Конин

8 апреля.

Едва я проехал вчера две мили, как увидел издалека своих людей, и мне сообщили, что тут можно будет получить свежих лошадей. Не успел я сойти на землю, как очень толстая дама, разряженная как в самый большой праздник, пышущая деревенским здоровьем, стала умолять меня остановиться у нее. Дело было в Хоцене, у пана… Сам хозяин дома явился через полчаса, гостиная наполнилась людьми, и графиня, взяв флакон душистой воды, вылила мне ее на голову в соблюдение местного обычая обливать водой всех прохожих в течение первых трех дней пасхи.

– Господин капитан, стакан водки! Оставайтесь обедать! Господин капитан, вы должны ночевать у нас, польская дама молит вас об этом на коленях. Вы должны остаться, я попрошу вашего генерала простить вас. Что для этого требуется? Написать письмо, послать нарочного? Все будет сделано, только бы вы остались.

Стакан водки, поднесенный мне при входе, флакон духов, так неожиданно вылитый мне на голову, и все эти чрезмерные учтивости настолько меня ошеломили, что я, не задумавшись, отослал своих людей на ночлег в Избич, дабы причинить меньше хлопот своим хозяевам, и согласился остановиться у графа. Ежеминутно предлагались тосты за чье-нибудь здоровье, я пил один раз из десяти, но все-таки мне пришлось проглотить четыре стакана водки, и к тому времени, как пришлось садиться за обед, у меня жестоко заболела голова. После обеда на стол подали вино. По местному обычаю хозяин дома сначала выпивает стакан за здоровье самого почетного гостя, а затем предлагает тому полный стакан, чтобы он мог совершить ту же учтивость в рассуждении сидящего рядом. Таким образом, все по кругу пьют за здоровье друг друга. Итак, хозяин дома подал мне стакан, мне следовало выпить за здоровье каноника, который, как мне заявили, знает много языков и который на самом деле помнил несколько вежливых фраз по-французски и по-немецки. Не зная их обычая, я поставил стакан на стол… Обиженный каноник налил себе вина, выпил снова за мое здоровье и предложил мне полный стакан, а я, все еще не догадываясь, как следует поступить, выпил вино и поставил стакан на стол. Все гости по очереди пытались заставить меня соблюсти принятый у них обычай; наконец, голландский купец, бывший гувернером детей в этом доме и говоривший по-французски, растолковал мне, в чем дело. Но было уже поздно, я уже проглотил пять стаканов вина и не мог воспользоваться его советами ранее следующего дня. Сотрапезники были оскорблены моей неучтивостью, а у меня голова была уже совсем тяжела. Потом стали играть в карты, танцевать, петь, а мне становилось от всего этого еще хуже.

А затем надобно было ужинать, поддерживать непрерывный разговор со всеми гостями, шутить и смеяться, когда мне до смерти хотелось спать. После ужина все целуются, и мне пришлось подходить ко всем дамам по очереди с выражением нежных чувств, которых в моем сердце отнюдь не было. Сегодня утром меня пытались задержать в Хоцене, приглашали еще гостить, всячески уговаривали. Я встал в 6 часов, но графиня, подобно Авроре, часом раньше. Разряженная, как на бал, она пришла вместе со своей дочкой окропить меня о-де-лавандом; но все ее учтивости были втуне. После хорошего завтрака я уселся в свой экипаж и велел пустить лошадей в галоп, чтобы наверстать потерянное время (ведь вчера я проехал только две мили). Сегодня я сделал восемь или девять.

Так как две повозки с моими людьми всегда опережают меня на час, то лошади всегда бывают готовы. Колосков, уставший от любезностей слуг в графском доме не меньше, чем я от любезностей хозяев, и сердившийся на меня за промедление, погонял лошадей всю дорогу. В Избиче мне пришлось остановиться на полчаса. Бургомистр угостил меня завтраком, его семья и друзья старались услужить мне как можно лучше, и я отплатил за их учтивость, подымая тосты за их здоровье по принятому здесь обычаю.

Избич – хорошенький городок, в нем много еврейских лавок и довольно много домов, но все же он уступает Самполью, где я рассчитывал пообедать. Туда от Избича три часа езды. Там я также остановился у бургомистра, где пришлось выпить чашку кофе, а затем, не теряя времени, поехал дальше к Люботину (еще одну милю), где меня ждал обед. Всего я проехал пять миль, было четыре часа дня, и я был очарован приемом, который мне оказали. Один поляк, очень плохо говоривший по-французски, сначала рассказывал мне, как Фредерикс принял его за эмигранта, а потом стал распространяться о красоте моего имени и о добродетелях моих предков, упоминаемых на страницах истории; сам хозяин и славная старушка – его жена делали мне тысячу учтивостей, но я не стал задерживаться и уехал сразу же после обеда, так как хотел до ночи прибыть в Конин, находившийся в трех милях от Избича. Когда стемнело, я оказался на берегу довольно обширного озера, переходящего в реку с болотистыми берегами.

