Игра непосильная
Игра непосильная
Леонов рассказал однажды, что импульсом к написанию последнего варианта «Пирамиды» стал вопрос: «Может ли человек обвинять Бога?»
Пришлось на этот вопрос отвечать добрые полвека.
Признаем честно: с точки зрения Православной церкви, роман-наваждение «Пирамида» — карусель ересей. Ситуация усугубляется тем, что главный разносчик этих ересей — священник. Он в этом романе третье, после Лоскутова и Сорокина, зеркало Леонова — и самое главное.
Если Лоскутов и Сорокин ведут игру со своим временем, то о. Матвей затеял огромную игру с тем, с кем никому и тем более ему, священнику, играть не позволено.
В известном смысле, размышления и многие поступки о. Матвея — провокация пред очами Бога. И цель провокации одна — докричаться: дай знать о Себе! Объясни, зачем мы Тебе? Если Ты ещё есть. Если Ты ещё в силах.
Размышления о. Матвея, а на самом деле самого Леонова, начинались вот с чего: «На стыке фанатической веры и благочестивого вольномыслия насчёт кое-каких явных логических неувязок и вознамерился батюшка последовательно, догмат за догматом, разъяснить весь Филаретов катехизис на уровне, доступном даже для сельского населения. <…> После уймы бессонных ночей, которые провёл за сапожным верстаком, мысленно исследуя ускользающую от ума непреложную истину, наткнулся вдруг на каверзный и никем дотоле не поднимавшийся вопрос — а собственно зачем, в утоление какой печали Верховному Существу, не знающему наших забот, потребностей и вожделений, понадобились вдруг грешные, дерзкие, скорбные люди и почему никто пока не усомнился в туманном богословском постулате об изначальной любви к своим завтрашним творениям, ибо как можно заранее полюбить ещё не родившихся?»
Вопрос этот можно продолжить: мало того что Ты полюбил не родившихся, как можешь Ты любить родившихся вот такими — ничтожной человечиной!
Или уже не можешь?
Если брать всех предыдущих героев Леонова, так или иначе схожих с ним, от Глеба Протоклитова, Вихрова и отчасти Грацианского вплоть до Сорокина и Лоскутова — то их сомнения ещё было кому разрешить и заблуждения — опровергнуть. А вот сомнения и заблуждения о. Матвея разрешить и опровергнуть уже некому. Он обращается со своими ересями поверх человечества — сразу в небеса.
И те безмолвствуют.
Казалось бы, у ангела Дымкова могли бы возникнуть какие-то ответы на мучащие о. Матвея вопросы — но нет, в романе он говорит о чём угодно, рисует Никанору Шамину модель вселенной палкой на снегу… а вот о том, зачем Бог создал человека и как сумел полюбить ещё не родившихся, он не рассказывает ничего. Скорее всего, предположим мы, просто не знает: Дымков ведь всего лишь ангел.
Или отчего у ангела Дымкова никто не спросил: какой Он, Бог?
Пусть бы ангел рассказал людям земным!
Или Бога, в отличие от модели вселенной, палкой на снегу уже не нарисуешь?
…Но и об этом никто не спрашивает.
О. Матвей неустанно размышляет о Боге, но само присутствие Бога в «Пирамиде» не ощущается вовсе. Есть дьявол, есть заплутавший и запутавшийся ангел, есть люди, погрязшие в слабости и ничтожестве… И постоянное, тайное, непроговариваемое вслух чувство пустого неба над ними.
В этом контексте важна сама история, как о. Матвей решил стать священником — о чём он однажды рассказывает сыну Вадиму.
«То ли по болезненной затруднительности речи, то ли из опаски рассердить сына, — пишет Леонов, — только о. Матвей не сразу ответил, что ему была показана бездна. Произнесённое слово подразумевало вечное, с мистическим оттенком, вертикальное падение… <…> На повторный вопрос: что за бездна имеется в виду и что там прежде всего самое характерное бросилось в глаза отцу? — тот сказал, что ничего особого не бросилось, так как наблюдал её лишь снаружи и без следов какой-либо внешней необычности».
