Глава 18 Проблемы в семейном бизнесе Gucci и тайная свадьба

В чем моя мать была талантлива от природы — так это в лечении болезней. Со своими домашними бульонами и лечебными блюдами из риса она была настоящим алхимиком, и у нее непременно находилось средство буквально от любого недуга. Все это было частью ее роли una mamma Italiana, роли мамы-итальянки.

Когда я была маленькой и болела обычными детскими болезнями, мама была не просто внимательной, но балансировала на грани одержимости. Она клала мне на голову полотенце и усаживала над миской с эвкалиптовым отваром, чтобы прочистить носовые пазухи, или смачивала болячки при ветрянке цинковой мазью, давая мне строгие указания не чесаться. Намерения ее были самыми благими, но временами ее компульсивная манера несколько раздражала меня. «Прими эту микстуру и иди спать!» — примерно так она желала мне спокойной ночи.

Уверена, она томилась в ожидании, когда мне вырезали миндалины в Беркшире; с ума сходила в тот день, когда меня увезли в больницу посреди ночи с приступом аппендицита в Эглоне; но, должно быть, эти воспоминания куда-то затерялись. И сейчас она устраивает суматоху при первых признаках простуды, звоня каждое утро, чтобы убедиться, что со мной все в порядке. Come ti senti oggi?[70] — как правило, спрашивает она, еще не успев поздороваться. Она была такой же участливой и с отцом, но сочувствия в случаях, которые, по ее разумению, подходили под категорию «сам виноват», от нее не стоило ждать. Не обращала она особого внимания и на тот факт, что мы с отцом, путешествуя, пересекали по нескольку часовых поясов и часто нам приходилось становиться свидетелями несчастий внешнего мира. Когда у папы началась бессонница, поначалу мама была строга с ним, списывая ее на счет синдрома смены часовых поясов. Папа всегда был непоседой, но, как правило, спал довольно крепко для человека с таким активным разумом. Когда же он действительно не находил себе места по ночам, моя мать — которой пришлось на себе испытать расстройство сна — начинала проповедовать пользу глубокого дыхания для прочистки разума. Пользу оно приносило, но редко. После полуночи мама просыпалась в Палм-Бич и обнаруживала, что его нет в постели. Набросив халат, она выглядывала в сад, в душную влажную ночь, и находила его босым, поливающим лужайку под усыпанным звездами небом.

— Альдо! Что ты делаешь? — окликала она.

— Все нормально, Бруна. Иди в постель. Я скоро приду.

Он не знал, как часто она оставалась, чтобы понаблюдать за ним: он настолько был поглощен своими мыслями, что стоял на одном и том же месте по нескольку минут кряду и устраивал наводнение, стоя в луже босыми ногами.

Надеясь, что это всего лишь «временно», мама в глубине души знала, что причина его взволнованности — проблемы в семейном бизнесе, и никакое глубокое дыхание не поможет ему избавиться от одной конкретной тревоги. Мой брат Паоло продолжал оставаться занозой у отца в боку, и его выходки требовали все больше и больше его внимания.

— Он никогда не удовлетворен, — жаловался папа приглушенным голосом. — Вечно ему надо чего-то еще. И эти адвокаты, которых он все время втягивает! Вот уж от кого одни неприятности. Почему он не может быть как его братья и просто заниматься своим делом?

— Неужели они не могут заставить его прекратить всю эту ерунду? — спрашивала мама.

— Они пытались, но без толку.

— Альдо, тебе нельзя волноваться так сильно, — говорила она ему, но понимала, что легче сказать, чем сделать, — при всем этом медленно кипящем напряжении. Когда она оставалась наедине со мной, это была уже другая история.

— Паоло нас погубит! — восклицала она с растущим предчувствием. — Ему всегда всего мало. Твой отец вне себя.

Были и другие проблемы. Мой дядя Родольфо недавно потребовал себе бо?льшую долю в Gucci Parfums — компании, которую папа учредил ради блага моих братьев, но которая с тех пор резко пошла в гору, опередив все ожидания. В то время Родольфо согласился на выделение своим племянникам 20-процентной доли в дочерней компании и предпочел не выделять Маурицио такую же долю акций, поскольку они еще не имели выхода во внешний мир. Теперь же, когда этот бизнес процветал, он захотел втрое увеличить собственный процент, но мой отец ему отказал.

Стресс начал всерьез подрывать папино здоровье, хотя это было бы последним, в чем он признался бы. Он был спортивным и здоровым человеком всю свою жизнь и редко пропускал работу по болезни. Но летом 1981 года, когда ему полагалось отдыхать во Флориде вместе с нами, у него развился ужасный кашель, который никак не удавалось остановить.

