Погром, разгул и революция

Мой приятель, много живший в России и много видевший, вместе с тем не потерявший способности тонко наблюдать и тонко передавать виденное, говорил мне:

— Видишь автомобиль? Так вот, у нас на митинге в Ново-Николаевске один товарищ говорил так: «Товарищи, лошадей при советской власти не будет, все будете ездить на автомобилях!».

Что означает это? Это означает то, что русская революция есть не только переворот, а ещё и специальный, чисто русский разгул.

В Благовещенске, рассказывали мне бывалые люди, есть особая порода золотоискателей. Месяцами, годами сидит такой человек в тайге, роет золото, а как вырвался — плисовые штаны, красная рубаха. Материями от магазина в магазин устилается грязь, чтобы не попачкать новых сапог, и отрезы шёлковой материи летят в толпу, дерущуюся за целой вереницей извозчиков, на одном из которых едет загулявший, а остальные только эскортируют пьяную, пышную личность…

Ход русской революции совсем не таков, как, положим, французской, хотя некоторые досужие умы и любят заниматься их сравнением. Католицизм, патриотизм, латинское воспитание цепко держало толпу в своих оковах. Там не было этого скифского, разнузданного разгула.

Как представлял себе жизнь ненавистного буржуя наш пролетарий? Как роскошную, полную наслаждений жизнь. Кинематограф, показывающий целым миллионам жителей России эту роскошную жизнь с кофе в постелях, с бесшумными лимузинами, с чековыми книжками, от которых распахиваются тяжёлые двери касс банков, дамы в белых платьях — вот тот образец, который разжигал воображение масс. Пролетарий, то есть простые русские люди, всенепременно хотели жить на широкую ногу. Все хотели быть царями, капиталистами, офицерами, ездить в автомобилях, ласкать красивых женщин.

Они справляют пир бесовский,

В крови лаская красных дам,

И заключают в Брест-Литовске

Похабный мир на страх врагам.

Оркестр неистовствует бальный,

Шампанскому потерян счёт,

И дремлет в полутёмной спальной

Тряпьём прикрытый пулемёт…

Что такое революция в России?

Революция в России вытекла из желания пожить на широкую ногу. И вот, объедаясь в 1917 г. свободами, восьмичасовым рабочим днём, свободною любовью и танцульками, мы и пришли к тому, что все эти сокровища промотали.

Напрасно экономисты будут морщить многоумные лбы и доказывать всё законами чрезвычайно сложными. Всё очень просто. Революционный пролетариат прокатился на извозчике по всем городам Европы, разбрасывая материи и бриллианты, чего не очень хотели поднимать дисциплинированные европейцы, хотел было разнести несколько домов терпимости, чтобы оттуда освободить «жертв общественного неравенства», произвести несколько пьяных погромов — но это ему, увы, сделать не дали.

Вывод ясен. Денежки профуканы, и придётся на многие годы лезть в тайгу. Там и работа, там и накопление, там и покаяние, как и помните у лесковского купца:

— Ты бо еси один свят, а мы все — черти окаянные.

Какой же вывод из всего этого? А вот какой. Как ошибаются те, которые говорят, что русский народ, творец революции, показал небывалые высоты социального строительства, так ошибаются и те, которые говорят, что в своей контрреволюции русский народ покажет величие своего богоискательства.

Ни того, ни другого. И тот и этот пафос чужд хитрой, молчаливой усмешке русского мужика. Русский барин с большей острасткой будет смотреть на русский народ, нежели прежде смотрел он из своего прекрасного далёкого. Русский народ даст по шее эсеру, бубнящему об отобрании земли от помещика и, как с писаной торбой, носящегося с фразой — и курёнка некуда выпустить… И будут работать.

А про прошлое?

А помните, у Толстого? Только что был бунт. Главному зачинщику дали в морду, и всё успокоилось. И внося тяжкие книги, болконские мужики, помигивая, говорили:

— Да, писали, не гуляли…

И только. Да, только.

Вечерняя газета. 1922. 30 августа.