Церковь и власть

Многие – как вне страны, так и внутри ее – склонны представлять сотрудничество Церкви и государства как что-то ненормальное, постыдное, даже антихристианское. Однако для православной цивилизации такое сотрудничество – как раз норма. Нам свойствен идеал симфонии – свободного взаимодействия государства и Церкви как равных субъектов. Цель этого взаимодействия – не только земное благоустройство, но и приближение человека к Небесному Царству, на которое должно хотя бы отдаленно походить царство земное. Это значит, что оно должно быть иерархичным и имеющим единый дух, подобным Церкви, в которой люди – тело Христово, «а порознь – члены» (1 Кор. 12, 27).

Западное мышление на эту тему имеет другие корни. В XI–XIII веках Католическая церковь мощно заявляла претензию на светскую власть и, собственно, обладала ею, постепенно, правда, теряя влияние. Папский Рим считал себя вправе поставлять и низлагать королей и князей, детально регламентировать управление государствами, иметь собственные механизмы принуждения. Этим нарушался евангельский принцип: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22, 21). В ответ не могло не возникнуть противодействие. Сначала протестанты, потом члены мистических орденов и тайных обществ, а затем – агрессивные богоборцы вроде лидеров «великой» французской революции стали выдавливать Католическую церковь из государственного управления и нормотворчества – выдавливать то хитростью, то обманом, то прямым насилием. Противники папской власти победили и навязали западной политической культуре учение о том, что Церковь и государство должны быть непременно разделены. Некоторые добавят: еще лучше, чтобы они были недругами или вообще никак не взаимодействовали друг с другом.

России и другим православным странам не нужно следовать этой логике – она является чужой, западной, особенностью. Впрочем, и «восточная», православная идея симфонии не всегда осуществлялась успешно. Много раз византийские императоры вмешивались во внутреннюю жизнь Церкви, пытались влиять на ее вероучение, подчас поддерживая разного рода еретиков. Русские великие князья и цари на веру почти никогда не посягали, но нередко лишали служения, свободы, жизни тех иерархов и пастырей, которые обличали неправду власти. Причин для такого обличения всегда было, есть и будет немало – от несправедливости к простым людям до блуда, прелюбодеяния, брошенных жен, содомских страстей. Но Церковь перестанет быть самой собой, если не будет обо всем этом говорить – и говорить громко. Ведь если нарушать вечный Богом данный нравственный закон позволяют себе власть имущие, этому примеру при первой же возможности последуют все остальные.

Вообще христианство не случайно особо смотрит на состояние «элит». Они являются образцом – иногда хорошим, иногда дурным – для остального общества. Именно добрый образец представляли собой святые правители – Александр Невский, Даниил Московский, Димитрий Донской и его супруга Евдокия Московская, император Николай Александрович и императрица Александра Феодоровна. Эти люди ставили веру и честь выше земной жизни и уж тем более выше личной выгоды. Ориентируясь на них, сравнивая себя с ними, люди «включали» и до сих пор «включают» лучшие душевные качества. А вот какие стороны души активизируют примеры Ельцина, Чубайса, Березовского, Сердюкова – думаю, и без меня понятно.

Нравится это кому-то или нет, но для православной цивилизации видятся искусственными и чуждыми вообще любые учения, говорящие о «правильности» политической и экономической конкуренции, о неизбежности застоя и злоупотреблений при отсутствии разделения (а еще лучше – конфликта) властей, противостояния политических партий, поколений, социальных групп, экономических акторов, большинства и меньшинств и так далее. В понимании Православной Церкви любое разделение – это грех и болезнь, а не «творческий фактор». В конце концов, война – высшая форма конфликта – принесла человечеству невиданный научный, технологический и даже культурный «прогресс», так что же – ради него специально воевать?!

Православные христиане, буквально воспринимающие Евангелие, должны полагать в основу устройства своего социума в том числе и такие новозаветные изречения: «Будьте единодушны и единомысленны» (Фил. 2, 2), «все у них было общее» (Деян. 4, 32), «мы, многие, <…> одно тело» (Рим. 12, 5).

Кстати, не только для православной цивилизации характерна мощная приверженность идеалу единства народа и власти (а зачастую и религиозной общины), ради которого нужно отставить в сторону, особенно в моменты кризиса, любые разделения и частные интересы. Такой идеал свойствен японскому и китайскому менталитету, исламской цивилизации и – как ни странно – даже американской. Именно благодаря этому идеалу данные цивилизации в исторической перспективе чувствуют себя более уверенно, чем культивирующая партикулярные интересы Западная Европа или не могущая справиться с разделениями Индия. Опасность застоя при отсутствии динамичного конфликта интересов, конечно, существует. Но в византийской и российской традициях ее уравновешивала мудрость, воля, а иногда даже эксцентричность верховной власти.

Из статьи «Пять постулатов православной цивилизации». Журнал «Политический класс», 2007 г.

Напоминать обо всем этом – долг Церкви. Исполняя его, она, конечно, сталкивается с противодействием. И причина его – не только личные грехи власть имущих и не только нежелание лишний раз об этих грехах слышать. Иногда чиновники – особенно, кстати, глубоко верующие и религиозно грамотные люди, а таких «в коридорах» все больше – решают, что имеют интеллектуальные и «духовные» основания для вмешательства в церковное управление. С другой стороны, среди влиятельной публики на различных должностях много деятелей, настроенных антирелигиозно или антицерковно (что не всегда совпадает). Влияет на церковно-государственные отношения этническая и религиозная принадлежность чиновников – увы, никуда от этого не денешься. Политкорректность никогда не отменит расходящихся, а подчас противоположных устремлений и интересов религиозно-национальных групп.

Так что идеал симфонии не отменяет споров Церкви с чиновниками и верховными правителями. Происходили такие споры и в Византии, и в княжеской Руси, и в царской России, и, конечно же, в Советском Союзе.

* * *

При режиме государственного атеизма дискуссии, и очень нелегкие, велись в основном с деятелями Совета по делам религий при Совете министров СССР. Эта «буферная зона» была изначально создана для того, чтобы не «осквернять» административные органы, а уж тем более структуры КПСС общением с «чуждым элементом» – попами, муллами, раввинами, ламами, ксендзами и, конечно, «сектантами», к которым советская атеистическая печать официально причисляла баптистов, адвентистов, пятидесятников… Обратиться к советской власти все эти люди могли только через совет. Обычно это означало его «уполномоченного» – лицо, ответственное «за религию» на уровне региона. Больше никакие советские органы, за исключением сельских, об религиозные общины не «марались» – по крайней мере официально. Другим исключением были спецслужбы, но они действовали по своей инициативе, причем часто через тот же совет.

Такая «идеальная» система, подчеркивавшая дистанцию между Церковью и государством, на самом деле давала один принципиальный сбой. Любая буферная зона, любая бюрократическая «горловина» быстро начинает использоваться не совсем по первоначальному назначению. Проще говоря – для вымогательства. Чиновники совета, особенно уполномоченные на местах, славились любовью к борзым щенкам. Как правило, это были дослуживавшие свое офицеры КГБ, а также провинившиеся партийные деятели. С такими было легко «договориться». Однако периодически они старались «власть употребить», особенно для отчетов о проделанной работе и для снятия с себя подозрений в симпатиях к верующим (у некоторых такие симпатии действительно были). Попадались в качестве исключения и идеологические фанатики, убежденные атеисты – с ними, понятное дело, было тяжелее всего.

Председатели совета носили исключительно «гастрономические» фамилии – Карпов, Куроедов, Харчев. Последний пытался «определить» одного молодого архиерея, сделавшего головокружительную карьеру, в преемники Патриарху Пимену. Думаю, что это делалось не бескорыстно. Однако чиновник не рассчитал силы и вызвал бунт членов Синода, которые впервые набрались смелости и вышли на государственное руководство. Харчева сняли. До сих пор, бывая на разных светских тусовках, он говорит: «Послушали бы меня, Церковь была бы другой». Впрочем, выдвинутая им «кандидатура» на патриаршество совершенно не позволяет так думать: сейчас это разбитый жизнью, уставший человек, совсем не похожий на молодого и самоуверенного выскочку конца восьмидесятых. Заменили Харчева на крупного регионального деятеля – бывшего главу Горьковской области Юрия Христораднова. Впервые фамилия выбилась из общего ряда. При этом руководителе совет начал медленно умирать. Одним из последних свершений стала пьяная драка в здании центрального аппарата, которую устроил «доживавший» там свою карьеру генерал КГБ.

В Церкви, конечно, стремились избавиться от диктата всемогущей структуры и ее представителей на местах. «Упал намоченный» – в радостях говорили друг другу архиереи и священники, когда совет в начале 1991 года прекратил существование. Конечно, этому поспособствовали жалобы церковных иерархов, которые уже могли тогда напрямую общаться с высшей советской элитой. Думаю, сыграла свою роль и публичная критика со стороны модных тогда диссидентов. Помня советский опыт, Патриархи Алексий и Кирилл всегда выступали резко против воссоздания специального государственного «органа по делам религий» в любой форме.

* * *

Какими должны быть законы о религии? Об этом мы в «постперестроечные» годы спорили до хрипоты – и с чиновниками, и друг с другом внутри Церкви, и в прессе. До начала девяностых жизнь церковных общин регламентировалась постановлением ВЦИК и Совета народных комиссаров РСФСР «О религиозных объединениях» от 1929 года. В «новой России» сразу же появились первые проекты специального закона о религии. В конце 1990 года был принят закон СССР «О свободе совести и религиозных организациях», а через 25 дней – закон РСФСР «О свободе вероисповедания». Оба они снимали многие ограничения советского периода – так, за религиозными общинами признали право быть юридическими лицами (до этого их статус в государстве вообще был крайне зыбок), иметь собственность (ранее и это было невозможно), распространять религиозные убеждения (в советской Конституции признавалось право «отправлять религиозные культы», но «пропаганду» вести только атеистическую).

И Церковь, и большинство народа восприняли эти законы почти целиком позитивно – слишком сильна была реакция на советские антирелигиозные гонения и ограничения. Однако новые законы создали и новые проблемы. Они снимали почти любые барьеры – и это на фоне хлынувшего в страну потока зарубежных сектантов и миссионеров. Эти люди воспользовались не только мировоззренческой растерянностью нашего общества в начале 90-х годов. И не только слабостью Православной Церкви, которой более полувека было дозволено лишь совершать богослужения. Именно заморским «спасителям России» сыграл на руку всеразрешительный характер законодательства.

