XII. Итоги

Пора подвести итоги.

Как стая дантовских теней, пронеслись эти воспоминания, но не холодных и бестелесных, а схожих с теми тенями, которые вызваны были Одиссеем из Аида и, толпясь у ямы, жадно пили кровь. Кровь давала им способность речи. Не мертвы и наши тени воспоминаний: слишком много в них крови, они тоже не могут молчать.

То, что описано здесь, — должно быть отнесено к чистейшему виду демократизма, если употреблять это слово в несколько необычном значении. Эти бедствия переносил весь народ, демос, без различия классов и национальности. Явления беженства, гражданской войны, поголовного мора, случайных смертей и т. д. слишком массивны, слишком касаются самих масс, чтобы к ним можно было подойти с точки зрения классов, партий, национальностей. Бедствия эти настолько велики, что перед ними невольно пасуют эти столь обычные в обыкновенной, так сказать, жизни политические категории.

И этот факт пасования политических категорий этих — факт колоссального значения. Он родит подлинный национализм, любовь к своей нации, своему народу, которому, собственно говоря, совершенно безразлично, от чего страдать — от правых ли, от левых ли, и выдвигает повелительно на первый план идею народной солидарности — идею, которая давно уже владеет умами лучших людей и внедрить которую в сознание могут только, увы, беспощадные бичи самой действительности.

Как же это происходит?

В самом деле. Вспоминая вышеописанное, вспоминая лично пережитое в Совдепии в 1918–19 годах — невольно изумляешься — да как же могли люди жить при этих условиях и как могут продолжать жить. Бедствия неописуемы. Наши рациональные мерки отказываются быть приложенными к явлениям этим — вот точно так, как никакой обычный «экономист» не сможет объяснить, как это люди с бюджетом в 3000 рублей в месяц могут жить при цене хлеба в 10 000 рублей пуд.

Что при таких условиях, при таких ломках в обществе может внести с собой в умы наша привычная идея партии, то есть некоей части организованного целого, партии, как понятия от всех бед, в этой самой целостной организованности находящей основание своего бытия, идея партии как пути к устроению «общего блага»? Что при таких условиях может значить наш привычный «класс» как определённый слой определённого общества — ибо само-то общество никак не может почесться лишь количественным собранием людей, а должно иметь какую бы то ни было организацию — чего оно и лишено в годы народных бедствий. Откуда же и взять эту самую организацию, если состояние гражданской войны — как раз кровавое отрицание таковой?

В русском обществе умерли и класс, и партии, как умерло и само государство. Может остаться лишь только идеологическая тень таковых. И если по этим теням выходит непонятно, как же можно жить без таковых — определённого правопорядка, без всего того навыка социально-политических отношений, — то это расчёт не менее праздный, нежели расчёт и смета на месяц по бюджету совдепского гражданина.

Значит, можно, если мы живём в таких условиях.

Виктор Гюго указывает, как над страшным котлом Французской Революции, над которым клубился кровавый пар, мало-помалу начали играть светлые лучи, из которых, в конце концов, и вышло современное общество.

Любители исторических параллелей, исторических аналогий делают на этом известные выводы свои. Будет некогда, мол, день, и восстанет великая Троя, так что, собственно, и нам беспокоиться-то очень не приходится.

Да, но даже по ним и самим восстановление это ожидается только в «конце концов», до этого же конца котёл должен кипеть, подобно адскому котлу, кипеть всеми ужасами распада, и поистине холодное сердце нужно иметь, чтобы сидя на берегу адского огненного моря спокойно ждать погоду, спокойно констатировать неизбежность и закономерность исторического процесса.

Эта интеллигентствующая устряловщина глубоко органически противна всякому ясному сознанию, не потому что она «не права». Быть может, она и права, да кроме того, всякие искатели истины у нас как-то особенно превозносятся, хотя бы они и были типа Кифы Мокиевича. Истину пусть ищет всякий, но на сей предмет, на то, чтобы не подвергаться тяжким упрёкам в бесчувственности, необходимо запастись немногим — олимпийским спокойствием Архимеда, которого убили за изучением его кругов.