— А я тебе скажу, как ты его заработал, — попрекала его мама, смешивая для него молоко с медом. — Это все твои хождения среди ночи. Неужели ты не знаешь, как опасно входить с жаркой улицы в дом, где работает кондиционер, да еще с мокрыми ногами?

Она боялась, что в придачу к бессоннице рискует разладиться его иммунная система, поэтому готовила ему свой «волшебный» куриный бульон. Отмахиваясь от ее тревог, папа заявлял, что он достаточно здоров, чтобы присутствовать на встрече в Майами, хотя его и мучила одышка.

— Со мной все будет в порядке, — ворчливо говорил он. — Это всего на пару часов.

— Нет, Альдо, ты не должен ехать! — настаивала она, грозя ему пальцем. — Я тебе запрещаю!

Она доставала его, пока его растущее раздражение не передалось мне, и я, наконец, вмешивалась, пытаясь предотвратить ссору.

— Ой, да пусть едет, мама, — говорила я. — Он достаточно взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения.

Ничуть не смущаясь, мама потребовала стороннего мнения. Врач, которого она вызвала, предположил, что это грипп, и рекомендовал сдать анализы крови.

— Это пневмония! — спорила мама. — Ему нужно в больницу.

Проигнорировав единственного квалифицированного врача в округе, она велела нашему шоферу Стэнли немедленно отвезти папу в местный пункт неотложной помощи.

— Поезжай с ним, Патрисия, — командовала она. — Я соберу его вещи и прибуду следом.

Было очевидно, что возражений она не примет, поэтому мы поступили так, как нам было сказано.

Только когда я уселась на заднее сиденье машины рядом с отцом, мой скептицизм превратился в тревогу: до меня дошло, что, возможно, мама не ошиблась. Словно утратив необходимость притворяться, будто с ним все в порядке, папа стал пепельно-бледным, и ему с трудом давался каждый вдох. К тому времени, когда мы добрались до больницы, он сдался на попечение врачей, словно ребенок. Что, возможно, было к лучшему, так как мама оказалась права. Они поставили диагноз — вирусная пневмония, и, когда выяснилось, что у него аллергия на пенициллин, им пришлось дожидаться несколько критически важных часов, пока не доставили самолетом специальный антибиотик.

Было страшно смотреть, как быстро отец сдает. Вот буквально только что он спорил с матерью — а в следующую минуту уже был близок к обмороку, подскочила температура. Для 76-летнего мужчины такое состояние представляло угрозу жизни. Впервые я осознала, что однажды потеряю его, и эта мысль потрясла меня. Я часто ездила к нему в больницу, а моя мать не отходила от его койки в ожидании, когда лекарства начнут действовать. Она питалась одними бананами и кофе и похудела на пять килограммов за столько же дней. Сидя рядом с папой, она заметила, как он сжимает в кулаке крохотное золотое изображение Мадонны с младенцем Иисусом. Должно быть, он взял его с собой, прежде чем выйти из дома. Это лишний раз убеждало: он все это время знал, что опасно болен.

— Вы должны благодарить свою жену, — сказали папе врачи, когда он наконец открыл глаза. — Еще сутки — и, возможно, оказалось бы слишком поздно.

Им необязательно было это говорить, поскольку во время своего полукоматозного состояния он, по его собственному признанию, «коснулся завесы». Разговаривая с мамой о своем внетелесном опыте, он впал в изумление и смирение.

— Я двигался к яркому свету! — со слезами говорил он ей. — Он был такой мирный, такой спокойный, Бруна! Мне совершенно не было страшно.

Сжимая ее руку, он сказал, что заставил себя вернуться только потому, что ему следовало позаботиться о «незавершенных делах».

Во время всего периода беспамятства он осознавал ее постоянное присутствие. Опыт на грани смерти кристаллизовал его мысли и заставил осознать, как мало времени ему, возможно, осталось. Все, что моя мать многие годы пыталась внушить ему о важности духовной жизни, внезапно обрело для него смысл. Она была права. У всех нас есть высшее предназначение, и наша обязанность — поступать по справедливости с теми, кто нас любит.

Целуя маленький медальон в своей руке, с лицом, отражавшим бурю эмоций, он сказал ей:

— Я клянусь на этой Мадонне, что, если покину эту больницу живым, сделаю тебя своей женой.

— Ой, прекрати, — пожурила его мама. — Ты не можешь давать такую клятву. Ты уже женат!

И, ошеломленная, в ответ она услышала его рассказ о том, что? он обнаружил во время недавней поездки в отдел регистрации земельных сделок в пригороде Рима. Насколько папа мог судить, из-за его недосмотра их брак с Олвен, заключенный в 1927 году, похоже, не был зарегистрирован в Италии. Если это действительно так, сказал он, то, с точки зрения местных властей, он до сих пор официально холост.

