Только четверо из всего класса не пожелали присоединиться к заговору – это были Давыдов, Врангель, Леман и Тобулевич <…>. Обиднее всего мне было то, что даже Д[урново], из-за разбитых зубов которого вышла вся история, присоединился к шельмовавшим меня.

Как это не покажется смешным, но и теперь, через 40 лет, не могу забыть этой обиды» (Верещагину и через 40 лет не пришло в голову, что у Дурново могла быть обида на него: что бы не вступиться?!).

Командир 1-й кадетской роты оказался, по утверждению В. В. Верещагина, большой взяточник. «Кажется все что-нибудь да дарили ему, исключая, конечно, самых бедных. Он ни мало не преследовал тех, которые ничего не давали, но зато и не отказывался, когда что-нибудь приносили; некоторые унтер-офицеры первой роты прямо были из дурно учившихся, задаривших его, гардемарин.

Я поднес чернильницу – папаша очень неохотно купил какую-то за 5 рублей – после того, впрочем, что меня назначили ефрейтором. Товарищ мой Д[урново] принес оленьи рога, данные ему его отцом, и так трусил нести их, что я довел его до квартиры Г. и почти впихнул туда».

«Немножко моей гордостью было то, – вспоминает В. В. Верещагин, – что наш класс был образцовый по ученью и по поведенью; сначала ко мне посадили выдающегося по способностям мальчика Дурново, потом с годами в наше общество стали подсаживать детей известных во флоте деятелей, которых корпусное начальство хотело обставить порядочными воспитанниками.

<…> Класс всегда был доволен, когда мы, лучшие воспитанники, “заговаривали” таким образом учителей, меньше спрашивавших уроки, меньше клеивших единиц в списки. Мой товарищ Дурново был особенно мастер по этой части, к нему обыкновенно обращались все лентяи и не приготовившие уроки: Дурново, ты, пожалуйста, заговаривай его сегодня, авось не дойдет до меня».

Оказывается, уже в младшем гардемаринском классе 15-летний Петр Дурново настолько хорошо знал французский язык, что зарабатывал переводами популярных французских сочинений для издательского дома Струговщикова, Похитонова, Водова и К?. «Он советовал и мне, – рассказывает В. В. Верещагин, – взять перевод хотя бы с английского, так как я недурно знаю этот язык. Он знал наверное, что переводы с английского требуются, так как его спрашивали, не может ли он взяться за них». Верещагин взялся и, сделав кое-как, получил 10 рублей. «На следующей неделе, – продолжает он, – я пошел опять за работой вместе с Дурново, но тут случилось нечто обидное для моего самолюбия: в то время, как товарища попросили войти и дали ему работу, меня продержали в приемной и выслали сказать, что перевода для меня нет».

Верещагин, став унтер-офицером, решил воздействовать на подчиненных только словами, не наказывать. Товарищи его, унтер-офицеры, не были столь наивны и, замечает Верещагин, «относились к гуманности моей насмешливо, особенно Д[урново]»[199].

Официальные данные подтверждают свидетельства В. В. Верещагина: Петр Дурново учился хорошо. Лишь в декабре 1855 г. он был 4-м на Красной доске класса, затем прочно занял 1-е место[200]. Симпатично он смотрится и по кондуитным спискам[201]:

24 августа 1857 г. П. Дурново произведен в гардемарины и унтер-офицеры[202].

27 августа 1858 г. приказом директора МКК С. С. Нахимова младший унтер-офицер П. Дурново «за хорошие поведение и успехи в науках» назначен на должность старшего унтер-офицера во 2-й кадетской роте (вместе с В. Верещагиным и Ф. Врангелем)[203].

Средний класс гардемаринской роты весной 1859 г. П. Дурново закончил 1-м со средним баллом 11,2[204].

* * *

Лето 1856 и 1857 гг. кадеты провели в лагере МКК за Ораниенбаумом. Здесь, размещенные в 5-ти бараках, они купались, учились плавать, занимались гимнастикой и фронтовыми учениями, лазали через салинги, изучали компас, направление румбов, названия членов корабля, рангоута и снастей, учились ставить и убирать паруса, брать рифы, менять марсели, спускать и поднимать реи и стеньги, управлять парусами.

