Глава 11 «Мерезлобины»

Дмитрий Философов, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Владимир Злобин 1919–1920 годы

Так, не без яда, называли в литературных кругах семью Мережковских вкупе с их секретарем Владимиром Злобиным, который жил в их доме.

Зинаида Николаевна поражала тех, кто ее давно не видел или видел вообще впервые, своей моложавостью. Все те же прекрасные рыжие волосы, все та же удивительная стройность — все, как в Петербурге когда-то. Только волосы чуть потускнели, да глаза она стала прищуривать чаще обычного, словно стараясь разглядеть вдали что-то невидимое. Со зрением у нее действительно стало хуже…

Все так же восседала она у себя в гостиной или в салоне Винаверов и других залах на различных докладах, не пропуская ничего интересного.

— Они интересуются интересным? — по-прежнему спрашивала она про новых людей, все так же произносила свою оценку — неторопливо и веско, словно последний приговор. Ее по-прежнему побаивались.

Георгий Адамович вспоминал о ней:

«Если бы у меня не было уверенности, что личность Зинаиды Николаевны была более своеобразна и замечательна, чем ее книги, то должен был бы я ограничиться критическим очерком, посвященным ее литературной деятельности. Но <…> Гиппиус была писательницей, но не только писательницей, а еще и какой-то вдохновительницей, подстрекательницей, советчицей, исправительницей, сотрудницей чужих писаний, центром преломления и скрещивания разнородных лучей, и эта ее роль, пожалуй, важнее ее литературных заслуг. <…>

Несносна была у нее эта привычка или, вернее, эта поза: никогда ничем не быть вполне довольной, всегда держаться так, будто доверься человек ей и „Дмитрию“ — т. е. Мережковскому — они сообща вывели бы его на верный путь. Кого только в жизни не учила она уму-разуму! <…>

Справедливость требует добавить однако, что и ей „грозить пальцем“ мог кто угодно. Она спорила, горячилась, обижалась, но была отходчива (а еще отходчивее был Мережковский). В споре она почти никогда не сдавалась. Если ей случалось оказаться припертой к стене, она изворачивалась, делая вид, что последнего довода ни за что не откроет, а этот-то последний, важнейший, таинственный довод и должен был бы обеспечить ей торжество. В сущности она была добрым человеком, „милым“ человеком — как ни парадоксален на первый взгляд этот довод в применении к Зинаиде Гиппиус, а ее репутация „ведьмы“ сложилась искусственно, хотя и пришлась ей по вкусу: она сама ведь ее усиленно поддерживала. В ней была колкость, но не было злобы».

Ходасевич относился к Гиппиус несколько более скептически….

По инициативе Мережковских было создано литературное общество «Зеленая лампа», и, конечно же, оно не могло обойтись без Ходасевича. Председателем общества был Георгий Иванов, а Ходасевичу предоставили честь сделать там первый доклад.

Это было 5 февраля 1927 года в 9 часов вечера в специально снятом зале Русского торгово-промышленного союза. Допускались на эти собрания только «избранные», по приглашениям. Там бывали, кроме Ходасевича, Бунин, Зайцев, Алданов, Ремизов, Тэффи и другие литераторы, редакторы газет и журналов, философы Бердяев, Шестов, Федотов, Мочульский. При входе взималась небольшая плата на покрытие расходов по съему зала.

В своем вступительном слове на первом заседании Ходасевич обратился, конечно, к «Зеленой лампе» пушкинских времен. Он, как истинный поэт, начал с детали, с эпизода, с того, что проходил недавно по одной из улиц в квартале Тампль и увидел вдруг старую, полустертую вывеску, оставшуюся от былых времен: «Vin de la Com?te de 1811». Яркая комета 1811 года появилась на небосклоне летом и была видна до августа 1812-го. Считалось, что она предвещает всякие несчастья. Но урожай винограда в 1811 году был особенно обильным, и вино из него находили превосходным… Парижская вывеска сразу напомнила Ходасевичу строки молодого Пушкина: «Налейте мне вина кометы! / Желай мне здравия, калмык!» из письма к Я. Н. Толстому. Это вино пили на собраниях «Зеленой лампы», а калмык, слуга Никиты Всеволожского, хозяина дома, по его распоряжению желал здравия каждому, кто произносил что-то неподобающее. Ходасевич сказал несколько слов о характере этого общества, которое не было политическим, но которым тем не менее занималась Следственная комиссия по делу декабристов: «Среди окружающей тупости, умственной лености и душевного покоя оно помогало бередить умы и оттачивать самое страшное, самое разительное оружие — мысль. Вот почему нам и не страшно, и не кажется нескромным называться „Зеленой лампой“. Мы тоже не собираемся „перевернуть мир“, но мы тоже хотели бы здесь о многом помыслить, главным образом, — не страшась выводов…»

