Попытка разгрома
Попытка разгрома
В июле 1953 года отдельные главы из «Русского леса» начали выходить в различных газетах, в октябре началась журнальная публикация в журнале «Знамя» и закончилась в декабре.
Для тех работников лесного хозяйства, против кого эта книга была направлена, публикация романа стала шоком: Леонов растоптал их.
Хотя сложившаяся в лесоводстве ситуация была подана Леоновым конечно же с некоторой долей условности: полную правду он написать просто не мог.
Поэтому пришлось молодого ещё Грацианского сделать агентом царской охранки; случилось это, правда, не по доброй воле Грацианского; а скорее случайно: ему «подложили» проститутку, сотрудничавшую с полицией, и он ненароком выдал своих партийных товарищей. Однако посыл Леонова был ясен: нерадивые лесники в Советском Союзе могут существовать лишь как пережиток дореволюционного прошлого. Средь настоящих коммунистов и честных участников большевистской борьбы таких нет.
Вместе с тем положительный герой в романе, прогрессивный советский лесовод и коммунист Иван Вихров, проповедуя лесосбережение, на самом деле повторял далеко не популярные в Стране Советов теории, которые именовались в прессе то «буржуазными», то «помещичье-юнкерскими». Теория «постоянного лесопользования» была выдвинута задолго до войны лесоводами М. М. Орловым и Г. Ф. Морозовым. Но ещё в 1932 году вышла разгромная книга Н. Алексейчика и Б. Чагина «Против реакционных теорий на лесном фронте», где Орлова и Морозова натурально разнесли в пух и прах. (Кстати, в «Русском лесе» Леонов, не стесняясь, наделит сторонников Грацианского фамилиями Андрейчик, Ейчик и Чик.) После Алексейчика и Чагина в том же направлении крепко постарались Васильев и его сотоварищи — правоверные, между прочим, коммунисты.
Как мы видим, леоновский роман стал своеобразным кривым зеркалом — но себя все конечно же узнали и в таком отражении. И оттого, что Грацианский оказался с подмоченной охранкой репутацией, а Вихрова в романе лично опекало большое партийное начальство, прототипам отрицательных героев было ещё обиднее.
Уже 16 января 1954 года в Институте лесоводства Академии наук СССР состоялось обсуждение романа.
Профессор П. В. Васильев заявил прямо: «В таком виде роман „Русский лес“ наносит большой ущерб делу воспитания молодых лесных кадров» и охарактеризовал книгу как «примитивный протест против истребления лесов».
Подразумевалось, что роман стоит переписать заново и вложить в уста Вихрова речи иного толка.
Следом прошло собрание в Ленинградской лесотехнической академии.
Накануне собрания в многотиражке академии были опубликованы отзывы преподавателей о романе. Доцент А. А. Байтин озаглавил свою заметку «Надуманная книга», где удивлялся: «Оказывается, все силы Вихрова направлены на борьбу за „непрерывное лесное пользование“. Старая и убогая идея!» Доцент А. В. Преображенский поименовал свой опус «Неоправдавшиеся надежды» и, как и все остальные рецензенты многотиражки, обвинил Леонова в дилетантстве.
На самом собрании, если верить стенограмме, выяснилось, что Леонов «не сумел дать в своем романе подлинной тематики леса в действенной форме, и роман не имеет права называться „Русский лес“. Без коренной переработки роман не должен и переиздаваться отдельной книгой».
Роман обсуждали в Доме учёных в городе Горьком, в Полоцком лесном техникуме, во Всесоюзной публичной библиотеке имени В. И. Ленина и в Поволжском лесотехническом институте имени М. Горького, что в Йошкар-Оле…
Начались серьёзные закулисные процессы. Васильев и его окружение принялись готовить письма «наверх», подыскивать сторонников как во власти, так и в писательской среде.
Но и Леонов в 1954 году был куда более весомой персоной, чем в тридцатые, и для того, чтобы свалить дважды орденоносца, лауреата Сталинской премии, депутата Верховного Совета и Моссовета, нужны были серьёзные усилия.
