Глава 14 Редкие счастливые воспоминания из детства Патрисии

Первые события — важные вехи в жизни любого ребенка: первая улыбка, первый зуб, первый шаг. В нормальных семьях родители с радостью упиваются этими моментами и с гордостью рассказывают о них своим друзьям.

Став матерью, я хотела поговорить с моими дочерями о собственном детском развитии, но, должно быть, только Морин была свидетельницей моих «первых шагов», поскольку добиться от матери каких бы то ни было сведений об этих ранних годах — дело непростое.

— Сколько месяцев мне было, когда я начала говорить? — спрашивала я.

— Не помню. Должно быть, годик.

— А какие были мои первые слова?

— Ой, не знаю…

Однако кое-что помним мы обе — мое первое причастие.

Вскоре после моего девятого дня рождения мы полетели в Рим специально ради этого события. Когда оглядываюсь в прошлое, принятие таинства от той самой церкви, которая осудила бы мое рождение, кажется довольно ироничным актом, но в своем длинном белом платье, вышитом маргаритками — любимыми цветками моей матери, и таких же перчатках я чувствовала себя настоящей принцессой. После богослужения мой отец организовал обед для семьи и гостей, которые пришли, чтобы стать свидетелями моего праздника. Среди них была моя тетя Габриэлла, с которой я несколько раз встречалась за эти годы. Они с мамой значительно сблизились после отчуждения, возникшего после смерти бабушки. Тетка Габриэлла, веселая и живая женщина, вечно посмеивалась и была полной противоположностью сестры. Оказавшись в центре внимания, с первым в жизни бокалом шампанского в руках, я была окружена людьми, которые, казалось, искренне мною интересовались.

Еще одним незабываемым «первым шагом» был тот день, когда я побывала в магазине GUCCI на виа Кондотти вместе с мамой ради нашего специального шопинг-загула во время той памятной поездки в Италию. Вплоть до этого момента я лишь смутно представляла себе, чем мой отец зарабатывает на жизнь и куда уезжает каждый раз, покидая нас. В школе я пришла к пониманию, что странная итальянская фамилия, которую носила — некоторые девочки насмешливо коверкали ее, говоря «Гу-ки» или «Гу-си», — на самом деле была не просто «дурацким» непонятным словцом. Однако я не могла оценить подлинных масштабов предприятия моего отца вплоть до того дня, когда он договорился с несколькими доверенными работниками, чтобы те задержались после окончания рабочей смены, пока он будет водить нас по тому самому магазину, где когда-то работала моя мать.

Тот факт, что все они настолько почтительно обращались с нами, подарил мне мимолетное ощущение радостного волнения, но я чувствовала, что маме неуютно снова оказаться там; она, несомненно, думала обо всех досужих сплетнях о нас, пока мы бродили по магазину. Я же, напротив, чувствовала себя как дома, особенно когда отец сказал мне, что могу что-нибудь выбрать для себя:

— Почему бы тебе не примерить какие-нибудь туфельки?

У меня глаза разбежались, пока менеджер не показал мне мягкие белые мокасины, в которые я тут же влюбилась. Это была моя первая пара обуви от GUCCI, и я носила ее до тех пор, пока не переросла. Папа в своем костюме цвета индиго, с платочком в горошек в нагрудном кармане, был воплощением элегантности и лишь посмеивался надо мной. Мне казалось, что он нигде не выглядел так органично, как в этом магазине.

Несомненно, счастливейшим для меня «первым шагом» было общение с папой, когда он взял меня в поездку по Швейцарии. Мама осталась дома, так что мы отправились вдвоем. Мы поехали навестить моего дядю Родольфо в его шале в швейцарской деревне Сувретта, недалеко от Сент-Морица. Строго говоря, это не были каникулы, поскольку отцу надо было заниматься делами, но я не возражала. Просто с нетерпением ждала возможности побыть с ним какое-то время.

— Fai la brava[44], Патрицина! — повторяла мне мама перед нашим отъездом. Как будто я собиралась делать что-то другое! Даже в том моем нежном возрасте люди всегда восхищались тем, как себя подаю и какая я взрослая. Конечно, перспектива отправиться в долгую поездку с папой наедине казалась восхитительной, но, зная, что ему и без моих выходок будет чем занять голову, мать решила, что лучше предостеречь меня — ради него. Я понятия не имела, что он тогда боролся с сопротивлением родственников, которые отчаянно стремились утвердить свою власть над семейным бизнесом; к тому же его надежды вывести фирму GUCCI на итальянский рынок акций были сокрушены братьями, считавшими такой шаг слишком поспешным. Мой отец мечтал назначить своих сыновей директорами, чтобы вознаградить их за упорный труд на протяжении всех этих лет, но Родольфо и Васко восстали и против этой идеи, расценив ее как непотизм[45]. Кроме того, такого рода назначения были бы несправедливыми в отношении их собственных детей, утверждали они, невзирая на тот факт, что эти дети были слишком юны, чтобы рассматривать их как кандидатов на высокие должности. После многих лет трудов ради общего, как считал отец, дела ему, должно быть, было тяжело испытывать на себе бремя семейных раздоров.

