Глава 26 Освобождение из тюрьмы и новый «удар в спину»

Как и мой отец, я предпочитаю думать, что мы хозяева собственной судьбы и не все события на свете выбиты в камне. Мне нравится писательница Анаис Нин[86], которая говорит о поиске путей к обретению лучших наших обстоятельств и более совершенной жизни. Она писала: «Осознание ответственности за свои поступки необязательно должно приводить в уныние, потому что оно также означает, что мы вольны менять свою судьбу».

Судьба моего отца — и, как следствие, наша с матерью — существенно отклонилась от того пути, на который мы рассчитывали. Вместо того чтобы быть главой дома Гуччи в последние годы своей жизни, а затем с гордостью избрать кого-то из членов семьи себе на смену, он был опозорен и брошен в тюрьму. Страстно желая вернуть власть и снова стать хозяином собственной жизни, он отказывался сдаться на милость своих переживаний и начал новый год в боевом настроении. Всем было совершенно очевидно, что, пока его тело дышит, он не сдастся.

Однажды утром, сидя за столом в тюремной библиотеке, отец написал письмо всему семейству Гуччи, в котором представил свой план по спасению компании. Это был смелый и мужественный шаг. Обращаясь к нам всем словами «дорогие мои», он напомнил каждому, что был «движущей силой империи Гуччи» на протяжении более чем трех десятилетий. Он отдавал должное своим детям (даже Паоло) и утверждал, что все мы несем на себе «фамильный отпечаток». Действия Маурицио, писал он далее, явились для него «источником значительной боли», но он надеется изобрести «средства и решения», извлекая их из «праха этого морального и экономического запустения», чтобы возродить «ценности и традиции, которые дали такой завидный престиж и славу имени Гуччи». В сущности, он давал всем знать, что больше не стремится к власти над компанией и готов оставить ее следующему поколению. Мы были «будущим сейчас».

Через два месяца, после мучительных препирательств с властями за назначение даты условно-досрочного освобождения, мы наняли нового адвоката для ведения этого дела. В основном благодаря ему в конце марта 1987 года папу вызволили из тюрьмы, чтобы он отбывал остаток срока в реабилитационном центре в Вест-Палм-Бич. Это заведение, находившееся в ведении Армии Спасения[87], обслуживало более сотни заключенных, которые могли в дневное время заниматься чем угодно, но каждый вечер обязаны возвращаться в центр к комендантскому часу — десяти часам. Это переходное исправительное учреждение предлагалось каждому освобожденному из Эглина, и в случае моего отца эта возможность давала ему шанс днем быть с мамой. Хотя он по-прежнему должен был проводить ночи среди заключенных, нам все равно казалось, что худшее уже позади.

День, когда «Бабба Гуччи» покинул Эглин, был, по общему мнению, памятным событием. Те осужденные, кто успел проникнуться любовью и уважением к «старине Гуччи», особенно печалились при расставании с ним. Для многих он стал наставником и подарил этим людям чувство цели и направления в жизни. Множество его друзей выстроились во дворе, чтобы дать ему прощальное напутствие, приветствуя его возгласами и хлопая по спине. Как жаль, что меня там не было и я этого не видела! Как ни удивительно, после его освобождения мы получали письма от заключенных, с которыми он вместе отбывал срок, — письма-заветы. В частности, в одном из них, от человека, которого я знала только по имени (его звали Джорджем), говорилось о том дне, когда папа был освобожден. Его строки до сих пор трогают меня до слез.

Он писал:

Итак, сегодня великий день для вашего отца! Когда он только-только попал сюда, я сказал ему, что этот день настанет, и он может просто расслабиться и радоваться жизни: все будет в порядке. Мне кажется, он превосходно справился… сохранил свое уникальное чувство юмора и завел друзей в очень некомфортном окружении. Вам следовало бы вечно гордиться тем, как он себя здесь поставил… Он многих впечатлял своей добротой… и никогда не позволял им [тюремщикам] принижать себя, и все мы восхищались им за это. Я никогда не забуду те моменты, когда мы тайком пробирались наружу и бегом возвращались обратно, чтобы попасть в столовую — и он всегда был с нами. Я говорил ему, что у нас могут быть неприятности. Он только улыбался и отвечал: «Идем!» В общем, я просто хотел попрощаться — передайте, что желаю ему удачи. Рад был со всеми вами познакомиться и никогда не забуду, что мне представилась возможность узнать Альдо Гуччи. Позаботьтесь о нем!