Многие помнят, насколько нагло действовали в это время зарубежные проповедники. Корейские и американские «евангелисты» проповедовали на стадионах. Секта «Аум синрикё» – та самая, которая в 1995 году устроила газовую атаку в токийском метро, – в начале девяностых массово вербовала сторонников через центральные российские теле– и радиоканалы. На этих же каналах и в лучших концертных залах устраивались шоу «целителей», «парапсихологов» и просто колдунов. Появились и доморощенные секты – например, «Белое братство», лидеров которого в 1993 году отправили в тюрьму после попытки захвата киевского Софийского собора, и «Богородичный центр», смешавший православную и католическую обрядность в харизматическом культе. Эта секта, кстати, тихо существует под Москвой до сих пор под именем «Церкви Божией Матери Державная». «Богородичники» устраивали шествия по центру Москвы, снимали для «богослужений» огромные залы, торговали в метро и на улицах литературой и «освященной» едой, публиковали тексты, в которых нецензурная брань сочеталась с претензиями на политическую власть. Листовками с изображением «Марии Дэви Христос» – основательницы «Белого братства» Марины Цвигун – были обклеены все вагоны метро.

Люди, конечно, возмущались засильем сект и лжепроповедников. В законопроектах начали искать пути упорядочения религиозной деятельности. В Церкви эти меры поддержали не только мы, бюрократы, но и десятки пастырей, публицистов, общественников. Многие стали говорить в СМИ правду о сектах – прежде всего о том, что они закабаляют людей, заставляя их расставаться не только с семьями и имуществом, но и с духовной свободой. Такая позиция имела почти полную поддержку народа.

Впрочем, администрация Ельцина этой идее активно оппонировала – отчасти в силу ультралиберальных взглядов, отчасти по прямой указке Запада. На этой же стороне играла медийная элита. Каждая попытка ввести ограничительные меры наталкивалась на вой в либеральных и просектантских СМИ: «Православные рвутся к духовной монополии», «Прощание с религиозной свободой», «Назад в средние века»…

Уже в 1992 году возник ряд идей о том, как навести порядок в религиозной сфере и устранить вакуум законности. Предлагалось закрепить особый статус Православия и других традиционных для России религий, не оформлять как юрлица религиозные новообразования младше 15 лет, ограничить деятельность иностранных религиозных организаций, регламентировать работу миссионеров, исключить «конфессиональную анонимность» – то есть сокрытие проповедниками своего подлинного вероисповедания (так, «свидетели Иеговы» говорили о себе как о «христианах вообще», а «богородичники» – как о православных). Законопроекты один за другим разрабатывались в Верховном Совете России, но блокировались Администрацией Президента. В дни политического кризиса 1993 года Верховный Совет ввел в действие один из таких законов – его подписал Александр Руцкой как «президент по версии парламента». Понятно, что этот шаг остался без последствий.

Вскоре ураганными темпами началась разработка новой Конституции. От Церкви в процессе участвовал патриархийный юрист Виктор Калинин, бывший работник Совета по делам религий. Многие позиции удалось отстоять. Так, убрали упоминание об «отделении школы от церкви», содержавшееся в советском основном законе. Формулировка того же текста об «отделении церкви от государства» была заменена на фразу «Религиозные объединения отделены от государства и равны перед законом».

С одной стороны, в этих знаменитых словах прописано, что от государства отделены не люди, которые составляют религиозные общины и одновременно являются большинством граждан государства, а именно «религиозные объединения», то есть организационные структуры упомянутых общин. Такие структуры – религиозные организации или группы – не могут являться органами власти и исполнять их функции, а государство не вмешивается в жизнь и деятельность религиозных общин, если они не нарушают закон. Это, по большому счету, и называется светскостью государства. С другой стороны, принцип «равенства перед законом» религиозных объединений оказался слишком либеральным. По сути, он аналогичен равенству граждан – каждый имеет одинаковые права, но один (например, преступник) сталкивается с их справедливым ограничением, другой (например, ветеран труда) имеет привилегии в силу своих заслуг. Негражданин имеет еще меньше прав. Для религиозных сообществ должна действовать та же логика: группа, только что импортированная из-за рубежа, по определению, должна иметь меньше прав и льгот, чем община, действующая в стране веками. Экстремистская и террористическая организация – то есть преступное сообщество – вообще не должна иметь никаких прав, кроме права на справедливый суд.

Все это, к сожалению, приходилось долго объяснять некоторым чиновникам, общественникам и «экспертам» из числа недавних «научных атеистов» или новых либералов (тоже по большей части выходцев из советско-партийной элиты). Кто-то из них утверждал, что равенство религиозных объединений перед законом должно означать некую их «равноудаленность» от государства – вплоть до того, что Патриарха и лидера кришнаитов надо ставить на одну доску во время торжественных мероприятий, а лучше вообще их туда не приглашать. Кто-то – как, например, заслуженный атеист профессор Абдул Нуруллаев – говорил, что согласно принципу светскости государства Президент не имеет право публично молиться. Кто-то – подобно некоторым сегодняшним публицистам – трактовал тот же принцип светскости государства как запрет на обсуждение священнослужителями вопросов культуры, образования, общественной жизни. Со всеми этими людьми приходилось спорить на разных форумах, в газетах, на телевидении.

Да, Церковь в России отделена от государства. Прежде всего это означает, что она не может брать на себя функций государственного управления, не имеет властных полномочий. Именно так принцип светскости государства понимается в большинстве стран мира. Не склонно расширять его трактовку и международное право. Данный принцип отнюдь не означает, что религия отделена от армии, милиции, дипломатии, бюджетных СМИ, системы соцобеспечения и вообще всех государственных институтов, вплоть до почты и жилкомхоза. Не только в Германии и Греции, но почти во всех демократических светских странах – даже в США, где очень последовательно отделяют религию от государства, – есть военные и посольские капелланы, получающие бюджетную зарплату, а власть и религиозные ассоциации активно сотрудничают в социальной сфере.

Да, религиозные объединения по Конституции равны перед законом. Каждое из них может совершать богослужения и обряды, распространять свое учение. Ни к одному такому объединению не должны проявлять пристрастность в суде или в правоохранительных органах. Но точно так же равны перед законом профсоюзы, творческие ассоциации, благотворительные фонды, негосударственные театры, музеи и телеканалы. Почему одни из них государство поддерживает больше, другие меньше, а третьи вообще не поощряет? Наверное, потому, что они неодинаково воспринимаются гражданами, имеют разный вес в жизни страны, приносят обществу неравнозначную пользу, да и просто отличаются друг от друга по социальным масштабам.

Равенство базовых прав религиозных объединений, одинаковость их юридической ответственности не отменяют права народа – главного субъекта власти – выбирать, кого поддерживать, а кого нет.

Из статьи «Что такое светскость государства? Полемика с представителем правительства». Газета «Радонеж», 27 июля 2001 г.

Одновременно некоторые священники пошли в политику. В депутатском корпусе СССР и РСФСР были четыре клирика – протоиереи Алексий Злобин, Петр Бубуруз, Вячеслав Полосин и священник Глеб Якунин. Трое последних политизировались по полной программе. Итог симптоматичен: Бубуруз вскоре ушел из Русской Церкви в Румынскую, Якунин – в неканоническую либеральную группу, Полосин – в ислам.

В октябре 1993 года на Синоде решался вопрос, сохранять ли за священниками право баллотироваться в парламент. Отличие формировавшейся тогда впервые после революции Государственной Думы от депутатского корпуса прежних лет было в том, что она должна была носить профессиональный характер – то есть священнику надо было отойти от служения и трудиться на светской работе. Готовилось решение о том, что отдельным клирикам будет дано на это благословение.

Синод собирался в Троице-Сергиевой лавре. Ближе к концу всенощной я, сидя в гостинице, доформулировал проект решения. Митрополит Кирилл, буквально ворвавшись в номер, сказал:

– Давайте все поменяем. Я сейчас помазывал людей елеем и чуть одной бабушке в глаз не попал. Стою и думаю: двойная бухгалтерия получается! Или всем надо давать благословение, или никому.

Текст был быстро переделан и вскоре одобрен Синодом. Так родился исторический – и совершенно правильный – запрет на выдвижение кандидатур духовенства в парламент. Потом его поддержало несколько Архиерейских Соборов, хотя впоследствии из него и сделали исключение для случаев, когда в парламент или местные легислатуры могут избираться представители других конфессий, используя свои полномочия против Церкви. По сути, это исключение было сделано для Украины, по просьбе иерархов из этой страны.

С решением Синода не согласился Глеб Якунин. Он выдвинулся в Думу – и был лишен сана в полном соответствии с документом, принятым в Лавре, после чего и ушел в раскол. В парламенте он прославился в основном крайне либеральной позицией и дракой с депутатом Николаем Лысенко, в которой, правда, был защищавшейся стороной – «коллега» пытался снять с него крест как с лишенного сана. С тех пор я виделся с Якуниным много раз – на приемах в посольствах, на концертах в консерватории. Как-то раз аккуратно спросил его, сколько в созданной им неканонической группе клириков и сколько верующих.

– Фифти-фифти, – честно ответил старый диссидент.

Впрочем, в «религиозной политике» Госдумы Якунин погоды не делал. К сектам и лжемиссионерам, которых он защищал, депутаты относились плохо. Постепенно менялось и отношение к ним СМИ, особенно благодаря разоблачениям таких православных публицистов, как отец Олег Стеняев, Александр Дворкин, Игорь Понкин. Появлялись новые версии более жесткого закона о свободе совести. К 1997 году проект приобрел законченный вид, его поддержали практически все политические силы, кроме крайних либералов. В наших консультациях в Думе второго созыва по этому законопроекту удалось достигнуть полного единства представителей основных религиозных общин с депутатами всех фракций, кроме «Яблока». С последними – пожалуй, впервые – мы перешли от кулуарных разговоров к полемике в СМИ. Летом Дума законопроект приняла. В ответ началась мощнейшая информационная кампания и прямое давление с Запада. Резко против законопроекта выступили американские сенаторы и конгрессмены. По слухам, Ельцину звонил Билл Клинтон. В итоге 21 июля Президент России наложил на закон вето. В российском обществе это поддержки не нашло. Один из авторов законопроекта коммунист Виктор Зоркальцев сказал: «Россия, по сути, оказалась сегодня растоптанной». Даже либерал Александр Шохин прокомментировал ситуацию так: «Медвежья услуга Запада дала оппозиции дополнительные возможности критиковать Президента и обвинять его в подчинении давлению извне».

