Ещё раз загнали лису
Ещё раз загнали лису
И всё-таки надо было как-то возвращаться в жизнь. Если выбрал жить — значит, надо возвращаться. Так или иначе пытались вернуться в те годы или чуть раньше, или чуть позже все: и Булгаков, и Пастернак, и Ахматова, и Шолохов, и Платонов… Вернуться — через работу. Любую.
Иного пути, видимо, просто не было, и, пожалуй, нелепо и не к месту даже пытаться осуждать за это Леонова. Он, к слову сказать, в отличие от многих и многих, в том числе и вышеназванных, не допустил в те годы в свою прозу ни самого имени Сталина, ни славословий ему: а ведь мог бы. Тем более что его отношение к вождю было и сложным, и — не побоимся этого слова — искренним.
…Но как было уберечь эту искренность на ледяных и обжигающих сквозняках…
На исходе 1937-го, ещё не зная об аресте Табидзе, Леонов был избран — наберём воздуха в лёгкие, чтобы дочитать, — в деловой президиум Юбилейного пленума правления Союза советских писателей, посвящённого 750-летию поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».
Пленум правления прошёл в Тбилиси 25–29 декабря. Леонову хотелось, наверное, поближе к Новому году сбежать из Переделкина, по которому нет-нет да проезжала ночью машина, и все сидели, затаясь: к нам? не к нам?..
…Нет, не к нам. Не к нам, Боже мой…
Леонов немного отдохнул в компании поэтов Георгия Леонидзе, Симона Чиковани, Ираклия Абашидзе.
Вернувшись из гостеприимной, бурной Грузии домой, в феврале 1938 года он посетил одну из артиллерийских частей и написал к 23 февраля для «Правды» вполне милитаристский текст про военные учения.
В статье, опубликованной в главном печатном органе Советской России, Леонов вновь безрассудно позволяет себе предаться воспоминаниям о поре своего учения в артиллерийской школе — не говоря, естественно, напрямую, что пишет о себе:
«…совсем недавно, двадцать лет назад (на самом деле — 22, но Леонов всё равно отсылает читателя именно к Гражданской войне, к 1918 году, а не к царским временам. — 3. П.) этих самых отличных русских парней, „некрутами“, совсем молоденьких сразу отдавали в муштру, в шагистику, в словесность, пока бессмысленный автоматизм не притуплял человеческого сознания.
Кроме умения лихо раздраконить любой титул, сообщали им также кое-что и о материальной части, нечто о снаряде и ещё заставляли заучивать, как молитву, что угломер, к примеру, следует повернуть именно на два деления, если скомандовано „левее ноль два“. И получалось, что замковой знал только, „что есть замок“, разведчик умел глядеть в артиллерийский бинокль и сообщать на батарею зрительные впечатления, а куда снаряд ложится при стрельбе, — это было высокое дело офицеров.
Как всё это непохоже на нынешнее, когда наводчик в случае нужды сможет заменить любой номер, когда разведчик сумеет подготовить данные для командира батареи…»
Ну, как всё обстоит сегодня, в благословенное советское время, Леонов видел своими глазами, о чём и писал; но вот отчего же никто не задался вопросом: откуда вы, Леонид Максимович, знаете детали обучения явно не красноармейских артиллеристов в 1918 году?
При всей своей внешней нарочитой серьёзности — Леонов любил, так сказать, позабавиться, подразнить смерть. В «Правде» всё-таки публикуется писание его. 1938 год на дворе, а не, скажем, 1928-й. Зачем это ему было нужно, а?
Тремя днями позже, 26 февраля, Леонов появляется в «Литературной газете».
Здесь стоит вспомнить, что редколлегию газеты возглавлял вездесущий и авторитетный Владимир Ставский, — которого, как мы писали выше, Леонов, подслушиваемый сексотом, презрительно называл «премированным аппаратчиком». Ох, напрасно он это делал! Недаром «Литературная газета», даже изображая стремление к объективности в оценке романов Леонова, одной рукой поддерживала его под локоток, а другой с остервенением била под рёбра, под рёбра…
Ставский или знал, или догадывался о неприязни Леонова, и платил ему тем же — хотя и не напрямую, опосредованно.