Джордж

Хотя время пребывания в тюрьме нанесло папе травму, изменило его жизнь, превратило его в призрак самого себя прежнего, тем не менее он воспрянул духом, получив возможность проводить дни с мамой. Она тоже была вне себя от радости вновь обрести общество мужа и быстро вошла в свою по-матерински заботливую роль, однако вскоре ей пришлось смириться с тем, что он будет проводить бо?льшую часть времени в телефонных разговорах с Нью-Йорком и Италией. В мае 1987 года ему исполнялось восемьдесят два года. Маме — пятьдесят. За почти тридцать лет, проведенных вместе, они прошли через множество потрясений, гораздо больше, чем выпадает на долю обычных пар, и их путь был далеко не гладким. На протяжении всей жизни я была свидетельницей их взаимопонимания и часто задавалась вопросом, что? поддерживает отца вопреки сдерживающим обстоятельствам и непростым судьбам моих родителей.

Однако, как ни странно, с момента освобождения из тюрьмы их отношения претерпели изменения. Отец стал более уязвимым и зависимым от моей матери. Он по-прежнему считал делом своей жизни компанию, однако стал более открыто проявлять свои чувства и отправлялся искать ее, если она пропадала из зоны его видимости, желая найти и непременно положить ей руку на плечо, как в игре в салочки. Он явно нуждался в ней, как никогда прежде, и она понимала, что должна быть сильной ради него. Эта перемена ролей меня печалила, и я боялась, что ничто уже не вернется в прежнее русло.

Их мирный союз во Флориде закончился только тогда, когда завершился период его условно-досрочного освобождения и ему вернули паспорт. После такого стрессового года мама была рада, что теперь они могут свободно ездить, куда захотят, и возобновить нормальную жизнь. Отец с нетерпением ждал возможности вернуться в привычный ритм жизни — ему предстояло лететь сначала в Нью-Йорк, а потом — во Флоренцию, повидать сыновей и встретиться с командой адвокатов, чтобы снова поставить компанию на рельсы. Мама собиралась использовать это время в Италии, чтобы узнать новости в Риме и немного отдохнуть.

А потом случилось нечто удивительное, о чем мой отец узнал, еще находясь в Палм-Бич. Вооруженные сотрудники Guardia di Finanza[88] попытались арестовать Маурицио в Милане, но кто-то из верных служащих вовремя предупредил его, позволив бежать через границу в Швейцарию. Поразительно, но действия налоговиков были связаны не с акциями Родольфо, а с местью Паоло. Мой брат отомстил Маурицио за двуличное отношение, проинформировав налоговые власти о том, что кузен купил 60-летнюю Creole, самую большую деревянную парусную яхту в мире, за которую расплатился путем нелегального перевода средств. Маурицио, пустившийся в бега, оказался теперь в крайне неустойчивом положении, поэтому папа и другие мои братья спешно обратились в Высший суд Нью-Йорка, подав прошение о роспуске Gucci America в связи с грубым нарушением в управленческой деятельности компании.

Эта юридическая потасовка, происходившая через Атлантику, привела к тому, что мировой судья во Флоренции положил ей конец. В интересах держателей акций он назначил одного профессора экономики в качестве внешнего управляющего итальянским отделением компании, что вызвало появление в прессе заголовков типа «Сможет ли посторонний влезть в туфли Альдо Гуччи?» Мой отец был безутешен из-за того, что власть была передана совершенно постороннему человеку — он не ожидал, что такое может произойти при его жизни. Его последняя надежда — убедить суд США распустить Gucci America. Исход казался многообещающим, пока Паоло снова все не испортил.