О нарушении свободы совести в России: «С моей точки зрения, комитет ПАСЕ по мониторингу России применяет двойные стандарты, когда требует от нашей страны во много раз большего либерализма в религиозной области, чем принято в странах европейского Запада… Закон о свободе вероисповеданий, принятый в начале девяностых годов, создал вакуум права, снял все ограничения настолько, что японская террористическая секта «Аум Синрикё» начала готовить в России боевиков, а сторонники псевдоисламского радикализма чувствовали себя в стране как хозяева…». Новый же Закон о свободе совести в 1997 году «начал возвращать ситуацию к европейской норме и был ответом на широкую озабоченность общества».

О «привилегированном положении» Русской Православной Церкви в России: «Не вижу в этом ничего ни противозаконного, ни аморального. При всем равенстве религий перед законом общество не должно лишать себя права отдавать предпочтение одним религиозным общинам или отказывать в предпочтении и привилегиях другим… Не случайно в большинстве стран Западной Европы одна или несколько религиозных организаций имеют явные привилегии, закрепленные в законе и политической практике».

О предоставлении земли религиозным организациям: «Выделение земли является не правом религиозной общины, а привилегией, которую государство должно предоставлять, исходя в том числе и из отношения общества к той или иной религиозной общине».

О «религиозной свободе слова»: «Я думаю, что любой свободный человек имеет право называть секту сектой, а угрозу безопасности таковой, даже если эти термины никак не зафиксированы в праве. Никто не может отрицать право человека употреблять тот или иной богословский или политический термин лишь потому, что его нет в законе».

О докладе комитета ПАСЕ, посвященном свободе совести в России, в целом: «Неплохо, что докладчики наконец вспомнили о проблеме передачи церковного имущества, к чему Совет Европы призвал Россию при вступлении в эту организацию. Однако удивляет, что доклад говорит в основном о единичных проблемах католиков и старообрядцев (которые, конечно, тоже нужно решать), но лишь одну двусмысленную строчку посвящает проблемам Русской Православной Церкви, которой до сих пор не возвращено неисчислимое множество храмов, школ, приходских зданий и других объектов собственности».

Из комментария для агентства «Интерфакс», июль 2005 г.

Церковь начала новые изнуряющие консультации – с Госдумой и тогдашним Главным государственно-правовым управлением Президента. Были найдены компромиссные формулировки – так, Православие, христианство в целом, ислам, иудаизм и буддизм не наделялись особым статусом (такая формулировка предполагалась изначально). Было просто прописано ни к чему не обязывающее уважение к ним. Однако ельцинская администрация явно стремилась затянуть процесс на годы.

И тогда решающую роль сыграла жесткая воля Патриарха Алексия. Он отказался прийти на Арбатскую площадь для освящения храма-часовни святых Бориса и Глеба. Этот небольшой храм был выстроен Ельциным в знак любви к своим внукам – именно эти имена они носят. После короткой обиды Президент пошел на попятную – и это был, пожалуй, первый пример в истории, когда воля церковного иерарха оказалась сильнее воли законного государственного правителя. Храм был освящен Патриархом 5 августа. Компромиссный вариант закона, сохранивший большинство предложений, поддержанных Церковью, был подписан Президентом 26 сентября. Так пастырская власть – впервые в истории постсоветской России – оказалась сильнее дотоле всемогущего Запада.

* * *

C начала 90-х годов постепенно стал подниматься вопрос о возвращении церковных зданий. В первую очередь, конечно, речь шла о храмах, монастырях, семинариях. Отдельные постройки власти начали передавать еще в позднесоветское время. В 1983 году, в преддверии 1000-летия Крещения Руси, первым был передан Данилов монастырь в Москве. Там и проходили юбилейные торжества. В 1987 году передали Толгский женский монастырь под Ярославлем, в этот же период стали возвращать и первые приходские церкви. На рубеже 80-х и 90-х годов началась массовая передача храмов и монастырей. Впрочем, еще целых двадцать лет все зависело от доброй воли властей – нормативная база ограничивалась двумя распоряжениями Президента и двумя постановлениями правительства, реально ни к чему государство не обязывавшими. Между прочим, на этом фоне Совет Европы, в который начали вступать постсоветские страны, требовал от них «в кратчайшие сроки возвратить собственность религиозных организаций». Россия согласилась с этим требованием в 1996 году. К тому времени религиозные общины стран Балтии, включая Православную Церковь, уже получили назад не только храмы, но и доходные дома с земельными участками, включая престижнейшие здания в центре столиц.

В России идею реституции агрессивно отвергли. Она совершенно не входила в планы реформаторов. Вместо нее панацеей от всех бед объявили приватизацию (религиозные общины к этому процессу даже близко не подпустили). Модные по тем временам ребята из экономических ведомств, а также их учителя из «прогрессивных» вузов говорили на заседаниях и в СМИ, что реституция будет слишком разрушительной (будто приватизация ничего не разрушила), что с 1917 года много воды утекло, что наследников дворян, купцов и крестьян непросто будет найти. Доля правды в этих рассуждениях была, но на самом деле новой элите просто не хотелось делиться приватизируемой собственностью, особенно в центральных частях больших городов. Выступали против и коммунисты.

Тем не менее законодательные инициативы о церковном имуществе начали появляться. Первый законопроект о возврате собственности религиозным общинам разработал тогдашний депутат Госдумы Сергей Глазьев – правительство высказалось против. В 2002 году депутат Александр Чуев, христианский демократ, разработал новый закон о реституции. В том же году сенатор Иван Стариков выдвинул идею возвращения Церкви сельскохозяйственных земель. А на следующий год Глазьев предложил в Думе более мягкий вариант – закрепить за религиозными общинами право бесплатно пользоваться городскими землями, относящимися к культовым зданиям, и бесплатно же эти земли приватизировать. Все три инициативы в Думе «забодали» проправительственные фракции вместе с коммунистами. В 2004 году, впрочем, был все-таки принят закон, позволявший религиозным общинам пользоваться землями под культовыми зданиями (но не получать эти земли в собственность). На этом фоне ушлые люди приватизировали церковные земельные участки и даже храмы – только в Москве один такой, на Большой Никитской, до сих пор превращен в ресторан, другой, на Пресне, в центр йоги. Третий, старообрядческий, используется как спортзал, четвертый, католический, занят коммерческими конторами…

Проблема никуда не уходила. Наконец это начали понимать и в исполнительной власти. В 2007 году вопрос был поднят на правительственной Комиссии по вопросам религиозных объединений, которую тогда возглавлял первый вице-премьер Дмитрий Медведев. Он с самого начала, при всем понимании важности компромиссов, поддержал идею отрегулировать на уровне права передачу культовых зданий верующим. Вместе с тогдашним Министерством экономического развития и торговли мы начали корпеть над текстом закона. Главной идеей было все-таки прописать обязанность государства передать общинам верующих здания религиозного назначения и земли под ними – пусть и с массой оговорок. В ответ, как водится, начался шум. Директор Музея имени Андрея Рублева, до сих пор расположенного в Спасо-Андрониковом монастыре, заявил, что проект «носит провокационный характер». Несколько раз работа над законом откладывалась в долгий ящик – думаю, под давлением ультралибералов из экономических ведомств и «осторожных» людей из Администрации Президента, оглядывавшихся на информационный гвалт и вообще не желавших усиления Церкви. Впрочем, с шумом мы неплохо справлялись – напоминали, что речь идет об украденном. О несправедливо и насильственно отнятых зданиях, которые не должны кощунственно использоваться не по назначению – даже музеями.

После разговора новоизбранного Патриарха Кирилла с Путиным процесс подготовки закона был разблокирован. В 2010 году закон был принят Думой и подписан Медведевым – уже Президентом. Это был компромиссный текст: Церковь и другие религиозные организации фактически отказались от требования реституции всего дореволюционного имущества, а государство обязалось вернуть здания религиозного назначения – храмы, мечети, синагоги, семинарии, монастыри – по крайней мере через шесть лет после подачи заявки. О доходных домах, сельскохозяйственных землях, лесах и тому подобном речи не шло – думаю, что уже и не пойдет, хотя попытки «переделить» достигнутый тогда компромисс делаются до сих пор, главным образом со стороны музеев, не желающих терять доход (не только от продажи билетов, но прежде всего от сдачи помещений в аренду).

* * *

Нынешнее десятилетие столкнуло свободу слова и свободу творчества со свободой вероисповедания, с ценностью религиозных святынь. Причем отнюдь не верующие люди спровоцировали этот конфликт. Тексты и карикатуры, оскорбительные для мусульман, выходки в католических соборах Европы – все это имело целью «отдрессировать» религиозных людей, заставить их примириться с осквернением святынь, вообще приучить «не высовываться» и уж тем более не претендовать на общественное влияние. Католики почти смирились – лишь против легитимации «однополых браков» они выступили открыто, выйдя на улицу. Протестанты по большей части сами пытались угнаться за виртуальным «паровозом истории». Мусульмане отреагировали жестко и не всегда законными методами, что позволило недругам жестко обвинить всю их общину в «экстремизме».

Вызовы православным делались постоянно – то очередной кощунственный фильм покажут, то на выставке сосиски на кресте развесят или даже в порядке «перформанса» иконы порубят. Естественно, люди протестовали – иногда на грани законности, а то и за гранью. В любом случае легкой «дрессуры» не получилось. Я начал на разных форумах, в том числе в ОБСЕ и во Всемирном совете церквей, говорить о равной значимости свободы слова и свободы вероисповедания, интересов человека и ценности святынь, которые для многих верующих гораздо важнее земной жизни. За священные символы и предметы люди шли на смерть много раз в истории, в том числе в ХХ веке, во время антирелигиозных гонений. Для кого-то главное – человек, собственное выживание и выживание своей социальной группы, здоровье, комфорт, материальное благополучие. А для кого-то – имя Бога или пророка, священная книга, храм, икона, статуя. Или возможность жить по своей вере. Приоритеты и тех и других должны одинаково уважаться – в том числе на уровне закона. В этом смысле осквернение святыни ничем не лучше убийства.

Все эти аргументы очень пригодились во время идейной битвы, разгоревшейся в 2012 году после кощунственной выходки в Храме Христа Спасителя. Реакция на нее православных людей была просто шоком. Многие вспомнили разрушение первого храма, бассейн на его месте, наглые насмешки советских атеистов над верующими и святынями – насмешки, за которыми следовали тюрьмы, лагеря и расстрелы. Патриарх тоже отреагировал крайне болезненно: он долго не верил, что гулявший по Интернету ролик был смонтирован и что на самом деле люди в храме быстро остановили кощунниц. Слава Богу, это было именно так. Безразличия никто не проявил. Позже к Храму Христа Спасителя на молитвенное стояние, осуждающее кощунственный акт, пришло 65 000 человек – такое собрание православных верующих в Москве за 2000-е годы произошло впервые. Православных поддержали мусульмане и большинство верующих других религий и конфессий.