23 мая 1858 г. 15-летний Петр Дурново в группе из 9-ти гардемарин уходит в свое первое заграничное плавание на паровом фрегате «Камчатка»[205] под командой капитан-лейтенанта В. М. Гейкинга. Это было «красивое судно по линиям и пропорции, имел[о] три мачты, все с реями, сильно, но красиво поднятыми, заостренный нос, круглую корму, которую всецело покрывал громадный золотой орел. Скорость <…> 12 узлов»[206].

В. В. Верещагин оставил любопытное описание этого плавания.

«Еще с весны стало известно, что 12 человек нас, лучших учеников, пойдут на пароходе-фрегате “Камчатка” за границу. Почти все мы были одного курса, одного класса, даже одной скамейки, так что, хотя при переезде в Кронштадт, в размещении нас на судне и в распределении по обязанностям для всех нас было немало нового и необычайного, все мы держались вместе, составляя как бы одну семью. Офицеры фрегата были замечательно добры и гуманны; только старший офицер добряк Павел Петрович Папафидин, выходя из себя, бил иногда матросов по зубам – вообще же драка, как и линьки, были не в чести; обращение с нами было доброе, снисходительное и довольно внимательное.

Капитан наш, остзеец Гейкинг, высокий солидный брюнет, держался ровно и, обыкновенно молчаливо прохаживаясь по своей правой, аристократической части шканцев, зорко следил за службой и порядками на судне, в общем – не дурными.

Судно, колесный фрегат, построенный за границей еще в 30-х годах, <…> приходило в ветхость. Когда-то адмиральский пароходо-фрегат, он имел большие, хорошо отделанные помещения, так что расположены мы были недурно. При всей наружно сохранявшейся дисциплине нас “жалели”, не особенно рано будили, всегда дозволяли съезжать на берег, не муштровали, не наказывали, исключая очень редких случаев, – не задавались мыслью обращать нас в морских волков»[207].

Кадеты знакомились с морем, с матросскими обязанностями, что им, может быть, как и в свое время М. А. Пещурову, «подчас и сильно надоедало, но все-таки нравилось, в особенности катание на шлюпках, и под веслами, и под парусами». «Я уже тогда, – признавался он, – ощущал что-то особенное в груди и во всем своем внутреннем человеке, когда бывало порядочно скрепчает ветерок, фрегат ляжет на бок, начнет и скрипом, и, так сказать, подпрыгиванием, заявлять о своей борьбе, как бы живого существа, с волной и ветром; брызги волн станут обдавать как бы дождем, а ветер, пробираясь между рангоутом, снастей и парусов, свистит и воет и вообще задает такой концерт, какого на суши не услышишь никогда»[208].

Не всем, однако, морская служба пришлась по сердцу. Василия Верещагина и Василия Давыдова «укачивало более всех», и над ними «офицеры очень потешались». Позднее Верещагин признается, что морская качка окончательно отвратила его «впоследствии от мысли посвятить себя морю».

«Насколько мне интересно было познакомиться с Кронштадтом, морем и морскою жизнью, – продолжает Верещагин, – настолько же неприятны и даже неинтересны были морские учения. Раздается команда, <…> дудки боцманов свистят, и мы бежим, ползем по веревочным лестницам до первой, а то и до второй площадки на мачте <…>. Работенка, нечего сказать! Кажется, какую хочешь, хоть каторжную работу справил бы на берегу, взамен этой, производимой между небом и землей.