Вот этого малого-то и не хватает! Перед всё растущим распадом, перед гулким грохотом всё падающих общественных и государственных норм и социальных отношений наши Архимеды бегут не в железное лоно математики и её формул, а в шаткую, но мягкую постель, которую стелет история. Аналогии, необязательные и недоказательные, на один момент дают схемы, неподвижные кинематографические снимки с несущегося процесса, зажимают в привычные политические и исторические категории клочки пены бурного моря — и в мёртвом, мумифицированном виде дают возможность на минуту спокойнее жить и дышать среди этих приручённых, заключённых в закон мумий. Кто имеет желание в периоды революции говорить о государстве, о партиях, политике — тот, конечно, может это делать, но говорить о них он может только как о чистой идее. Как только он попробует говорить о них как о чём-то конкретном — так сразу видно, как они распадаются под свежим дыханием исторической бури.

Сколько, например, мы во время нашей революции выставляли разные образования как государство Российское. Вспомним Россию Керенского. И всё-таки она пала, несмотря на акт, фиксирующий даже форму правления у этого государства как «республику».

«Республика» эта упала так же быстро, как и те многие всероссийские и провинциальные правительства, которые возникали, как пузыри на воде после дождя, и так же скоро лопались. Удивительно в этой их смене одно — необыкновенная готовность известных кругов к их образованию, «влеченье, род недуга». В основе же это — одно — желание думать готовой формой, в готовом искать знакомых элементов. Пусть не остаётся ничего, кроме советской власти; ничего, обойдутся и с нею, если нет выбора! В результате эти робкие души почиют на её Прокрустовом ложе — но что же делать, если кроме неё нет никаких признаков государственности!

Но распад непредотвратим. Напрасно всероссийские эсеры в параграфе 16 своей декларации от 20 августа 1920 года указывают на то, что они, не выступая в «данный момент» с вооружённой борьбой и занявшись «подготовкой масс» к грядущим событиям, тем не менее не могут допустить никакой «контрреволюции» и должны принимать для ликвидации её все меры взрыванием изнутри, «как то блестяще удалось во время правительства Колчака».

Так ли это? Действительно ли в ней, в катастрофе этой, виноваты эсеры, проявившие в ней, как пишется в разных партийных отчётах, «колоссальную выдержку и дисциплину»? Мы видали картину развала. Мы видели, как фронт разваливался сам, как его разваливал всякий, кто хотел. Мы видели распри командного состава, его бюрократичность, возмутительную незаботливость снабжающих частей, поголовное почти отсутствие гражданского мужества, нелепый саботаж тёмных людей, мечтательность и непрактичность правящих кругов.

Развал происходил стихийно. Да просто и не умели не разваливать! Вся наша история, вскормившая наш роскошный, ленивый, сытый своеобразный быт, вся она была тут, в этом испытании массовой личной храбрости и предприимчивости на ветру истории и гражданской войны.

Эсеры ли виноваты в том, что глупый поручик военный контролёр станции сам не знал, зачем он поставлен? Эсеры ли виноваты в том, что телеграмма об умирающих русских людях не была передана центральному правительству только потому, что она «частная»? Эсеры ли, наконец, виноваты в том, что генерал Матковский не сумел как следует устроить пробной тревоги?

Между тем все эти мелкие факты в совокупности своей имели колоссальное значение. И, конечно, в этой лавине дезорганизации преступно-провокационная работа эсеров имела совершенно ничтожное значение. Заявление эсеров, что это дело их рук, — пустое хвастовство! Что они могут сделать против той же кроваво-организованной Советской России?