Наконец, мы проехали по великолепному подъемному мосту, увидели правильные улицы, каменные дома, церкви, большие площади, «Hotel de Paris» и другие гостиницы: все свидетельствовало, что передо мной прекрасный город. Мне показали просторную и красивую комнату, сейчас я укладываюсь спать в прекрасной постели.

9 апреля. Калиш.

Сегодня я сделал только шесть миль. Я намеревался обедать в Бяле, но там мне предложили только скверную солонину. Старые сестры хозяина что-то говорили пискливыми голосами, сам он был болен, но ежеминутно вставал с постели вследствие недавно принятой доброй порции ревеня; поэтому я поспешил переменить лошадей, полуголодный пустился опять в путь и к четырем часам приехал сюда.

Коменданты, адъютанты и канцеляристы всегда стараются придать себе важности. Едва успели переписать мою подорожную, как комендант убежал встречать какой-то полк. Я прождал два часа у Нарышкина,[406] который задержался здесь по болезни. Наконец, лишь в восемь часов мне отвели квартиру, дали лошадей и прочее. Итак, мне приходится ночевать здесь, в доме одного честного немца. Война приучила жителей к гостеприимству. Мне быстро приготовили комнату: ужин, кофе, постель, белье – все передо мной, и достаточно чего-нибудь пожелать, чтобы тут же получить.

11 апреля. Милич в Силезии.

Вчера я выехал из Калиша спозаранку и, несмотря на то что лошади шли очень тихо, сделал до обеда семь миль. К двум часам я прибыл в Зольмергиц, и меня пригласили обедать к начальнику этой части Силезии, который живет всего в четверти мили от города, но уже за границей Герцогства Варшавского.

Меня приняли с распростертыми объятиями; пруссаки с тех пор, как стали нашими союзниками, очень стараются хорошо принимать русских. Г-н Франкенберг имел жалобу против бургомистра Зольмергица, и я оказался тут очень кстати, чтобы перевести ее на русский язык; он не знал, как мне услужить.

– За здоровье русской армии! – провозгласил он тост.

– За здоровье обеих армий! – отвечал я, и в восторге от моей любезности он сейчас же отправил бургомистру Милича приказание принять меня со всей возможной учтивостью. Наконец мы простились. Мне предстояло проехать еще три мили.

Сегодня утром я беседовал с Колосковым о предрассудках и пытался разъяснить ему неосновательность некоторых суеверий, но он не хотел согласиться со мной.

– Так что же, – сказал я ему, – по-вашему выходит, что мне сейчас нужно плюнуть? – Дело в том, что вокруг нас собралось много народу, с восхищением разглядывавшего мой маленький фургон.

– Все равно, плюнете вы или нет, смотрите, как бы нам это не принесло беды.

Полюбовался моим экипажем и господин Франкенберг, вышедший проводить меня. Я расстался с ним, рассчитывая провести ночь в нескольких милях отсюда. Едва мы проехали пять верст, как – крак – ось треснула и переломилась пополам, и я, подобно несчастному Ипполиту,[407] увидел свой унесенный разогнавшимися лошадьми экипаж далеко впереди, а сам оказался на дороге в куче подушек и чемоданов, свалившихся на меня.

В версте от сего места был довольно изрядный домик, я послал туда слугу, а сам, в ожидании помощи, прилег на траве. Через час я увидел фургон, запряженный парой сильных лошадей; почтенный старик в прусском мундире на жирной старой лошадке подъехал ко мне. Это был хозяин домика, попросивший меня сесть в экипаж, который за ним следовал; он ехал в город, отвозя туда лекаря, и пригласил меня ехать с собой, чтобы не терять времени. Мой фургон очень быстро починили и доставили в город через час после того, как мы с лекарем туда въехали.

Милич – прелестный городок. Он выглядит как нельзя наряднее. Граф Мальцау, коему сей город принадлежит, устроил в нем великолепный английский сад. Над воротами сада написано: Semper bonus potet,[408] и, надо отдать справедливость, эта надпись не лжет: широкие аллеи, тополевые и буковые, живописные храмики, два прекрасных замка, множество различных строений, громадный парк, с большим вкусом разбитый и особливо поражающий красиво подобранными купами дерев, делают этот сад одним из прекраснейших, кои я когда-либо видел. Он настолько обширен, что составить представление о нем можно лишь после многих прогулок.