Само взбегание по веревочным лестницам куда как неприятно, особенно при ветре и качке; о том, чтобы бежать впереди матросов, как это следует, и думать нечего – цепляешься за ванты, прижимаешься к ним, чтобы не отделиться, не оторваться и не бухнуть в море. В то время, как взбираешься вверх – смотреть вниз на палубу жутко; – я никогда не любил глядеть с высоты, смотреть же на море волнующееся, пенящееся и ревущее – еще хуже; joli metier![209] можно сказать. К этому надобно прибавить, что на ученьи или в плаваньи, в пылу команды перепадало и гардемаринам немало жестких замечаний, а о матросах и говорить нечего – их награждали иногда преобидною бранью, только, так как она на вороту не висла, за нее как-то никто не сердился»[210].

Первые 1,5 месяца, во время стоянки на якоре на малом Кронштадтском рейде, кроме двухдневного перехода в Ревель и обратно, гардемарины изучали судно, его вооружение и машины; участвовали во всех парусных и артиллерийских учениях и авральных работах; ездили иногда в порт, в ремонтное заведение, на военный завод, на пильную, в шлюпочную мастерскую; осматривали доки и запасные материалы; были на многих военных и на некоторых купеческих судах; учились управлять шлюпками, содержание которых в порядке возложено было на их ответственность.

Во время перехода из Кронштадта в Бордо и обратно гардемарины вели шканечный журнал, делали счисления, определяли широту по полуденной высоте, записывали все замечательное в исторический журнал; следили за чистотой судна, за постановкою и уборкою парусов; по двое вместе с офицером несли вахты.

В Бресте осмотрели порт и Морскую школу, побывали на корабле «Наполеон». В Бордо ходили на вооружение и отделку строящихся там фрегата «Светлана» и яхты «Штандарт». Ежедневно с 9 до 11 занимались науками. Были прогулки по городу и окрестностям: знакомились с жизнью и обычаями французов.

За время плавания испытали два шторма в Северном море и сильную качку в Бискайском заливе[211].

Возвращаясь, зашли в Копенгаген, где их ждали письма из России и корпусные вести: бо?льшая часть группы, в т. ч. и Петр Дурново, были произведены в унтер-офицеры.

29 октября 1858 г. «Камчатка» вернулась в Петербург. Капитан Гейкинг рапортом директору МКК от 27.11.1858 г. за № 402 аттестовал Фердинанда Врангеля и Петра Дурново лучше всех – «весьма хорошо», других – «очень хорошо», «хорошо» и «посредственно»[212].

В Корпусе по возвращении гардемаринов констатировали, что плавание «значительно содействовало их умственному развитию», сделало их много развязнее и находчивее[213]. Сказанным последствия пятимесячного плавания, разумеется, не исчерпывались – они были куда более значительны, и, очевидно, признать их однозначно позитивными нельзя.

Замечательно, конечно, что гардемарины возмужали и под руководством отлично подготовленных и опытных наставников заметно продвинулись в профессиональном отношении. Но было и другое.

«Несмотря на то, что при нас офицеры старались быть сдержанными, – пишет В. В. Верещагин, – все-таки же мы слушали и даже сами говорили многое такое, что в Корпусе было для нас запретным плодом… Нельзя сказать, чтобы это было особенно хорошо для нашей нравственности: при понятной юношеской пытливости, мы испробовали в Кронштадте то, что по закону развития следовало бы отложить до более зрелых годов. Я лично сначала увлекся, затем удерживался, но большинство наших юношей шибко пошло по дорожке свободной жизни, благо надзор был слаб…» То же повторилось и в Бордо: «большинство гардемаринов, офицеров и матросов окунулось во всевозможные удовольствия»[214].

Определенную роль тут сыграло то, что с выходом за границу содержание гардемаринов значительно увеличивалось (по Верещагину, раз в пять), и за вычетом за стол в кают-кампании, на руках у них оставались деньги.

Была еще пагуба и не только для гардемаринов лично. «Сочинения известного эмигранта Г[ерцена] пользовались тогда большим авторитетом, – свидетельствует В. В. Верещагин, – и офицеры “Камчатки” часто громко читали их в кают-кампании. Мы, гардемарины, совершенно зачитывались этими книгами»[215].

