Глава 11 Как тайное стало явным

Моя мать никогда не была спорщицей. Она была неуверенным в себе человеком и обычно не высказывала свои мысли вслух.

Я — ее полная противоположность. Роль пешки в чужой игре до некоторой степени характеризовала мое детство, не оставляя мне иного выбора, кроме как делать то, что велено. Однако с возрастом и пришедшей вместе с ним мудростью я сумела научиться выражать себя и давать другим знать, что чувствую.

Мама так и не сумела обрести собственного голоса. Когда возникали противоречия, она обычно уступала, замыкаясь в молчании. И только вообразите ее растерянность, когда однажды в Риме, находясь вдвоем со мной в квартире, она открыла входную дверь — и нос к носу столкнулась с богато одетой посланницей жены моего отца, Олвен.

— Синьора Гуччи все знает о вас — и о ребенке, — объявила эта женщина, поджав губы.

Сердце мамы подскочило в груди.

— Синьора Гуччи полагает, что ради блага всех заинтересованных сторон вам следует отказаться от всех притязаний на ее мужа, дотторе Гуччи, — продолжала она, пригвоздив мою мать стальным взором. — Вы еще молоды, — добавила она небрежно, — и сможете начать жизнь заново.

Не в силах произнести ни одного осмысленного слова, моя мать начала было, заикаясь, что-то говорить, но ей не дали возможности ответить.

— Если вы не можете заботиться о своем ребенке самостоятельно, синьора Гуччи готова освободить вас от него.

Мама отступила на шаг, пошатнувшись от услышанного.

Игнорируя ее реакцию, женщина заверила:

— Ребенок был бы обеспечен самой лучшей заботой.

Рука матери взлетела к груди, у нее перехватило дыхание.

— Подумайте об этом хорошенько, — закончила гостья, развернулась и оставила мою мать ловить ртом воздух.

Она, спотыкаясь, вернулась в квартиру и рухнула в кресло, вспоминая тот день, когда впервые увидела Олвен, которая пришла в магазин за рождественскими подарками. Тогда ее поразили скромность и мягкость манер этой женщины, которая была синьорой Гуччи с 1920-х годов.

«Она произвела на меня впечатление, — вспоминала моя мать. — Казалась такой милой и порядочной».

Какое чувство заставило ее отрядить к моей матери столь жестокую посланницу — высокомерие или отчаяние? В любом случае, насколько бессердечной она вообразила мою мать, если думала, что та отдаст ей собственного ребенка? Хотя моя мама знала, что брак моего отца существует только номинально, тем не менее чувствовала себя виноватой из-за их тайного романа, но этот шаг был одновременно и оскорбительным, и шокирующим.

Мы никогда не узнаем точно, как или когда Олвен узнала о нас, но, вероятнее всего, новости достигли ее ушей благодаря Джорджо, ее старшему сыну, которому недавно намекнули на связь его отца серией анонимных писем. Первое из этих писем было одинарным листком с напечатанным на машинке текстом, которое пришло в конверте с местной почтовой маркой. Его безымянный автор все знал о матери и обо мне и утверждал, что мой отец осыпает маму подарками, «как индийский набоб».

Последовали и другие письма, в которых содержались подробности моего крещения в Лондоне, наш адрес в Риме и места, где мои родители бывали вместе.

Поражающие дотошной точностью деталей, эти письма явно целили в моего отца и давали понять, что меня, дитя его тайной любви, можно разоблачить.

Моего отца было не так-то легко запугать, и эти ядовитые письма, несомненно, разозлили его, когда запинающийся сын показал их ему, однако он почти ничего не сказал и ничем не выдал своих эмоций. Он знал, что у Джорджо и Олвен близкие, доверительные отношения, и сын, естественно, бросится ее защищать.

Однако моя мать окончательно потеряла присутствие духа. После нескольких лет, когда им удавалось скрываться, оставаясь на виду у всех, их все-таки уличили.

