Глава 9 Новый этап в жизни Альдо и Бруны

Роман с женатым мужчиной — должно быть, одна из самых сложных и душераздирающих коллизий, в которую может попасть женщина. Полностью зависимая от прихотей и обстоятельств своего любовника, она вынуждена дожидаться, пока он ускользнет от семейных обязанностей, чтобы провести с ней пару драгоценных часов, прежде чем вернуться к своей другой жизни.

В Италии любовницу называют l’amante, то есть возлюбленная, и именно возлюбленной стала моя мать, хотя она всегда утверждала, что мой отец был женат скорее на работе, чем на жене. Именно бизнес поглощал львиную долю его времени и внимания.

— Другой женщиной постоянно была семейная компания Гуччи, — рассказывала она. — Всегда только и слышала: Гуччи, Гуччи, Гуччи…

Тем временем она продолжала работать в офисе, из которого он руководил своей растущей империей; но вскоре офис переехал в более просторное помещение, через несколько домов по той же улице, по адресу виа Кондотти, дом восемь. Тогда же в Нью-Йорке он приобрел здание, которое присмотрел некоторое время назад, — дом 694 по Пятой авеню, на углу Восточной 58-й улицы. Новый магазин квартировал в престижном доме в стиле бозар[23], в котором также расположилась гостиница «Сент-Режис», родная сестра «Уолдорф-Астории».

Время от времени он брал мою мать с собой в поездки, всегда заказывая разные номера, чтобы избежать нежелательных пересудов. Обычно он возил ее обедать или ужинать в их любимые рестораны, после чего следовали вечерние свидания в его номере. Молодая и влюбленная, она была согласна на любое время, которое он мог предложить ей, хотя большинство ее подруг уже были замужем за ровесниками и рожали детей. Ее собственная жизнь словно была поставлена на «паузу».

Ирония состояла в том, что, хотя ей была неприятна скрытная, нелегальная природа их отношений, ни в какой иной ситуации она не была бы счастливее, чем в обществе папы. И разница в возрасте не была для нее проблемой. Он был настолько харизматичен и молод душой, кипел такой неуемной энергией, что тот факт, что ему было за пятьдесят, совершенно не волновал ее. Она не требовала от него большего, чем он мог дать, понимая, что он никогда не сможет развестись. Это было невозможно не только по юридическим основаниям (развод был окончательно ратифицирован в Италии только в 1974 году): они с Олвен были родителями и главами семейства, образ которого он годами пестовал как династический, благородный и безупречный. Скандал был просто немыслим.

Задолго до того, как моя мать узнала некоторые данные, если она высказывала беспокойство по поводу Олвен, мой отец уверял ее, что у его жены есть все, что только можно себе представить: «Она живет в уютном доме, у нее есть летний дом в Англии и трое сыновей, которые ее обожают. Чего еще можно желать?»

Он также заботился о своих сыновьях, Джорджо, Паоло и Роберто, чтобы они ни в чем не нуждались, даже если маме было очевидно, что он редко демонстрировал им свою отцовскую привязанность. Работая в семейной компании и зная, что их судьба — когда-нибудь встать во главе фирмы, эти молодые люди были гораздо ближе ей по возрасту — лет на пять-десять старше ее, — и к тому времени у них в общей сложности уже было семеро собственных отпрысков. Джорджо жил и работал в Риме, а остальные сыновья — во Флоренции. Моя мать временами видела их, когда они приезжали в магазин на виа Кондотти; она кивала им в знак приветствия и говорила buongiorno [доброе утро. — Пер.] наряду со всеми остальными работниками.

«Я о них особенно и не думала, — рассказывала она. — Они были частью жизни твоего отца, к которой я не имела никакого отношения. Он завел этот порядок — полное разделение — и никогда не обсуждал своих детей со мной, если это не было связано с деловыми вопросами или письмом, которое я должна была напечатать».

Итак, почти через год после начала романа моя мать привыкла к странному расписанию своей запутанной любовной жизни. Каждое утро она просыпалась в постели, в которой спала все детство, садилась в автобус, ехала на работу и проводила весь день в офисе, видясь с моим отцом при всякой возможности. Он сделал все от него зависящее, чтобы после такой длительной и напряженной охоты их отношения выглядели легкими, так что, пока она не начинала беспокоиться о будущем или о том, что их выведут на чистую воду, ей удавалось справляться с этим двусмысленным положением. Мама примирилась со своим странным новым миром. По крайней мере, так ей казалось.