Не у всех хватало иммунитета. Почти открытая проповедь либеральных и революционных идей в 50–60-е годы XIX столетия разлагающе сказалась на офицерском корпусе. «Много было таких офицеров, которые с цинизмом отвергали основные принципы военной службы и, нося военный мундир, отзывались с пренебрежением о военном звании. Некоторые из них сами приняли на себя пропаганду революционных идей, даже между нижними чинами». В 1862 г. за политические преступления подверглись формальному следствию и суду до 130 офицеров[216]. Позднее напасть не обошла и однокашников П. Дурново. 13 июня 1862 г. на возвратившихся в Кронштадт из заграничного плавания фрегатах «Олег» и «Громобой» специальная комиссия произвела по доносу «повальный обыск». У гардемарина Владимира Дьяконова обнаружили 9 экземпляров воззвания «Что нужно народу», полное переплетенное издание «Колокола» за 1857–1859 гг., три выпуска «Колокола» за 1861 г., многие экземпляры за 1862 г. и другие нелегальные издания; запрещенные книги и журналы были найдены у гардемаринов Алексея Давыдова и Николая Дирина. Дьяконов был арестован и «за распространение возмутительных сочинений, враждебных общественному порядку в России», приговорен судом (3.11.1862) к заключению в крепости на 3 месяца и обойден к производству в офицеры»[217].

* * *

13 июля 1859 г. группа гардемаринов была назначена в заграничное плавание на паровых судах отряда, направлявшегося в Средиземное море; унтер-офицер П. Дурново в составе 13 гардемаринов попал на корабль «Гангут» под командой капитана 1-го ранга М. О. Дюгамеля[218].

В конце февраля 1860 г. гардемарины были переименованы в кадетов, а 3 апреля приказом генерал-адмирала произведены в гардемарины флота (о причинах этих перемен – ниже), так что вторую половину плавания они пребывали в новом качестве.

Что же такое – гардемарин флота и каково его положение на корабле?

По воспоминаниям Н. А. Римского-Корсакова, окончившего МКК в апреле 1862 г., «тогдашнее звание гардемарина [флота] получалось по окончании училищного курса. Гардемарины [флота] были свободные люди; офицерский чин получался после двухлетней службы гардемарином [флота]. Гардемарин [флота] обыкновенно назначался в двухлетнее плавание для практики. <…> На клипере нас было четверо гардемаринов [флота], товарищей по выпуску, и несколько кондукторов-штурманов и инженер-механиков. Мы помещались в одной небольшой каюте и в офицерскую кают-кампанию не допускались. Нам, гардемаринам [флота], не давали больших, ответственных поручений. Мы стояли по очереди на вахте, в помощь вахтенному офицеру. За всем этим свободного времени было довольно. На клипере была порядочная библиотека, и мы довольно много читали. Подчас велись оживленные разговоры и споры. Влияние 60-х годов коснулось и нас. Были между нами прогрессисты и ретрограды. <…> Читался Бокль, бывший в большом ходу в 60-х годах, Маколей, Стюарт Милль, Белинский, Добролюбов и т. д. Читалась и беллетристика. Мордовин (гардемарин-«прогрессист». – А. Б.) накупил в Англии массу книг английских и французских, между ними были всевозможные истории революций и цивилизаций. Было о чем поспорить. Это время было временем Герцена и Огарева с их “Колоколом”. Получался и “Колокол”»[219].

Нет сомнения, что и на «Гангуте» гардемарины читали то же и спорили так же. Петр Дурново был «ретроградом» (этим он, скорее всего, обязан был своей бабушке Вере Петровне и Н. М. Карамзину). Он серьезно готовился к военно-морской службе и столь же серьезно всматривался в окружающую его жизнь.

Примечательны в этом отношении его «Письма гардемарина с корабля “Гангутъ”», опубликованные за подписью «П[етр] Д[урново]» в Морском сборнике[220]. «Письма» эти отлично характеризуют семнадцатилетнего воспитанника Морского корпуса. Он умен, наблюдателен; впечатления его глубоки; ему интересна не только профессионально близкая сторона жизни англичан, но и общественные отношения, этнические особенности; умеет не просто фиксировать увиденное, но и достаточно интересно описывает, объясняет, сравнивает, оценивает; не зашорен – вполне объективен, хотя, быть может, несколько юношески категоричен, и чувствуется влияние «Писем русского путешественника». Если последнее верно, то это отлично характеризует пристрастия гардемарина.