Это означало, что церемония их бракосочетания в Шропшире могла быть единственной официальной регистрацией их союза. Такой грубый просчет был губительным для его сыновей.

Моя мать выслушала его, а потом положила ладонь ему на лоб и велела лечь на подушку и поспать. Она была рада, что он сообщил ей эту новость, но знала, что это не имеет значения. Он в бреду, сказала она себе, и его предложение руки и сердца мало что значит, а может, и вовсе ничего. Факт оставался фактом: Олвен была его женой бо?льшую часть жизни и родила ему троих сыновей. Она никогда не дала бы ему развода, и моя мать относилась к этому с уважением. Все, чего она хотела, — вернуть папу домой.

Однако мой отец был не из тех людей, кто разбрасывается такими клятвами, не выполняя их. Даже если это был всего лишь символический жест, он хотел поблагодарить мою мать за все, что она для него сделала. И решил, что в его жизни только два человека, по-настоящему любящие его, — мама и я. В конечном счете мы были единственными, на кого он мог рассчитывать. Любовь и верность — вот и все, что имеет значение, не раз повторял он. Любовь и верность.

В его представлении он выжил лишь благодаря внимательной заботе моей матери и своей вере в Бога. Он искренне намеревался сдержать свое обещание перед обоими. Когда отец позвонил и попросил нас прилететь в Лос-Анджелес на День благодарения в ноябре 1981 года, ни одна из нас не заподозрила, что у него имелся тайный план.

— У меня есть для тебя сюрприз, — вот и все, что он сказал, посмеиваясь, моей матери.

Она терпеть не могла сюрпризов и опасалась худшего.

— Что ты затеял, Альдо?

— Если я тебе скажу, это уже не будет сюрпризом, верно?

К тому времени, когда она приехала в дом на Беверли-Хиллс, опередив меня на пару часов, он уже не мог больше хранить свою тайну.

— Мы женимся! — воскликнул он. — Через два дня мы едем в «Инглсайд Инн» в Палм-Спрингс, и священник на следующее утро обвенчает нас. Все уже обговорено.

Она лишь покачала головой, осознавая невозможность этой затеи, однако он заключил ее в объятия и пообещал, что это будет скромная церемония:

— Только мы и агент по рекламе GUCCI в Лос-Анджелесе — леди по имени Глория Лученбилл.

Измученная резкой сменой часовых поясов, пребывая в подвешенном состоянии неверия в происходящее, моя мать взяла себя в руки, когда смысл его объявления начал доходить до нее. Вплоть до этого момента единственное, что он говорил о перспективах их брака, — мол, Олвен, несомненно, умрет раньше него, и тогда они смогут быть вместе. В своих письмах он часто называл мою мать mia per sempre, то есть моя навеки, и теперь, похоже, не собирался больше ждать, пока настанет этот день. Юридические основания грядущего «брака» были сомнительными. Священник, который должен был венчать их, вероятно, также не знал всей правды, как и тот, что крестил меня в Лондоне. Отвечая согласием на предложение папы, каким бы нереалистичным оно ни было, она просто принимала этот знак его преданности ей. Ничего более.

Польщенная тем, что таково было его сердечное желание, она согласилась.

— Хорошо, Альдо, — сказала она ему с улыбкой. — Если ты действительно этого хочешь, буду рада дать согласие.

Глорию Лученбилл и ее команду кратко посвятили в суть происходящего, чтобы гарантировать тайну. Если бы члены другой стороны семьи отца узнали об этом, они бы, мягко говоря, расстроились. Так уж случилось, что церемония состоялась на следующий день после того, как актриса Натали Вуд утонула у берегов Южной Калифорнии, поэтому все внимание прессы было сосредоточено на поисках неподтвержденных слухов.

К тому времени, когда я приехала к ним в Лос-Анджелес, папа и мама уже откупорили шампанское.

— Мы с твоей мамой женимся! — объявил отец, произнеся слова, которые я уже не чаяла услышать. Когда он объяснил всю механику предстоящего события, я просто онемела. Олвен по-прежнему оставалась его законной женой, и вся эта затея казалась абсурдной.

Я, как вечно во всем сомневающийся подросток, считала брак на этой стадии их жизни совершенно бессмысленным и ненужным. Да и мою жизнь он не смог бы никак изменить. С того самого дня, когда моя мать рассказала мне, что у папы есть другая семья, я смирилась с тем, что они с мамой не женаты. Олвен оставалась его законной женой и матерью его сыновей. Я приняла это точно так же, как и мама, и никогда не жаждала, чтобы они стали мужем и женой (разве что это уменьшило бы ее тревожность). И будь они супругами, ничего не изменилось бы.

