Бивак под Бауценом

4 мая.

Мы стоим здесь уже три дня, и каждый день нам обещают атаку на неприятеля, В ожидании мы весело проводим время, каждую минуту находится какое-нибудь интересное занятие. Музыка, играющая до отбоя, собирает зевак; музыка, которая начинается в 9 часов вечера в нашей палатке, привлекает любителей. Вчера я не раз вспомнил счастливые времена Тарутинского лагеря; вся палатка была забита народом, любопытные толпились даже у входа, все были оживлены и веселы… Да сохранится Бауценский бивак в моей памяти, как и бивак в Шелоницах, а пока мы здесь предаемся веселью, да примут наши дела такой же счастливый поворот, как в прошлом году.

Австрийцы объявили себя на нашей стороне, позиции у них чрезвычайно выгодные, и, если небесам будет угодно, мы еще добьемся в этом году столь же блестящих и значительных успехов, как в прошлом.

4 мая.

Увы, пока этот год отмечен только смертью светлейшего. Хотя ее держат в тайне от всей армии, те, кто узнал об этом, проливают слезы скорби, воздавая должное герою, который спас Россию. При жизни человеку не отдают справедливости, после смерти его славу всегда преувеличивают. Сейчас все превозносят светлейшего до небес, а совсем недавно почти все его осуждали; я рад, что, как ни молод, ни разу не поддался соблазнам злословия.

Благоразумие светлейшего, которое вы называли робостью, сохранило жизнь нашим славным солдатам; то, что вы называли нерешительностью, было мудростью; ваш дух был, видно, слишком слаб, чтобы понять весь размах его политики. Все его действия имели тщательно обдуманную цель. Все обширные операции, которыми он руководил, были направлены к одному; отдавая распоряжения о размещении орудий, кои должны были обеспечить победу над французами, он в то же время обдумывал сложные политические комбинации, кои должны были нам обеспечить благорасположение всех европейских кабинетов. В армии его обожали и за его имя, и за его знакомое и любимое лицо; достаточно было ему показаться, чтобы все радовались.

Я собираюсь сделать себе новую палатку; но совесть меня упрекает – как бросить старую, в которой провел однажды ночь этот достойный старец.

11 мая. Лагерь в Лаубау за Квиссой.

Вот уж восемь дней, как я ничего не записывал, а каких только перемен не произошло за это время. Мы стояли на позиции под Бауценом, и вдруг 8-го, около двух часов пополудни, неприятель атаковал нас со всех пунктов.[412] Сражение продолжалось до вечера, ночью мы оказались впереди своих позиций, а неприятель не смог продвинуться ни на шаг.

Я был очень утомлен; меня послали в караул; важность поста и безопасность, в которой я оказался, обязывали меня к рачительному и утомительному наблюдению; когда утром в 5 часов меня сменили, я был очень счастлив возможности отдохнуть и, хотя уже завязалась перестрелка, проспал до 8 часов, когда нас подняли, поелику сражение началось.

Это было 9-го числа. Наш левый фланг упирался в горную цепь Карпат. Возвышенность была занята французскими стрелками, но Милорадович, командовавший левым флангом, продержался целый день, не понеся потерь. Французы вышли из Бауцена двумястами больших колонн, которые, казалось сначала, направлялись на наш центр. Но вскоре они разделились и стали атаковать нас по очереди с разных пунктов. Мы имели то преимущество, что наша артиллерия, расположившаяся на возвышенностях, действовала успешно, а центр прикрывался укрепленным селением. Барклай, прикрывавший наш правый фланг, увидев, что ему угрожает атакой Ламертюм, отходит в сторону, разворачивается и готовится вклиниться во французское войско.

Было уже почти шесть часов вечера, когда Наполеон, поняв опасность, собрал все свои силы вместе, выставив против нашего центра и левого фланга одну линию кавалерии и артиллерии и, оставив несколько колонн в резерве, все остальные бросил на наш правый фланг. Пруссаки оставили занятую ими высоту; у нас не хватало сил, чтобы сдержать атаку левого фланга неприятеля и помешать ему ударить на нас всеми силами; в половине восьмого было отдано приказание отступать.

Мы потеряли 1500 человек, пруссаки еще больше; неприятель в эти двое суток только и делал, что напрасно терял людей, уже к шести часам он был почти обессилен… Но мы ушли с поля боя и, пройдя через Горлиц, повернули направо и вышли сюда. Не знаю, пойдем ли мы к Австрии или будем прикрывать Глогау.