— Ваш сын продал свои акции анонимной третьей стороне, — сообщили отцу его советники.

— Что?! — недоверчиво переспросил папа. — Кому?

— Мы пока не знаем.

Как вскоре выяснилось, Маурицио тайно вел переговоры с компанией Investcorp, зарегистрированной в Бахрейне, той самой, которая в 1984 году приобрела дизайнерский дом Тиффани. Затем он обманом вынудил Паоло передать ему контрольный пакет. Продажа компании фигурировала на переговорах под кодовым названием «проект „Седло“» — своеобразное напоминание о «верховой» теме дома Гуччи. Опасаясь худшего, поверенные моего отца оспорили сделку, но судья не проявил сочувствия и заявил им:

— Все очень просто — вам нанесли удар в спину.

Все было кончено. Двух других моих братьев тоже убедили продать свои доли, и это означало, что переход компании в руки иностранцев с Маурицио у руля, которому не помешал никто из семьи, — лишь вопрос времени.

К марту 1988 года сделка состоялась. Без всяких предварительных консультаций, даже не сказав ничего папе, Джорджо и Роберто продали свои акции, которые были вручены им навечно, чтобы сохранить непрерывность семейного бизнеса. Мой отец никогда не предназначал их для продажи с целью наживы, не ожидал он и того, что его дети откажут собственным детям в возможности занять их места в компании, которую он создавал ради них всех. Мои братья утверждали, что предложение, поступившее от Investcorp, было слишком щедрым, чтобы устоять, и, кроме того, их предупредили: в противном случае акции могут резко упасть в цене. Им нужно было думать о собственных семьях, добавили братья, и они больше не могли тягаться с Маурицио.

Папа был сокрушен. Пусть тюрьма оставалась худшим из всего, что случилось с ним, но он даже представить не мог, что его сыновья повернутся к нему спиной. Какие еще испытания приготовила ему судьба?

— Все, с меня хватит, — сказал он маме. — ? finita[89], — и с пронзительной болью в голосе добавил: — Если бы не ты и Патрисия, думаю, мне пришлось бы застрелиться.

Совершенно убитый, он полетел в Италию вместе с моей матерью. На сердце у него было тяжело. Вскоре после того, как они вернулись в Рим, едва ли не первое, что она сделала — поспешила в банк и забрала из ячейки акции и деньги, которые он доверил ей перед оглашением приговора. Радуясь, что избавилась от этой ответственности, со вздохом облегчения она вернула ему этот пакет.

— Я так и знал! — воскликнул он, благодарно сияя. — Ты — единственный человек на свете, которому можно по-настоящему доверять.

Пусть GUCCI перестала быть той компанией, которую строил мой отец, у него по-прежнему оставался драгоценный пакет акций — 16,7 процента, и это, по крайней мере, позволяло чувствовать, что ему принадлежит кусок империи, которую он построил. Нет, не все потеряно! С тех времен, когда он мальчишкой доставлял покупки клиентам, разъезжая на велосипеде по неровным мостовым Флоренции, он работал ради успеха семейного бизнеса. Более семидесяти лет он был всецело предан компании. Ничего иного он не знал, и для него не существовало никакого запасного плана.

Несмотря на то что моя мать терпеливо ждала его «за кулисами» и нам обеим в минувшие годы всегда не хватало его присутствия, мы знали, что жизнь в нем поддерживается непрерывной работой в бизнесе. Я сама бывала свидетельницей того, как он постоянно сражался, не сдаваясь без боя, и теперь гадала, каким будет его следующий шаг.

Когда отец узнал, что с ним хочет повидаться его старый друг, он поначалу обрадовался. Это был Северин Вундерман, урожденный бельгиец, переживший Холокост, часовых дел мастер, которому папа помог в 1970-х сделать состояние. Теперь Вундерман входил в совет директоров GUCCI, и отец надеялся, что он, возможно, сумеет повлиять на Маурицио, чтобы тот позволил папе как минимум остаться акционером.