Чтобы подтвердить свою преданность и сдержать обещание, данное ей после того, как она в сердцах обронила, что лучше жила бы с Пьетро, мой отец купил для нее новую квартиру в районе Балдуина, недалеко от виллы Камиллучча. Эта квартира с ее огромной террасой, несколькими спальнями и ванными комнатами и помещением поменьше для горничной была более чем вдвое просторнее квартирки, в которой жила семья матери, и она могла делать с ней все, что ей заблагорассудится.

«Он взял и купил ее мне не задумываясь. Вот так-то! — говорила она. — Я была изумлена, и этот поступок действительно заставил меня почувствовать себя особенной; но, право, это было чересчур».

В какой бы восторг ее ни привел новый дом, она понимала, что в случае переезда ей пришлось бы во всем признаться матери. Поскольку моя тетка Габриэлла была занята супружескими и материнскими обязанностями, а дядя Франко перебрался на Сардинию, теперь ей приходилось обманывать только бабушку. Однако мама могла не волноваться. Моя бабушка Делия была отнюдь не дурой и уже некоторое время обо всем догадывалась. «Да, я с самого начала все поняла, — заявила она дочери. — И знала, что ты не будешь счастлива с Пьетро. У меня к тебе только один вопрос, Бруна: теперь ты счастлива?» Когда бабушка увидела, как мамино лицо просветлело и она могла свободно говорить о любимом мужчине, ответ стал ей ясен. Проявив бесконечное сочувствие и понимание, женщина, с которой мне так и не представилось шанса познакомиться, пообещала хранить секрет моей матери.

Когда мама впервые повезла бабушку посмотреть квартиру в Балдуине, та была в восторге от перспективы жить в таком прекрасном, полном воздуха доме, просторном и светлом.

«Она о таком и мечтать не могла, — говорила мне мама. — Она бродила по комнатам, как потерянная. Сказала, будто на луну попала. Она поняла, что я в хороших руках, и была рада такому повороту в моей жизни».

Дух этой квартиры определенно отличался от мрачной атмосферы, которую они оставили в прошлом, на виа Мандзони. Ради соблюдения приличий они решили говорить друзьям и родственникам, что маме как ценному сотруднику компании предложили пользоваться квартирой одного из управляющих за сниженную плату. Именно за дверями этой квартиры бабушка впервые встретилась с моим папой, и — к облегчению мамы — они сразу понравились друг другу. Они родились в один год, что, должно быть, создавало для обоих странное ощущение. Когда бабушка увидела, как он ведет себя с ее дочерью, то поняла, что он полностью предан маме.

«Этот мужчина бросит тебя только тогда, когда умрет», — предсказала моя бабушка, самоучка-ясновидящая; это еще одно ее пророчество, которое со временем сбылось. Когда мама передала мне ее слова, помнится, я еще подумала, что бабушка была удивительно проницательной женщиной. Из всех моих бабушек и дедушек именно с ней я больше всего хотела бы встретиться.

Когда мои родители счастливо обосновались в своем новом доме, этот период ознаменовал новый этап в их жизни. Благодаря моему отцу они не знали тревог и гораздо свободнее общались друг с другом — теперь маме больше не нужно было скрывать правду от бабушки. Когда папа мягко предложил ей оставить работу в компании, ей тут же вспомнилось желание Пьетро контролировать ее жизнь, но отец умел уговаривать. Он настаивал: так им будет проще держаться подальше от любопытных глаз, которых было полно в магазине, и обещал материально заботиться о ней. «Это также означает, что ты сможешь свободно ездить со мной, — напомнил он ей, — и носить все те вещи, которые тебе приходилось все время прятать!» Уступая весомости таких аргументов, хоть маме не хотелось отказываться от своей независимости, в итоге она согласилась.

Мой отец продолжал осыпать ее подарками — сумочками, обувью, одеждой — даже купил ей магнитофон, чтобы она могла слушать своих любимых исполнителей, в том числе Доменико Модуньо[24], Клаудио Виллу[25] и других итальянских певцов того времени. Покупал ей украшения и кольца.