Весь распад имеет глубоко стихийный характер. Очевидно, он должен был дойти до самых глубин, до самого дна, дабы очистить творческие силы от рутинно-ленивых переживаний нашего быта. Народ должен, непреодолимо должен сказать своё веское слово о своей собственной судьбе — и он говорит его, говорит, быть может, глухо, косноязычно, сейчас же отбрасывая каждое слово, которое он произнёс, не считая его для себя нисколько обязательным, раз он находит лучшее.

И с этой точки зрения видно, как в процессе гражданской войны выдвигаются самой жизнью лозунги, далёкие от революционной фразеологии, библейски простые по своему содержанию, но тем не менее кондовые, крепкие, как кость, как скелет. Это — личная свобода, независимость от гнёта «коммунии», наконец, право собственности как совокупность всех этих прав.

Именно эти лозунги настолько сильны, что они заставляют браться за оружие не человека, не двух буржуев, а целые области. Из-за них подымается гражданская война. Пусть теперь война пока кончена — всё равно не решены проблемы, поставленные описанной гражданской войной. Та гражданская война не была лишь только «авантюрой» нескольких лиц, не была лишь восстанием кучки буржуев, не «англичанка гадила» в ней в виде интервенции. Нет, и я настаиваю на этом, она задевала значительные слои народа, что доказывает хотя бы так удачно начатое Дм. В. Болдыревым крестоносное движение. Она была логически оправдана. Война велась не зря — не может она и кончиться впустую! Её цель будет достигнута тогда, когда будут крепкими людьми, установившими свою власть, установлены, введены в обиход и требуемые насущно принципы.

Это в процессе гражданской войны было видно во всём. И в той страстности, с которой она ведётся, в разговорах и даже в тоске о прошлом, которая это великое движение позволяет смешивать со стремлением к старому и таким образом придавать ему контрреволюционную окраску. Прошлое ценилось в этих активных рядах борцов не по своим «ужасам», а потому что оно было до некоторой степени воплощением того, что так необходимо теперь.

И поэтому эсеры, ведущие свою работу исключительно к тому, чтобы мешать этому во что бы то ни стало, совершают страшную, кровавую ошибку, если не просто предательство.

Как! Во имя своих догматов мешать жизни течь туда, куда её влечёт склон вещей. Как! Стараться руководить ею, базируясь на паре шатких теорий и недоказанных гипотез.

Да когда же, наконец, кончится этот кошмарный гипноз! Да чем же виноват весь народ, когда язык не даёт ему иного слова, как «старое», для обозначения того желаемого строя, при котором будут признаны те принципы, о которых говорилось выше, и на которых вырос Запад и до сих пор стоит ненарушимо?

Они должны прийти, эти принципы, и придут, потому что они не только возможны, но, верим твёрдо, единственно необходимы.

Великий Макиавелли говорит, что принципы государственной свободы заключаются в личной безопасности, неприкосновенности жилища и спокойствии за честь жён, сестёр, дочерей. «Но, — прибавляет он меланхолически, — никто не чувствует себя благодарным за то, что его не оскорбляют».

Как ярко освещена выражением этим нам всегдашняя готовность просить то, что мы имеем. Правда, разве можно быть благодарным за то, что вас не оскорбляют? Но зато с какою силою пробуждается тоска по тому, что народ так метко и широко зовёт порядком.

Сила эта всенародна, и мы твёрдо верим, что в один тяжёлый час она зажжётся по всему народу. Она будет элементарно проста, эта тоска по строительству, и будет идти с конкретного низа, без всяких широких идей о государстве.

Факт, что меня «оскорбляют»! Факт, что нет никакого «государства» в смысле налаженности его функций, которое бы защитило. Более того. И хорошо, что его нет в такие смутные времена, ибо от него могла бы существовать одна лишь идея, а ничто так не тиранично, как голая идея, хотя бы государства. Большевики ясно доказывают это, и на собственном тяжёлом опыте народ ясно познаёт старую двойную проблему, поставленную в мировом богословии: проблему Бога-Идеи и Бога Живого, у которого можно что-нибудь попросить.