Его шофер Франко семь часов вез нас из Рима в Милан, то и дело останавливаясь по дороге, чтобы заправиться и перекусить. Затем мы три часа ехали на поезде, пересекли границу, а потом ныряли из одного тоннеля в другой; папа читал газету, а я сидела рядом с ним с книжкой. Мы пообедали в вагоне-ресторане, и я стала смотреть в окно, надеясь впервые увидеть Альпы.

Мужчина, которого мой отец называл Фоффо, оказался вовсе не таким открытым и теплым, каким надеялась его увидеть. Он проявлял вежливость, но показался мне печальным и как-то стушевался в присутствии моего отца. Приветственно расцеловав в обе щеки, он проводил меня в мою комнату и проследил, чтобы у меня было все необходимое; но его манера держаться была несколько отстраненной. А еще мне показалось, что он жил прошлым. Его шале, названное Чеза д’Анкора — в память о его довоенном сценическом псевдониме Маурицио Д’Анкора, — было набито вещицами, связанными с фильмами, в которых он снимался. В отдельном шале, которое стало настоящим святилищем его карьеры, имелся домашний кинотеатр, где он просматривал многие свои старые киноработы.

Мы поужинали вместе, за одним концом длинного стола, но когда закончили трапезу, он доверил меня бывшей гувернантке своего сына, которая отвела меня в шале по соседству, чтобы они с моим отцом могли переговорить наедине. Причиной печали Родольфо, как я впоследствии узнала, были продолжавшиеся отношения его «заблудшего» сына Маурицио с Патрицией. Пропасть между отцом и сыном углубилась, и они вообще перестали разговаривать друг с другом. Когда меня усаживали смотреть фильм «Камелот», папа предложил ему совет на правах главы семьи. Несмотря на то, что у моего отца была репутация «уголька», который мог вспыхнуть по малейшему поводу, я знала его только как спокойного и разумного человека.

«Мы вместе могли бы это сделать», — сказал он, редко используя слово «я». Или: «Может быть, если мы попробуем взглянуть на вещи с его точки зрения…» Папа всегда подчеркивал важность инклюзии[46], когда принимал решения, влиявшие на перспективы семейного бизнеса.

Недосмотры и ошибки, несомненно, действовали ему на нервы, но когда речь шла о разрешении кризиса, он оставался хладнокровным, как рыба.

Если кто и мог навести мосты через пропасть между Родольфо и Маурицио, так это мой отец, и поездка в Швейцарию подготовила путь к их примирению спустя некоторое время.

Что касается меня, я просто обожала, просыпаясь, смотреть из окна на панораму гор, как на открытке, — я впервые увидела их. Моя отделанная деревянными панелями комната была уютной, с односпальной кроватью и периной, в которой можно было утонуть. По утрам после завтрака мы отправлялись на прогулку, а однажды все вместе пустились в долгий поход по каменистой тропе через долину Энгадин. Когда над долиной с ее извивающимися тропками и живописными каменными домиками сияет солнце, на свете нет места красивее. Там впервые мой отец заговорил со мной о годах своей молодости. Я внимательно слушала, пытаясь угнаться за мучительным темпом ходьбы, который он задал, бодро шагая по тропе с альпенштоком.

— Когда я был моложе, то катался в этих горах на лыжах, — говорил он, указывая на далекие вершины. — Но потом однажды сильно разбился и после этого занялся скалолазанием. — Видя мое удивление, он рассмеялся: — Не всегда же заниматься одной работой! Я любил спорт и был страстным лошадником.

Я была поражена и гадала, что еще он может рассказать мне о своей юности; но этой вспышкой откровенности все и закончилось, он вообще мало что говорил.

Мы шли дальше, а мой дядя Фоффо и гувернантка все больше и больше отставали от нас. Когда я спросила, не следует ли нам подождать их, отец фыркнул:

— Они скоро нас догонят.

Несмотря на то, что потом у меня несколько дней болели ноги, я была безмерно горда, что не только не отстала от отца, но и сумела дойти в тот день до конца 20-километрового маршрута. Больше всего удовольствия мне доставляло время, проведенное с моим папочкой. У этой поездки был непередаваемый вкус приключения, и, хотя она длилась всего два или три дня, воспоминание о ней драгоценно.