Критика, публикуемая на роман, была хоть и не огульно ругательной, как в прежние времена, но с эдакими значительными оговорочками, видными уже по заглавиям: «Недостатки яркого, большого произведения» («Литературная газета» за март 1954 года), «Большая удача — большие требования» (опять же «Литературная газета», но за апрель того же года).
Статьи строились по несколько иным принципам, чем ранее. Клеветником и бездарностью такого видного литератора называть уже было неприлично, посему зачины публикаций самые благостные: да, большой писатель, да, взлёт творческой мысли, да, охват и глубина… А потом понемногу начинается. Многих критиков беспокоил, например, образ Поли, которая, как мы помним, отца своего, лесного профессора Вихрова, заочно ненавидела.
«Разве не странно, — задаётся вопросом обозреватель „Литературной газеты“ Антон Тарасенков, — что лишь по одной журнальной трескотне Грацианского, подвергавшего книги её отца лихой „проработке“, в сознании Поли укрепилась мысль, будто он, её отец, — негодяй и тайный враг советской власти?»
О том же самом задумается критик Марк Щеглов — его статья будет опубликована в пятой книжке «Нового мира» за 1954 год. И тот же вопрос позже поднимет критик Михаил Лобанов, который дебютирует в литературе с доныне небезынтересной книгой «„Русский лес“ Леонида Леонова».
Объединяет всех названных одно — это были молодые люди, родившиеся в середине 1920-х. В 1932 году Леонов на одном из писательских собраний говорил, что он не может описывать девушку, донёсшую на своего отца, до тех пор, пока сам себе не объяснит, как она это делает, зачем, что в душе её творится.
Доносительство, отказ от родителей — это был, прямо скажем, вопрос, стоявший тогда на повестке дня всей страны: тотальная классовая борьба зашла и в сферу семьи.
Но вот только критики Леонова в начале тридцатых были малыми детьми — им это не запало в душу так остро, как писателю!
Поэтому Марк Щеглов так удивляется созданной в романе Леонова атмосфере взаимной подозрительности и ненависти. «Поля изощряет свои следовательские способности, — пишет он, — постепенно в методичный разбор дела Грацианского-Вихрова втягивается и Варя; тётка Таиса подглядывает за Грацианским в щёлочку, придя с мирным поручением передать ему вновь вышедшую книгу Вихрова; Грацианский выслеживает Вихрова; Крайнов подозревает Грацианского…» и т. д. и т. п.
Причём, на наш взгляд, Леонов в «Русском лесе» не ставил целью добиться именно этого эффекта — но и здесь его добился. И ведь как раз в том, что ему ставили на вид, прав был и точен!
Жаль, молодые критики не ведали о том. Но и даже если бы они сами застали те времена, едва ли кому-то из советских критиков пришло бы в голову похвалить писателя за то, что он ненароком продемонстрировал одну из жутких гримас эпохи.
Были в критике и привычные обвинения Леонова в сгущении красок и создании атмосферы мрачности, в странном понимании «советского гуманизма».
В майской «Литературной газете» 1954 года было опубликовано письмо в редакцию Б. Корсунской, чертёжницы, которая не без удивления писала: «…даже и видение грядущих веков Леонов почему-то окрашивает в „Русском лесе“ в сумеречные тона вечерней негаснущей полоски неба. Так возрождаются в новой книге мотивы „Соти“».
Б. Корсунская, по-видимому, не читала «Необыкновенных рассказов о мужиках» и романа «Вор», тогда бы ей не было так удивительно.
«Ещё не все леса сняты с „Русского леса“, — продолжает читательница, — ещё дают себя чувствовать колебания автора в трактовке отдельных положений, поворотов, а подчас и целых образов. Ещё недостаточно чётко и выразительно проступают основные линии, создающие благородный, гармоничный и одухотворённый облик всего здания. Так, например, мы слишком мало узнаём о Крайнове, ближе всех героев стоящем к революционному движению в России».
Может быть, и благо для Леонова, что не дожил Сталин до публикации романа и, по своему обыкновению, не прочёл его; серьёзных упрёков в недостаточном освещении «руководящей роли партии» ему было бы не избежать. Достаточно вспомнить, как всего несколько лет назад была разгромлена первая редакция фадеевской «Молодой гвардии» на тех же основаниях. А у Леонова вообще чёрт знает что творится: десятилетиями натуральные вредители мучают прогрессивного лесовода, ставшего к тому же ещё и коммунистом, — а партия о том и знать не знает, и ведать не ведает. И наказывает Грацианского не её мудрая и карающая длань, а сам он идёт топиться в проруби.