Впрочем, некоторые внутри самой Церкви пытались «не заметить» инцидент или отшутиться. Отец Андрей Кураев сказал: «Будь я ключарем этого храма, я бы их накормил блинами, выдал по чаше медовухи и пригласил бы зайти вновь на чин прощения. А если бы я был мирянином-старостой, то на прощание еще бы и ущипнул их малость». Пожилой протоиерей Вячеслав Винников, потом заявивший о разрыве с Церковью, сфотографировался в подряснике, с крестом и с плакатом «Pussy Riot is Right». Именно этого ждали «дрессировщики»: когда группа людей пропускает такой удар, с ней дальше можно делать что угодно. Можно даже довести до полного самоотрицания. Недаром раньше войны начинали из-за атак на символы – ведь посягательство на них убивает честь и убивает душу, после чего тело не будет долго сопротивляться.

Одна из участниц известной группы сказала, что ее в религии привлекает некий «вечный поиск истины», что найденная истина – это не очень хорошо, а вот постоянный поиск, не останавливающийся никогда, – это некое абсолютное благо. Тем не менее мы с вами прекрасно знаем, дорогие братья и сестры, что не только в религиозной жизни, но и в жизни практической поиск всегда должен иметь цель. Вечный поиск бессмыслен. Если нет результата поиска, если его даже не предполагается – зачем такой поиск? Мы считаем, что после всех сложных путей, которые к истине вели многих христиан в современной России, в современной Украине, в современном мире – мы нашли истину. Господь есть путь, и истина, и жизнь. <…> И когда мы пересечем границы земного мира, мы увидим, что там нет никакого плюрализма истины, там есть одна истина, есть обличающее наши грехи и наши неправды Божие Слово, обличающий нас Божий суд.

Одна писательница, которая, как мне кажется, также имеет свою своеобразную интерпретацию христианства, сказала, что нет никакого Страшного суда. Но мы с вами знаем из Священного Писания, из всей церковной традиции – не из приспособленческого богословия, которое хочет понравиться и угодить людям, а из того христианского миропонимания, которое стремится, чтобы мы Богу угождали, – мы знаем, что есть Божий суд, и он обличит всякую неправду, и он откроет всякую правду. И вот этот Божий суд закончит всякий плюрализм, и, значит, мы должны жить, помня о нем, а не о том, что мы больше нравимся или меньше нравимся кому-то из имеющих влияние в обществе людей.

О дискуссиях вокруг суда над «Pussy Riot» – из программы «Комментарий недели» на телеканале «Союз», 24 августа 2012 г.

Естественно, возник вопрос: как зафиксировать в праве невозможность «символических» провокаций, чреватых общенациональным конфликтом и даже гражданской войной? Вспомнили норму Кодекса об административных правонарушениях, запрещающую оскорбление религиозных чувств. Предложили воспроизвести эту норму в Уголовном кодексе, усилив наказание. Когда я обсуждал соответствующий законопроект в Госдуме, поддерживали его практически все, что сделало возможным быстрое его принятие в 2013 году. А вот в смоделированном по западным лекалам «гражданском обществе», да и собственно на Западе поднялся невероятный вой. В некоторых СМИ буквально кричали, что на страну наступает мракобесие и скоро в ней запылают костры инквизиции.

В качестве одного из главных «аргументов» выдвигалась неопределенность понятия «чувства». Но в случае с чувствами национальными этого аргумента мы не слышали – ведь речь шла о том, что выгодно иным противникам усиления Православия. Так же как не слышали, например, выступлений против компенсации морального вреда – а здесь, между прочим, речь тоже идет о явлении, которое не измеришь и не подсчитаешь. О защите религиозных чувств законом говорили как о чем-то совершенно новом, хотя КоАП установил эту защиту еще в 2001 году. Наконец, дискуссия совершенно обходила стороной вопрос о том, что вне зависимости от каких-либо чувств, согласно КоАП, нельзя совершать «умышленное публичное осквернение религиозной или богослужебной литературы, предметов религиозного почитания, знаков или эмблем мировоззренческой символики и атрибутики либо их порчу или уничтожение». Данную норму, действующую пятнадцать лет, наши критики даже не цитировали – предпочли говорить о чувствах. Молчать об упоминании в законе ценности священных предметов им было выгоднее: они понимали, что все больше людей в мире считают святыни не менее важными, чем ценность земной человеческой жизни. Наши оппоненты понимали: спроси сегодня людей, что важнее – человек или святыни, – и наши современники выберут второе. Этого боялись, но истерики избежать не смогли. Очень не хотелось терять еще одно завоевание воинствующей «светскости» – изгнание из общественного пространства той самой ценности святынь, как религиозных, так и гражданских. Но что ж поделаешь: эта ценность возвращается, в том числе в право. Люди просто не могут без нее жить – как и без «большого» смысла, который не найдешь в потреблении, развлечениях и «ценностях» типа Sex&Money.

К сожалению, акции в храмах опять пытаются противопоставить истинному христианству некий культ вседозволенности любых человеческих проявлений, в том числе греховных, и культ свободы. Блаженны милостивые – да, но милость Божия зачастую проявляется в том, что Господь через наказания, через испытания, через обличение неправды, через жесткое расставание человека со своими заблуждениями и иллюзиями ведет нас от жизни, наполненной ложью, и безнравственностью, и пороком – к настоящей жизни. Божия любовь – это не любовь неумного родителя, который способен перекормить ребенка конфетами и этим погубить его здоровье, или потворствует любым его поступкам, хорошим и плохим, тем самым лишая его нормального будущего. Господь любит и наказывает, Господь любит и обличает неправду, Господь исправляет наши пути даже тогда, когда мы этого не хотим и считаем, что грех дает нам гораздо больше счастья, чем жизнь по Божиим заповедям.

И наше милосердие не должно быть соглашательством с грехом, потворством греху, потому что, когда мы одобряем то, что нельзя одобрять, и потворствуем тому, чему нельзя потворствовать – мы закрываем от людей настоящее благо, мы делаем им хуже. В Вене в Никольском соборе люди, которые поднялись на амвон в масках, держали в руках плакат, на котором было написано: «Бог любит», и дальше было употреблено название печально знаменитой группы. Бог не любит эту группу, Бог любит каждую из ее участниц, Он желает, чтобы эти женщины спаслись и пришли в познание истины, которой, как одна из них сказала, они не имеют, потому что настроены на вечный поиск этой истины. Бог любит их, Он желает их покаяния, Он желает, чтобы они шли не тем путем, который рано или поздно приведет к духовному тупику, к страстям (а страсть – это страдание), к оскудению жизни, к скуке, к тоске, к одиночеству.

Он желает, чтобы они жили в общении с Ним. Эти люди не потеряны для Царства Небесного – я в этом совершенно убежден, – как и любой другой человек, который думает, спорит, который не окончательно еще погрузился в жизнь только ради материального, только ради мелкого житейского блага. Коль действительно эти люди хотят познать истину, действительно ищут ее, то Царство Божие для них не закрыто. Если они обратятся к Богу, Бог изменит их, Он поможет им жить иначе. И именно в этом проявится Его любовь. Будем надеяться, что и эти женщины, и миллионы людей вокруг нас, которые не знают Бога, даже не хотят Его знать – изменятся. И для этого нам нужно говорить о правде и лжи, говорить о спасении и погибели, говорить о воздаянии Божием и о Божием милосердии.

О дискуссиях вокруг суда над «Pussy Riot» – из программы «Комментарий недели» на телеканале «Союз», 24 августа 2012 г.

Много споров с властями было по поводу «полового воспитания» и «ювенальной юстиции». Оба проекта пришли с Запада и финансировались силами, которые продвигают сокращение населения планеты. Секспросвет в 90-е годы лоббировали некоторые депутаты Госдумы (в частности, Екатерина Лахова) и чиновники от образования. О половых отношениях новые учебники говорили в отрыве от идеалов крепкой семьи, верности, целомудрия, нравственной чистоты детства и юности. В качестве нормы подавались онанизм, однополые и «межвидовые» контакты. Церковной бюрократии до этого вопроса долго не было дела, но восстали родители и педагоги. К ним присоединились некоторые священники, особенно отец Димитрий Смирнов и отец Максим Обухов. Я поднял тему в публичном пространстве – стал давать комментарии агентствам, выступать на конференциях. Проект удалось остановить, хотя к нему постоянно пытаются вернуться – слишком хорошие деньги можно получить из-за границы.

Намного сложнее было бороться с «ювенальной юстицией». Под этим термином, с которым изначально связывалось гуманное правосудие в отношении несовершеннолетних, со временем стали понимать любые разбирательства, касающиеся интересов ребенка или подростка. По указке тех же западных фондов стали оспаривать право родителей решать, когда ребенок пойдет на улицу и вернется оттуда, с кем он будет общаться, сколько просидит ночью в Интернете и что будет там читать или смотреть, станет ли помогать по дому, можно ли физически удержать его от опасных поступков. Детей во многих странах стали изымать в случае даже легкого физического наказания или отсутствия в холодильнике дорогих продуктов. Еще большим «проступком», достаточным для изъятия ребенка, кое-где уже считается религиозное воспитание в семье.

Первыми забили тревогу русские женщины, у которых отобрали детей в Западной Европе. Яркий пример – актриса Наталья Захарова, обратившаяся в Церковь за помощью после того, как во Франции ей запретили общаться с дочерью и посадили в тюрьму за «навязчивую» попытку с ней увидеться. В России «ювеналку» продвигали та же Лахова, другие думцы, общественники Олег Зыков и Инна Гребешева. Против выступали родительские объединения, а с какого-то времени – движение Сергея Кургиняна «Суть времени», устроившее несколько массовых митингов против «ювенальной юстиции» и за традиционную семью. В феврале 2013 года на Всероссийское родительское собрание, устроенное при участии Кургиняна, пришел Владимир Путин, который сказал, что в предложениях ввести «ювеналку» и контроль за обеспечением прав детей «не в полной мере учтены российские семейные традиции». В этом же месяце на Архиерейском Соборе удалось принять церковный документ на тему семейного права, в котором говорилось: «Государство не имеет права на вмешательство в семейную жизнь, кроме случаев, когда существует доказанная опасность для жизни, здоровья и нравственного состояния ребенка и когда эту опасность нельзя устранить через помощь родителям и через методы убеждения. <…> Необходимо отстаивать гарантии прав родителей на воспитание детей в соответствии со своими мировоззренческими, религиозными и нравственными убеждениями, на разумное определение их распорядка дня, режима питания и стиля одежды, на побуждение их к исполнению семейных, общественных и религиозных обязанностей, на регламентацию общения с лицами противоположного пола и доступа к информационным материалам, а также на физическое ограждение от действий, наносящих вред их духовному, нравственному или телесному здоровью».