Папа попросил меня присоединиться к ним, когда я открыла дверь, чтобы впустить Вундермана. Он показался мне достаточно дружелюбным. Однако не прошло и нескольких минут после его прихода, когда отец осознал, что это не просто светский визит. Как только мы уселись за кофейный столик, Вундерман прервал речь моего отца, говорившего о своем представлении будущности компании.

— Да ладно, Альдо, хватит уже за это цепляться! — сказал он с улыбкой, натянувшей желтоватую кожу на его костлявом лице. — У тебя за плечами великие достижения! Так теперь трать денежки и наслаждайся жизнью!

Лицо отца застыло, и я почувствовала мгновенную перемену в его настроении. Он в упор смотрел на Вундермана, который продолжал пытаться задействовать любые рычаги, только бы убедить отца продать свои последние акции. Поскольку я знала, сколько отец сделал для этого человека за минувшие годы, у меня мороз пошел по коже. Вундерман, похоже, совершенно упустил из виду тот факт, что с отцом безобразно поступили члены его собственной семьи.

Папино выражение лица стало отчужденным, и я поняла, что встреча на этом окончена. Как только Вундерман ушел, папа откинулся на спинку кресла, физически ощутив опустошенность. Его гость непреднамеренно добился именно того, зачем был послан, ибо теперь стало до боли очевидно, что у моего отца не осталось ни одного союзника. Собравшись с силами, он гневно рыкнул:

— Продать, говорит он! Да это меня самого продали! Все они повернулись ко мне спиной! Даже Северин!

В этот момент папа больше не хотел иметь ничего общего с GUCCI. Решено, он продаст акции!

— Теперь ты и Бруна — вот что для меня главное, — сказал он.

Словно для того, чтобы укрепить отца в его решении, власти США проинформировали моего папу, что в связи с уголовной судимостью его вид на жительство будет отозван. Без этого документа отцу больше не разрешалось бессрочное пребывание в стране. Решив создать для себя дом в Штатах и платить федеральные налоги, он невольно сделал себя уязвимым для будущего преследования, в то время как его родственники вышли сухими из воды. Он шутил, что вернет правительству США свою грин-карту, завернутую в подарочную фирменную бумагу GUCCI с красным бантиком, но в итоге она просто оказалась в свертке наряду с другими документами и была отправлена властям США.

Когда его американская мечта разбилась вдребезги, настала пора сворачивать дела и навсегда возвращаться домой, в Италию.

Я тоже разлюбила Соединенные Штаты и решила вернуться «домой» в Беркшир, чтобы быть поближе к родителям, когда они осели в Риме. Мы с Сантино записали Александру в мою прежнюю школу, Херст Лодж, и какая же это была радость — снова оказаться в английской деревне и смотреть, как моя дочь играет в саду, где я сама провела столько времени в детстве!

Папа часто навещал нас, радуясь драгоценным моментам, проводимым с любимой внучкой, которая обещала стать «замечательной красавицей», как он предсказывал. Одно из моих счастливейших воспоминаний об этом невеселом периоде в его жизни — папа с Александрой сидят рядом за роялем, она стучит по клавишам, и они вразнобой поют на два голоса. Это снова был он, прежний папа, даривший нашему дому свежие краски и жизненную энергию. Приятно снова оказаться там вместе.

Желая позаботиться о моем благополучии, отец сумел обеспечить мне в GUCCI UK должность креативного директора по Лондону, Гонконгу и Токио. Эта договоренность должна была поддерживать мою связь с бизнесом до того момента, пока сама не захочу выйти из компании или пока отец не продаст свои акции. Предоставленная самой себе, я почти не поддерживала контактов с коллегами из Милана или Нью-Йорка. Я сохранила свое место в совете директоров, но не могла заставить себя посещать заседания, ведь это означало, что придется сидеть через стол от кузена Маурицио.

Занавес опустился в апреле 1989 года. После продолжительных и неприятных переговоров время участия моего отца в деятельности GUCCI подошло к концу, как и мое. Я вылетела вместе с ним в Женеву на встречу с Investcorp, где мне — в качестве одного из директоров компании и дочери Альдо Гуччи — предстояло подписать ряд документов в рамках «урегулирования вопросов» (или, как я это называла, платы за молчание).