Что до упомянутого коммуниста Крайнова, то и в его облике Леонов отдельно отмечает почему-то «ледяной блеск», — и этот «лёд» ставит Леонову на вид критик Марк Щеглов, автор «новомировской» публикации о «Русском лесе».
Щеглов отдельно останавливается на мотивах «гуманистического холода» в романе.
«Какие холодно-рассудочные, бессердечные слова и образы рождаются у юных девушек — у той же Поли Вихровой и её подруги Вари Чернецовой…» — удивляется критик. Слишком ледяным и мучительным видится Леонову, по мнению Щеглова, восхождение к человеческому счастью и сам прогресс.
Щеглов в продолжение темы приводит в своей статье стихи, сочинённые женихом Поли и ей самой однажды продекламированные вслух: «…но с этой стремнины холодной / никто ещё не сходил / назад, в колыбель, в первородный, / привычный и тёплый ил».
«Нам представляется довольно отталкивающим этот странный оптимизм и это странное человеколюбие, — пишет Щеглов, замечательно метко подметивший пессимистические леоновские воззрения о человечестве. — Холодно-холодно от ледниковой чистоты и ясности, к которым подчас поднимает своих героинь Леонид Леонов из „привычного и тёплого ила“ (каким кажется им, вероятно, всё обыкновенное, человеческое)».
Да это не героиням Леонова так кажется! Это его потайная философия дала в романе неожиданный отсвет.
Едва ли не впервые за всю творческую жизнь Леонова замечания критиков по стилистике «Русского леса» кажутся нам достаточно обоснованными.
«…случается, — отмечает Антон Тарасенков, — риторика увлекает Л. Леонова в свои мнимо-красивые „бездны“, и тогда его герои, да и он сам, начинают выражаться так выспренне, так завихрённо-умственно и так „красиво“, что, право, теряется реальное представление о месте действия и характере персонажей».
Но на самые больные места Леонову наступает опять же Щеглов — и в данном случае писатель наверняка знал, что критик прав.
Щеглов усомнился в том, что Грацианского нужно было делать хоть и случайным, но всё ж таки провокатором и сотрудником охранки. Грацианский, по Леонову, не укоренён в советской действительности, а является неким атавизмом «проклятого прошлого»: и именно это кажется Щеглову надуманным и ложным.
И с ним ой как трудно поспорить. В защиту писателя можно сказать лишь, что он спасал книгу, спасал тему — и сделать отрицательного героя типичным советским профессором никак не мог.
«Грацианский у Леонова всю жизнь балансирует на кончике иглы, боясь разоблачения своей преступной связи с царской охранкой, — пишет Щеглов, — но это лишь один из возможных случаев, причём самый детективный. Чаще Грацианские в жизни боятся разоблачения в более простом смысле, они боятся остаться без облачения в придуманные ими для себя достоинства, ибо тогда-то и откроется бездарная, себялюбивая, скверная их сердцевина».
Но как Леонов мог идти по этому пути?!
В конце концов, если б Леонов решил стать тотально правдивым пред самим собой, он должен был так или иначе связать если не с охранкой, то с белогвардейцами как раз Вихрова, а Грацианского вывести в качестве весьма распространённого советского типажа, эдакого рапповца от лесной науки.
Нет, это было невозможно! Немыслимо.
Наверное, это самое болезненное для художника — когда тебе ставят на вид те недостатки, о которых ты сам знаешь и которые исправить не в силах. Щеглову, в каком-то смысле, было проще критиковать — причём не впрямую критиковать, а намёками, которые, да, многие тогда уже понимали, и в первую голову — Твардовский, статью Щеглова в «Новом мире» опубликовавший. Но попробовал бы в те времена — а роман писался, напомним, в последние годы правления Сталина — хоть кто-то кроме Леонова сделать подобный выпад в сторону «левых» ортодоксов.
