Дневка

31 июля.

Вот уже 18 месяцев, как продолжается кампания; мы познакомились со всякими биваками. Я привык к тому, что дождь загоняет нас в палатки, и, когда, появляется грозовая туча, предвещающая ливень, мы, подобно мухам, в ненастье собирающимся кучками на стене, вынуждены удалиться от всего света на пространстве двух квадратных аршин.

Я привык к тому, что самое сокровенное становится здесь всем известно. Я смеюсь – всем слышно, я плачу – всем видно, вся жизнь проходит на виду; в мою палатку, словно в придорожную корчму, заходит всякий, кому случится пройти мимо. Одному лень пройти через дверь, и он подымает полу палатки, заглядывает, замечает мой мрачный вид и ретируется восвояси, чтобы не разделять моей скуки. Другой видит, что я занят, но входит, я откладываю тетрадь, он берет ее и принимается читать. Я рисую – он начинает делать мне замечания; так, сегодня мне заявили, что два всадника, скачущие к Зильбербергу, слишком велики, чтобы крепость могла считаться неприступной. Это еще ничего: один советует делать в месяц не больше одного рисунка, но зато тщательно отделывать его; другой, мешая мне работать, требует, чтобы я показал ему все мои рисунки; хорошие манеры, такт и учтивость на биваках неведомы.

Сегодня мой суп засыпало песком. Что делать! Ветер поднял целое облако пыли, сорвал крышку с котелка – и суп испорчен.

В самую сию минуту, когда я пишу, музыка и песни мешают мне сосредоточиться. Сколько здесь досадного, а все же я люблю биваки. Здесь они особенно хороши и богаты всеми приятностями… Приятности – это уж чересчур, возражает рассудок, но все же не запрещает мне утверждать, что бивачная жизнь весела и разнообразна.

Как в громадных английских садах, где гуляющим предоставлено удовольствие углубляться в лабиринт извилистых тропинок, устраивают прямые просеки и полянки, чтобы нельзя было заблудиться, так и среди этих гор всюду видны составленные в пирамиды ружья, и эти пирамиды спускаются в долины, пересекают заросли, подымаются по склонам и показывают вам дорогу к расположению полков.

Нестройное скопление самых разнообразных палаток, кучи соломы и нарубленного хвороста – все это поражает беспорядком и разнообразием. Вот десяток лошадей привязан у копны свежескошенной травы, а рядом стоит кучер еще с косой в руке; чуть подале доят корову, а там чистят овощи; все приводит на ум деревню и сельские занятия, но сделайте еще шаг и вы услышите литературную беседу, философский спор, словно в столичной гостиной. А в стороне, растянувшись на траве, несколько офицеров наслаждаются в аркадской обстановке обедом, приготовленным со всеми ухищрениями искусного повара.

Молодой человек держит в руке листок бумаги и пожирает его глазами, видно, он читает письмо от драгоценной его сердцу особы, страсти волнуют его душу, он весь поглощен своими воспоминаниями, далек от мира.

А рядом играет музыка, и много народа толпится вокруг музыкантов, все кричат, смеются, говорят, не слушая друг друга, всем весело, все полно жизни и бодрости…

Осторожнее, не наступите на спящего, видите, как он спокоен; он забыл обо всем, о всех горестях и бедах, даже наше веселье не мешает ему.

Но что за ноги торчат со всех сторон из-под палатки? Она совсем маленькая, но 20 человек ухитрились засунуть туда головы, должно быть, они рассматривают что-то весьма интересное… Вглядитесь внимательнее – они играют в карты.

Посмотрите, какой блаженный вид у этого солдата, сидящего на охапке соломы в тени нескольких переплетенных веток; вот он подымается, неторопливо осматривается, укладывается поспать, а потом вновь садится, обводит все взором и опять ложится; так он может провести несколько дней. Для него нет другого счастья, как хорошо пообедать и проспать несколько часов.

Вон кто-то скачет сюда, как он спешит, бока его коня окровавлены… Пустяки, просто какой-то адъютант, посланный своим генералом справиться о здоровье другого генерала.

Но к чему столько писать?! Квадратная площадка перед палатками батальона – это сцена, на которой чуть не тысяча человек всех сословий разыгрывает все роли комедии нашей жизни. Тут они развлекаются, огорчаются, спят, гуляют, делают все, что приходится делать в жизни. Тут можно найти все характеры, все типы, все занятия; тут можно найти себе развлечение.