Мы сегодня правильно говорим здесь о том, что есть опасные законопроекты. Но мало только критиковать и говорить все время: «Не допустим, не допустим, не допустим». Нужно выдвигать положительные инициативы, в том числе в рамках тех предложений, которые сейчас люди могут вносить, собирая подписи. Я убежден: нам очень нужен закон о гарантии прав родителей на воспитание собственных детей, чтобы никакая новая инициатива не могла эти права разрушить. Сегодня и международное право, и национальное ясно говорят, что жизнь ребенка полностью определяют родители. Не чиновник, не школа, не бюрократическая элита, не эксперты, не западные фонды.

Родители имеют право решать до определенного возраста, какое будет у ребенка мировоззрение. Родители, и только они, имеют право решать, каково будет нравственное состояние ребенка, когда ему приходить домой, с кем из противоположного пола ему общаться, какие фильмы смотреть, какие книги читать, сколько сидеть в интернете, помогать по дому или нет. Родители, и только они, имеют право решать, как ребенок относится к религии, к политике, к идеологии. <…>

Я служил в храме, где в течение нескольких десятилетий был клуб имени Павлика Морозова. Рядом с храмом стоял памятник этому человеку. Я не хочу, чтобы больше были вот такого рода клубы и чтобы память юного предателя возвеличивалась. А сейчас у нас пытаются детей в массовом порядке сделать предателями. Давайте добьемся того, чтобы в России из поколения в поколение передавались добро, нравственность, настоящее воспитание. Давайте добьемся того, чтобы Россия никогда не стала страной, где прославлялось бы отцеубийство, предательство, доносительство детей. И все это воспринималось бы как доблесть, как знамение прогресса.

Давайте добьемся того, чтобы у нас вседозволенность, распространение границ свободы до самоубийственных вещей не становились бы нормой. Давайте добьемся того, чтобы в нашей стране никогда не происходили бы кощунственные акты, сталкивающие между собой огромное количество людей. Давайте добьемся того, чтобы в России, в семьях, во всем обществе, от человека к человеку, из века в век всегда передавалось бы то духовное наследие, которое делает нас такими, какие мы есть. Делает нас Россией. Делает нас страной, имеющей не только собственный внутренний прочный стержень, но и умеющей всему миру показать дорогу к добру, к миру и к достойной жизни!

Из выступления на митинге против ювенальной юстиции 22 сентября 2012 г.

Позиция Церкви и главы государства сделала свое дело: проект «ювенализации» России, вопреки бурному недовольству из-за рубежа, вскоре был остановлен. Во многих сопредельных странах с этим проектом, увы, справиться не могут. Там на западные деньги печатают плакаты, изображающие родителей извергами и призывающие детей звонить «доброй тете», сидящей на телефоне доверия. То, что дети в результате могут остаться без родителей и потом мучиться всю жизнь, им на плакатах не рассказывают.

Еще более тяжелые баталии – публичные и кулуарные – развернулись вокруг темы абортов. В советское и раннее постсоветское время прерывание беременности считалось делом нормальным и естественным. Лишь один раз в журнале «Здоровье», в конце 70-х годов, я наткнулся на одну из версий «Дневника нерожденного ребенка» – текста, хорошо известного на Западе. В самом начале девяностых, к удивлению тогдашней элиты и подавляющего большинства обывателей, в России появилось антиабортное движение. У истоков его стояли уже тогда всероссийски известный отец Димитрий Смирнов и молодой священник Максим Обухов. А костяк движения составляли женщины среднего возраста – возможно, некоторые из них стремились искупить собственный грех. Они ходили по различным мероприятиям, церковным и светским, и раздавали листовки против абортов. Уже в это время движение имело два крыла – наиболее радикальные его участники призывали к полному запрету прерывания беременности, справедливо приравнивая его к убийству. Другие предлагали более компромиссные меры – например, отказ от оплаты аборта за счет всех работающих граждан, включая тех, кто по соображениям веры и этики не приемлет убийство нерожденных младенцев. Конечно, участники антиабортного движения сначала использовали западную литературу. Та же идея исключить прерывание беременности из списка манипуляций, оплачиваемых за общенародный счет, была, по словам православного священника из Нью-Йорка отца Леонида Кишковского, «очень американским аргументом». Впрочем, за два-три года были наработаны и собственные тексты, видеоматериалы, законодательные инициативы.

Все предложения хоть как-то ограничить аборт натыкались на жесткое противодействие в Думе, профильных министерствах и либеральных СМИ. В качестве контраргумента выдвигалась забота о здоровье женщины – дескать, если ограничить легальный аборт, его будут делать «ушлые бабки в грязных сараях». Однако практика стран, аборт ограничивших или запретивших, полностью опровергает этот «аргумент». Так, в Польше после запрета абортов в 1993 году материнская смертность и количество убитых «нежеланных» детей практически не увеличились. Аборты, которые польские женщины делают за рубежом, составляют лишь около трети от числа случаев прерывания беременности, имевших место до запрета, – то есть он сработал. Не будем говорить и о том, что аборт для здоровья женщины отнюдь не полезен – он часто становится причиной бесплодия и раковых заболеваний.

Наши оппоненты пытались найти сторонников «свободного выбора» и внутри Церкви, памятуя, что на Западе есть немало «христиан», де-факто поддерживающих проабортную идеологию. Ничего не получилось. Среди активных православных людей России и других стран СНГ не нашлось практически ни одного человека, который бы с этой идеологией согласился. Более того: радикальная часть антиабортного движения постоянно обвиняла меня и других церковных деятелей, начиная с Патриархов Алексия и Кирилла, в слишком компромиссной позиции. Один такой человек года два звонил на каждую мою радиопрограмму и сыпал проклятиями. Я, однако, продолжал с ним общаться в эфире – вообще считаю, что общения достоин любой человек. Отключал его только тогда, когда он опускался до нецензурной брани.

Впрочем, свою роль сыграли и самые жесткие радикалы. Постепенно, через многие споры, удалось пробить «дни тишины» перед окончательным решением о судьбе зародившегося ребенка, обязательность консультации женщины с психологом, размещение в клиниках антиабортных материалов. Близка к реализации и идея запрета на свободную продажу пилюль «беби-капут», бесконтрольный прием которых лишил здоровья многих женщин.

В январе 2015 года Святейший Патриарх Кирилл поддержал в своем первом выступлении в Госдуме предложение православной общественности вывести оплату абортов из системы обязательного медицинского страхования, то есть из круга действий, оплачиваемых за счет труда каждого работающего гражданина России. Вскоре депутатами Еленой Мизулиной и Сергеем Поповым был внесен соответствующий законопроект. В ответ начался настоящий информационный артобстрел, причем из самых тяжелых гаубиц. Против выступили вице-премьер Ольга Голодец и председатель Совета Федерации Валентина Матвиенко, даже назвавшая это предложение «экстремистским». Через некоторое время они пришли поздравлять Патриарха с очередным днем ангела, и он им мило улыбался, поверив обещаниям достичь взаимоприемлемых решений. На самом деле было принято решение затянуть вопрос – предполагаю, что не без участия Вячеслава Володина. Сегодня воз, как говорится, и ныне там. Боюсь, что причина заматывания проблемы – не только во влиянии проабортного лобби и бизнеса, наживающегося на «биоматериалах». И не только в позиции либералов, боящихся усиления нравственного и религиозного вектора в жизни страны. Как мудро сказала одна монахиня, «многие чиновницы просто не хотят об этом слышать – сами же делали аборты ради карьеры».

То, что происходило с Россией в XX веке – все трагедии, все ужасы, все катастрофы, – в значительной мере связано с нашими грехами: грехами богоборчества, цареубийства, ниспровержения духовных, нравственных, религиозных основ жизни нашего народа. И аборты, которые наша страна, к сожалению, первой в мире разрешила в 1920 году, – это одна из причин того, что мы пережили в течение XX века. Снимем с России проклятие этого греха, греха абортов. Снимем с России проклятие, которое весь XX век над нею довлело.

Лидеры нашего государства, нашей страны по-разному жили и по-разному осуществляли свою деятельность. Смотрите: тот, кто разрешил аборт в 1920 году, и тот, кто его еще раз разрешил в 1955 году, закончили свои дни, будучи отстраненными от власти – один фактически, другой формально – и закончили свою жизнь печальным образом. А вот те, кто сдерживал аборты, ограничивал их, противостоял им, одерживали победы.

Пусть и сейчас будет так. Пусть власть и народ будут вместе противостоять тому злу, которое сегодня истребляет наш народ и не дает ему развиваться, умножаться, населять наши огромные просторы. Пусть не будет больше верующий человек за счет своих заработанных средств оплачивать аборт. Сегодня все здесь присутствующие, все, кто работает, вносят, к сожалению, свой вклад в этот кровавый налог. Да не будет этого! <…> Пусть неделя тишины будет обязательной. Пусть мать увидит свое будущее дитя и сто раз подумает, сохранять его или нет. <…>

Пусть не будет на нашей земле места для тех, кто убеждает, что население России сегодня нужно сокращать. Какая абсурдная идея! На наших огромных пространствах, с нашим сильным духом народом нам нужно добиться того, чтобы он рос и развивался. Если кто-то пытается сегодня здесь говорить о сокращении населения, о полезности этого, о том, что семьи нужно планировать ради материального благосостояния, – то это люди, которые, мягко скажем, не любят наш народ.

Давайте будем делать все, чтобы наш народ был обширным, многочисленным, сильным, верным слову Христову, тому, на духовном основании которого он всегда стоял. Ибо не может быть России без Христа, не может быть России без верности Его заповедям. А исполняя их, мы с помощью Божией, при Божием водительстве победим любое зло и любой грех.

Из выступления на митинге на Суворовской площади 28 июня 2015 г.

На совещании у Голодец я прямо сказал: верующие люди не будут считать своим государство, которое за их счет убивает нерожденных детей. В результате Патриарх вывел меня из переговоров на данную тему. Однако начала высказываться, и гораздо более радикально, общественность. На набережной перед Белым домом соратники Дмитрия Энтео растянули плакат «Если Россия не покончит с абортами, Бог покончит с Россией». Был устроен пикет у Совета Федерации, прошло несколько уличных собраний, где мне удалось выступить. Это была одна из ситуаций, ясно показавших: с лживыми элитами кулуарно договариваться бессмысленно. Они реагируют только на уличные акции и на публичные выступления.