«Столько колец! Обожаю кольца, — говорила она, с иронией добавляя: — Кроме того жемчужного, которое подарил мне Пьетро».

Отец повез ее на выходные в Париж (сейчас мне это кажется таким романтичным жестом!), забронировав номер в «Отель де Крийон» неподалеку от Елисейских Полей. Он возил ее в Неаполь на своем «Ягуаре», а оттуда они садились на паром до Капри, где — в «золотые времена» этого острова — нежились на солнце у бассейна в отеле «Квисисана» и бродили по улицам, заглядывая на прославленную Пьяццетту ради аперитива. Заложив основу традиции, которой придерживался многие годы, мой отец покупал матери крохотную золотую подвеску буквально в каждом городе, где они побывали, и она цепляла их на шарм-браслет, который потом подарила мне на 45-летие. Я очень дорожу им, как и отцовским кольцом-печаткой.

Он был ее наставником, а она чувствовала себя его женой во всех отношениях — кроме фамилии. Но, даже несмотря на то, что он возил ее по самым прекрасным городам мира, она все равно ощущала себя зрительницей этой жизни, которую видит сквозь щелочку.

«Я сама себе напоминала страуса, проведя бо?льшую часть своей жизни, зарывшись головой в песок, — говорила она. — Я находилась там, но, по сути, меня там не было. Смотрела, но не видела. На самом деле я не понимала ценности всех этих переживаний, пока не стала гораздо старше».

Отец продолжал клясться ей в любви, которую описывал как «чистую и огромную». По-прежнему покупал ей подарки, от мехов до ювелирных украшений, — подобные вещицы она видела только на посетителях их фирменного магазина. Однако масса этих знаков его любви так и лежала в коробках или висела на плечиках в ее гардеробе, поскольку это скрывалось от взглядов посторонних.

«Где то золотое ожерелье с бриллиантами, которое я купил тебе, Бруна? Почему ты его не носишь?» — подобные вопросы очень часто слетали с губ моего отца; его раздражало, что она носила подаренные им вещи только тогда, когда он просил ее об этом. А потом он вспоминал, что она никогда не была склонна к хвастовству, предпочитая броскости простоту. Даже ее новая квартира казалась слишком большой для нее, поэтому она пользовалась лишь половиной площади, что соответствовало маминым потребностям, чтобы сделать свое жилье accogliente, уютным. Когда отец предложил купить ей новую машину, она отвергла идею о новом купе или роскошном седане, выбрав вместо них подержанный «Форд».

Ее скромность была приятным разнообразием для мужчины, обычно окруженного хвастливыми, разодетыми в пух и прах женщинами из мира гламура, в котором он вращался. Возвращаясь с коктейль-вечеринки или званого ужина, он редко рассказывал о том, что там происходило, предпочитая сосредоточивать свое внимание на любимой. Несмотря на свое положение главы развивающегося роскошного бренда, он не считал себя «знаменитостью» в современном значении этого слова и всегда жил довольно экономно. Полагаю, он, будучи сыном своих родителей, которые знавали трудные времена, отчасти унаследовал их осмотрительность.

В сущности, в моем отце вообще было мало того, что ассоциируется у большинства людей с брендом GUCCI.

Он действительно создал выдающийся феномен, но сделал это без всякой задней мысли вроде «посмотрите на меня, разве я не чудо?». Он действовал в соответствии с собственным представлением, поддерживая высокие стандарты, заложенные его отцом. В нем было инстинктивное чутье, смесь креативности и предпринимательства, которые проявились в идеальное время. Он был подобен художнику, рожденному творить, только холстом ему служила мода, а кистью были товары, которые он умел координировать с уникальным чувством стиля.

Людям порой бывает трудно отделить то, что они видят в наших магазинах, от нашей повседневной жизни. Хотя мой отец владел виллой Камиллучча с ее многочисленной прислугой и официальными ужинами, это было скорее ради блага семьи и чем-то вроде развлечения. Он не был снобом и не бахвалился тем, что имел. Вообще говоря, его частная жизнь имела мало общего с гламуром и роскошью, которые ассоциируются с его брендом. Приходя домой, он снимал пиджак и садился ужинать, довольствуясь простыми блюдами из пасты. Ему вполне хватало бокала кьянти и обычной, «честной» еды, без икры и шампанского.