В ту ночь я лежала в постели, ворочаясь с боку на бок и пытаясь «договориться» с этой новостью, и мириады противоречивых эмоций наполняли мое сознание. Было ли это связано с незаконной природой их романа или с тем, что я надеялась провести вместе с ними тихий День благодарения и обманулась в ожиданиях, — я и сама не понимала; но ощущение было такое, будто от меня в очередной раз потребовали просто принять то, что было представлено мне как дело решенное. В очередной раз я оказалась снаружи и заглядывала внутрь, чувствуя себя брошенной и совершенно озадаченной. Как бы я ни старалась, насколько бы мудрее ни становилась с возрастом, мне никогда не понять их отношений. Все, что мне действительно было ясно, — это что я еще раз стала пешкой в их странном союзе, в «мире по Альдо и Бруне».

Однако ничто не должно омрачить им радость, и, засыпая, я решила задвинуть собственные чувства. В конце концов, я была искренне рада за них; прошло немало времени с тех пор, когда в последний раз видела маму в таком приподнятом расположении духа. К рассвету я уже пришла в себя и, когда мы с мамой пошли в «Нейман Маркус»[71] покупать свадебные наряды, полностью прониклась духом происходящего. Мама выбрала красивое желтое шифоновое платье в голубой горошек, а я — что-то от Chlo? сумеречно-розового оттенка.

Однако при всех моих опасениях я никак не ожидала того, что случилось дальше. На следующее утро, собираясь встать с постели, неожиданно обнаружила, что буквально не в состоянии пошевельнуться. Мышцы шеи свел спазм, причиняя мучительную боль. Никогда так и не узнаю, в чем именно была проблема: то ли спала в неудобном положении, то ли у меня случился своего рода эмоциональный припадок. Как бы там ни было, в моем состоянии было слишком больно думать даже о небольшом путешествии от спальни до кухни, не говоря уже о том, чтобы сесть в машину и ехать два с половиной часа. Меньше всего мне хотелось испортить родителям праздник, так что я предложила им отправиться в пустыню без меня.

— Нет, Патрисия, пожалуйста! — взмолилась мама таким тоном, какого я никогда не слышала прежде. Она прикладывала к моей шее холодные компрессы, пыталась снять спазм массажем, но ничто не помогало, и она повезла меня в местную больницу, где мне сделали укол кортизона, который облегчил мои муки. Час спустя я, обложенная подушками, сидела на заднем сиденье лимузина на пути в Палм-Спрингс, чтобы быть свидетельницей тайной «свадьбы» моих родителей. Это произошло 30 ноября 1981 года, через двадцать пять лет после их первой встречи.

Перестроенная гасиенда[72] у подножия гор Сан-Хасинто, гостиница «Инглсайд Инн» была идеальным местом для предстоящей церемонии. В дни своей славы она была любимым отелем голливудских звезд и по-прежнему не утратила своего очарования. Мы собрались в ярко освещенном номере моих родителей с видом на окаймленные пальмами лужайки и наблюдали короткую церемонию.

Папа был таким красивым в темно-синем костюме с бледно-желтым цветком в петлице! Я ни разу за всю жизнь не видела его более счастливым, и его радость была заразительна. Мама в своем красивом платье скромно улыбалась и была замечательно спокойна. Они излучали такую любовь друг к другу, которая меня поразила. Мои воспоминания о них в последние годы и близко не были такими радостными, и трудно было забыть о непростых временах, которые случались у них в прошлом. Но в этом солнечном номере, когда они держались за руки, стоя лицом друг к другу, священник начал проговаривать их обеты, и его слова вызвали глубокий отклик в моей душе: «Чтобы быть с ней и беречь ее с этого дня и впредь, в радости и печали, болезни и здравии, в богатстве и бедности…» Затем мой отец поклялся:

— Я буду любить и почитать тебя до конца моих дней.

Глядя, как они приносят свои обеты, я не могла не радоваться. За считаные мгновения все мои сомнения растаяли. Истина заключалась в том, что де-факто они были мужем и женой уже много лет, и никто лучше меня не знал, сколько каждый из них пережил ради другого. Мама отказалась от перспективы свободной и открытой жизни. Она была изгнана в Лондон, когда забеременела, и после этого не могла появляться на публике. Даже в Беркшире, где она надеялась наладить нормальную жизнь, все шло не так, как она рассчитывала.

Моему отцу все это далось намного легче: он мог нырять в нашу жизнь и выныривать из нее, когда пожелает; но он тоже заплатил свою цену, будучи причиной тревожности и депрессии моей матери: она так и не смогла в полной мере стать той женщиной, которую он надеялся видеть рядом с собой. Два десятилетия назад он изливал ей душу в самых трогательных любовных письмах, заявляя: «Знаю, наша судьба — быть вместе… Я люблю тебя безнадежно, ты завоевала мое сердце, и я принадлежу тебе».

И теперь, наконец, он действительно принадлежал ей.