Так, в Портсмуте: улицы «узкие и неправильные, <…> но очень хорошо вымощены. <…> Дома большею частью высоки и очень чисты снаружи, магазинов множество, а церквей мало, хотя Англичане народ очень набожный: в воскресенье <…> не найдете отпертого магазина, запрещены все игры, и церкви с утра до вечера полны народом. Все кипит здесь деятельностью: на улицах в простые дни гуляющих вы не увидите – все торопится и бежит куда-то, совершенно как у нас в Светлый праздник или Новый год, но с тою только разницею, что у нас бегут с пустою целью – поздравить начальника, а здесь совсем другое: как же не торопиться Англичанину, когда если он опоздает, то какое-нибудь важное коммерческое предприятие решится не в его пользу? И так для каждого существует своя цель, о которой он заботится, лелеет ее как своего ребенка. На улицах встречается очень много красных мундиров и также не мало скромных и вежливых полисменов в синих кафтанах и высоких шляпах».

Иностранцам жить в Портсмуте «страшно дорого; например, вы садитесь в коляску, и вдруг какая-то невидимая рука подсадив вас очень вежливо, чего однако ж вы не заметили, полагая, что это дело кучера, протягивается к вам и вы слышите слова: “two pence”; неизвестный господин уже не просит их – он требует, основываясь на том, что ничего не делается даром. <…> И много можно еще встретить подобных случаев – two pence с невыразимою быстротою летят из кармана, и все это потому, что вы здесь новичок и не знаете ни прав, ни обычаев расчетливых Англичан. <…> Но несмотря на все это, Портсмут великолепный город».

При осмотре строящегося корабля «Victoria» удивился тому, «что здесь еще до спуска судна набиты все кафель-планки и даже врезаны шкивы; это доказывает верность и точность, с которою составляются здесь чертежи вооружения, потому что иначе многие снасти не пришлись бы по назначенным им шкивам».

В блоковой мастерской поразила «невероятная быстрота», с которой делались там блоки, шкивы и прочее «на станках, приводимых в движение паровою машиною». Подробно описав процесс, заключает: «Подобная система делать блоки имеет только то преимущество, что при большой потребности в них, как, например, в английском флоте, не может быть нехватки ни в рабочих, ни во времени, но что касается до крепости и прочности подобных блоков, то о них хорошего сказать нельзя: все они делаются из сырого дерева, отчего, без сомнения, служат не в пример менее, нежели блоки из сухого дерева; о крепости же их и говорить нечего: очевидно, что блок на заклепках не так скоро даст трещину, как блок из целого куска».

Выделил машинное отделение, «которое по разнообразию и отчетливости производимых в нем работ, показалось нам лучшим из всех виденных нами до сих пор в этом роде».

Столярная, парусная, такелажная и малярная мастерские не произвели впечатления: «особенного в них ничего нет, то же, что и у нас».

Рассматривая чертежи строящегося корабля, заметил: «Шпангоуты, особенно носовые и кормовые, не имеют никакой постепенности в отводах, от самого киля до верха надводной части; напротив же, имеют совершенно скулистое образование наподобие латинской буквы S, что, по моему мнению, отнимает у судна плавучесть, качество столь необходимое для спокойного, успешного и более безопасного плавания. При килевой качке судно с таким образованием шпангоутов получает сильные удары волн в свои скулы, чрез что потрясается весь корабельный состав, в особенности рангоут».

О рабочих адмиралтейства: «в мастерской рабочие все вольные и, смотря по знанию и усердию, получают от 15 шиллингов до 2 фунтов в неделю; они обязаны являться в порт на работу в 6 часов утра, в 11 часов их распускают по домам обедать до 12? часов, а в 5 пополудни шабаш, и рабочие расходятся по домам».