* * *

Другой темой, пришедшей «снизу», от общественности, стал вопрос электронного контроля за частной жизнью. Все началось в середине девяностых с протестов против ИНН и штрих-кода. Многие люди считали, что присвоение человеку номера оскорбительно – это слишком похоже на нацистские концлагеря и сталинские зоны. Боялись, что номер сделает их максимально «просвеченными». В штрих-коде обнаружили «три шестерки» – разделительные полосы графически походили на изображение в штрих-коде цифры 6. Впрочем, 6 обозначается как штрих-пробел-штрих, а разделительная полоса – как пробел-штрих-пробел-штрих-пробел, но это объяснение, понятное дело, устраивало не всех.

Сначала «просвещенные» богословы и церковные бюрократы пытались от сего вопроса отмахнуться, обвинив «антиИННщиков» в глупости и фанатизме, а то и просто отправив проблему в папку «курьезы». Действительно, среди противников кодов и электронных документов было много экзотической публики. На имя Патриарха Алексия приходили письма против новых российских паспортов. Там в виньетках нашли не только три шестерки, но и короны Люцифера, изображение Бафомета и змею, кусающую свой хвост. Как разглядеть все это в узорах, авторы писем подробно описывали. Против паспортов выступают до сих пор – однажды на имя Патриарха Кирилла пришло письмо с… половиной порванного паспорта. Вторую половину гражданин отправил Президенту.

Словом, неудивительно, что первая церковная реакция на все это была упрощенно-рационалистической: на разных уровнях было сказано, что мы имеем дело с глупостью, не относящейся к вере, и никто не лишит человека возможности исповедания Христа, если сам человек не согласится на отступление. Любой символ, говорилось тогда, – лишь внешний знак, не доходящий до глубин души и воли. Впрочем, массовый характер протестов не позволял просто отмахнуться от них. Вместе с митрополитом Кириллом мы разработали ряд документов, в которых призвали государство сделать добровольным принятие ИНН. После этого пришлось провести немало дней в тогдашней Государственной налоговой службе и в Госдуме. Добились того, что требовать ИНН у людей, его не принимавших, перестали. Потом, правда, этот номер начали присваивать автоматически, а потом заставляли его предъявить, поскольку он и так у человека появился – неважно, что помимо его воли.

Критику вызвало и присвоение СНИЛС. Оснований не принимать этот номер было меньше: все-таки он присваивается не человеку, а счету. Впрочем, некоторые не желают пользоваться и им. Вскоре появились новые «электронные» опасения – больше всего их вызвали официально озвученные проекты замены традиционных паспортов электронными картами, которые смогли бы стать – сначала факультативно, потом обязательно – главными и даже единственными идентификаторами личности в школе, вузе, магазине, больнице, аэропорту, общественном транспорте, в различных госучреждениях, при входе в Интернет и даже при прогулке по улице. Чип-идентификатор в карте действительно может предоставить такую возможность – и государству, и коммерческим компаниям, и глобальным спецслужбам, особенно в случае, когда этот чип можно считать дистанционно, с точек слежения или даже со спутника.

Как-то, на полях музыкального Пасхального фестиваля, мы обсуждали данную непростую тему за чашкой чая с Валерием Гергиевым и Юрием Лужковым, на тот момент мэром Москвы. Градоначальник явно не разделял опасений консервативных общественников.

– Что, эти люди хотят остановить прогресс? – с вызовом сказал мэр.

– Смотрите, Юрий Михайлович, – ответил я. – Вам бы понравилось, если бы кто-то, следя за вами со спутника, знал, что вы сейчас именно здесь, в Доме музыки, а рядом с вами – Валерий Абисалович и небезызвестный поп? И чтобы вас так отслеживали всегда?

– А вот этого нам не надо, – отрезал Лужков.

Так постепенно менялась позиция многих во власти. Менялось отношение к проблеме и в Церкви – вместо смешков и разговоров в стиле Кураева об «инэнистах и эсхатоложниках» постепенно приходило понимание опасности «электронного концлагеря». Действительно, становятся реальностью проекты полуобязательного, а то и просто обязательного присвоения всем электронных карт, позволяющих откладывать в досье информацию почти обо всех событиях в жизни человека – от покупки пакета молока до хирургического вмешательства. Сделай чип дистанционно считываемым – вот тебе и досье обо всех перемещениях и контактах. Вживи его под кожу, сделав эту процедуру обязательной хотя бы для приема на «опасную» работу или для пересечения границы – и человек вообще никуда не спрячется. Синхронизируй чип с новыми медицинскими электронными устройствами, контролирующими, например, сердечные ритмы, – и человека можно будет дистанционно отправить в больницу или на тот свет. Завяжи на карты либо чипы транспортную и жилищную инфраструктуру – и начнется постоянная, глобальная идентификация каждой личности. Многие верующие не зря сопоставляют такую перспективу со словами из Апокалипсиса о том, что антихрист «сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его» (Откр. 13, 17).

Из «озабоченности мракобесов», как называла тему электронного контроля рационалистичная церковная молодежь девяностых, эта тема стала превращаться в предмет официальной церковной позиции. Немало этому поспособствовали тысячи писем, приходившие от православных граждан, и мой очень нелегкий диалог с лидерами православного антиглобалистского движения – прежде всего известным диссидентом Владимиром Осиповым, писателем Валерием Филимоновым, адвокатом Ольгой Яковлевой. В октябре 2007 года, выступая в Парламентской ассамблее Совета Европы, Патриарх Алексий II сказал: «Человек должен оставаться человеком – не товаром, не подконтрольным элементом электронных систем, не объектом для экспериментов, не полуискусственным организмом». В феврале 2013 года Архиерейский Собор принял документ о развитии технологий учета и обработки персональных данных, где говорилось: «Согласие граждан на использование средств электронного учета должно сопровождаться обязательным разъяснением всех последствий принимаемого решения. Гражданам, желающим использовать эти средства, необходимо гарантировать доступ к информации о содержании электронных записей, равно как и возможность изменять содержание данных записей или удалять их в тех случаях, когда иное не предусмотрено установленными законом требованиями общественной безопасности. <…> Документы, выдаваемые государством, не должны содержать информацию, суть и назначение которой непонятны или скрываются от владельца документа, а также символов, носящих кощунственный или нравственно сомнительный характер либо оскорбляющих чувства верующих». Наконец, в январе 2015 года, впервые выступая в Государственной Думе, Патриарх Кирилл сказал: «Многих людей волнует <…> вторжение в их жизнь новаций, связанных с электронными средствами сбора и учета личной информации, которые на порядок повышают контроль над личностью, и не только со стороны государства, а со стороны любой организованной силы, которая владеет этими технологиями. На мое имя поступают тысячи обращений граждан, выражающих несогласие с безальтернативным внедрением новых идентификационных технологий. Знаю, что и в органы власти поступает не меньше писем по упомянутым проблемам».

От тотального сбора информации недалеко до тотального контроля. Человек, понимающий, что о нем знают буквально все, будет – в 95 процентах случаев – бояться даже в разговорах перечить национальной или международной власти, обладающей столь обширной информацией. И эта власть сразу же почувствует искушение навязать людям идеологические предпочтения – например, закрепив в законах пресловутую «толерантность», несовместимую с христианскими представлениями об истине. Между прочим, уже сейчас в Декларации принципов толерантности, принятой ООН в 1995 году, этот политический термин трактуется как «отказ от догматизма, от абсолютизации истины». Христианин как раз считает, что истина абсолютна…

В течение некоторого времени, подписывая целый ряд международных документов, наша страна соглашалась с идеей о том, что транспарентность, то есть открытость, стремление не утаивать любую информацию, – это всегда хорошо. А закрытость и сохранение тайны – всегда плохо. Даже на уровне идеологем, на уровне искусства, на уровне разного рода общественных дискуссий нам пытались внедрить в сознание такую мысль: если ты что-либо скрываешь, настаиваешь на сохранении какой-то тайны, то ты злоумышленник, преступник, нечестный или безнравственный человек. Любая закрытость – это плохо. Любая открытость – хорошо. Давайте открывать все, давайте не будем стремиться к закрытию какой бы то ни было информации о человеке, о государстве, о той или иной сфере жизни человека или государства.

Сама эта идея достаточно странная. Мы знаем из истории человечества, что все общества, более или менее мудрые и стабильные, понимали, что есть место в жизни для тайны, для того, чтобы какие-то вещи хранить при себе или в рамках своей общины – религиозной, местной, этнической, любой другой. Конечно, государство всегда сохраняло определенные тайны, если не хотело оставаться беззащитным перед воздействием извне. И в нынешних условиях, как мне кажется, нужно ясно сказать о том, что есть вещи, которые мы как страна, как народ не хотим открывать всем желающим. И вовсе не обязательно является благом совместимость системы хранения нужной нам и подчас конфиденциальной информации с системами, которые разработаны не в нашем государстве и иногда управляются извне.

Именно поэтому во многих случаях несовместимость нашей системы хранения и обработки информации с зарубежными системами – это лучше, чем совместимость. И когда нам говорят о безусловном преимуществе второго перед первым, давайте спросим себя: а так ли уж это хорошо? И так ли это для нас полезно – в банковской сфере, в сфере экономических процессов в широком смысле, и уж тем более в сфере хранения информации о жизни людей, об их общественно значимых действиях?

Из программы «Комментарий недели» телеканала «Союз» 28 октября 2014 г.

Каждый раунд борьбы за альтернативу электронным документам давался очень нелегко. Приходилось спорить с высокими чинами аппарата правительства и экономических ведомств, депутатами Госдумы. Постоянно звучали обвинения в «ретроградности» и иррационализме, причем подчас их поддерживали не только светские, но и церковные публицисты – сторонники «Православия с человеческим лицом». «Сколько людей не примут электронную карту»? – спрашивали меня в разных кабинетах. Отвечал, что десятки тысяч. «Это же старики, – часто звучало в ответ. – Зачем ради них тратиться на альтернативные бумажные паспорта»? В общем, наилучшим «решением проблемы», по мнению некоторых чиновников, стало бы естественное вымирание «отсталых» стариков. Однако от электронных документов отказываются и многие молодые люди – учащиеся, военнослужащие. Об этом некоторые наши «партнеры» по переговорам не хотели даже слышать. Интересно, что технически параллельное хождение электронных и бумажных документов не раз признавалось вполне возможным и не таким уже дорогостоящим – об этом мне говорил, например, гендиректор «Гознака» Аркадий Трачук. Однако кому-то очень хотелось сделать систему электронных документов всеохватывающей – без малейших изъятий.