Вторую вступительную речь сказал Мережковский, и в ней были такие слова: «Наша трагедия — в антиномии свободы — нашего „духа“ — и России — нашей „плоти“. Свобода — это чужбина, „эмиграция“, пустота, призрачность, бескрылость, бесплотность. А Россия, наша плоть и кровь, — отрицание свободы, рабство. Все русские люди жертвуют или Россией — свободе или свободой — России. <…> Пламя нашей лампы сквозь зеленый абажур — вера сквозь зеленый цвет надежды. Вера в свободу, с надеждой, что Свобода и Россия будут одно».

Затем М. О. Цетлин сделал доклад о литературной критике, не вызвавший особой дискуссии. Зато на следующем собрании, или беседе, как их там называли, после доклада Гиппиус «Русская литература в изгнании» развернулась долгая дискуссия, которая продолжалась еще и следующее собрание.

Литературный «флирт», как выражается сам Ходасевич, с Гиппиус, длился у него довольно долго. В 1927 году он написал весьма лестную для Гиппиус рецензию на книгу ее воспоминаний «Живые лица». В ноябре 1927 года, когда к 25-летию литературной деятельности Ходасевича вышел его итоговый сборник «Собрание стихов», Гиппиус тоже оценила его достаточно высоко.

В 1926–1927 годах у Мережковских и Ходасевича была вдобавок и еще одна общая, сближавшая их острая политическая проблема — «возвращенчество». Гиппиус ненавидела советскую власть с момента ее возникновения, что очень ярко выражено в ее дневниках того периода, еще в Петрограде. Ходасевич пришел к пониманию того, что происходит в России, гораздо позже, уже за границей, но тем страстнее и яростнее была его позиция. Когда в эмигрантской среде началось движение за возвращение на родину, возглавляемое евразийцами, Ходасевич, человек прозорливый и умный, был глубоко возмущен наивностью и глупостью собиравшихся вернуться. Он считал, и недаром, все это провокацией ГПУ и намеревался эту провокацию разоблачить. Вспоминая жизнь в Сорренто у Горького, он составил себе определенное мнение о связи первой жены Горького, Екатерины Пешковой (которая руководила в СССР Политическим Красным крестом и сделала в этой роли немало добра) с ГПУ в лице Дзержинского. Приезжая за границу, она встречалась с Е. Д. Кусковой, С. Н. Прокоповичем, А. В. Пешехоновым и М. А. Осоргиным. Эти четыре фигуры были намечены, считал Ходасевич, для осуществления провокации, для вербовки желающих вернуться в СССР. Ходасевич написал статью «К истории возвращенчества», ссылаясь в ней и на Горького, который в свое время назвал ему эти четыре эмигрантских имени. Газета «Дни», в которой он тогда сотрудничал, отказалась напечатать статью, видимо, считая ее недостаточно доказательной и не желая портить отношения со столь влиятельными в эмиграции политическими деятелями; к тому же Кускова и Осоргин часто печатались в «Днях». Гиппиус предлагала напечатать эту статью в газете «За свободу», издаваемую Д. Философовым в Варшаве, или использовать отрывки из нее в ее собственной публикации. Но Ходасевич на это не пошел, полагая, что публикация в варшавской газете не достигнет цели, так как «эмигрантская масса не читает „Свободу“, след<овательно>, с моей статьей в этом случае ознакомится только в интерпретации „Посл<едних> нов<остей>“. А интерпретация будет сами знаете какая: с передержками и клеветами, ибо будут бить и по мне, и по „Свободе“…». В случае же анонимного использования отрывков из его статьи он считал, что «все будет объявлено просто ложью и безответственной болтовней». Он писал Гиппиус 30 августа 1926 года:

«Милая Зинаида Николаевна, Вы правы: и я не „обуреваем самоотверженной любовью ко всем несчастным малым сим, в первую голову“. Но я обуреваем вполне самоотверженной ненавистью к делу б<ольшеви>ков и их приверженцев. Именно это заставляет меня пока „смириться“ и не лить воду на их мельницу. Я не хочу, чтобы мне раньше времени заткнули глотку, которая еще может пригодиться. А при данном соотношении сил и при нынешнем моем состоянии это кончилось бы именно так. Я как раз не хочу, чтобы меня смирили до полного бездействия.

Вы меня, кажется, обидели словами о случаях, когда приходится „рисковать даже личными интересами“. На своем веку я ими рисковал довольно — и всегда проигрывал их, и привык к этому. Но я не хочу, не могу, чтобы мой проигрыш стал прямым выигрышем возвращенцев…»

С публикацией этой статьи так ничего и не вышло, но союз с Мережковскими был закреплен тем, что Семенов обратился к ним с письмом, приглашающим их сотрудничать в «Возрождении». Мережковский писал в это время (5 октября 1927 года) Ходасевичу: «Я очень склоняюсь к возможности нашего с З. Н. переселения в „Возрождение“. Вы пишете, что Маковскому хотелось бы иметь нас обоих. Я очень убеждаю З. Н. решить этот вопрос в положительном смысле». И в одном из следующих писем: «Мы не такие люди, чтобы войти в газету внешне, только для заработка; нам бы хотелось и, кажется, мы могли бы войти в нее и внутренне. Я говорю: „могли бы“, п<отому> ч<то> направление газеты нам все более кажется верным». Они действительно начали там публиковаться. Первой статьей Мережковского, напечатанной в «Возрождении», было письмо во французскую газету «L’Avenir»; оба письма — на русском и на французском — опубликованы в двух газетах в один день. Это был ответ на анкету, распространявшуюся среди эмигрантских писателей журналистом И. Д. Гальпериным-Каминским по поводу анонимного письма из России «группы советских писателей» под названием «Писателям мира» об истинном положении писателей в СССР — крика отчаяния, почти не замеченного в Европе. В дальнейшем Мережковский печатал в «Возрождении» еще ряд статей — переложение его публичных лекций по вопросам религии и политики, выступала со статьями в «Возрождении» и Гиппиус. Но сделать «Возрождение» «своей» газетой им так и не удалось.

Уже в 1929 году Гиппиус отзывалась о «Возрождении» так: «…оголтелое черносотенство „Возрождения“ меня не трогает» (имея в виду рецензию П. Муратова на ее «Синюю книгу»).

Охотно печатались Мережковские в 1926–1927 годах в журнале «Новый дом», затеянном молодыми поэтами Довидом Кнутом, Ниной Берберовой, Юрием Терапиано и Всеволодом Фохтом. Публиковался в этом журнале и Ходасевич. Но вскоре Гиппиус и Мережковский начали слишком упорно навязывать журналу свое. Берберова пишет: «Мережковские, которых мы позвали туда (был позван, конечно, и Бунин), сейчас же задавили нас сведением литературных и политических счетов с Ремизовым и Цветаевой, и журнал очень скоро перешел в их руки под новым названием („Новый корабль“)». Вышло всего три номера «Нового дома» и четыре — «Нового корабля»; сами издавать журнал, заниматься ежедневной черновой работой Мережковские были неспособны.