1 августа. Лагерь у города Полица в Богемии.

Еще немного о вчерашнем вечере. Шум музыки раздражал меня; неуместный визит вывел из себя; даже Делиль,[417] чья поэма так подействовала на мое воображение новыми и обширными идеями, даже Делиль надоел мне. Я три раза перечитывал одну страницу, ничего не понимая, наконец, книжка выскользнула у меня из рук, глаза, утомленные игрой солнечных лучей, стали смыкаться, Морфей навеял на меня мрак, всегда его сопровождающий, – а все потому, что назавтра следовало встать в два часа утра. Хотя сон и клонил меня, но глаза мои еще открывались, и я вновь и вновь оглядывался окрест, стараясь запечатлеть в памяти эти горы; тысячи видений пришли на помощь воображению, и мне удалось соединить драгоценнейшие чары сна с очарованием действительности.

Мы стояли в горах. Луна, спустившаяся к вершинам скал, посылала вдаль свой печальный свет, ее лучи, терявшиеся на крутых склонах, отражались в хрустале ручьев и, преломляясь в их волнах, освещали купы дерев, разбросанные в долинах. Когда его высочество встретил нас в пути, небо уже окрасилось пурпуром, скромная боязливая луна, бледнея, пряталась за горами, листва трепетала, колеблемая крылами пробуждавшихся пташек, которые разнообразным, еще невнятным щебетанием приветствовали наступающее утро; воздух, словно напоенный соком маков, навевал на нас дремоту. Вот вершины деревьев стали светлее, легкий туман покрыл все вокруг… Мы долго шли вдоль небольшой речки… Вот, наконец, и граница. Дома, построенные по-другому, двуглавый орел, иначе одетые жители, белые мундиры и прочее – все говорило, что мы в другой стране.

Мы прошли через Браунау, раскинувшийся амфитеатром городок, который издалека кажется красивее, обширнее и лучше выстроенным, чем на самом деле. Пройдя добрых три мили, мы стали здесь лагерем.

2 августа. Лагерь в Гросс-Скалеце.

Сегодня мы сделали три мили, как и вчера. Мы поднялись в два часа утра и шли очень медленно, разгоняя скуку беседой и любуясь красивыми окрестностями. Пройдя две мили, мы увидели издалека местечко Неходы. Оно расположено на возвышенности, а над ним господствует великолепный замок, резиденция княгини Лажьо. Но самый город некрасив. Дома словно придавлены выступающими крышами. Уродливого смешения дерева и штукатурки, правда, незаметно, но все же архитектура здесь в дурном вкусе. Когда мы были близко от города, навстречу нам вышли десятка три женщин. Как далеко они ни были, каждому офицеру понадобилось, как я заметил, что-то исправить в своем туалете. Насколько же велика притягательная сила прекрасного пола, если, несмотря на усталость, стараешься понравиться женщине, с которой встречаешься лишь на несколько секунд и которую никогда более в жизни не увидишь. Музыканты заиграли красивый вальс, и мы не обманулись в своем ожидании: прелестные оживленные лица, милые улыбки, нежные взоры вознаградили наше внимание.

Нет, в этих горах природа в тысячу раз прекраснее, чем где бы то ни было. Художнику, попавшему сюда, не хватило бы и года, чтобы запечатлеть пейзажи, украшающие пройденные нами сегодня шесть миль. Теперь горы как будто становятся ниже, идти стало легче, после Неход мы все время движемся по одной долине, правда, не очень ровной и пересекаемой изредка неглубокими оврагами.

Но завтра опять переход; потому я откладываю до другого раза удовольствие описать эти красоты.

3 августа. Лагерь в Неделище.

Пройдя Яромеж, город побольше, но некрасивее тех, что мы до сих пор встречали в Богемии, мы остановились лагерем у этой деревни.

Местность становится лучше. Горы видны теперь только издали. Даже Йозефштадт – крепость, виденная нами издалека, стоит на ровном месте. Я не осматривал ее укреплений, но они, кажется, устроены регулярно, с бастионами.

Диоген искал с фонарем человека. Я ищу тщеславия и, более удачливый в своих поисках, имею несчастье всюду находить искомое.

Местечки Богемии довольно некрасивы, но я вхожу в них всегда с удовольствием, хоть и видел с полсотни более изрядных в других краях. Жители выбегают нам навстречу, оживляющее все лица выражение радости льстит моему самолюбию; мне нравится проходить перед этими толпами с самонадеянным видом, который должен внушать уважение зрителям.