«Не хлебом единым» Владимира Дудинцева выйдет только в 1956 году, а «Белые одежды» его же, построенные, в сущности, на той же коллизии, что и «Русский лес» (только вместо лесного хозяйства там биология, а вместо Грацианского прототипы Трофима Лысенко), — в 1987 году.
Леонов Марку Щеглову этой статьи не простил. И когда молодой и, признаем, замечательно одарённый критик умер в 1956 году, в возрасте 31 года, Леонов был единственным, кто отказался поставить подпись под некрологом.
— Слишком много крови попортил мне этот молодой человек, — обронил писатель.
И в данной ситуации не знаешь, чью сторону принять: Леонова, который и так сделал максимально возможное в тех условиях, или Щеглова, справедливо потребовавшего невозможного.
* * *
Самыми опасными для Леонова в том далёком 1954 году оставались конечно же не идеологические и тем более не стилистические претензии, но претензии по существу романа. Происхождение Грацианского и «выспренная» речь героев не так сильно волновали партийное руководство — а вот прямая леоновская атака на маститых лесоводов вполне могла окончиться разгромом книги.
К слову сказать, на неоднозначную трактовку лесных проблем Леоновым Щеглов тоже намекает в своей статье: вот-де, мы сами не специалисты, но говорят, что Леонид Максимович со своим Вихровым и здесь что-то напутал…
Но до прямого партийного вмешательства никто из критиков и литераторов не решался самочинно принять ту или иную сторону в лесных проблемах — как принял одну из сторон сам Леонов. Посему в течение полугода критика романа в глубокий лес не забиралась, а путалась в трёх соснах: вот стилистика, вот роль партии, вот Грацианский, вот истеричная Поля… И опять всё то же самое по кругу.
Вадим Кожевников, редактор «Знамени», где роман опубликован, был в те месяцы, как вспоминали современники, на нервах. Полететь могла и его виновная голова: такую крамолу пропустить!
Затаившись, все ждали высшего решения, но его всё никак не было. Приступивший к обязанностям генерального секретаря Никита Хрущёв, в отличие от Сталина, книг не читал — это царь Иосиф даже во время войны, или накануне её, мог дать команду одну пьесу растоптать, а в благодарность за другую лично звонить автору. После его смерти времена наступили иные — до культуры руки доходили далеко не сразу.
Не дождавшись кивка, 10 мая 1954 года в Центральном доме литераторов решили провести обсуждение романа Леонова.
Подготовлено всё было качественно.
Для начала противники Леонова дождались того момента, когда секретариат Союза писателей, где у Леонова сохранялись крепкие отношения со всем «главком», отбыл на съезд в Киев.
Для развенчания романа подобрали (по-видимому, не без закулисных переговоров) хороших загонщиков. Во-первых, Константина Паустовского, писателя признанного и маститого — пусть и в меньшей, чем Леонов, степени. Во-вторых, Степана Злобина, о котором сказать стоит отдельно: далеко не все помнят это имя, а зря.
Биография его была не менее интересна и противоречива, чем леоновская. Родился Степан Павлович в 1903 году, в семье эсеров (мать в 1906-м была приговорена по делу о покушении на генерала Рейнбота к каторге, заменённой вечным поселением в Туруханском крае; отец после событий 1905 года тоже был выслан в Сибирь). В 1917-м и сам Злобин пошёл по эсеровской дорожке, за что и был арестован большевиками, посажен в Бутырку и отпущен на поруки отца. В 1924 году он снова попал в поле зрения чекистов и опять два месяца провёл в Бутырке, но и в этот раз всё обошлось — хотя в картотеке неблагонадёжных его имя сохранилось.
Первую известность Злобин получил как исторический романист: в 1929 году он выпустил книгу «Салават Юлаев» — вещь, предназначенную скорее для юношества, но в этом смысле дельную и занимательную.
В Отечественную войну он, пошедший на фронт, попал в окружение и, оглохший от контузии, раненный осколком в лицо, оказался в плену. Там возглавил подполье, готовил побег, был приговорён к смертной казни… В общем, вёл себя самым достойным образом.
После войны Злобин пережил наивысший свой писательский успех: в 1951 году он получил по личному решению вождя Сталинскую премию за крепкий, добротный роман «Степан Разин».