«Я стала одержима желанием узнать, кто написал эти ужасные письма, — рассказывала она мне потом. — Чего этот человек хотел? В них содержалось столько личной информации, что я начала подозревать всех, даже Николу».

Проведя собственное расследование, отец сообщил маме о предательнице. Ею оказалась одна из ее доверенных подруг — женщина, которая знала о ней буквально все. Что еще хуже, она вступила в сговор с кем-то из членов его семьи, и они вместе все это подстроили. Разумеется, не обошлось без скрытого мотива: когда все выплыло на свет, мой отец уклончиво согласился с предложением избегать любого дальнейшего противостояния и положить конец всей этой истории.

Этот опыт оставил жестокую отметину в душе моей матери. Она не просто оказалась обманута близкой подругой — предательство подорвало ее доверие почти ко всем. Впервые в жизни она пришла к осознанию, что — не считая опасных юридических последствий связи с моим отцом — были и другие неприятные моменты, о которых она никогда не задумывалась, и не последнее место среди них занимала зависть тех, кого она считала друзьями.

Однако если мама испугалась, что этот зловещий визит посланницы Олвен положит конец их с папой отношениям, то она ошибалась. Когда она в слезах пересказала ему, слово в слово, что случилось в тот день, мой отец пришел в такую ярость, что на него страшно было смотреть. Хотя ей доводилось видеть собственными глазами, как он спускает собак на коллег, и слышать истории о том, как он выходил из себя в иные моменты, она никогда не видела его столь свирепым.

Когда он услышал ее рассказ о том, что Олвен предложила избавить ее от ребенка, внутри него словно лопнула струна. С лицом мрачнее тучи он сразу же уехал на виллу Камиллучча, чтобы переговорить с женой, с которой прожил сорок лет. Моя мать так и не узнала доподлинно, что происходило во время их бурного разговора, но впоследствии он уверил ее, что рассказал Олвен все о нас с мамой, подчеркнув в недвусмысленных выражениях свою неизменную любовь к нам обеим.

— Даже не пытайся совершить нечто подобное! — напоследок предостерег он Олвен.

Она и не пыталась.

Травмированная этим переживанием и по-прежнему полная леденящего страха перед будущим, моя мать решила начать экономить каждую лиру из тех денег, которые отец давал ей на расходы.

«Те украшения были чудесны, — рассказывала она мне, — но я не могла бы купить на них еду в случае необходимости».

Вместо того чтобы растрачивать деньги, которые он давал ей на оплату продуктов, услуг няни, одежды и домашней утвари, она шла на определенные жертвы: урезала расходы на хозяйство или решала, что можно обойтись без новых туфель. Не желая давать маме полную свободу действий, мой отец выделял ей столько средств, сколько сам полагал достаточным, не зная, что она откладывает деньги на черный день наподобие муравья, собирающего крохи.

Примерно в это время в нашей жизни появился второй мамин «ангел». Ее звали Морин; это была прагматичная молодая женщина из Сандерленда, что на севере Англии, которая откликнулась на объявление, размещенное моим отцом в журнале «Lady». Она сразу понравилась моим родителям, и они тотчас предложили ей работу. Мой отец всегда питал слабость ко всему британскому и хотел, чтобы меня воспитывала британская гувернантка и я смогла выучить английский язык — хотя ее явный тайнсайдский диалект, возможно, был не совсем тем британским английским, который он имел в виду.

Наша непридуманная Мэри Поппинс была примерно одного возраста с моей матерью; у нее были короткие рыжие волосы, понимающая улыбка, и она носила практичные туфли. Маме нравилось в ней все. Морин даже немного говорила по-итальянски, а мама с грехом пополам объяснялась по-английски, в результате они без проблем общались, переключаясь с одного языка на другой.