Государство должно быть живым, чтобы не быть тиранией. У него народ может что-нибудь попросить. Если этого нет — государства нет, несмотря на наличие всех нормальных признаков его — Власти, Территории, Населения. Так нет и России. Тогда люди начинают сами строить своё государство, свой порядок. Чуть ли не на почве «общественного договора» образуются маленькие ячейки, всё свойство которых — в их непроницаемости. Они не хотят никакого постороннего вмешательства и будут так же драться с Колчаком, как и с Лениным.

В России идёт этот огромный процесс атаманства, подбирания под себя отдельными лицами годных к борьбе и к строительству сил. Он очень широк, этот процесс, обнимающий правых и левых, процесс, по существу похожий как у Щетинкина, Рогова, Махно, Калашникова, Будённого, так и у Семёнова, Унгерна, Калмыкова, Казагранди, Перхурова и др. Тот, кто сумеет цементировать вокруг себя определённую массу людей, — вот тот и атаман. Как рыцарские замки, по всей России высятся теперь эти уделы атаманов, и центральная власть уже теперь должна лавировать между их силой и их претензией.

Их сила грядёт. Она в близости отношения к массе, которая образует не войско вокруг них, а дружину, содружество воинов, спаянных круговой порукой. Их лозунги — просты и понятны, потому что недалеко расстояние до самих толп. Вот выступал же в прошлом году «большевик» Щетинкин в качестве генерал-лейтенанта за Николая Николаевича, причём Ленин и Троцкий должны были у него быть министрами. Этот документ видел я собственными глазами.

Так в муках сам народ хочет установить, наконец, ячейки порядка. Искать аналогий в историческом процессе, когда революция сожгла все архивы, совершенно нелепо, ибо что у нас осталось в голове, кроме излюбленных фраз да привычных мыслей! Они всегда потерпят изменение, эти мысли, от столкновения с обстановкой, и если по «историческим законам» нам полагается, чтобы был Наполеон, то уверен — то будет «наполеонистый Емельян, либо емельянистый Наполеон». Третьего нет.

Катастрофа неотвратима, но в бурях её зреет сам народ, и никакого юридического факультета не нужно будет ему, чтобы установить этот порядок. Он устанавливает его, выдвигая своих людей. Что же касается идеологии — то она ему не нужна. Поэтому она будет старою.

Пышным цветом распускается ныне и там и здесь рациональное чувство. Религия сходит с византийских тёмных небес на испепелённую землю, жаждущую её. Умирает великая обезьяна, породившая нас, ради которой мы должны любить друг друга (Вл. Соловьёв), и в недрах народа шевелится старое слово, заключающее триаду византизма:

— Царь.

Будет ли это так, не так — мы не знаем. Мы это увидим. Но мы знаем зато одно: что нет на картах интеллигенции, схематизировавшей сбивчиво Запад, тех путей, которыми пойдёт народ!

Но надо идти с ним, а не гадать, куда он пойдёт, пользуясь всем тяжёлым аппаратом научной мантики. И если среди исторических бурь трудно взять направление, то да послужат компасом эти прекрасные слова того же Макиавелли, сказанные им раздираемой на части Италии:

— Италия ждёт своего избранника, который уврачует её раны, остановит грабежи и насилия страждущей Ломбардии, положит конец лихоимству в Тоскане и Неаполе, исцелит застарелые её язвы. Италия ждёт избавления от жестокостей и наглости варваров.

Всякий встанет под знамёна во имя свободы.

Вы, представители знатных родов, возьмите это освобождение на себя. Раньше всего надо учредить национальное войско.

Найдётся ли один итальянец, сердце которого не трепетало бы при одной мысли о господстве варваров над Италией?

Доблесть против безумья,

Хватай оружье! В битву! Проворно!

Или античная доблесть

В Италии сердце безмолвна?

(Петрарка)

А наше сердце?..