Чуть раньше Злобин написал роман «Пропавшие без вести» — о судьбах красноармейцев, оказавшихся в фашистском плену, но на исходе 1940-х такая литература не приветствовалась. Роман был изъят КГБ, и рукопись была возвращена автору лишь после смерти Сталина.
В начале 1954 года Злобина постигла новая неудача: выступая 6 декабря на собрании писателей Москвы, он позволил себе некоторые вольности, и через день «Правда» назвала его речь «идейно порочной».
Книги Злобина исчезли из планов издательств, и писатель, так долго зарабатывавший то самое, леоновское «право на Родину», сначала как бывший эсер и сын эсеров, потом как военнопленный, об этом ещё и романы сочиняющий, вновь оказался не у дел и без работы. (Опережая события, скажем, что, начиная с 1956 года, книги его снова начнут выходить.)
В этой ситуации Злобину нужно было как-то возвращать своё имя: и события вокруг «Русского леса», верно, показались Степану Павловичу подходящими для восстановления репутации.
Если, конечно, не предположить, что леоновский роман возмутил его совершенно искренне. Что, признаем, в логике дальнейшей злобинской судьбы тоже допустимо: ведь это он впоследствии будет писать обращение к Хрущёву с протестом против расправы над Борисом Пастернаком и Владимиром Дудинцевым, это он выступит в защиту молодых Василия Аксёнова и Андрея Вознесенского, временно попавших в немилость, это он будет оказывать посильную поддержку и Юрию Домбровскому, и Лидии Чуковской…
Однако ж степень его раздражения на Леонова с его «Русским лесом» всё-таки кажется нам несколько преувеличенной.
Девятого мая Константин Паустовский, как председатель секции прозы, лично позвонил Леонову. Они, надо сказать, едва не стали родственниками — в своё время Паустовский пришёл в гости к Леоновым с племянником и сватал его за Лену, старшую дочь Леонида Максимовича и Татьяны Михайловны. Сватовство ни к чему не привело, и Леонов потом уверял, что Паустовский затаил по этому поводу обиду. Ну, не знаем.
По телефону Паустовский, посекундно заминаясь, посоветовал Леонову на обсуждение не приходить, дабы поберечь нервы.
Но Леонов всё-таки пришёл, узнав, что первым заседанием дело не ограничилось и роман будут обсуждать ещё раз. В итоге прошло целых три заседания, чего в практике Союза писателей не было никогда. Даже на Пастернака и Солженицына столько времени не тратили.
Паустовский, взвесивший все «за» и «против», сослался на простуду и выступил лишь с кратким вступительным словом, сразу передав бразды правления Злобину.
Степан Павлович выступал два с половиной часа, неоднократно упомянув и реальные, и надуманные ошибки и шероховатости романа.
В частности, он заново пересказал все доводы лесовода Васильева, и это, видимо, неслучайно.
По завершении речи у многих из числа собравшихся создалось общее ощущение, что Леонов — по злобинскому мнению — вообще не писатель, а самозванец.
Стилистика романа, о которой Злобин говорил особенно много, была конечно же по большому счёту ни при чём. Недаром на заседании присутствовали обе заинтересованные стороны — и Васильев, и Анучин, — занимавшие позиции прямо противоположные.
Они тоже высказались по поводу «Русского леса», и если Анучин ещё раз поддержал позицию Вихрова, то Васильев прямо сообщил собравшимся о том, что в романе Леонова «отрицательно трактуется роль государства и даже роль партии».
Это уже тянуло на политическую статью: отрицательная трактовка роли партии!
Для поддержания своей точки зрения Васильев принёс с собой «Резолюцию читательской конференции работников и студентов ленинградской лесотехнической академии имени Кирова» от 23 марта 1954 года. Там, в частности, утверждалось: «Автор Л. Леонов не разобрался в проблеме леса. <…> В романе нет не только самого леса и производственников в лесу, в романе нет научно-производственной жизни, нет коллектива, нет партии. <…> Вихров только честный маньяк, застрявший на старых положениях науки. <…> Конференция высказывается за решительное исправление романа в части литературных приемов, тематики, языка и стиля. Без такой переработки роман не должен переиздаваться».