Прочного альянса с Ходасевичем так и не получилось: слишком разными были позиции и устремления. Но потом начался разлад… С чего и почему? Ходасевич перестал ходить на собрания «Зеленой лампы» осенью 1927 года; тогда (5 сентября 1927 года) Зинаида Гиппиус писала ему: «О! Владислав Фелицианович. Вы (и Н. Н.) изменили мне — это пусть; я давно готова ко всему <…>. А вот что вы Лампу сажаете в калошу, это уже терзательно. Как я буду говорить об „искусстве в земном раю“, если вы не поддержите? <…> Ах, но Лампа, Лампа! Она — в четверг. И ваша измена продолжает меня терзать. Обыватель же в нее (в Лампу) рвется; каждый требует 14 повесток, не менее…» В феврале 1928 года Ходасевич посетил еще два заседания «Зеленой лампы». Но после статьи Георгия Иванова «В защиту Ходасевича» он больше не мог сидеть на собраниях, где председательствовал его враг. Об этом свидетельствует опять же письмо Гиппиус «какое-то (13-го) марта 1928 <года>»: «Вы сказали, что уходите из Зеленой Лампы, потому что Георгий Иванов общественно дефективная личность… <…> Вы нам <…> ни в каких „делах рук“ и вообще в здешней „юдоли“ не помогаете; и от этого что-то объективно теряется».

Возможно, до Мережковских дошел также слух, что Ходасевич считает всю эту деятельность пустой эмигрантской болтовней. Ю. Терапиано писал о Ходасевиче, что тот «не допускал частых обращений к Богу и всяких символистических „бездн и тайн“ не по неверию и скептицизму, а из духовного целомудрия». Тогда же, 2 апреля 1928 года, Ходасевич написал Марку Вишняку: «Ей-Богу, одно хорошее стихотворение нужнее и Господу угоднее, чем 365 (или 366) заседаний „Зеленой лампы“».

Гиппиус почувствовала, что Ходасевич все больше отдаляется от них с Мережковским и избрала поводом для ссоры то, что Ходасевич вычеркнул абзац из ее статьи, готовя к печати в «Возрождении», и не известил ее об этом: «Я верю, дорогой Владислав Фелицианович, что заботы ваши обо мне искренни, но все же не хотелось бы блуждать в темноте, не зная, откуда и когда явится ваш, меня ограждающий карандаш».

12 апреля 1928 года она к этому вопросу возвращается: «Сказать вам, как меня поразило ваше отношение к моей статье. Поразило, прежде всего, неожиданностью. <…> P. S. Объявляю вам новость: „Зеленая лампа“ — т. е. ее правление — разрушилось: я из него ушла, за мной другие, и если сама Лампа, по инерции, продолжает существовать, то пока в „беспризорном виде“. Что дальше — сейчас еще не определено».

Но «Зеленая лампа» просуществовала еще довольно долго — до 1939 года.

Терять Ходасевича совсем Гиппиус все же не хотела: она тянулась к нему, чувствуя его поэтическую и публицистическую силу, уважая его талант, все еще надеялась на его поддержку.

В мае 1930 года она писала Ходасевичу: «Дорогой Владислав Фелицианович. Не скажите ли вы мне с той же прелестной ясностью, с какой написан Ваш „Державин“, — поссорились ли Вы со мной (с нами) или не поссорились? Если не поссорились, может быть, просто „выпустили из рук“, — мы так выпускаем листок объявления, сунутого на бульварах?» А 6 ноября того же года Ходасевич сообщал Вишняку с юмором: «…иду к Мережковским. Три месяца не видались, пневматички, ужимки — надо идти! Воображаю упреки в „предательстве“, в забвении и т. д. Интересно только, чего им нужно? Не может быть, что ничего. Ну — пора! Присядем на дорогу. Тронулись.

Ваш В. X.

Четверг».

Судя по этому письму, Ходасевич стал относиться к Мережковским с еще большим скептицизмом…

Дальше — возникали новые ссоры.