Вчера мой унтер-офицер доложил, что лошади будут готовы, как потребуется. Письмо г-на Франкенберга придало мне здесь весу: все, к кому я обращался по пути с расспросами, сразу указывали приготовленную мне квартиру, у самого въезда в город ждали полицейские служители, чтобы немедленно отправить мой экипаж к шорнику; можно было подумать, что мой приезд почитался в этом городке событием. Сегодня утром, еще до моего пробуждения, явился немец показывать мне сад; мне обещают всевозможные удобства.

Через час надеюсь уехать отсюда.

Экипаж мой был готов лишь в два часа пополудни, потому, как я ни спешил, до Трахенберга добрался лишь к пяти часам, а сюда к семи. Придется заночевать здесь.

Едва я обратился к бургомистру, как мне поспешили указать квартиру, лучшую в городе, у сестры бургомистра, очень милой особы. Я вхожу в комнату и вижу, встает 60-летняя старушка, делаю еще шаг – эта воплощенная старость, опирающаяся на посох, спешит мне навстречу. Признаюсь, я страшно смутился, подумав, что не туда попал, но она обошлась со мною чрезвычайно учтиво, успокоив меня на этот счет, и спросила весьма приветливо, каковы будут мои приказания. Итак, мое путешествие пока никак нельзя назвать несчастным, я еще не имел ни одного неприятного дня, кроме вчерашнего или, вернее сказать, нынешнего утра, когда места себе не находил от нетерпения в ожидании экипажа.

13 апреля. Бунцлау.

Вчера утром проехал я Штейнау, Любек и Гейнау и к шести часам вечера уже был в Бунцлау. Невозможно путешествовать удобнее. Где бы я ни остановился, местные чиновники бегут мне навстречу и готовы служить, как самые покорные лакеи. В отводимых мне комнатах я нахожу все, что только можно пожелать; обед, кофе, что бы я ни заказал, приносят самое позднее через полчаса – в любое время дня.

Все маленькие городки, которые я проехал, весьма густо заселены, в них можно найти мастеров, искусных всякому ремеслу, и даже художников. Но улицы там скверны; узкие, извилистые, вымощены плохо. Еще больше их портит архитектура домов. Уродство этих черных клеток утомляет взор, их заостренные крыши тоже весьма неприглядны. Все дома одинаково выстроены вполовину из дерева, вполовину из камня, так что, хотя они и свидетельствуют о достатке, и при них есть изрядные огороды, и размещены они неплохо, но вида красивого иметь не могут, а ведь дома – главное украшение всякого города.

Я остановился здесь и не тронусь с места до вечера, потому что нынче наш великий праздник, славный день Пасхи, который я всегда проводил раньше со своими, а этим утром встретил, как самый обыкновенный день, без радости и веселья, кои у нас всегда ему сопутствуют.

К тому же светлейший смертельно болен. Даже Виллье потерял надежду; я прочитал в его глазах терзающую его тревогу и сознание ответственности; ни слова его, ни поведение не оставляют надежды на выздоровление того, кто должен был дать мир Европе.[409]

Вместо того чтобы встретить этот день со своими родителями, я провел его у одного мельника. Мельник, правда, очень богат, он угостил меня превосходным обедом, и дом его больше походит на дворец, чем на мельничную избу, но все-таки это прусский крестьянин, которому до меня не более дела, чем мне до него и его семейства.

В этих краях довольно много лесов и воды, но рек мало. Даже Одер (через который я переправился у Штейнау) очень узок, и, проезжая по мосту, я мысленно упрекнул вас, господин Малерб, за то, что вы заставляли меня зубрить название этой ничтожной речки.

Население здесь не разорено, несмотря на целых восемь лет войны. Причину этого я вижу в хорошем и регулярном управлении, в том, что магазины и станции правильно размещены и устроены. У самого бедного из крестьян лошади так хороши, что их можно заложить в карету. Сейчас как раз срок уплаты налогов. Крестьяне прицепляют к шапке кокарду и важно прогуливаются, флегматически покуривая трубочку, возле ратуши. Они собираются кучками, кланяются мне, зовут моих людей камрадами, и видно, что они навеселе.

Признаться ли? Мне досадно путешествовать с такой быстротой. Я хотел бы познакомиться получше с жителями, изучить их нравы, разглядеть их костюмы – ведь все это должно интересовать путешественника. Но сейчас я скачу с почты на почту и только ночью останавливаюсь на несколько часов в каком-нибудь местечке или городке.