Это время бежало слишком быстро, и едва мы вернулись в Рим, папа тотчас уехал. Мой отец никогда не был так загружен, как в 1970-е годы. Одна итальянская газета окрестила его «великим Альдо» в знак признания его последних достижений в Америке. Продажи в этой стране достигли самых высоких показателей в истории, и обслуживанием покупателей, которые выстраивались в очереди на улицах в нетерпении подержать в руках новейшие модели, занимались более пятисот сотрудников. К тому времени в Манхэттене существовало уже три магазина, включая и тот, что на углу Пятой авеню и Западной 54-й улицы. Когда он открыл еще один, прямо через дорогу, местные жители прозвали эту территорию «городом Гуччи». Затем он присутствовал на открытии магазина, занимавшего площадь свыше полутора тысяч квадратных метров на Норт-Мичиган-авеню в Чикаго. Этот магазин был на тот момент самым роскошным, с собственной искусственной лужайкой, выложенной на тротуаре и покрывавшей весь угол на пересечении улиц. Стоя плечом к плечу с моим дядей Васко, отец отвечал на вопросы о будущем компании и с гордостью называл своих сыновей «тремя пушечными выстрелами с общими целями», уверяя репортеров: «Все мы говорим на одном языке».

Новые магазины открылись в Токио и Гонконге, и бренд GUCCI становился столь популярным, что массовые покупки рисковали растиражировать марку и поставить под угрозу репутацию бренда. Когда какой-то японский турист зашел в нью-йоркский магазин и купил разом шестьдесят сумок, отец решил, что пора что-то предпринять. Прекрасно осознавая, что этот человек повез их в Токио, чтобы продать на черном рынке втридорога, он ограничил продажи одной единицей каждого товара в одни руки.

Потом ему пришлось столкнуться с очередной проблемой — подделками. Ничто не приводило его в большую ярость, чем видеть эти имитации в продаже. Мысль о том, что дрянной товар продается под видом «настоящего Гуччи», настолько бесила его, что, как говорили, он набрасывался на уличных торговцев, а потом скупал весь их товар и выбрасывал. Как-то раз он купил целую коллекцию поддельных часов от GUCCI и время от времени надевал их, чтобы проверить, заметит ли кто-нибудь разницу.

Всякий раз, обнаружив у кого-нибудь в руках фальшивую сумку от GUCCI, он незамедлительно указывал на подделку ее обладателю.

— А вы знаете, что это подделка? — без обиняков говорил он.

— Почему вы так уверены? — удивленно спрашивали его в ответ.

Он снисходительно улыбался и отвечал:

— Дорогая моя, а как мать узнает собственных детей?

Известен один случай, когда он заметил, что у пассажирки рейса, летевшего из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, была при себе фальшивая сумочка якобы от GUCCI. Наклонившись через проход, он похлопал ее по руке и спросил с улыбкой:

— Простите, синьора, но что такая элегантная женщина, как вы, делает с подделкой под GUCCI?

Видно было, что его собеседница захвачена врасплох:

— Мне купил ее муж!

Сочувственно кивая, папа написал что-то на одной из своих визиток и протянул ее женщине. На визитке было написано: «Пожалуйста, предоставьте этой леди 30-процентную скидку на настоящую сумочку от GUCCI. Подпись: Альдо Гуччи».

Помимо своих личных «крестовых походов» отец учредил целый отдел, который занимался разоблачением мошенников в каждой стране, где появлялись отделения GUCCI. Компания наняла адвокатов, которые должны были стать неотъемлемой частью бизнеса GUCCI, — и им редко доводилось сидеть без дела.

Чтобы сбросить стресс — неизбежное следствие руководителя столь обширного предприятия, они с матерью начали уезжать в солнечные края при любой возможности. Несомненно, самое счастливое время вдвоем они проводили в Палм-Бич, где отец поначалу снимал бунгало на две спальни с бассейном. Ему настолько понравилось там, что он купил просторный дом в том же районе. Для этого пришлось приложить усилия, но в конечном счете он нашел именно то, что искал — виллу в средиземноморском стиле с белыми оштукатуренными стенами и красночерепичной крышей на Норт-Оушен-бульвар. Там была просторная лужайка, которая вела к пляжу мимо домика для гостей и бассейна с собственной кабинкой для переодевания. Сидя на террасе и слушая плеск волн и шум прибоя, мои родители думали, что нашли собственную Шангри-ла[47], и мало кто мог бы это оспорить.