Все устраивается здесь как нельзя лучше, благодаря разумным распоряжениям властей. Когда мы входим в селение, все дома оказываются запертыми, а жители выносят на улицу съестные припасы, в которых у нас может быть нужда, так что образуется нечто вроде рынка. Если войдешь в какую-нибудь хижину, не увидишь ничего, кроме соломы на полу; из всех углов глядит нищета. А говорят, здесь живут богато. Видно, власти заранее позаботились распорядиться, чтобы все здесь имело бедный вид и возбуждало сострадание, а не жадность у солдата, всегда готового грабить.

Плодоносных деревьев здесь больше, чем в Силезии, но огородов почему-то не видать. Дома, хоть и сплошь деревянные, без примеси, выстроены довольно скверно и выглядят жалкими; только красоты местности позволяют этим селениям соперничать с силезскими.

– Моро, Моро в лагере![418] Вы его, конечно, нарисуете? – слышу я со всех сторон. Что ж, нарисую. Хотя я не могу передать сходства, ни изобразить какое-либо происшествие, все же я рад запечатлеть минуту, когда этот человек, почитаемый всей Европой и столько лет восхищающий ее своим прямодушием, проскакал мимо нашей колонны, привлекая к себе любопытствующие взоры всей армии.

4 августа. Дневка.

Никогда не пугайте солдата заранее трудностями перехода, тогда он легче перенесет их. Я знаю это по себе. Я боюсь завтрашнего марша только потому, что мне сказали, что завтра придется сделать три мили, потом еще четыре и еще три.

Наконец, я повидался с моим дорогим графом.[419] Меня не испугали ни дождливый день, ни мрачные тучи, ни семь верст дороги. Я доехал к нему и подле него вспомнил счастливые дни моей жизни, те дни, когда вдали от шума и развлечений, я всей душой предавался обожанию, восхищению и любви.

Мы простились. Дождь лил как из ведра. Мне пришлось дать шпоры верной Арапке, чтобы ускорить ее бег, но все же я вымок до нитки.

Ну что ж, палатка всегда наводит меня на философские размышления. Над моей головой ревет буря, хлещет с удвоенной силой дождь, свистит ветер, дождевые капли, перегоняя друг друга, заливают землю, и по канавкам несутся бурные потоки. А я сижу сухой, пишу, читаю, рисую, словно в комнате, хотя меня защищает простое полотно. Это полотно провисло, наполнившись водой, она стекает по стенкам палатки, а все же я спокоен, и буря пройдет, нимало не потревожив меня. Бывает, подумал я, что на человека свалились, кажется, все несчастья, напали все беды, фортуна отвернулась от него, а он все-таки упорствует, и все проходит, счастье возвращается, и в сердце его воцаряется покой.

5 августа. Лагерь в Скаховицах.

Вот уже начались походные трудности и неприятности. Мы сделали больше четырех миль. Сейчас около восьми часов, а мы только пришли на место.

Местность эта пустынная, деревни имеют довольно печальный вид. Печальный вид и у Слушина – городка, который нам встретился на полпути. Три больших современных дома, а за ними какие-то развалины, выглядящие еще более мрачно и жалко, чем деревни.

По обе стороны дороги мы видели несколько довольно изрядных крепостей. Справа от нас остался Кенигсграц, довольно хорошо укрепленный замок, с башнями и флешами… Я не осматривал его, потому что дорога и без того была утомительной. Наконец-то мы на месте, поесть и поспать – больше я ни о чем не думаю. Вот я снова уподобляюсь животному и, может быть, надолго.

6 августа. Лаучин.

Вчерашний переход не предполагался таким утомительным. Мы прошли лишнюю милю по вине плохо осведомленного проводника, потому наша колонна оказалась в довольно жалком состоянии. Сегодня мы сделали три мили гораздо более легко.

Когда мы оставили Силезию, я восхищался горами. Местность казалась мне прекрасной, в сто раз прекраснее и величественнее, чем все, что я до сих пор видел. «Богемия, подумал я, – великолепная страна…» И всего несколько миль меня совершенно разочаровали. Деревни здесь жалкие. Хотя они и велики, но ничем не украшены. Плодов тут больше, чем в Силезии, но сады имеют вид убогий и чахлый. Местечки здешние напоминают польские. Население говорит на языке, похожем на наш; встречаются прямо русские фразы, а также выражения, напоминающие немецкие диалекты. У женщин черты лица изящнее. Привлекательны их черные глаза и крутые брови. Одеваются здесь так же, как в Силезии, но цвета не столь пестры, а прически красивее.