Под конец Портсмут надоел: «Здесь нет ни порядочного театра, ни гуляний, ни балов – одним словом, скука страшная. <…> вытянутые, серьезные физиономии Англичан до такой степени надоели, что больше уж не хочется съезжать на берег».

* * *

В связи с введением на флоте строевого звания «гардемарин флота»[221], в МКК название «гардемарин» было упразднено, а роты переименованы. Гардемаринская стала 1-й кадетской, ее старшее отделение было в 1860 г. выпускным. Высочайшим повелением от 29 февраля 1860 г. воспитанников Корпуса стали выпускать не в офицеры, а в гардемарины флота. Они должны были прослужить (непременно плавая) 2 года до мичманского чина.

3 марта приказом Генерал-адмирала была сформирована экзаменационная комиссия под председательством адмирала Ф. П. Литке. К выпуску подлежало 59 воспитанников, однако 37 из них находились в заграничном плавании (в их числе и П. Дурново)[222]. Сообщая об этом в Инспекторский департамент Морского министерства, и. д. директора МКК ответил положительно на заданный ему вопрос о возможности произвести в гардемарины флота находящихся в плавании теперь же, без особого экзамена, «на основании имеющихся в Корпусе данных». Мотивировал он это тем, что «они по наукам были большею частью лучше оставшихся здесь и, как из рапортов начальствующих на заграничных эскадрах лиц видно, что все они отлично старательны и с успехом занимаются науками». При этом предложил определить старшинство «всех составляющих старший курс» по «общему экзаменационному их списку, составленному в прошедшем 1859 году перед отправлением находящихся за границею в кампанию». Список этот приложил, предложив лишь две поправки: 6-го по списку Льва Елагина «понизить при производстве 20-ю человеками» за «строптивость характера» и 50-го Ивана Пеллегрини «поставить последним» «по нестрого удовлетворительному поведению».

П. Дурново в этом списке стоял первым, «со средним выводом экзаменационных баллов 1859 года» – 11,2. Однако в приказе Генерал-адмирала о производстве кадетов старшего курса 1-й роты в гардемарины флота от 3 апреля 1860 г. 1-е место отдано В. Верещагину, набравшему на выпускных экзаменах 210 баллов (в списке 1859 г. он был 4-м), а П. Дурново – 4-е место (153 балла). Очевидно: к определению старшинства подошли формально, не усматривая различия между суммой баллов 1859 г. и суммой баллов на выпускных экзаменах. Есть все основания предполагать, что П. Дурново не уступил бы 1-го места, имей он возможность сдавать выпускные экзамены.

Так П. Дурново окончил МКК 4-м из 59-ти.

«Хотя производство в гардемарины, вместо прежнего производства в мичманы, – писал И. И. Чайковский, выпущенный в 1862 г., – несколько и умаляло наше настроение, но сознание, что мы перестали быть кадетами и становились наряду с офицерами, получали офицерскую форму без эполет, но зато с аксельбантами, все-таки это новое самостоятельное положение нас занимало»[223]. Так, наверное, было и с П. Дурново, хотя несправедливое распределение мест в выпуске не могло не огорчать самолюбивого юношу.

22 апреля 1860 г. он был назначен в 19-й флотский экипаж; жалование – 300 рублей в год[224].

По-разному сложились судьбы воспитанников МКК 107-го выпуска. Не повезло Илиодору Белаго: гардемарином умер от туберкулеза и похоронен на английском кладбище 5 января 1863 г. Сошел с ума, выбросился за борт и утонул в 1886 г. Карл Миллер, будучи капитаном II ранга и командиром клипера «Джигит». Умер от чахотки Александр Юнг, успев стать кавалером ордена св. Георгия IV ст. и капитаном II ранга. Многие дослужились до высоких чинов. Четверо стали широко известными: Василий Верещагин, Фердинанд Врангель, Яков Гильтебандт и Петр Дурново.