Занятая учебой и наслаждаясь жизнью пансионерки, я все же с удовольствием ездила туда во время школьных каникул. Мы рано вставали, плавали в океане, а потом бродили босиком по саду, собирая грейпфруты к завтраку. Отец всегда был непоседой, но порой я заставала его совершенно беззаботным, лежащим у бассейна. Единственное, чего приходилось опасаться, — это встреч с ядовитыми змеями. Однажды мама заметила метрового гремучника, который полз по полу кухни; при виде змеи мама просто остолбенела. Потом, прочитав где-то о символах, связанных со змеями, мама встревожилась, узнав, что змея часто предвещает грядущую катастрофу, которая должна постигнуть главу дома. Она молилась о том, чтобы этого не случилось.

К счастью, наш глава дома был здоров и весел. Когда он был в настроении для вылазки в город, мы ездили в рестораны, например, La Petite Marmite, мой любимый, где я впервые попробовала улиток и с тех пор всегда их заказывала. Временами — и только когда мы с папой были вдвоем — он заказывал лягушачьи лапки или телячьи мозги, а когда мы брали зажаренную целиком рыбу, он ел голову вместе с глазами, с удовольствием рассказывая мне, какие они хрустящие, а я морщилась. Мама ни за что не позволила бы ему заказывать такие блюда.

Папе нравилось дразнить и обслугу. Бывало, несчастный метрдотель подходил к нему и спрашивал:

— Buonasera, дотторе Гуччи. Сколько нас будет сегодня?

— Нас? — с ухмылкой переспрашивал отец. — А что, вы собираетесь к нам присоединиться?

В китайских ресторанах он внезапно начинал жонглировать тарелками или бросал одну из них мне, уверенный, что я ее поймаю. Или брал блокнот для записи заказов и набрасывал в нем рисунок, отдаленно напоминающий китайского мандарина, а потом возвращал его официанту и говорил: «С рисом, пожалуйста». Его юмор был заразителен, и я рыдала от смеха, в то время как моя мать пинала его под столом, требуя прекратить шалость. Чем больше она протестовала, тем причудливее становились его проказы, и мы умоляли ее увидеть в них забавную сторону.

— Расслабься, Бруна! — шаловливо говорил он. — Это же просто шутка.

Мама качала головой и называла нас обоих сумасшедшими, но, думаю, порой она лишь притворялась строгой.

По особым случаям отец привозил меня на шопинг в мой любимый магазин на Уорт-авеню. Пока он ждал перед примерочной, я мерила наряды и демонстрировала ему. «Беллиссимо! — восклицал он, и я чувствовала себя на миллион долларов. — О, как тебе к лицу этот оранжевый цвет!» Может быть, в моем детстве папа и не так часто находился рядом, зато, когда это случалось, он возмещал все с лихвой.

По воскресеньям мы втроем нежились в постели и смотрели американских проповедников по телевизору. Нашим любимцем был носивший парик христианский пастор-евангелист преподобный Эрнест Энгли, который вел трансляцию из своего храма в Огайо. Как же мы потешались над его заморочками, когда он «спасал» грешников, падавших на колени под «силой» его рук, или возглашал: «Славьте Господа!»

Флорида была единственным местом в мире, откуда мой отец не уезжал каждое утро в офис. Вместо этого он проводил пару часов в отдыхе, освобождая свой разум для того, что называл «более серьезными материями». Мое любимейшее воспоминание — как он поливает лужайку в шортах, босой, и между пальцами его ног путается трава, или сидит на веранде, набивая трубку особенным сортом табака с ароматом вишни. Я часто находила его там погруженным в размышления. Он сидел, опираясь левым локтем на правое предплечье, в глубоких раздумьях, глядя на горизонт, с торчащей из уголка рта трубкой.

Моя мать тоже любила Флориду и буквально не вылезала из купальника и парео, лежа на солнце или суетясь у плиты за приготовлением обеда. Мы проводили там намного больше совместного времени, чем когда-либо в Беркшире, и в конце концов Палм-Бич стал единственным местом, которое она начала воспринимать как дом.

Несомненно, именно в Палм-Бич мама и папа были наиболее откровенно ласковы и привязаны друг к другу. Я слышала, как он окликал ее, проверяя, чем она занята, или мама встречала его, когда он нес ей чай со льдом на подносе. «Бруна! Dove sei? Vuoi qualcosa?»[48] — кричал он, и на несколько драгоценных мгновений я получала возможность насладиться этим редким чувством: мы находимся все вместе под одной крышей.

Я оценила это лишь намного позднее, но всякий раз, думая о том времени, которое мы провели там, теперь осознаю, что это были лучшие годы нашей жизни.