Мы одержали победу и все-таки отступили; меня утешает только то, что дух солдат не ослабел. Одно огорчает их, и я разделяю сие чувство, – это необходимость отдать в руки французов край, где нас так хорошо принимали. Мне стыдно было проходить через Горлиц, казалось, каждый житель взглядом упрекает меня за то, что я его покидаю.

14 мая. Лагерь под Гольдбергом.

Уже два дня, как мы в Силезии. Река Квисса образует ее границу. 12-го мы переправились через Бобр у Левенберга, а вчера расположились здесь биваком.

Что ни говори, многое в стране зависит от правительства. Местность в Саксонии живописна почти столь же, сколько здесь, так же разнообразна, пересечена, богата водопадами, ущельями, прелестными долинами. Карпатские горы украшают южную часть этой страны, но другие места в ней не так хороши. Силезия представляет собой сплошной сад. Дороги, прекрасные сами по себе, украшаются еще аллеями плодовых дерев. В селах фруктовые сады, окруженные живыми изгородями, представляют очаровательную картину; каждый уголок украшен трудами рук человеческих; видишь, как повсюду жители стремятся усовершенствовать природу.

И все же саксонские города красивее. Горлиц построен на скале, дома в нем очень красивы, хотя и старинной архитектуры, в нем множество фонтанов и других украшений. Города Силезии много теряют потому, что в них мало кирпичных домов; причудливое сочетание дерева с камнем неприятно поражает взгляд и портит вид города… Гольдберг совсем некрасивый город, хотя находится в очень живописной местности и обладает изрядным мостом, который мог бы служить украшением и столицы.

18 мая. Лагерь в Стригау.

Мы стоим здесь уже два дня и завтра продолжаем отступление. Неприятель больше не нажимает на наш авангард, его силы расчленены по нескольким пунктам.

На днях вступает в действие Австрия. На сей счет болтают много пустого, но как бы то ни было, это соединение сил может привести к гораздо более значительным успехам, чем предполагают. Что касается меня, я мало занимаюсь политикой. Иногда, уткнувшись носом в карту, я пытаюсь предугадать направление, в котором станут двигаться все эти армии, но молчу и храню свои размышления про себя. Так глупо, когда вслух объявляют разные нелепые и часто необоснованные соображения.

20 мая. Лагерь в Свейднице.

Мы стоим здесь два дня, укрепив позицию, центр которой прикрывается городом. Много говорят об австрийцах, о перемирии, даже о мире; но на меня сейчас нашло такое состояние, когда не хочется ни о чем думать, и потому я не делаю никаких выводов и закрываю тетрадь – тоска и апатия овладели мною.

22 мая. Лагерь в Гросс-Вилькау.

Люди хороши только на словах, но нередко бывают дурны на деле.[413]

Клеонт получил от родителей порядочное воспитание, он правильно мыслит, совесть в нем говорит прежде воображения, он обдумывает свои поступки, соразмеряет все действия и обладает всеми качествами, необходимыми, чтобы занимать в свете достойное место.

Но он еще молод, и ложный стыд часто сбивает его с пути. Боязнь показаться смешным из-за чрезмерного благоразумия пересиливает в нем голос совести. Он видит, как Дамон дурачит всех, как Дорант соблазнил и обманул Селимену, как сей приносит сердце в жертву остроумию, тот гордится своими дебошами, и Клеонт стыдится быть в их обществе, не обладая качествами, которыми они похваляются. Посмотрите на него, когда он с ними, вы его не узнаете. Послушать его, он уже совратил не одну красавицу, он завсегдатай самых гнусных мест; он злословит насчет своего друга; хвастает несуществующим богатством. Но стоит вам остаться с ним наедине, вы увидите честного и скромного молодого человека и пожалеете, что он так рано оказался подвержен всем опасностям светской жизни, и убедитесь, что ложный стыд нередко увлекает его казаться гораздо хуже на словах, чем он есть на самом деле.

Дамис последовал общему увлечению, подчинился течению и предался всякому распутству; ваша прежняя дружба обязывает вас говорить с ним без церемоний. Ваши упреки его трогают, он раскаивается в своем поведении и обещает исправиться. Вы вновь встречаетесь с ним, и он опять дает вам такие обещания. Вы опять встречаетесь, он рассказывает вам о поступках, которые подтверждают его исправление. Вскоре он начинает говорить о том, что собирается делать. Что касается меня, то, слушая его, я восхищаюсь этим благоразумным человеком, словно вдохновляемым самой Минервой. Мне нравятся его убеждения, я прихожу в восторг от его достоинств, я нахожу в нем больше добрых качеств, чем у кого бы то ни было, и только и мечтаю о том, чтобы сделать его своим другом. Мы часто встречаемся и беседуем; наконец, я как-то прихожу к нему домой – увы, у себя он совсем не таков. Я обнаруживаю в нем все недостатки, которые знаю за собой, а потом и множество других, я вижу, что это самый обыкновенный человек, и признать его хорошим можно было, только слепо поверив его собственным словам.

