Игры патриотов

Мистификации, о которых было сказано выше, пытались подменить наши представления об одном-единственном человеке — их авторе. Теперь же мы поговорим о подделках, которые претендовали на то, чтобы совершить подмену читательских представлений об истории и культуре целых народов. И пальму первенства в этом ряду бесспорно следует отдать «Краледворской рукописи» и ее литературным «сестрам».

В 1817 году молодой чешский поэт и переводчик Вацлав Ганка объявил о находке древней рукописи, датированной 1290–1310 годами. Находка эта, состоявшая из шестнадцати пергаментных листов, содержала старинные нерифмованные стихи о подвигах чешского народа в борьбе с поляками, саксами, монголами и прочими врагами-захватчиками, а также несколько лирических произведений. Нашлось все это богатство, по рассказам Ганки, совершенно случайно. Приехав погостить к закадычному другу, служившему судьей в провинциальном городке Двур-Кралов-на-Лабе, литератор прослышал, что в подвале местного костела хранится куча предметов пятисотлетней давности, которые давно перестали кого бы то ни было интересовать. Заинтригованный гость в тот же день полез в подземелье и за шкафом среди разного хлама отыскал сокровище национального значения.

Вацлав Ганка

Провинциальный город, церковь, уникальный литературный памятник — в этом было что-то весьма знакомое. При похожих обстоятельствах граф Алексей Мусин-Пушкин за двадцать лет до этого стал обладателем «Хронографа», в котором оказалось «Слово о полку Игореве» — русский любитель древностей, по его словам, приобрел раритет у нуждающегося старца Иоиля Быковского, последнего архимандрита Спасо-Преображенского монастыря в Ярославле. Знал ли об этом «открыватель» краледворской ценности? Безусловно. Его наставник профессор Йозеф Добровский очень интересовался «Словом», а сам пан Вацлав вскоре сделал его чешский перевод. И предположение, что Ганка в этой истории копировал Мусина-Пушкина, не кажется таким уж надуманным.

Находка филолога стала событием, выходящим далеко за рамки литературы. До той поры у чехов в принципе не было ни одного собственного древнего литературного памятника. Нетрудно представить, какой толчок развитию национального самосознания дало это открытие. Ведь в начале XIX века Чехия входила в состав Австрийской империи, государственным языком был немецкий, а чешский тихо забывался…

«Краледворская рукопись» сработала как детонатор: новые литературные древности стали находиться одна за другой. Студент и сосед Ганки по квартире Йозеф Линда вдруг обнаружил в старой книге рукопись старинной «Песни о Вышеграде». В переплете другого средневекового тома сотрудник пражской университетской библиотеки Циммерман нашел лист с «Любовной песнью короля Вячеслава». Некий аноним прислал пражскому бургграфу пергамент с поэмой «Суд Либуше» уже чуть ли не VIII столетия. В середине XIX века выяснилось, что этим неизвестным был Йозеф Коварж, казначей графа Коллоредо-Мансфелда из города Зелена Гора, после чего рукопись стали иногда именовать Зеленогорской.

Всю Чехию охватил невиданный патриотический подъем. Правда, по поводу находок Линды и Циммермана сомнения возникли немедленно — их высказал пожилой и авторитетный Добровский, но голос ученого потонул в восторженном гуле патриотов.

«Краледворскую рукопись» тем временем перевели на несколько европейских языков. Ганка стал не просто национальным — всеславянским героем: его избрали почетным членом Российской академии наук. Тютчев посвятил филологу стихи, в которых назвал его «апостолом единения славян». Засвидетельствовать Ганке свое почтение считали своим долгом классики русской литературы Гоголь, Тургенев, Майков. Но время шло, и красивую легенду о чудесных открытиях медленно подъедал червь научного сомнения. На сцену выступил немецкий славист Леопольд Гаупт, который с азартом охотника набросился на «Песнь короля Вацлава». Дело в том, что в Парижской национальной библиотеке хранился список этого произведения на немецком языке — по заверениям Ганки, перевод с чешского. Но дотошный Гаупт оспорил это утверждение, показав, что «автор» недавно найденного текста явно переводил его со старонемецкого, допустив некоторые характерные ошибки, а также не заметив в оригинале одной описки. Ужас ситуации заключался в том, что в чешском варианте «Песни» на обратной стороне пергамента было записано стихотворение «Олень» — одно из тех, что входило в главную — «Краледворскую рукопись». Таким образом, признание находки Циммермана поддельной ставило под сомнение и открытие Ганки.

В 1857 году появились результаты экспертизы австрийца Фейфалика: под текстом «Песни короля Вацлава» на пергаменте обнаружен текст XV века, тогда как саму «Песню» пытались датировать XII веком. Явная подделка! «Краледворскую рукопись» адептам ее подлинности пока удалось отстоять: было объявлено, что мистификатор успел скопировать «Оленя» из публикации Ганки, которая вышла чуть раньше. Впрочем, тут же пану Вацлаву и его товарищам был нанесен еще один удар: множество языковых ошибок, а главное — использование грамматических норм, появившихся только в XV веке, безошибочно указывали на поддельность «Песни о Вышеграде». К тому же и под ее текстом были найдены следы другого, относящегося к позднему Средневековью.