В одной из статей 1931 года Ходасевич написал, что Антон Крайний (псевдоним писательницы) и Зинаида Гиппиус — одно лицо, и поэтому немного смешно, когда за этими подписями высказываются разные мнения. Речь шла о том, что Зинаида Гиппиус похвалила редакцию молодого журнала «Числа» за отсутствие редакторской «цензуры», а через две недели Антон Крайний объявил мнение Гиппиус «опрометчивым», так как «Числа» не напечатали одну его заметку. Ходасевич назвал этот инцидент в своей статье «забавным», что не могло не разозлить Гиппиус. Кроме того, он процитировал отрывки из ее опубликованных и в СССР, и в эмигрантской прессе писем к П. П. Перцову, и она сочла это тоже за обиду, так как письма эти «краденые», выкрадены большевиками. Он написал ей, что готов загладить свою «невольную вину»: если она обратится с письмом по этому поводу в редакцию «Возрождения», он сможет ей ответить. Но она, конечно, такого письма в редакцию не написала, очевидно, чувствуя в глубине души свою неправоту. Отношения после этого инцидента охладели, письма стали редкими.

5 января 1933 года в газете «Возрождение», в своей постоянной рубрике «Книги и люди», Ходасевич поместил рецензию на № 7–8 журнала «Числа», которая начиналась словами: «С самого своего начала, с первого номера, „Числа“ хотят стать источником нового литературного течения, направления или чего-то в этом роде. Ни течения, ни направления до сих пор, однако же, в них не завелось, надо думать — не заведется». В журнале, действительно, сотрудничали настолько разные литераторы (редактором его был Николай Оцуп), что Ходасевич поневоле задавался вопросом: «Что между ними общего?» Среди сотрудников была и Гиппиус, и как раз в этом сдвоенном номере был напечатан ее роман «Перламутровая трость».

«Персонажи Зинаиды Николаевны Гиппиус состоят не из человеческой плоти, а из какого-то бумажного, литературного вещества, позволяющего автору распоряжаться ими как угодно», — писал Ходасевич. Из этого материала могла бы, по его мнению, получиться хорошая статья. «Как произведение художественное, она мертва». Конечно, такая рецензия не могла порадовать Гиппиус.

А 26 января Ходасевич ополчился на расхваленный Гиппиус в газете «Последние дни» роман Т. Таманина «Отечество». Он писал: «Образ есть первичная клеточка искусства». Гиппиус, автор прекрасных стихов, «проявляет какую-то изумительную художественную слепоту всякий раз, как дело касается романа или рассказа». Роман Т. Таманина «Отечество» расхвален ею, так как совпадает с ее идеями. «Способ воплощения правды в романе г. Таманина до крайности примитивен. <…> Тут нет художества — есть его имитация».

Под псевдонимом «Таманин» скрывалась жена врача Манухина Татьяна Ивановна Манухина, близкая приятельница Гиппиус. Гиппиус сдружилась с этой семьей еще в Петрограде 1917–1920 годов, «под большевиками», когда они жили в одном доме и Иван Иванович Манухин как мог вызволял из лап Чека заключенных. Дружба продолжалась и в эмиграции, более того, Зинаида Николаевна написала в своем дневнике, что с Манухиной у нее были «любовно-братские отношения», полная гармония и взаимопонимание. Манухина работала над романом десять лет, Гиппиус со своим литературным опытом помогала ей и привыкла считать этот роман чем-то очень ей близким, входящим в их с Татьяной Ивановной отношения. Она, судя по всему, видела и недостатки романа, но находила, что там есть очень «важное нутро». Она написала в своем дневнике об «Отечестве»: «Книга эта замечательная. Она написана неровно, тяжело, особенно в начале; слов так много, что они съедают друг друга, она душит пухлостью, неловкой неумелостью, упрямством неопытности. И вдруг — места такой силы, и образности, и значения, — что прямо останавливаешься. Вдруг загорается подлинная жизнь. Чувствуешь, что горит она под неуклюжей ватой слов везде, в других местах; в конце концов, конечно, пусть вата, это внешне; а все же хотелось бы, просто желание, — убрать вату, чтобы свободно заблестели огни». Гиппиус считала, что Манухиной надо еще поработать над книгой, но та, видимо, устала от романа и была уже не в силах что-либо сделать, «довершить». Благодаря хлопотам мужа она напечатала «Отечество». По просьбе Манухиных Гиппиус написала рецензию, по их договоренности с Милюковым, который не очень-то благоволил к Гиппиус, напечатанную в «Последних днях». Ходасевич критиковал и роман, и рецензию. Манухины были возмущены. Они считали (особенно Иван Иванович, человек, от литературы далекий), что Гиппиус недостаточно похвалила роман, не написала про его «художественность» и что теперь она должна ответить Ходасевичу. Иван Иванович стал требовать, как пишет Гиппиус, «чтобы я изничтожила „этого мальчишку“ последними словами». Зинаида Николаевна решила лучше промолчать, полагая, «что „защиты“ в этих делах не водится».