В младенчестве я требовала постоянного внимания, и Морин была только рада мне его уделять. Она называла меня «Поппет», то есть куколка, и «цветочек», и ухаживала за мной так, как моя мать просто не умела. Будучи без меры энергичным ребенком, который громко заявлял всем о своем существовании, по вечерам я отказывалась ложиться спать, стоя в своей кроватке и грохоча деревянными перекладинами ограждения, пока они не ломались. Бедняжка Морин терпеливо сидела рядом со мной, упираясь ногами в ограждение моей кроватки, чтобы не позволить мне разнести его, и пыталась читать книгу, пока у меня, наконец, не иссякала энергия.

Днем я была столь же беспокойной, хватая все, до чего могла дотянуться, и разрывая в клочья газеты. В отчаянии моя мать часто восклицала: «Вот уж копия своего отца! Должно быть, это наследственное». Будучи неопытной матерью, она ни за что не справилась бы со мной в одиночку.

По крайней мере, теперь, когда мы с мамой были разоблачены, в секретности стало меньше нужды, что, должно быть, принесло немалое облегчение всем сторонам; но моим родителям по-прежнему приходилось смотреть в оба и блюсти приличия. Единственным плюсом было то, что, как бы ни негодовала Олвен, она никогда не пошла бы на такую глупость, как выдать мужа властям. Последствия подобного скандала разрушительно сказались бы на ней и ее детях, чье благополучие зависело от успеха семейного бизнеса.

У моего отца были и другие поводы для размышлений, не в последнюю очередь — вопрос о том, как соответствовать росту спроса, последовавшему за рекомендацией принцессы Грейс Монакской. Бывшей голливудской актрисе Грейс Келли, воплотившей в жизнь сценарий «Римских каникул» и вышедшей замуж за своего принца, суждено было стать одной из самых верных поклонниц стиля GUCCI. Всякий раз, когда она входила в магазин на виа Кондотти, за ней следовали такие толпы папарацци и приветствовавших любимую актрису зевак, что карабинерам приходилось осаждать их. Во время одного визита в миланский магазин она спросила шелковый шейный платок с цветочным принтом. Стыдясь сказать «нет», мой дядя Родольфо поспешил заверить ее, что он сейчас разрабатывает данную линейку товаров и она будет первой, кто получит образец. Платок «Флора», специально созданный для нее, стал еще одним международным бестселлером, который способствовал популярности бренда GUCCI по всему земному шару.

В ответ на рост продаж мой отец решил переселить первоначальный флорентийской магазин на виа Торнабуони, главную артерию шопинга в этом районе, и организовал предрождественскую церемонию, чтобы отметить торжественное открытие магазина в 1966 году. Его сын Паоло и мой дядя Васко тем временем наблюдали за строительством новой фабрики в Скандиччи, на окраине города.

Однако планы отца едва не рухнули, когда в начале ноября из-за ливневых дождей река Арно вышла из берегов. Застигнутые врасплох потоками воды и грязи, не менее сотни людей погибли, тысячи остались без крыши над головой, а город Медичи лишился одного из своих лучших произведений искусства. Склад на виа делла Винья Нуова, полный товаров, которые следовало отправить в новый магазин в ближайшие недели, был быстро затоплен. Пока уровень воды в реке поднимался, а мой отец бессильно следил за новостями из Рима, его сыновья Паоло и Роберто вместе с Васко и несколькими сотрудниками героически спасали все, что могли, перенося товары на второй этаж. Они сумели спасти даже мебель, прежде чем наводнение прорвалось сквозь запертые двери, заполнив помещения магазина почти двухметровой толщей ила и сора.

Все это время мой отец лихорадочно следил за теленовостями и пытался по телефону выяснить, что происходит в городе. Позже в тот день он позвонил моей матери. По ее словам, она редко слышала его в более взвинченном состоянии. «Это катастрофа! Надеюсь, что все живы и в безопасности!» — восклицал он. К его безмерному облегчению, в итоге выяснилось, что все сотрудники GUCCI были вне опасности и благодаря быстрому принятию решений им даже удалось спасти бо?льшую часть товаров.

Подобно тому как папу воспитывали в духе конкуренции с братьями, так и он воспитывал своих сыновей, но в данном случае они отложили в сторону соперничество и объединили усилия.