«Премированный аппаратчик», говоришь? Ну, держи тогда.
«Литературная газета» — одно из самых главных изданий в стране, которое выстраивало в эти годы литературные иерархии, и Леонов с каждым годом занимал в этих иерархиях, как мы помним, всё более дальние от вершины места.
В течение целых месяцев в «Литературной газете» само имя Леонова лишь изредка перечислялось через запятую — в то время, как многие иные имена его собратьев по перу просто не сходили со страниц.
Раздражения Ставскому прибавляло нежелание Леонова участвовать в новых кампаниях против «врагов народа». Вот Алексей Толстой подписывает каждое «расстрельное письмо», и ничего. И Лавренёв старается, и Зощенко не открещивается, и Всеволод Иванов может. А этот, после одной статьи, написанной больше года назад, неведомо где отсиживается.
Но словно что-то поменялось для Леонова, и вослед за публикацией в «Правде» — на первой полосе «Литературной газеты» (с переносом на четвёртую полосу) идёт отрывок из пьесы «Половчанские сады» — написанной, между прочим, год назад. И саму пьесу уже репетирует МХАТ, и ставит её сам Владимир Иванович Немирович-Данченко.
«Быть может, наконец, позади самое страшное? Быть может, всё теперь будет иначе?» — так мог думать Леонов.
В «Новом мире» «Половчанские сады» уже свёрстаны, вот-вот выйдет журнальная книжка, хрусткая и ароматная. В том же феврале Леонов начинает писать ещё одну пьесу «Волк (Бегство Сандукова)».
С этими пьесами Леонов связывает своё возвращение в литературу: он безусловно желает туда вернуться в силе и в славе.
Леонов, да, хочет соответствовать своему времени, и в обеих пьесах действуют… завербованные немцами шпионы на благословенной советской земле. Враги народа. Которых конечно же разоблачают.
Пьесы эти, надо признать, сделаны замечательно хорошо, — даром, что внутренняя мучительная брезгливость Леонова и к описываемым им коллизиям, и к человечеству вообще чудесным образом передаётся любому вдумчивому читателю. Быть может, Леонов и хотел дать оптимистичные картины — ну, хоть отчасти оптимистичные, — но у него вновь получился «унтиловск» пополам с «пороженском», и ещё со шпионами в придачу.
Впрочем, касательно первой из этих двух пьес — «Половчанских садов» — ситуация была чуть сложнее. Поначалу отрицательный герой этой вещи шпионом не был, но ознакомившийся с пьесой председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР Платон Керженцев запротестовал: как так, надо идти в ногу со временем, подайте сюда шпиона. Леонов так и сделал. А к моменту начала работы над «Волком» (спустя целый 1937 год) и сам уже сработал на опережение и поселил в пьесе даже не одного врага, а целых двух, коварных и злобных.
«Врагов страны Советской описывать — это не к их убийству прямым текстом призывать, пусть даже убиваемые и виновны», — подобным образом мог рассуждать Леонов, желая этими пьесами сторговаться со властью, с той жуткой государственной машиной, которая хотела именно что личного участия, личного мышечного усилия всякого именитого литератора при необходимости нового проворота мясорубки.
Но сторговаться не удалось.
* * *
Двадцать седьмого февраля 1938 года был арестован Николай Бухарин.
В первых числах марта начался новый призыв литераторов на борьбу с «врагами народа».
Пятого марта в «Литературной газете» публикуется обвинительное заключение по делу Бухарина (чьим докладом Леонов восхищался четыре года назад), а ещё — Рыкова, Ягоды, Крестинского, и далее, и далее…
В редакционной колонке под предсказуемым названием «Смерть врагам народа!» сообщается: «Процесс над участниками „право-троцкистского блока“ раскрыл всему миру картину неслыханных злодеяний, предательства и измены своей родине. Банда профессиональных шпионов, провокаторов и убийц по прямому заданию иностранных разведок вела подрывную работу в нашей стране».