В те первые дни, всякий раз, разлучаясь с моей матерью, он скучал по ней так отчаянно, что снова брался за перо. То любовное письмо доставляли с огромным букетом цветов, то он изливал душу в словах, написанных синими чернилами. «Я ощущаю твое присутствие во всем, что делаю, во всех решениях, которые принимаю, — писал он из Манхэттена. — Как-то раз ты велела мне перестать писать „чепуху“, а вместо этого писать о том, чем я занимаюсь и т. д. Так вот, я занимаюсь тем, что постоянно думаю о тебе, желаю тебя и мечтаю обо всем том, что мне хотелось бы сделать с тобой».

Во время необыкновенно жаркого лета 1960 года он находился в Риме, рядом с ней, когда почти все римляне, как обычно, покинули знойный город. Самый жаркий день того года выдался 22 августа, когда температура достигла +37 градусов. Это была та неделя, когда в Вечном городе открылись XVII Олимпийские игры. Лучшие моменты Игр показывали по телевидению еще со времен берлинской Олимпиады 1936 года, но эти Игры были первыми, которые транслировались в Соединенных Штатах и по всему миру. По такому случаю был построен новый стадион, и некоторые исторические памятники, например базилика Максенция и Аппиева дорога, использовались для спортивных состязаний, чтобы продемонстрировать самые известные исторические сокровища города.

Хотя значительная часть делового и торгового Рима была закрыта на ежегодные каникулы, включая и магазин Гуччи, моя мать получила роскошную возможность смотреть величайшие в мире спортивные соревнования на экране новенького черно-белого телевизора. Папа купил его, чтобы она и бабушка могли смотреть свои sceneggiati — популярные итальянские мелодрамы, основанные на классической литературе и разбитые на небольшие эпизоды.

Моя бабушка, которой больше не нужно было работать, в беспокойном забытьи лежала на диване, ослабленная вирусом, который вывел ее из строя на несколько недель. Бледная и изнемогающая от жары и высокого давления, она тем не менее утверждала, что поправляется. Только 1 сентября, в один из самых жарких дней, когда она совсем сдала, мама поняла, насколько серьезно ее состояние.

— Бруна… мне нехорошо, — с трудом выдохнула бабушка, и мама сразу же позвонила в офис отцу, но ей сказали, что он на встрече и поговорить с ним нельзя. К тому времени, как он получил ее сообщение и прислал личного врача, маму нашли без сознания рядом с бабушкой.

Делия умерла. После целой жизни тяжелой работы и трудного брака ее сердце попросту не выдержало. Ей было пятьдесят пять лет.

Она похоронила мужа, вырастила детей, увидела, как они нашли собственный путь в этом мире. Жизнь вместе с моей матерью в Балдуине должна была стать для нее ярким новым началом, и ее внезапная кончина, должно быть, явилась для мамы ужасным потрясением.

Осиротевшая, оставшаяся, в сущности, без родственников, о которых стоило бы упомянуть — после отчуждения сестры и брата, — моя мать была безутешна. Оглушенная дозами успокоительных средств, она слегла и была слишком надломлена, чтобы присутствовать на похоронах, которые состоялись на том же кладбище, где был предан земле мой дед по матери, Альфредо.

Мой отец взял на себя все хлопоты и в отсутствие матери позаботился о том, чтобы церемония прошла гладко. Франко прилетел домой с Сардинии, была и Габриэлла вместе со своей семьей. Им хватило одного взгляда на изысканно одетого джентльмена, который оплатил панихиду, чтобы сразу понять, кто это пошел на такие жертвы и почему их сестра с матерью жили в Балдуине. Они обменялись понимающими взглядами, но вслух ничего не сказали, и вскоре после короткой панихиды все разъехались, каждый в свою сторону.