В Австрийской империи нарастал скандал, последствия которого могли быть самыми плачевными. Большинство филологов, склонявшихся к версии о фальшивках, были немцами. Чешские специалисты, наоборот, яростно отстаивали подлинность рукописей. Академическая дискуссия вырвалась из университетских аудиторий, и на улицах Праги начались далеко не мирные манифестации.

Немецкая пресса уже неприкрыто обвиняла Ганку в подлоге. Отчаянно защищаясь, пожилой профессор вызвал в суд австрийского редактора Куга, на страницах газеты которого появились статьи о фальсификации. В своем последнем бою Ганка одержал победу, но и она была пирровой. Вскоре после суда, на котором единственный свидетель подтвердил, что пан Вацлав действительно нашел «Краледворскую рукопись» в церковном подвале, обессилевший «первооткрыватель» скончался. А новые экспертизы продолжали разоблачать уже покойного «апостола славянского мира». Сначала химический анализ показал, что одна из буквиц рукописи написана берлинской глазурью XVIII века. Потом славист Ян Гебуаэр — несмотря на немецкую фамилию, доставшуюся от далеких предков, стопроцентный чех, — показал, что в крале дворской и зеленогорской рукописях на шесть тысяч слов содержится целая тысяча ошибок!

После Первой мировой войны представление о «Краледворской рукописи» как о подделке в научном мире возобладало. Советский литературовед Евгений Ланн в книге 1930 года «Литературные мистификации» говорил об этом как об установленном факте. И все же однозначного доказательства не было — все-таки химические экспертизы давали противоречивые результаты. Но вот в 60-х годах прошлого века писатель Мирослав Иванов, чешский мастер «литературы факта», подошел к вопросу с неожиданной стороны. Он задался вопросом, а кто из окружения Ганки мог бы исполнить техническую часть подделки — состарить рукописи и подготовить чернила с составом, который использовали в древности.

Изучая монастырскую книгу с записями о бракосочетании Ганки, Иванов открыл, что ученый утаил от биографов имя одного из своих свидетелей — печатника Иоганна Миниха. Правда, никаких доказательств участия этого безвестного немца в «филологическом заговоре» не было. А вот при взгляде на другого свидетеля Ганки — Франтишка Горчичку — факты открылись весьма неожиданные. Горчичка был художником-реставратором, выпускником Пражской академии искусств, мечтавшим разгадать секрет старинной восковой живописи и весьма искушенным в химических опытах.

Иванов заинтересовался, а где пребывал Горчичка в 1817–1819 годах — в период «патриотических» находок? Ответ на этот вопрос стал сенсацией: в 1817 году близкий друг Ганки по просьбе фельдмаршала графа Иеронима Коллоредо-Мансфелда занимался реставрацией средневековых картин в замке Зелена Гора, то есть там, где Коварж нашел «Суд Либуше»! Писатель предположил, что Горчичка, наряду с друзьями Ганкой и Линдой, должен был стать третьим открывателем древнечешского наследия, но по нелепой случайности поддельную рукопись, подброшенную в замок, нашел его казначей. Думается, заговорщики могли специально подбросить ее на глаза простодушного слуги. Ведь если бы находку сделал сам Горчичка, о дружбе которого с Ганкой скоро стало бы известно, оснований подозревать подлог было бы гораздо больше. Ганка и Линда хотя бы были профессиональными филологами, которые буквально рыскали в поисках древностей: поверить в то, что они одновременно отыскали утраченные раритеты, еще было можно. Но то, что удача в то же время улыбнулась их третьему приятелю-живописцу, выглядело бы совсем невероятно. Интересно, что свою связь с Горчичкой Ганка впоследствии пытался скрыть.

Проведенная после открытий Иванова экспертиза поставила в истории точку. Вацлав Ганка оказался гениальным мистификатором, история о древней чешской литературе — ложью, но при этом ложью очень своевременной, заставившей чехов поверить в свои силы, сыгравшей в пользу национального возрождения. Поэтому у себя на родине автор грандиозной подделки продолжает почитаться или уж во всяком случае не является однозначно героем со знаком «минус».

Подделки, направленные на то, чтобы изменить историческое сознание народа, создавались и в России. В их числе — «дневник Анны Вырубовой», фрейлины и ближайшей подруги последней русской императрицы Александры Федоровны. Мистификация эта не совсем литературная, но, поскольку к ее созданию приложил руку выдающийся русский писатель, имеет смысл рассказать и о ней.