— Для сплочения семьи всегда требуется нечто подобное. Я очень горжусь ими! — говорил он моей матери, прежде чем следующим поездом выехать из Рима и проверить, что еще необходимо сделать. Жители Флоренции тоже сплотились, вызывая восхищение всего мира, и им помогали волонтеры из разных стран, включая и многих знаменитостей, в результате чего родной город моего отца со временем был восстановлен в своем прежнем великолепии.

Моя мать знала, что бизнес был для папы всем, и понимала его потребность в таком плотном личном участии, однако с каждым разом, когда он уезжал, она все сильнее ощущала себя брошенной. Как бывало и прежде, к ней возвращалась бессонница, и она лежала в постели по ночам, с тревогой об избранном ею пути и о том, к чему он в итоге приведет. Безработная мать-одиночка с ребенком, она чувствовала себя бесполезным существом. Ее зависимость от отца была полной — финансовой, физической и эмоциональной.

«У меня не хватало мужества уйти, — рассказывала она мне. — Куда бы я пошла? Как бы мы жили? Что сказали бы люди о незамужней матери? Я попалась в ловушку».

Из-за подавленности и нарастающего ощущения собственной беспомощности ей казалось, что она утратила способность принимать простейшие решения и стала все больше полагаться на Морин.

Мой отец делал все, что было в его силах, стараясь развеселить ее, когда оказывался в Риме, но она все больше отдалялась, часто проводя весь день в постели наедине со своими мыслями. Как-то раз, знойным воскресным днем летом 1965 года, когда она совершенно пала духом, ему пришла в голову блестящая идея. Было нестерпимо жарко, и он предложил, чтобы мы все поехали на виллу Камиллучча и провели этот день у бассейна.

— Ты с ума сошел?! — воскликнула моя мать, думая об Олвен, но отец успокоил ее, сказав, что его жена проводит лето в Англии и прислуги на вилле осталось совсем немного. Ее пришлось уговаривать снова поехать в дом, в котором она была только однажды, на летней корпоративной вечеринке, казавшейся теперь далеким воспоминанием. Однако при участии Морин отец в итоге выманил ее из душной квартиры на виллу в холмах, с ее просторными лужайками и покачивающимися на ветру кипарисами.

Как, должно быть, странно было моей матери вновь переступать порог семейного дома Альдо и Олвен! Это место символизировало другой мир, в котором он жил, ту часть его жизни, какая протекала без нее. Как бы муж и жена ни отдалились друг от друга, возникало явное ощущение того, что мама вторгается в чужую близость, находясь в этих стенах.

Я в свои два года была слишком маленькой, чтобы запомнить этот день, но когда смотрю на фотографию, на которой мы сидим у бортика бассейна, то вижу, каким счастливым был мой отец и какой удивительно спокойной выглядела моя мать в своем купальнике и шелковом шарфике на голове. Для защиты от свирепого августовского солнца на мне был маленький чепчик и вязаный жакетик, а мама крепко держала меня, чтобы я случайно не свалилась в воду. Однако все мое внимание, похоже, было устремлено на Морин — моего собственного ангела. И именно ангелом она проявила себя, когда через несколько месяцев мать попросту исчезла из моей жизни.

Должны были пройти годы, прежде чем я точно узнала, что? тогда случилось, но даже тогда дошедшие до меня подробности были отрывочными. Никто из моих родителей не был готов обсуждать со мной один из самых странных эпизодов маминой жизни.

— Я не могла спать, — вот и все, что она говорила потом. — У меня было слишком много мыслей. Жизнь стала невыносима.

К тому времени, когда мне исполнилось три года, врач диагностировал у матери клиническую депрессию. Он порекомендовал отцу обратиться за помощью к психиатру. Увы, аналитик, к которому он ее направил, влюбился в нее и стал строить козни ее союзу с папой и компании GUCCI. Поддавшись на его убеждения, мама начала воспроизводить его риторику.