И вот чего добивался «право-троцкистский блок»: «Украину они охотно уступали немецким фашистским собакам. Белоруссию они собирались отдать польским панам. Приморье — фашиствующим японским самураям».
Выяснилось, что ещё «злодейское покушение на Ленина» произошло согласно «прямым директивам Троцкого и Бухарина». Потом они «по прямым заданиям фашистской разведки» заразили советский скот рожей и чумой, а советские хлеба — клещом.
Следом врагами был убит Максим Горький.
К редакционной колонке присоединяются писатели. Открытое письмо «Их судит весь Советский народ» («Вместе со всем народом мы требуем от Верховного суда смертного приговора преступникам») подписывают Алексей Толстой, Борис Лавренёв, Михаил Слонимский, Александр Прокофьев, Евгений Шварц (драматург, будущий автор «Тени» и «Дракона», к слову, тоже белогвардейский прапорщик в прошлом, и даже участник Ледяного похода Корнилова).
В центре полосы — статья Всеволода Иванова «Сердце-изобличитель»: «Ужасны эти слова — „умертвить Горького“! Умертвить это чудесное сердце величайшего художника, необычайно чуткого и нежного человека… <…>
Он убит в разгаре своей замечательной работы. Он убит, когда писал последнюю главу „Клима Самгина“, описывающую приезд Ленина в Петербург. Эту главу предатели не дали ему закончить… <…>
Максим Горький убит! Но сердце-изобличитель, огромное сердце величайшего художника стучит из могилы, сотрясая землю, взывая к мщению, к ненависти, к уничтожению врагов социализма».
Далее идёт Леонид Соболев: «Море не задохнётся, народ не заблудится». Юрий Тынянов: «Не может быть пощады!» Якуб Колас: «Смерть убийцам!» Борис Лавренев: «Последняя карта бита». Илья Сельвинский: «Виртуозы». И конечно же Лев Никулин, с номером «Иудин грех».
На шестой полосе ещё одно письмо: «Требуем беспощадного приговора», сразу и от Союза художников, и от Союза скульпторов, и от композиторов, и от Театрального общества, и от Союза советских писателей (Л. Соболев, Ф. Панфёров, Вс. Иванов, В. Ставский, А. Новиков-Прибой, А. Фадеев, Г. Лахути, Н. Вирта, П. Павленко, И. Сельвинский, Д. Бергельсон, В. Вишневский, В. Кирпотин).
Леонова снова не было, он снова таился и чувствовал себя, как и предсказал несколько лет ранее в «Скутаревском», подобно той самой, окружённой и подготавливаемой к смерти лисе.
Вот и вас загнали, Леонид Максимович; и красные флажки повсюду. Сами ж описали это.
На этот раз его всё-таки вызвонили, и скорее всего то был Владимир Ставский.
Подобные разговоры тех лет никто, или почти никто, не записывал, но они смутно слышны по сей день, подобно эху, годами не пропадающему внутри человека, — стоит только прислушаться.
— Леонид Максимович, что же вы? Неужели вы не с народом? Неужели вы, как художник, не можете волю народа поддержать? Алексей Максимович, помнится, ценил вас. Ценил! А теперь вы ничего не имеете против его убийц? А?! Такова ваша благодарность! Леонид Максимович, чёрт вас побери, может, вы определитесь с позицией: с нами вы — или с врагами?
«С каким народом? С какими врагами? — мог думать в ужасе Леонов, недавно узнавший об аресте журналиста и писателя Александра Зуева — того самого, что устроил его, бывшего офицера, в архангельское отделение РОСТА, с которым ел жареную воблу в Москве, в голодном 1922-м… Зуев ведь дорос до главы издательства „Федерация“, был в дружбе с Марией Ильиничной Ульяновой. И он враг?»
Голос в телефонной трубке выдерживает паузу. И уже другим, более мягким тоном собеседник увещевает:
— В конце концов, вы сами писали о врагах народа. Мы же читали «Скутаревского»… И новую вашу вещь, «Половчанские сады», тоже читали… Пора бы вам увидеть этих врагов своими глазами.