Бездна, по-видимому, является синонимом ада — и пусть его обычность никого не обманет: так же обычна была Достоевская банька с пауками.
Выходит, что будущий священник решил прийти в Церковь не столько в уверенности о всеблагом и милостивом Господе, но, напротив: заглянув в ад, в обычную — и оттого ещё более страшную! — пустоту.
И засасывающая человечество пустота эта с каждой страницей «Пирамиды» становится всё более навязчивой, безысходной, всеобъемлющей.
О. Матвей ни разу не молится Ему. Кажется, он вообще забыл, что такое молитва, разуверился в её смысле. Он — священник, почти растративший веру, опустошённый не столько даже жизнью, сколько собственными навязчивыми сомнениями.
В силу этого дух его становится всё слабее и слабее, всё более о. Матвей подвержен искусу, всё чаще свершает вещи, никак не соотносимые с его саном.
Книга начинается с того, что о. Матвей «из малодушной боязни разгневать хозяйку» не оказал посильную помощь многодетному, потерявшему всякие средства к существованию дьякону Аблаеву, принявшему решение за скромную мзду и обещание хоть какой-то работы прилюдно, в советском Дворце культуры, отречься от веры.
Более того, за день до аблаевского отречения, общаясь с дьяконом, о. Матвей в пустом храме открывает тому свою еретическую догадку о пришествии Христа. Согласно священнику, «оно действительно состоялось, сошествие с небес, во исполнение первородного греха… весь вопрос — чьего? Не потому ли, что вдоволь наглядевшись на горе людей, обусловленное их телесною природой, и порешился отец небесный предать палачам возлюбленного сына своего, чтобы испил чашу неведомого ему дотоле страдания нашего?».
Проще говоря, Христос не людские грехи искупал на распятии, но грех изначально виновного пред людьми Бога-Вседержителя!
Столь же еретично последнее напутствие о. Матвея дьякону о том, что«…сам Иисус будет стоять рядом с ним на помосте и совместно пригубит чашу горести его».
Разве ж устояло бы в мире христианство, если бы подобным образом рассуждали первохристиане, и вообще все те, что верили во Христа и под страхом смертной муки не отказались от Него?
Стоит вспомнить, как фактически изгнанный из собственного дома сыном Егором о. Матвей на прощание советует остающейся с детьми попадье: «За хозяйством само собой приглядывай да парнишку сразу-то в хомут не впрягай, надорвётся без одышки, ещё мальчик… <…> А пуще о Дунюшке разум кровью обливается: такая за нас с тобой сердечко своё в омут житейский кинет. Помнишь, как Сонечка у Достоевского, вместе читали, синим огоньком сгорала без единого попрёку! Телом своим прегради ей скользкую дорожку. <…> На худой конец сама умертвися, прикинься, будто угорела, деток от себя облегчи. А Бога не бойся, он свой, войдёт в твоё положение, простит».
То есть это священник предлагает собственной жене свершить чудовищный грех — наложить на себя руки.
Апофеоза Матвеевы метания достигают в дни его болезни. В горячке предстаёт ему гигантский исход народов, за которым наблюдает сошедший с фрески Христос.
И здесь, пишет Леонов, о. Матвей понимает, что в Христе не осталось ничего от пророка и сына Божьего, потому что он «вчистую роздал себя людям», «растворился в самой идее человеческой».
В видениях о. Матвея человечество уходит в неведомое, растворяется там, и Христос остаётся один…
* * *
Сомнения о. Матвея развивает упомянутый выше режиссёр Валентин Сорокин, который в беседе с Юлией Бамбаласки произносит спич о слабеющих богах.
«Привычные к бесплотной химии прообразов, — пересказывает автор слова Сорокина, — боги перестают предвидеть производные взбесившегося вещества, которое уже само начинает диктовать им идеи».