Внезапного осознания своей полной изоляции в этом мире вполне хватило, чтобы у матери сдали нервы. За сравнительно небольшой отрезок времени она потеряла обоих родителей, отдалилась от родственников, отказала жениху, забеременела, бросила любимую работу и жила в постоянном страхе разоблачения. Предыдущий год жизни вместе с бабушкой, возможно, был для нее самым счастливым, но теперь женщины, к которой она была болезненно привязана с детских лет, больше не было, и мама не могла представить себе мир без нее.

Теперь у нее оставался только мой отец, который, как она боялась, почти наверняка умрет раньше нее: «С этого дня я жила в постоянном смертельном страхе, что он тоже скоропостижно скончается, оставив меня бездомной и осиротевшей. Он все время уверял меня, что у него отличное здоровье, но я-то знала, что он никогда не будет зависеть от меня так, как зависела я, и эта мысль приводила меня в ужас».

Почти бесчувственная от скорби, моя мать оставалась в постели на попечении врача и неброской governante, гувернантки, молодой испанки по имени Мария, которая прежде работала у моего отца горничной на вилле Камиллучча. Однако что бы он ни делал для моей матери, она, похоже, никак не могла избавиться от депрессии.

Ближе к концу года он не на шутку встревожился — особенно учитывая, что приближалось ее первое Рождество без бабушки, — и купил ей билет в Нью-Йорк на теплоход «Леонардо да Винчи». Мария поехала с ней в качестве дуэньи, а он пообещал присоединиться к ним вскоре после Рождества.

Это может показаться невероятным, однако моя мать полностью преобразилась через считаные дни пребывания на борту этого роскошного лайнера. Смена обстановки совершенно изменила ее настроение. Расслабляясь в великолепной каюте, самая молодая девушка, плывшая первым классом, она погрузилась в мир фантазий, где возродила себя. Будучи ребенком, она наблюдала, как ее мать шила красивые платья, и воображала себе иную, гламурную жизнь. Находясь в открытом море, свободная от чужих представлений о ней, она могла носить такие наряды и наконец осуществить свои грезы.

Когда я думаю о ней сейчас, мне трудно в это поверить, но история, которую она поведала о себе другим пассажирам, была такова: она — невеста успешного юриста, который женится на ней, как только она прибудет в Манхэттен. Возможность притвориться той, кем она не была, дарила ей удивительную свободу и позволяла воображению свободно парить. Всю свою молодую жизнь она оставалась просто Бруной Паломбо — послушной дочерью властного отца и девушкой, чья жизнь вращалась вокруг традиции и долга. Теперь же она была недосягаема для всей паранойи и риска скандала, которые преследовали ее в последнее время. Она не только завела новых друзей; ей вручили приз как самой красивой молодой женщине на борту.

Когда отец звонил, чтобы поговорить с ней через радиорубку, он поначалу удивлялся, узнавая, что ее нет в каюте. Где же она может быть? — недоумевал он, прогоняя ревнивые мысли. Когда это случилось снова, далеко не в первый раз, он впал в раздражение и бросил радиооператору: «Неужели так трудно найти одну пассажирку? Или вы полагаете, что она прыгнула за борт поплавать?!» Пока он возмущался, та женщина, которую продолжал называть в своих письмах «вихрем, лишившим покоя все [его] существо», завоевывала в его отсутствие новые сердца, сидя за капитанским столиком.

Но однажды пронизывающе холодным ноябрьским утром, когда теплоход дал гудок и вошел в глубокие воды реки Гудзон, приближаясь к острову Манхэттен, фантазии моей матери угасли. Строго следуя инструкциям отца, она надела теплое шерстяное пальто и вышла на палубу, чтобы увидеть статую Свободы, прорисовывающуюся сквозь холодный туман. Как и многие итальянцы, она мечтала когда-нибудь посетить Соединенные Штаты. Она слышала, с каким энтузиазмом мой отец рассказывал о Нью-Йорке, необыкновенном городе, который ему полюбился. И вот она была здесь — ей это удалось!

Однако вид знаменитой статуи Свободы лишь испортил ей настроение — не будет молодого красивого юриста, встречающего ее на причале, не будет подготовки к свадьбе. В сущности, она вообще сомневалась, что когда-нибудь станет невестой. И папы не было там, чтобы встретить ее. Они не увидятся еще месяц! Она была одинока, если не считать неразговорчивой компаньонки, в далекой и чужой стране.