Так Леонид Леонов, вместе с соавтором романа «12 стульев» Евгением Петровым, вездесущим Львом Никулиным и ещё несколькими коллегами попал на процесс «право-троцкистского блока».
Это хоть и не призыв к убийству — но фактическое наблюдение за ним.
Пятнадцатого марта «Литературная газета» выходит с передовицей «Воля народа выполнена».
«Выполнена воля народа. Военная Коллегия Верховного Суда СССР вынесла приговор по делу антисоветского „право-троцкистского блока“. Подсудимые Бухарин, Рыков, Ягода, Крестинский, Розенгольц, Иванов, Чернов, Гринько, Зеленский, Икрамов, Ходжаев, Шарангович, Зубарев, Буланов, Левин, Казаков, Максимов-Диковский, Крючков приговорены к высшей мере наказания — к расстрелу».
Слово «расстрел» набрано жирным шрифтом.
Справа от передовицы — отчёт о том, как прошло общемосковское собрание писателей, «Священный гнев».
На этом собрании Леонова заставили рассказывать о том, какими он увидел иуд и убийц на скамье подсудимых.
Какими он на самом деле их увидел, что думал в те минуты — мы не знаем. Но на писательском собрании Леонову пришлось высказаться.
«Зал был полон, — сообщает газета, — иным не хватало мест — они стояли в проходах».
«Собрание открыл тов. Ставский. Он говорил о том, что приговор над троцкистско-бухаринской бандой был вынесен всем народом, что теперь, когда разоблачены небывалые преступления этих агентов фашизма, к которым нельзя даже применить радостное и гордое слово — человек, задача писателей ещё теснее сплотиться…»
«— Рыков рассказал, что об убийстве Горького с ним в 1928–1930 гг. говорил не только Енукидзе, но и Авербах. А эта ехидна жила среди нас. Мы должны каждый день вспоминать об этом. Мы должны помнить, как хорошо авербаховцы маскировались, и обязаны разоблачить тех, кто, может быть, притаился в нашей среде, — говорил тов. Никулин».
«— У меня такое ощущение, как будто я был тяжело болен, как будто я встал с постели после тифа, — говорил Евгений Петров. — Я видел лица, покрытые смертельной бледностью; слышал слова, жалкие слова, которые, кстати сказать, даже в этот последний час вызывали у публики иронический смех. Настолько чудовищными и кощунственными казались просьбы Ягоды о помиловании или клятвы старых провокаторов, шпионов и диверсантов в верности социализму, или страшные, леденящие слова мерзкого отравителя Левина: „Я любил Алексея Максимовича“… Какое счастье, что этот тяжёлый кошмар, наконец, кончился…»
Леонова газета почти не цитирует, сказано лишь, что его речь была «яркой, взволнованной». Последнее слово особенно важно.
Приведены две фразы Леонова: «На скамье подсудимых был представлен целый спектр подлости — воры, убийцы, отравители, шпионы, вредители, шпики. И действительно, это были мастера своего дела — мастера смерти, измены, кражи».
Далее редакция считает нужным самочинно пересказать речь писателя: «С ненавистью и презрением набрасывал Леонид Леонов портреты подсудимых. Лица, не озарившиеся ни на минуту, даже в предсмертные часы, светом человеческих чувств. Холодные, не стыдящиеся глаза. Искусственные движения, фальшивые жесты — мрачное позёрство висельников».
Под публикацией — фото Леонова на трибуне.
Эта самая жуткая его, самая безжалостная к нему фотография.
Сначала — руки. Руки он держит перед собой, сплетя ладонь с ладонью накрепко, словно смертельно боится их разорвать. Кажется, даже видны побагровевшие пальцы: он их сдавил.
Дальше — лицо. Лицо — будто напуганное, и глаза полны страха. Словно висельников, реальных, с вываленными жуткими языками видит он пред собой в эти мгновения. Видит, и произносит со сведёнными скулами какие-то слова, которых не слышит сам.
И одновременно — ощущение растерянности, отчаяния и безвольности во всём облике.
Как будто душа его раздавлена.