Я зашел в деревню за яблоками. Мне подала их молодая девушка в белом платье. Алый корсаж подчеркивал и украшал ее тонкую талию. Вместо платка ее плечи и шею закрывал белый воротник. Рассыпавшиеся по плечам волосы были перехвачены синей лентой, завязанной большим красивым бантом, напоминавшим крылья бабочки. За флорин она мне предложила 35 яблок, но из почтения к ней и из восхищения ее прелестями я взял только несколько штук, положив в ее корзинку целых три флорина. Легкая улыбка послужила мне наградой. О женщины, женщины! Ваша улыбка может послать нас на смерть. Ваша улыбка стоит часто сокровищ, целых годов счастья.

– Вам бы следовало писать путевые записки, – сказал мне кто-то; вот почему я никому не показываю свой дневник. Я вовсе не думаю подражать Шатобриану,[420] я пишу для собственного удовольствия. Вчера, если бы я даже увидел самые прекрасные на свете пейзажи, я не стал бы их описывать.

Другой, может быть, повторил бы чужие описания Дрездена, лишь бы не признаться, что не был там. Что до меня, я пишу, только когда это доставляет мне удовольствие и когда у меня есть на это время. Находясь все время на биваках, я не вижу населения, не могу ознакомиться ни с его нравами, ни даже изучить как следует край. Города тут почти все одинаковы, совсем некрасивы. И ничто пока не привлекает моего внимания.

А если бы у меня даже и были какие-нибудь замыслы… завтра предстоит пройти четыре мили… и эта мысль вытесняет все остальные; придется, видно, отказаться от всяких занятий и вернуться в первобытное состояние: хорошо есть, спать и ни о чем больше не думать.

Сейчас только три часа; сегодня, слава богу, мы шли менее 12 часов; я успел пообедать и поспать 6 часов. Вот судьба, которой я заслуживаю, которая, по крайней мере, кажется нам счастливой.

Замок Лаучин заслуживает нескольких строк. Он принадлежал раньше герцогине Фюрстенберг; я забыл имя теперешнего владельца, жена которого приходится сестрой прусской королеве.

Аллея из каштанов, довольно просторный двор, часовня, великолепные комнаты – это наименьшие красоты замка. Со стороны равнины, по которой мы шли и которая имеет вид большого поля битвы, находится высокая терраса, подымающаяся тремя уступами. Она украшена цветами, купами деревьев и окружена теплицами. Наверху также растут прекрасные деревья, долина постепенно понижается, ее пересекают ущелья, живописные ручьи, она уходит вдаль и наконец совсем пропадает из глаз. С левой стороны терраса шире. Середину ее занимает поросшая цветами луговина, по краям тянутся густые аллеи. Я заглянул туда только на минуту и увидел фонтан, вольеры, изящные храмики. С края террасы видна тройная цепь гор, местами утесистых, местами поросших кустарником и прерываемых живописными равнинами; громадный парк охватывает их подножие… Наконец, я с радостью увидел, что и здесь можно найти красивые виды.

7 августа. Лагерь в Эльба-Коштелеце (переход в 3 мили).

Прозябать – вот наша судьба, радоваться лишь воспоминаниям, опасаться будущего, терпеливо сносить настоящее, забывать прошлое – вот какова судьба воина…

Наши переходы теперь не так утомительны. Расстояние между батальонами стало больше, поэтому идти легче, мы реже останавливаемся; но марши все так же скучны. Я пытаюсь развлечься, заходя то в одну, то в другую деревню, но тщетно: нигде меня не встречает гостеприимство.

По мере того как мы приближаемся к Эльбе, местность становится суше. Дороги покрыты песком, леса пошли сосновые… Я устал и был в дурном настроении, но, когда увидел внизу Эльбу, сердце у меня забилось, я перекрестился. Дай бог, сказал я, чтобы во второй раз мы перешли ее со славой. Дай бог, чтобы мы вернулись только увенчанные лаврами победы.

Однако завтра надо пройти шесть миль до Будена; заранее предвижу эту скуку, готовлюсь к ней, и перо выпадает у меня из рук.