Прекрасную позицию, впрочем, заняла начальница всемогущего Государственно-правового управления Президента России Лариса Брычева, написавшая в 2014 году в ответ на обращение Патриарха Кирилла к главе государства: «Любые формы принуждения людей к использованию электронных идентификаторов личности, автоматизированных средств сбора, обработки и учета персональных данных, личной конфиденциальной информации недопустимы. <…> Граждане Российской Федерации должны иметь право выбора получать документы, удостоверяющие личность, в виде пластиковых электронных карточек или на бумажных носителях, с использованием электронных носителей информации или без таковых». На этот ответ мы потом очень успешно ссылались в переговорах с чиновниками.

Тема отказа от электронных документов возникает вновь и вновь: власти и близкие к ним коммерсанты периодически начинают развивать проекты стопроцентного охвата населения новыми средствами идентификации, а люди, узнав об этом, начинают протестовать. И возникает вопрос: если проект не допускает неучастия даже 50–100 тысяч человек, не говорит ли это в принципе о его тоталитарности?

* * *

Предметом постоянной душевной боли для меня были отношения Церкви и государства на Украине. Иерархия Украинской Православной Церкви, которая является самоуправляемой частью Московского Патриархата (есть в стране и неканонические «православные» группы – одну из них возглавляет уже упомянутый в первой главе Филарет Денисенко), почти в полном составе придерживалась традиции быть вместе с любой властью. Это продиктовано всей историей Украины, в которой часто менялись векторы развития. Высшие церковные чины там пели дифирамбы и польским панам, и Мазепе, и русским царям, и «белым», и «красным», и гитлеровскому рейхскомиссару Коху, и «вождю народов», и быстро сменявшим друга президентам постсоветской поры. Денисенко был ярчайшим примером политической «гибкости». Человек, в высшей степени лояльный советской власти и даже подозревавшийся в хранении «партийной кассы», переданной ему Кравчуком при распаде СССР, ярый борец с украинским национализмом, он быстро переметнулся в лагерь «национально свидомых» борцов с российским влиянием.

В 1992 году он поставил перед Архиерейским Собором Русской Православной Церкви вопрос об автокефалии, то есть о полной церковной независимости Украины. На Соборе при помощи обвинений в открытом сожительстве с некоей дамой его уговорили от этой идеи отказаться. Но, вернувшись в Киев, Денисенко взял свои слова обратно и объявил себя «Киевским патриархом», надев соответствующий головной убор – куколь, который, по слухам, он пошил себе еще к Поместному Собору 1990 года, избравшему Патриарха Алексия II. «Кукольный театр», – сказал тогда по этому поводу многомудрый Валерий Чукалов, завканцелярией ОВЦС.

В начале девяностых униаты и сторонники Филарета стали отнимать у канонической Православной Церкви храмы – многими тысячами. Конечно, часть общин переходила в унию и околоправославные расколы добровольно – речь шла опять же о «национально свидомых» людях. В основном это были жители трех западных областей и интеллигенция крупных городов, прежде всего Киева. Но подчас традиционные православные общины храмы отдавать не хотели, и тогда в ход шел авторитет депутатов, глав городов и регионов. Иногда главным аргументом становились крики «Геть московских попiв», железные прутья, «навал» на церковные ворота и двери. В этих условиях многие архиереи начали резко протестовать, не только приезжая в Москву, но и выступая в Киеве, Львове, Ровно.

Впрочем, стабилизация политической жизни в 2000-х годах опять породнила иерархов и зажиточное духовенство с властями – с какими уж придется. Обнимались и с Кучмой, и с Ющенко, и с Тимошенко, и с Януковичем. Параллельно около стареющего и все более немощного Киевского митрополита Владимира (Сабодана) сформировалась группа активных и амбициозных молодых людей в рясах, которые без обиняков ориентировались на «Европу» и презрительно отзывались о России. Несогласным они пытались заткнуть рот, используя неограниченный доступ к телу митрополита и неограниченную же возможность получить его подпись. Майдан эти люди поддержали от души.

Самое гнусное было в том, что эти «хлопцы» проторили дорогу в Отдел внешних церковных связей, где нашли идейных союзников. Один из главных певцов «богословия майдана» – архимандрит Кирилл (Говорун) – так и вовсе там раньше работал. Несмотря на то что ОВЦС по своему мандату не имел никакого отношения к «политическим» проблемам Украины (это как раз был мандат возглавляемого мной отдела), моя работа была очень скована влиянием этих людей и шептанием вокруг Патриарха коллег из ОВЦС. Они убедили его «не делать резких движений», серьезно напугав тем, что Украинская Православная Церковь перестанет ему подчиняться – а войти в историю человеком, потерявшим около трети приходов, тому очень не хотелось. В итоге пришлось смиряться с любыми капризами киевских «собратьев».

Я понемногу старался разоблачать деятельность «осиного гнезда», свитого в Киево-Печерской лавре. Когда же на Украине произошел переворот, я счел – и до сих пор так считаю, – что единственным способом прекратить там ползучую церковную и политическую смуту было решительное вмешательство России. Если надо – военное. В марте 2014 года, когда Совет Федерации дал право Президенту РФ на использование российских войск на территории Украины для защиты наших граждан и соотечественников, я решительно это поддержал в специальном заявлении.

Миротворческая миссия России на Украине должна гарантировать ее жителям право на самобытность и тесные отношения с другими народами исторической Руси, считают в Московском Патриархате.

«Еще в 1995 году Всемирный русский народный собор заявил, что русский народ – разделенная нация на своей исторической территории, которая имеет право на воссоединение в едином государственном теле, являющееся общепризнанной нормой международной политики», – выразил свое мнение корреспонденту «Интерфакс-Религия» в субботу глава синодального Отдела по взаимоотношениям Церкви и общества протоиерей Всеволод Чаплин.

Он выразил надежду на то, что сегодня право этих людей на их самостоятельный, свободный цивилизационный выбор будет гарантировано. «Одновременно будем надеяться и на то, что миссия российских воинов по защите свободы и самобытности этих людей и самой их жизни не встретит ожесточенного сопротивления, которое приведет к крупномасштабным столкновениям. Никому не хочется пролития крови и углубления тех разделений, которые уже существуют среди православных людей на пространстве исторической Руси», – подчеркнул священник.

Он констатировал, что за последние дни многие люди по обе стороны российско-украинской границы, включая православных, призывали власти России защитить людей, которые подвергаются «жесткому давлению по языковому признаку, которые не понимают, как в нынешней реальности обеспечить свое право на цивилизационный выбор, на то, чтобы не идти в ногу с европейскими элитами, которые становятся все более маргинальными, потому что их воля не совпадает с волей большинства народов мира и многих в самой Западной Европе».

По словам собеседника агентства, речь шла также о защите тех, кто желает сохранить «максимально тесные отношения, которые веками складывались у народов исторической Руси, гораздо более близких друг к другу, чем народы православного востока и запада Европы».

Он указал на то, что многие из этих людей относят себя к русскому народу. Представитель Церкви отметил, что есть определенная дискуссия и в российском обществе. Так, за последние дни велось немало споров о том, стоит ли России вмешиваться в происходящие события. «Многие, наверное, панически боятся любого серьезного прояснения отношений с Западом, и в первую очередь речь идет о людях, у которых в западных странах находится имущество, семьи, а может быть, сердце и душа. Вспомним, что сказал Христос в Евангелии: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше»», – напомнил отец Всеволод. По его словам, Россия в лучшие периоды своей истории вставала на защиту людей, чья жизнь и свобода находится в опасности, «тех, кто близок нам по вере и духу, тех, кто хотел бы жить не под внешним управлением, которого эти люди для себя не выбирали, а сохранять свою мировоззренческую и цивилизационную свободу».

Интерфакс-религия, 1 марта 2014 г.

Патриарх тут же накричал на меня по телефону, обвиняя в том, что я поставил под угрозу наше духовенство на Украине. Собственно, наш с ним конфликт начался именно с этого эпизода. Убежден, что России тогда надо было защищать всех своих граждан и соотечественников – не только в Крыму, но и в Одессе, Харькове, Киеве. Не нужно было, боясь поссориться с Западом, бросать на произвол судьбы законную власть. А иерархам надо было не отсиживаться за стенами монастырей, а вывести свою паству на улицы.

Теперь будущее церковной Украины, по большому счету, предрешено, о чем я честно предупредил Патриарха Кирилла в специальной записке. Если не удастся восстановить политические права пророссийских сил, если вакханалия «европейских» и русофобских устремлений в стране продолжится, церковное размежевание останется только вопросом времени. Украина же станет бесправным сырьевым придатком Евросоюза. Когда-то ее народ, возможно, поймет, что потерял, отвернувшись от России. Но западные экономические и политические тиски, а также элиты, в том числе церковные, не дадут этому народу вернуться к братским отношениям с Москвой. Альтернатива такому развитию событий только одна: это качественно иная роль России в украинской жизни и устранение в ней всякой роли Запада. Добиться этого можно, по большому счету, только силой. И об этом Церковь должна сказать государству – как минимум в кулуарах (я говорил много раз), а если потребуется – публично. Так, как сказал преподобный Сергий Радонежский Димитрию Донскому, благословляя его идти на Куликово поле. Збигнев Бжезинский не случайно еще в 1998 году написал: «Без Украины Россия перестает быть евразийской империей». Я бы сказал еще проще: Россия без Киева – не Россия.

* * *

В Беларуси церковно-государственные отношения, наоборот, весьма стабильны. Там сохранился орган советского типа, отвечающий «за религию», – аппарат Уполномоченного по делам религий и национальностей. Это учреждение серьезно ругают священники – католические и протестантские публично, православные – в кулуарах. Чиновники периодически пытаются вмешиваться во внутрицерковные кадровые и организационные дела, контролировать общественную деятельность христиан. Как бы там ни было, именно в Беларуси с 2003 года существует система соглашений между Церковью и государством – на основе одного «общего» документа работают соглашения с отдельными министерствами и ведомствами. В России такая система введена только фрагментарно, на уровне отдельных органов власти, федеральных округов и регионов.