Вечером перед этой судьбоносной встречей мы поужинали в Beau Rivage, отеле на берегу озера с видом на исторический городской фонтан Же-До, местную достопримечательность, символизирующую мощь, честолюбие и жизненную силу. Нас сопровождали несколько юристов-советников, но о светской беседе за столом не могло быть и речи. Стоит ли говорить, что папа не особенно интересовался едой! Хотя ему предстояло покинуть Швейцарию богатым человеком, он не мог не думать о том, что вскоре труды всей его жизни будут отсечены от него одним росчерком ручки.

На следующее утро мы пешком дошли до офиса, где нас проводили в переговорную, полную горящих предвкушением незнакомых лиц, и заняли свои места у большого черного стола. На нем стоял один-единственный телефон и лежали два небольших свертка, обернутые в голубую фирменную бумагу Tiffany. Отец был мрачен, но взгляд его был стальным, когда он обратился к фаланге представителей Investcorp, предупреждая их, что новый жадный до власти молодой председатель уничтожит бизнес, который они покупают. Это был символический, хотя и напрасный жест, однако он тем самым исполнил свой последний долг перед домом Гуччи. Это был его момент, и отец не собирался упустить его, ничего не сказав:

— Помяните мое слово, господа, эта компания не сможет вновь стать той силой, какой была, пока во главе остается мой племянник.

Они вежливо поблагодарили его и застыли в ожидании, пока он пристально глядел на стопку документов с изложением условий продажи. В них в том числе содержался запрет на обсуждение внутренних дел компании или разглашение любой информации о ней в течение десяти лет, а также запрещалось использовать нашу фамилию в наименовании любого продукта или предприятия.

Когда его перьевая ручка зависла над пунктирной линией для подписи, я почувствовала прилив крови к голове. Такое уже со мной случалось, тогда, в нью-йоркском зале суда. И снова отца подталкивали к иной судьбе, нежели та, которую он сам выбрал.

Смиряясь с тем, что альтернативы нет, он опустил ручку на бумагу. Я слышала, как скрипит перо. Десять пар глаз неотрывно следили за ним. Завершив подпись росчерком, он передал Investcorp сертификаты на акции и — вместе с ними — свою последнюю связь с компанией. В последовавшие за этим неловкие минуты документ был проверен и перепроверен юристами, а потом, пока подсыхали чернила, нам пришлось в молчании ждать — казалось, целую вечность, — пока не зазвонил телефон на столе, разбив тишину вдребезги. Только когда человек на другом конце линии подтвердил, что деньги переведены в его банк, мы вольны были уйти.

Затем, чтобы отметить, пожалуй, наихудший момент в жизни отца, наши хозяева вручили нам два прощальных подарка. Мой отец получил серебряный, весь в гравировке футлярчик от Tiffany, в который помещалось не больше двух сигар. А мне подарили маленький серебряный молочник. Бог знает, что должны были символизировать эти вещицы. После целой жизни такой преданности делу, какую не превзошел никто из присутствовавших в той душной комнате, эти вульгарные безделушки, несомненно, выбранные какой-нибудь безмозглой секретаршей, были абсурдом — практически оскорблением. Лучше было бы вообще ничего не получить.

Обращаясь к теме судьбы, писательница Анаис Нин однажды сказала, что никто из нас «не попадает в рабство своего прошлого», если мы имеем мужество разобраться, как это прошлое формировало нас. Прошлым было то, ради чего создавалась компания GUCCI, а для моего отца это также было будущее — не только его, но и мое, и всей его семьи. И он, когда мы выходили из этого здания, должно быть, гадал, какое теперь будущее ему уготовано.

Всю свою жизнь отец чувствовал, что в состоянии сам выстраивать свою судьбу, но ближе к концу жизни обстоятельства не раз загоняли его в ситуации, которые он был не в силах контролировать. Будучи свидетельницей его переживаний, я тоже усвоила ценный урок: никто из нас не знает, что ожидает за поворотом.