— Это ты сделал меня такой, Альдо! — обвиняла она.

Отец настолько разозлился на него за «промывание мозгов» моей матери, что явился на один из сеансов и вылил свою ярость на психотерапевта. Он не позволил моей матери продолжать сеансы, но уже того, что мама внезапно лишилась влияния этого новоявленного Свенгали[32], было вполне достаточно, чтобы чаша переполнилась.

Я была слишком мала и не понимала происходящего, а моя мать отказывалась об этом говорить; но, похоже, она перенесла чувствительный нервный срыв. Мой отец, безусловно, опасался за состояние ее рассудка и был в ужасе, видя, что его любимая женщина не в состоянии нормально функционировать. У него просто не осталось иного выбора, кроме как последовать совету врача, который рекомендовал маме провести некоторое время в клинике для лечения бессонницы, la cura del sonno, пока сон не восстановится. Кроме того, врачи настаивали, чтобы она не имела никаких контактов с внешним миром и ее оставили в покое, по крайней мере на первых порах. Спустя некоторое время мой отец сможет разговаривать с ней по телефону, заверили врачи. Моя мать одобрила эту идею, несомненно с нетерпением дожидаясь возможности получить передышку от своего личного ада. Зная папу, уверена, что он не считался с расходами. Мне известно: ей настолько понравилось в клинике, что даже после возвращения домой она временами добровольно ложилась туда на пару дней, «чтобы немного отдохнуть».

Эти события были, пожалуй, наиболее драматичными для отца, поскольку представляли собой те редкие моменты в его жизни, когда он ощущал собственное бессилие и чувствовал свою вину за то состояние, в котором она оказалась. Мама говорила, что никогда не забудет выражения му?ки на его лице, когда он собирался уехать и оставить ее в клинике. Едва не плача, он сказал ей:

— Я подарю тебе луну и звезды, Бруна. Скажи мне, что я должен сделать, чтобы все исправить?

У меня вообще не осталось бы никаких воспоминаний об этом периоде нашей жизни, если бы не инсайт[33] у гипнотерапевта, с которым я встретилась в Калифорнии лет сорок спустя. Проследив мою жизнь в обратном порядке до самого детства, он выявил травму, случившуюся, когда мне было три года, и спросил меня, что тогда происходило. В поисках ответа на этот вопрос я позвонила матери, которая просветила меня и объяснила, что несколько месяцев я оставалась наедине с Морин. Этот эпизод усугубил мое собственное чувство заброшенности, объяснил терапевт, во многих аспектах повлияв на мои дальнейшие отношения.

«Мамочке пришлось уехать, Поппет. Она плохо себя чувствует», — вот и все, что говорила мне в то время Морин. Она полностью посвятила себя моему благополучию, водила гулять, читала вслух и постоянно разговаривала со мной. Наше общение было до такой степени плотным, что мне даже сны начали сниться на английском. Она заменила мне настоящую мать. В то лето Морин собрала меня, и мы вместе с ней отправились в большое приключение — в Сандерленд, на свадьбу ее сестры. Я была только «за». Меня представили родственникам Морин как «цветочек», и все ужасно суетились и квохтали надо мной, разговаривая с тем самым акцентом, который я привыкла слышать у себя дома. Она, как позднее сама признавалась, была «невероятно довольна».

Глядя во все глаза и слушая во все уши, я не могла поверить, что жизнь огромной семьи Морин всегда проходит в таком гаме и шуме. Будучи единственным ребенком, я в основном росла без социального опыта взаимодействий такого рода, и оказаться среди столь теплых и ярких людей мне было внове. Подруги и родственники Морин щипали меня за щечки, ерошили мне волосы и подбрасывали на руках. Они кружили меня по комнате и осыпали поцелуями. Я хихикала и вопила от восторга, впитывая всю эту любовь, как губка.

Тот уик-энд открыл мне глаза. Никогда прежде я не была частью большой, счастливой семьи, и благодаря Морин смогла подпитываться воспоминаниями об этом еще многие годы.