Оба эти примера столь же истинны, сколь часто встречаются в свете, и если я решился привести их здесь, то лишь потому, что сам бывал то Клеонтом, то Дамисом.

Мне случалось хвастаться пороками перед молодыми людьми, которых я, быть может, в глубине души презирал столько же, сколько ненавижу эти пороки, – токмо для того, чтобы не показаться ребенком, чтобы не пострадало это проклятое самолюбие, которое находится где-то между ложным стыдом и скромностью. Вчера, побеседовав с Броглио, я думал о том, как мне исправиться, и, словно новый Дамис, составил замечательный план, и тут все мои слабости вдруг завладели мной. Послушать меня – мои поступки прекрасны, но если заглянуть в глубину моего сердца, то как бы не оказалось, что они внушены одним токмо тщеславием.

Сегодня мы прошли около 20 верст, переход был утомителен, потому что большая часть его была сделана по страшной жаре, которая теперь стоит.

Я вновь убедился, что Силезия – самая красивая страна из всех, кои я доселе видел. Мы прошли по большой долине, встретив на пути более десятка деревенек. Огромная впадина усеяна жилищами и садами, сплошь украшена прелестными ручейками. Сия местность, плодородная и густо населенная, теперь повергнута в нищету, и все деревни, которые мы миновали, представляют собой неузнаваемые жалкие остатки прежнего благополучия.

Селянин встречает солдата приветливо, следуя своему доброму сердцу, подносит ему стакан пива. И вдруг еще несколько солдат врываются к нему в дом. Хозяйка бежит за молоком, стол накрыт; но варвары увидели скот, хватают его и тащат за собой; пока она безуспешно молит их сжалиться, другие лезут в окна и двери, забираются на чердак, роются в сундуках и утаскивают все, что там попадает под руку. Колонна уже прошла деревню, солдаты догоняют ее, таща с собой награбленное, а крестьянину предстоит еще худшее. У него осталось только жилище, много лет дававшее ему приют, хранилище всех его привязанностей; но вот прибывает новая орда варваров, они бросаются по следам своих предшественников и, не надеясь найти, чем утолить голод и жажду грабежа, лезут на крышу: вниз летят пуки соломы, доски; вот уже стропила разломаны, стены хижины обрушиваются; напрасно несчастный селянин пытается укрыться под сенью сада, все деревья коего посажены его руками; повсюду раздаются роковые удары топора, живые изгороди, посадки, рощицы – все вырубается, чтобы облегчить прохождение, солдаты тащат за собой все, что только могли взять, и уходят, даже не оглянувшись. Наступает вечер, солдат устраивается на ночлег, а селянин сидит у развалин своей хижины; 20-летний труд погублен, придется провести ночь без крова, если не считать нескольких досок, случайно оставшихся не унесенными.

Солдат устраивает свой бивак, раскладывает рухлядь, которой он набил свой ранец; готовит обед, ради которого были разорены крестьяне. Перед ним огромный мешок овощей, откуда он вытаскивает несколько картофелин, чтобы сварить их. Наступает ночь, а совесть у него так и не пробудилась.

Вот уже барабан зовет в поход. Едва заря осветила Карпатские горы, как лагерь заполняют поселяне с мешками за спиной; они подбирают обломки, обрывки, остатки, выпрашивают назад у солдат свою утварь, пожитки. Я видел, как один крестьянин упорно добивался лоскута от полога, который накануне украшал его постель.

Колонна строится и уходит, она провела здесь только одну ночь, и богатейшее селение низведено до полной нищеты, и нашим союзникам остается проклинать наше имя и свою славу.

Кто же эти варвары? Это мы, русские, и я сам тоже, и все мы. Беды, испытываемые нашим собственным отечеством, до такой степени ожесточили наши сердца, что никому уже не кажется позорным брать не платя, насильно отнимать то, в чем мы испытываем нужду. Все грабят и тащат наперегонки и похваляются этим; на слезы целого селения мы не ответствуем даже вздохом.