К чести и работников лесного хозяйства и собравшихся на обсуждении писателей, подавляющее их большинство выступило в качестве адвокатов Леонова. А там были и старые знакомые Леонова — лесоводы Е. И. Лопухов, В. Г. Нестеров и Г. М. Бенинсон, и критики Е. Д. Сурков, 3. С. Кедрина и Г. А. Колесникова, и студенты, которых Васильев привёл с собой, — видимо, для поддержки собственной позиции. Но случилось неожиданное: в ходе встречи студенты прониклись правотой Леонида Леонова и его сторонников и, к бешенству Васильева, активно демонстрировали свою позицию аплодисментами.
Бенинсон поспорил с тем положением, будто Леонов «не разобрался в проблеме леса», и сказал, что писатель читал и «таких авторов, о которых мы, специалисты, даже не слыхали».
Нестеров назвал роман «кладом народной мудрости».
Другие выступавшие дошли до того, что Васильева и Злобина самих обвинили в «грацианщине».
Вообще при всех нервозатратах, что пришлось пережить Леонову, да и не только ему, за двадцать — при Сталине — лет в литературе, невозможно не отметить одной вещи. Да, последствия литературной критики тогда могли быть весьма печальными — однако сам факт циркуляции в печати идей противоположного толка говорит о внутренней раскрепощённости общества и даже в каком-то смысле демократичности его.
Выясняется, что партия не была инициатором всех внутри-литературных процессов, зачастую лишь постфактум принимая ту или иную сторону. Да, Сталин лично мог запретить тот или иной роман, ту или иную театральную постановку. Но, с другой стороны, даже благосклонность Сталина не гарантировала защиту от того, что романы Леонова не будут топтать ретивые критики, а, скажем, пьесу Булгакова «Дни Турбиных», которую вождь посещал 16 раз, не снимут из репертуара под давлением делегации украинских писателей, посчитавших сочинение Михаила Афанасьевича обидным для их самостийного народа.
Васильев конечно же был ошарашен случившимся на обсуждении: он рассчитывал на совсем иной результат.
— Мне хочется выразить большой душевный протест против того, что товарищи обо мне говорили как о Грацианском, — сказал он в последний день заседаний, и, право слово, его даже можно пожалеть в этой ситуации.
— Ни с того ни с сего я должен, будучи приглашённым гостем, уходить с именем какого-то Грацианского, шпиона и мерзавца. Я прошу таковым меня не считать, — завершил свою речь Васильев.
Впрочем, после обсуждения своего романа Леонов вернулся далеко не успокоенный — он предполагал, что произошедшее лишь начало долгой тяжбы. Хорошо, что хотя бы, в отличие от недавних времён, такие разборки не грозили более серьёзными последствиями.
Леонов даже находил в себе силы забавно шутить по поводу Злобина и ещё одного сторонника профессора Васильева по фамилии Дик. Писатель переиначил стихотворение Лермонтова и, потирая руки, повторял: «Бьётся Терек, Дик и Злобин».
Васильев вскоре продолжил борьбу за спасение своего профессионального имени другими, более проверенными методами.
В августе 1954 года в ЦК КПСС пришло письмо, подписанное им, а также профессором В. Тимофеевым, членом-корреспондентом Академии наук СССР Н. Баранским и академиком В. Сухачёвым с требованием заставить Леонида Леонова «Русский лес» переделать самым кардинальным способом, в числе прочего изъяв «буржуазные теории» постоянства леса.
«Возрождение этого „принципа“ в нашей литературе, тем более в художественной, может внести лишь ненужную вредную путаницу среди всех тех, кто знаком с утвердившимися у нас основами организации лесного хозяйства или изучает их», — говорилось в письме.
Из ЦК письмо переслали в отдел науки и культуры; там подумали и выдали своё заключение: «Критику романа „Русский лес“ со стороны указанных учёных нельзя признать объективной. Они односторонне подходят к этому роману и игнорируют его особенности как художественного произведения, где читателя в первую очередь интересует судьба героев, правдивое изображение их характеров, реальный показ событий. Полагаем нецелесообразным принимать какие-либо меры по данному письму».