Фальшивка увидела свет в ленинградском журнале «Минувшие дни» в конце 1927 — начале 1928 года. Первой части подлога редакция предпослала такое сообщение: «Несколько лет тому назад за границей появились воспоминания А. А. Вырубовой, написанные в эмиграции. Более лживой книги трудно себе представить! Вырубова пыталась доказать, что Распутин никакой роли при Дворе не играл, что все слухи о “распутинстве” — ложь и клевета… Теперь перед нами интимный дневник А. А. Вырубовой, найденный в СССР, откуда Вырубова, при своем бегстве из России в декабре 1920 г., не успела его вывезти…» Приписанный царской конфидентке текст, как несложно догадаться, изобиловал подробностями разложения царского режима и смакованием альковных тайн.

Ситуация с этим «дневником» выглядела сомнительно с самого начала, так как в ней присутствовал первый признак подделки — отсутствие оригинала. Редакция «Минувших дней» уверяла читателей, что осознававшая историческую ценность своих записок Вырубова доверила подлинник своей подруге Любови Головиной, чтобы та вместе с двумя помощницами сделала копию. Когда копия была готова, сестра вырубовской горничной забрала оригинал у переписчиков и понесла его хозяйке в кувшине для молока, но по дороге увидела милиционеров и, испугавшись, выбросила молочник с рукописью в реку. Копия же сохранилась, но забрать ее с собой в эмиграцию Вырубова не смогла. Предвидя, что текст окажется у врагов, экс-фрейлина поспешила опубликовать на Западе фальшивые воспоминания, чтобы иметь повод впоследствии объявить настоящий дневник подлогом.

История, если вдуматься, чрезвычайно путаная. Попробуйте понять, как все-таки сама Вырубова относилась к своему дневнику — как к исторической ценности или как к опасной улике, которая может быть использована для очернения императорской четы, которой придворная дама была предана беззаветно? Если как к ценности, зачем ей было публиковать «фальшивые» мемуары с явно смещенными акцентами? А если как к опасной улике против царя, зачем делать копию этой «бомбы»? В таком случае Вырубовой надо было, наоборот, немедленно уничтожить и оригинал!

Нельзя безоговорочно верить и рассказу про пугливую сестру горничной. Что такого было в облике заурядной мещанки с молочной кринкой, что она должна была непременно обратить на себя внимание милицейского патруля? И зачем вообще нужно было доверять такую важную миссию именно ей?

Ну и наконец, главное — о том, как копия подлинного дневника попала к издателям, статья умалчивала совершенно. Забегая вперед, скажем, что на этот вопрос внятного ответа не появилось и впоследствии.

Впрочем, с точки зрения читателя, были у публикации и достоинства. «Читал дневник Вырубовой в журнале “Минувшие дни”, — записал Михаил Пришвин 3 февраля 1928 года. — Григорьев говорит, будто этот дневник поддельный… Не знаю, если даже и подделано, то с таким знанием “предмета”, с таким искусством, что дневник, пожалуй, может поспорить в своем значении с действительным…» И этот отзыв объясним: во-первых, в текст были вкраплены реальные цитаты исторических лиц, зафиксированные в дневниках, воспоминаниях, переписке и прессе. А во-вторых, и это отметил историк А. А. Сергеев, позже проводивший экспертизу, «дневнику» была свойственна художественная сила, производившая большое эмоциональное впечатление.

Но эмоции эмоциями, а специалисты в подлинности «сенсации» засомневались. В пользу того, что «Дневник» — фальшивка, высказались научные авторитеты с самым что ни на есть марксистским историком Михаилом Покровским во главе. А подробный анализ, сделанный Сергеевым, окончательно доказал, что «Минувшие дни» опубликовали подлог. Выяснилось, что в «Дневнике» не приведено ни одного факта, не известного ранее из открытых источников. Например, Сергеев показал его явную зависимость от опубликованной переписки Николая II с женой в 1916 году. Интересно, что публикация «Минувших дней» отличалась от парижских воспоминаний Вырубовой не только в оценках крупных событий и личностей вроде Распутина, но и самых мелких, частных и незначительных, фальсифицировать которые не было никакого смысла. Кроме того, стали очевидны пересечения дневника с известным в то время литературным произведением — пьесой «Заговор императрицы» Алексея Толстого и историка Павла Щеголева. Именно их, с огромной долей вероятности, и можно считать авторами фальшивки. Биограф Толстого Алексей Варламов по этому поводу замечает: «Неизвестно, какой гонорар получили Алексей Николаевич с Павлом Елисеевичем за свою ударную работу, но известно, что в 1927 году трудовой граф писал в Берлин: “За это время мне удалось собрать коллекцию картин европейского значения. Это моя гордость”».

Важным остается вопрос, кто был заказчиком подделки? В эмиграции считали, что ГПУ. Однако вряд ли это так: скорее имело место личная инициатива авторов фальшивого «дневника». После разоблачения подлога Секретариат ЦК постановил закрыть альманах «Минувшие дни» как не соответствующий подлинно массовому историческому журналу, который мог бы культурно просвещать массы.