От Льва Толстого до Николая II

За войной на юге Африки следил весь мир.

«Буры и все «бурское» интересует теперь решительно все слои общества: и в великолепной гостиной, и в редакции газеты, и в лакейской, и даже в извозчичьем трактире только и слышны разговоры о бурах и африканской войне». Так говорилось в 1900 году в брошюре, изданной в Санкт-Петербурге, за тысячи и тысячи верст от трансваальского фронта.

Да разве только в трактирах, лакейских и гостиных? Николай II писал своей любимой сестре Ксении: «Я всецело поглощен войною Англии с Трансваалем; я ежедневно перечитываю ее подробности в английских газетах от первой до последней строчки…»

Мир сочувствовал бурам, маленькому Давиду, героически бившемуся с огромным Голиафом. Бурам простили все, забыли обо всем, за что их так корил Марк Твен. Не задумывались, что буры угнетали африканцев. Африканцев еще не научились считать за людей.

Видели только одно: большой напал на маленького и маленький бьется изо всех сил. Буры стали символом свободолюбия, отваги, самопожертвования.

Комитеты помощи бурам создавались во многих странах. Ромен Роллан посвятил бурской войне драму «Наступит время». Родса и Чемберлена осудил Анатоль Франс.

Сочувствие бурам приводило к осуждению Англии. Ее осуждали чуть ли не все — от мала до велика. И больше всего клеймили Родса. Войну считали торжеством его политики, а его — главным виновником. Так было повсюду. В петербургской «Ниве» говорилось: «Родс был главным виновником англо-бурской войны». В «Одесских новостях»: «Единственный истинный виновник южноафриканской войны — «капский Наполеон».

Побывав у Льва Толстого в начале января 1900 года, корреспондент одной из петербургских газет писал: «О своих работах граф говорил вообще неохотно, но едва речь зашла о Трансваале и англо-трансваальской войне, великий старик оживился, глаза его заблестели.

— Знаете ли, до чего я доходил… — сказал он. — Утром, взяв в руки газету, я страстно желал всякий раз прочесть, что буры побили англичан».

А вот слова Толстого, переданные другим его собеседником.

— Знаю, — сказал он, как бы извиняясь за невольное нарушение своего религиозно-нравственного принципа, — не следовало бы мне радоваться победам буров и огорчаться их поражениям, они ведь как раз с оружием в руках убивают английских солдат, но ничего с собой поделать не могу. Радуюсь, когда читаю о поражениях англичан, — даже как-то на душе веселее становится.

Английские социалисты публично осуждали собственное правительство. Вильгельм Либкнехт, Август Бебель, Жан Жорес, ван Коль и другие лидеры западной социал-демократии поддерживали их трудную борьбу. Ленин в газете «Искра» тоже осудил «теперешнюю войну англичан с бурами».

В Трансвааль ехали добровольцы из Франции, Германии, Голландии, Америки, Болгарии, Италии…

Сестры милосердия из Петербурга выхаживали раненых под Питермаринбургом, а кронштадтские ветераны оказались под Капштадтом, как у нас называли тогда Кейптаун. На стороне буров сражался молодой инженер Владимир Семенов — потом, в тридцатых годах, он стал главным архитектором Москвы. И грузинский князь Нико Багратиони. Отставной подполковник Евгений Максимов после гибели французского графа Вильбуа де Марея возглавил в Трансваале отряд добровольцев, приехавших из разных концов Европы.

Даже через несколько десятилетий, уже на склоне лет, Маршак вспоминал, как в детстве он играл с соседскими мальчишками в войну буров и англичан. А Оренбург — как он «сначала написал письмо бородатому президенту Крюгеру, а потом, стащив у матери десять рублей, отправился на театр военных действий». Но его поймали и вернули.

Паустовский в своей чудесной повести о детстве и юности писал: «Мы, дети, были потрясены этой войной. Мы жалели флегматичных буров, дравшихся за независимость, и ненавидели англичан. Мы знали во всех подробностях каждый бой, происходивший на другом конце земли… Мы зачитывались книгой «Питер Мариц, молодой бур из Трансвааля».

Но не только мы — весь культурный мир с замиранием сердца следил за трагедией, разыгравшейся в степях между Ваалем и Оранжевой рекой, за неравной схваткой маленького народа с могучей мировой державой».

Разумеется, бывало и так, что симпатия к бурам шла больше от англофобии. Бывала и прямая спекуляция на этих симпатиях: напоминаниями о чужих бедах отвлечь внимание собственного народа от его невзгод и тягот. Этот прием, старый, как мир, использовался тогда и властями Российской империи.

Льва Толстого, судя по многим его высказываниям, тревожило, что симпатии к бурам связаны были с неприязнью ко всему английскому.

Марк Твен несколько лет жил в Англии, а за три года до войны был в Южной Африке — ив бурских республиках, и в английских колониях. Британский империализм он страстно критиковал, но при этом искренне горевал, видя падение престижа Англии. В одном из писем он выразил это весьма необычно для тех времен: «Как наша цивилизация ни жалка, она все же лучше подлинного варварства, а посему мы должны поддерживать ее, распространять и (публично) хвалить. Поэтому мы не имеем права осуждать сейчас Англию и обязаны надеяться, что она победит в этой войне, ибо ее поражение и падение означало бы непоправимое несчастье для шелудивого человечества. Естественно, что я за Англию. Но она глубочайшим образом не права, Джо, и все (просвещенные) англичане знают это».

И просвещенные англичане — просто честные &юди, не поддавшиеся опьянению шовинизмом, — оправдали надежды Марка Твена. А сэр Харкурт, которого Андре Моруа назвал последним гигантом либерализма восьмидесятых годов, говорил о бурской войне:

— Крымская война была ошибкой, а эта — уже преступление.

А о Родсе, который во время процесса о набеге Джемсона так старался его разжалобить, старик сказал:

— По-моему, так лучше бы всего дать ему треуголку, пару простых штанов и отправить на остров Святой Елены.