Надо сказать, что об отмирании богов Леонов устами своих персонажей заговорил далеко не впервые. Ещё в юношеской поэме «Земля» Леонов пишет об «изстаревшемся Боге». В «Дороге на Океан» встречается пассаж о том, как большевик Курилов нашёл книгу по истории религий и принялся читать её: «Это был наиболее полный каталог богов, с указанием родословной, возраста и даты гибели каждого. Выяснялось, что агонии их длились столетиями. Можно было проследить, как медленно спадала с человека первородная шерсть, как пытался он охватить природу своими неумелыми руками, как трудно поднимался с четверенек будущий хозяин земли. Всё это были автопортреты давно исчезнувших народов. Боги были сделаны из страха, ненависти, лести и отчаянья; материал определял лицо бога».
В «Русском лесе» сама Библия упомянута в контексте отмирания человеческой души: Вихров навещает своего учителя Тулякова и видит в его квартире, что «вместо сигарного ящика на громадном, с Дворцовую площадь, столе уже выстроилась для генерального наступления фаланга аптекарских пузырьков, а на ближнем краю, откуда раньше свисали яростно исчерканные рукописи, теперь, судя по корешкам, поселились те утешительные книги, что проникают в подобные квартиры с чёрного хода, незадолго до гробовщика, — библия, траволечебники и нечто шарлатанское о звёздах — с энциклопедией тибетских знахарей, Жуд Ши, во главе».
Точку в непрестанных, из книги в книги кочующих сомнениях ставит в «Пирамиде» Шатаницкий, заявляющий о. Матвею: «Извините, господа хорошие, уж некогда да и некого просить в небе о заступничестве, поелику Его и не было никогда на свете…»
А раз Бога нет, или он ослаб, изстарелся и сник — то и человечество ждёт гибель.
Одна из самых пронзительных сцен в романе — путешествие Дуни в будущее, где она видит ничтожных, немногим выше травы потомков людей, почти уже потерявших разум и живущих стадом.
На одном из вожаков этого двуногого стада заметна табличка, чудом сохранившаяся после всех катастроф, обрушившихся на землю. Табличка эта, видимо, почитается остатками человечества за некий магический символ, нерасшифрованный завет.
Надпись на ней гласит: «Не курить».
* * *
И здесь нам, наконец, стоит остановиться и посмотреть на всё несколько иначе.
«Пирамида» имеет подзаголовок «Роман-наваждение».
Леонов не случайно так обозначил жанр своего последнего и самого важного романа. Он писал его полвека, у него было время подумать.
Слово «навада», как мы знаем, было спрятано ещё в фамилии большевика Увадьева — главного героя романа «Соть». И уже там оно таило в себе изначальный свой, недобрый смысл.
Буквально «наваждение» — это видение, внушённое злой силой с целью соблазна.
Слова о смерти Бога в романе произносит дьявол-искуситель. Апокалипсические картины будущего видит больная душевной болезнью Дуня. И даже видения о слабости Христа приходят о. Матвею в горячечном бреду.
Ничего не остаётся, как внять простейшей разгадке всего происходящего в «Пирамиде»: не стоит верить её ересям, ибо это обманка, подлог, соблазн — сам Леонов нам об этом говорит сразу же.
Книга заканчивается описанием сноса Старо-Федосеевской обители, где и происходило основное действие.
Леонов пишет: «Столбы искр взвивались в отемневшее небо, когда подкидывали новую охапку древесного хлама на перемол огни. Они красиво реяли и гасли, опадая пеплом на истоптанный снег, на просторную окрестность по ту сторону поверженного наземь Старо-Федосеева, на мою подставленную ладонь погорельца».
Самоопределение «погорелец» может означать крушение веры Леонида Леонова: ангел, пришедший на землю сквозь дверь в Старо-Федосеевском храме, улетел в небо, сам храм снесли с лица земли, и стоит земля пустая, и посередь земли человек на сквозняке, ненужный Богу.
Однако можно вложить в определение «погорелец» и несколько иное значение: сгорела не вера, а навада.
Наваждение, так долго мучившее человека, истаяло…
И, значит, есть Бог, и есть ещё человек, сберегаемый любовью, благодатью и верой.
И, быть может, у нас ещё есть малая надежда сберечь себя и свою землю.