Тем не менее она была сильно задета рецензией Ходасевича и записала в дневнике:

«В четверг утром я прочла в Воз<рождении> статью Ходасевича, будто о романе Т. И., а в сущности направленную против меня, озлобленную и весьма неприличную, потому уже, что не считаясь с моим псевдонимом, он приписывал ее прямо мне. (Незадолго перед тем он меня же всячески ругал за роман в „Числах“.) Роман Т. И. он лишь стирал попутно.

Зная все „за-кулисы“, зная, что весь Ход<асевич> — „закулиса“, и вообще к таким вещам имел свое отношение, я пожала плечами и лишь улыбнулась, представив, в какой раж может войти Ив. Ив. против Ходасевича».

Гиппиус словно не понимала, что дело не в «закулисе», а в том, что Ходасевич твердо держался своих критериев в литературе и не прощал романам «ватности», не считаясь с темами и именами. Или не хотела этого понять.

Во всяком случае, эта история ударила по ней больно: Татьяна Ивановна надолго с ней рассорилась и после примирения отношения были уже не те.

В то время Гиппиус пустила в свет эпиграмму на Ходасевича:

Чем не общие идеи? —

Кто моложе, кто старее,

Чья жена кому милее?

Обсудить, коли забыто,

И какой кто будет нации…

Также, все ль у нас раскрыты

Псевдонимы в эмиграции?

Есть задача интересная:

В чьи б колеса вставить палку?

Кстати, старую, известную

Обличить бы либералку.

Или вот еще идея —

Нет ни глубже, ни важнее:

Целомудрие Бакуниной…

Ну, Бакунина приструнена.

Не приняться ли мне наново

За Георгия Иванова?

Эпиграмма была довольно злая, выставлявшая Ходасевича чем-то вроде всеэмигрантского сплетника. Ходасевич никак на нее не отреагировал. Под «приструненной Бакуниной» подразумевалась резкая рецензия на роман Екатерины Бакуниной «Тело», роман с слишком ощутимым порнографическим оттенком. Георгий Адамович назвал этот роман «человеческим документом» (об этой его любимой идее чуть позже). Ходасевич писал, что роман незначителен и неинтересен, что в нем описан секс, а не Эрос, и что отсутствие стыдливости у автора романа доходит до потери приличия.

И тем не менее было еще одно крайне сочувственное письмо от Гиппиус в последний год жизни Ходасевича, 8 мая 1939 года, когда она услышала об его болезни. Как человек умный, она понимала, кого они вскорости могут потерять.

«Дорогой Владислав Фелицианович!

Я давно слышу, что вы не здоровы и давно… впрочем, еще „давнее“ этих слухов хотела вам написать несколько слов, — просто слова привета, как товарищу по медленному погружению в какую-то яму забвения и mis?re noire.[3] Мне, по крайней мере, казалось, что вам живется не легче нашего. <…> Ибо — постарайтесь верить! — я никогда старым друзьям не изменяю. <…>

Важно ли то, в чем люди, как вы и я, бывают не согласны? Человек выше согласия, особенно унисона. Это я всегда помню. И вас помню, все хорошее помню, что между нами было. И желаю вам, чего желаю себе (значит, не плохого!) со всей горячностью моей дружбы.

Ваша З. Гиппиус».

Он успел, еще смог ответить на это письмо. 13 мая Гиппиус помечает в своем дневнике: «Да, получила письмо от больного Ходасевича, — кисловатый ответ на мой привет». Вместе с «кисловатым ответом» ей был прислан «Некрополь»; она тут же начала читать и записала: «Да, и правда, — „все умерли!“»