«Я никогда не любила Америку так, как любил ее твой отец, — признавалась она впоследствии. — Это была его мечта, а не моя».

Несмотря на краткую передышку от тревог во время путешествия по океану, первый взгляд, брошенный ею на «землю свободных и родину храбрых», не вдохнул в нее мужества. Как не избавил и от призраков прошлого или темных теней над тем, что часто казалось ей несбыточным будущим.

Ее новый временный «дом», который мой отец арендовал у знакомого, был явно старомодным образчиком китча, с расписными потолками и унитазом в виде трона. Гротескные украшения крепились к поверхностям клейкой лентой, чтобы никто, не дай бог, не сдвинул их с места, а мебель была покрыта прозрачной пленкой. Не имело значения то, что квартира располагалась почти в центре города: мама никого там не знала и не представляла, куда можно пойти. Погода ухудшалась, превратившись в типичную для Восточного побережья США зиму со снегом и льдом, в результате чего им еще меньше хотелось выходить на улицу.

Замкнутые в четырех стенах и не имевшие друзей, эти две женщины провели Рождество дома, выставив на стол заказанные из фастфуда блюда: пиццу, гамбургеры, картофель фри и кока-колу.

К тому времени, когда в конце декабря приехал мой отец, он нашел свою возлюбленную подавленной как физически, так и эмоционально — и понял, что его план сработал с точностью до наоборот. Поскольку приближался канун Нового года, он повез ее в тот город, какой, он надеялся, послужит ей тонизирующим средством, — в Лас-Вегас, стоящий посреди пустыни Мохаве. Этот центр развлечений с его пальмами, стремительными силуэтами американских машин и повсеместными огромными неоновыми вывесками, известный под названием «город греха», был не похож ни на что из виденного ею прежде. Роскошные отели и казино, такие как «Сэндс» и «Дезерт Инн», гудели от возбуждения. Это была эпоха «крысиной стаи»[26] и «Одиннадцати друзей Оушена»[27], где ежевечерне выступали Фрэнк Синатра, Сэмми Дэвис-младший и Дин Мартин. Только что был выпущен хит Элвиса Пресли «Viva Las Vegas», и вскоре на Стрипе[28] должны были выступать The Beatles. Как жаль, что я не была достаточно взрослой тогда, чтобы увидеть Вегас во времена его расцвета!

Когда моя мать глядела на заполненные игровые столы и пьющих мартини любителей крупных ставок, играющих в блек-джек, рулетку и крэпс — точь-в-точь как в кино, — ее глаза горели. Отец понял, что правильно сделал, привезя ее в Вегас, хотя и немного остерегался дать ей волю в казино.

Взволнованная всем увиденным, она поддалась свойственному ей азарту, поддразнивая отца и уговаривая поиграть с ней в рулетку перед ужином. Папа не раз в своей жизни шел на основательно просчитанный риск в деловой сфере, но он никогда не был азартным игроком, поэтому купил ей на сто долларов фишек, а сам пошел к барной стойке выпить коктейль. Если он думал, что вскоре она вернется к нему под бочок, то ошибался. Она все не появлялась. Он допил свой коктейль и пошел искать ее. Каково же было его потрясение, когда он увидел ее во главе стола с рулеткой в окружении подбадривавших ее воздыхателей, а горка фишек перед ней выросла в шесть раз!

— Бруна! Come hai fatto?[29]— не веря своим глазам, спросил он, спеша увести ее, пока она не проигралась.

Смеясь от радости, мама согласилась остановить игру, но при одном условии.

— Сегодня я буду угощать тебя ужином! — вскричала она. Это была маленькая, но важная победа. С тех пор как она ушла с работы, мама целиком зависела от моего отца. Ей хотелось для разнообразия побаловать его, и этот жест глубоко его растрогал.

Мать говорила, что выражение его лица, когда она выхватила у официанта из рук счет в конце их трапезы, «стоило каждого броска костей!» Мой отец был ошеломлен открытием — новой гранью Бруны, которая пребывала в превосходном расположении духа, наслаждалась жизнью, но при этом не теряла контроля. Казалось, он никогда не любил ее сильнее, чем в тот миг.