Внутреннее спокойствие белорусского народа позволяет избегать церковно-государственных конфликтов. Оно – вместе с настроем руководства страны – сделало возможным сохранение социальных завоеваний советского периода. Недаром, приезжая в Беларусь, жители России старшего и среднего поколений всякий раз говорят: «Здесь все как у нас раньше». Впрочем, идиллия может оказаться обманчивой. Высшее образование, часть СМИ, интернет-пространство все больше контролируются «евроинтеграторами». На них ориентируется и часть церковной интеллигенции – с тех времен, когда из Германии и некоторых других западных стран поступали не только гуманитарные грузы, на которых некоторые обогатились, но и приглашения пожить-поучиться. Если и дальше так пойдет, майданы не за горами. И значит, консервативное гражданское действие православных христиан надо не сдерживать под влиянием стереотипов «светскости-советскости», а наоборот, стимулировать.

Неизвестно, как будут развиваться и церковно-реформаторские установки Президента Александра Лукашенко. Периодически он их озвучивает. Например, в 2013 году глава государства сказал: «Очень долгие, длительные молебны, проповеди, а ведь взрослое поколение, много старушек просто не выдерживают это. Надо быть более краткими, компактными, более современными. Я против того, чтобы люди в церкви 2–3 часа во время проповеди или молебна стояли на ногах, нигде не присесть». Самих старушек, правда, не спросили. Да и надо бы Президенту понять, что его слова прежде всего будут подхвачены теми «реформаторами», которые только бы и хотели от него избавиться и броситься в объятия «более современных» западных кукловодов.

* * *

Много мне пришлось заниматься вопросами религии и государства в Средней Азии. Церковная жизнь в тамошних странах скована не только малым количеством православных людей, которые к тому же стремительно уезжают (не всегда по своей воле), но и общим стремлением власти не допускать развития общественной роли религии. Впрочем, позицию центральноазиатских государств можно понять. Они столкнулись с главной угрозой именно в религиозно-общественной области – это угроза околоисламского экстремизма и терроризма. Малейшее послабление – и среднеазиатские элиты окажутся под Москвой со всем, что нажито «непосильным трудом», а народы будут ввергнуты в кровавую бойню. Ради сдерживания этой угрозы можно и поступиться формальными свободами, не оглядываясь на «добрых» советчиков с Запада, предлагающих организовать политическое пространство по образу Германии или Франции, где, кстати, власти уже сами не знают, что делать с радикальными исламистами.

История отнюдь не закончилась провозглашением принципа «религиозного нейтралитета» государства, который проталкивается в международные дискуссии через механизмы, сомнительные с точки зрения международного права. Государство не может, не имеет права быть нейтральным, когда то или иное радикальное околорелигизное движение представляет собой прямую угрозу для мира и безопасности в обществе. Страны Центральной Азии имеют гораздо больше оснований опасаться таких явлений, чем США имели основания опасаться своих граждан японского происхождения во время Второй мировой войны. Тогда эти граждане были интернированы, и мало кто критиковал США по этому поводу. Сегодня же некоторые западные политики и общественники, а также связанные с Западом организации в Центральной Азии пытаются лишать страны этого региона права защищать себя от идеологий, не менее опасных, чем нацизм времен 1940-х годов.

Из выступления на совещании ОБСЕ в Варшаве 1 октября 2014 г.

Между прочим, экстремисты приезжают в Центральную Азию не только и не столько из Афганистана или Пакистана, сколько из России. Это мигранты, обращенные в радикальную веру у мечетей, на рынках и стройках. Один высокопоставленный таджикский чиновник как-то сказал мне: «От нас молодежь уезжает к вам нормальными людьми, а приезжает – и потом рвется в Сирию». На улицах Душанбе действительно много молодых людей, одетых по-ваххабитски. Добрая половина их недавно побывала в России. Это уже не те мигранты, которые сохраняют память о Советском Союзе. В молитвенных комнатах на тех самых стройках и рынках, где-нибудь под Москвой, они рассказывают друг другу о «притеснениях мусульман» на Ближнем Востоке, о «борющихся братьях» и о «пятизвездочном джихаде». Правоохранители плохо понимают, что происходит – они не знают ни таджикского языка, ни узбекского, ни киргизского.

* * *

Начиная с 90-х годов важным фактором в отношениях Церкви и государства стала православная общественность. Эти люди начали действовать сами, без оглядки на церковные или светские власти. Чиновники, правда, очень постепенно начинали понимать: Церковь – это не только люди в рясах и даже не только миряне, которые работают в Патриархии, епархиях, приходах. Это и десятки миллионов мирян, людей, разных по возрасту, социальному положению и жизненному призванию. Да, большинство из них составляют «номинальные» православные, а в лучшем случае – «тихие», граждански неактивные прихожане. Но для многих людей стало возможным – и важным – участие в общественной жизни именно в качестве православных христиан.

Уже в период «перестройки» в СМИ и на разных общественных форумах стали выступать православные диссиденты, до этого активные только в «там-» и «самиздате». Появилась и горячая молодежь. В начале девяностых образовался Союз православных братств. Многие участники этого движения вскоре пошли по коммерческой линии, но идейный актив долго сохранялся – в основном консервативный, в лице общества «Радонеж», духовных чад отца Владимира Воробьева и отца Димитрия Смирнова. Были и условные либералы – например, Преображенский союз малых братств во главе с отцом Георгием Кочетковым.

Вскоре православные миряне начали выходить на улицы, протестуя против абортов, выступая за передачу храмов и монастырей, обличая секты. Вокруг отца Владислава Свешникова сложилось Православное политическое совещание, затем преобразованное в Союз православных граждан. Наиболее радикальной группой стал Союз православных хоругвеносцев, в котором к середине прошлого десятилетия растворился Союз православных братств. Возникли «Народный собор», объединивший радикальных патриотов, довольно многочисленное движение «Сорок сороков», группа «Божья воля», известная громкими акциями, многие организации в регионах. Некоторые поступки общественников походили на постмодернистскую пиаровскую игру. Одна-две акции зашли за рамки закона и нравственности. Но в целом православные миряне, в том числе молодые, действовали корректно, хотя подчас по-хорошему провокативно – а иначе сегодня и нельзя, ведь политкорректная фразеология, сколь угодно умная, подчас воспринимается современником как серый фон.

До поры до времени власти как бы не замечали этой активности. Потом стали «напрягаться», особенно когда к православной общественности присоединились спортсмены, фанаты, члены военно-патриотических обществ. Выход на улицу десятков, а то и сотен людей, которые могут, например, оспаривать отказ в выделении земли под строительство храма или обличать поддержку властями абортов, не входил в планы политтехнологов и их кремлевских покровителей. Думаю, что боялись вовсе не волнений и не революций – православные общественные организации к ним никогда не стремились. Как главную опасность восприняли другое: реальное возвращение нравственности в политику.

Современные элиты, во многом вышедшие из 90-х годов, привыкли жить двойной жизнью, на публике говоря красивые слова про честность и идеалы, а на практике придерживаясь совершенно аморальных установок. Если по-настоящему верующие люди станут задавать политическую повестку дня – этим элитам придется меняться или уходить. Так что опасения вполне оправданны. Как оправданно и стремление активных христиан сделать главными темами в политике не частности экономического развития и не нюансы партийных программ, а прямую постановку вопросов о личной жизни чиновных бонз, об их честности в финансовой и имущественной сфере, о коррупции, о покровительстве абортам, наркомафии, алкогольному лобби. Убежден: именно эти вопросы, столь важные в большинстве стран мира, станут центральными и у нас – перед любыми выборами. Нравственные темы в политике вообще везде и всегда были и будут центральными – просто у нас от этого отвыкли за циничный постсоветский период, когда слишком многие думали о выживании. Что ж, придется снова привыкать.

Православную общественность пытались «прижать» через давление на иерархов и на церковные учреждения. «Уймите их», «осудите их», «скажите, что они к Церкви не имеют отношения» – такие советы давались и во властных кабинетах, и в лоялистских СМИ, и на разных собраниях. Церковное начальство испугалось. Многие общественные движения не получали почти никакой поддержки, а некоторые позиции, которые они отстаивали, оказались откровенно «слиты» – например, требование полного запрета абортов или борьба против кощунственных и безнравственных телепередач, постановок и выставок. Впрочем, православная общественность начала действовать независимо, имея, кстати, на это полное право в светском пространстве. Честь и хвала ей за это.

* * *

Проблемы в последние годы возникли не только из-за желания чиновников «приструнить» граждански активных православных христиан. Опять закопошились сторонники «светскости» – государевы люди и эксперты, очень не желающие делиться властью, формальной или интеллектуальной. Когда я призвал к новой конституционной реформе, а также к пересмотру «плавильной» национальной политики, немалое число «экспертов» потянулись в Администрацию Президента с доносами на меня. Больше других проявлял рвение мой коллега по Общественной палате Иосиф Дискин. Думаю, что «сигналы» нашли отклик в среде тех элит, которые очень не хотят столкнуться с обличающим словом священника. В это же время начались кулуарные обвинения православных общественников в экстремизме. Чиновники МВД прямо говорили кому-то из активных мирян: «По тебе статья плачет». Становилось все яснее: рядом людей из администрации дана команда на сдерживание общественной роли Церкви.

На этом фоне Патриарх продолжал уповать на кулуарные разговоры с государственным руководством. В практических вопросах вроде передачи церковного имущества и восстановления монастырей это обычно работало. В вопросах «стратегических» – например, об ограничении абортов – нет. Я написал Его Святейшеству записку о том, что нужно переходить от уговоров и компромиссов к «уличной», публичной деятельности с опорой на православную общественность и дружественные СМИ. Потом сказал об этом же на заседании нашего «правительства» – Высшего церковного совета. В ответ Патриарх дал понять, что существующая система церковно-государственного диалога оптимальна и он ее выстрадал всей жизнью. Советские страхи опять взяли верх.

В итоге Церковь все больше лишает себя общественной, народной, медийной поддержки, по привычке уповая на вечное «само рассосется» и на добрую волю чиновников – а она вечной не бывает, как и сами чиновники, и политические режимы. И значит, православные миряне должны в своей общественной деятельности брать на себя всю ответственность, навсегда отучив чиновников жаловаться на них… Патриарху, который никакого отношения к этой деятельности вообще иметь не должен, а уж тем более не должен пытаться ею руководить.

Урок на будущее

«Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою: в тот день исчезают все помышления его. Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его» (Пс. 145, 3–5). Эти слова Псалтири поются в Православной Церкви почти за каждой литургией. И их нужно бы крепко помнить церковным деятелям всех грядущих времен, которые не обещают быть более легкими, чем прошедшие. Да, Церковь и власть не должны быть врагами, если обе делают добрые дела, не забывают о Небе и о Божиих очах, которые видят все и всех. Но надеяться Церковь должна только на Господа и на народ – а он ее поддержит и защитит, даже если она наставляет людей строго и ревностно, но не изменяет Божией правде и не живет человеческим расчетом. Не надеется на князей.