СТОЛПЫ КАНЦЕЛЯРИИ

СТОЛПЫ КАНЦЕЛЯРИИ

Обоими отделами канцелярии его эсэсовства Майера заведовал младший фельдфебель СС унтершарфюрер Бублиц. С большим трудом вскарабкался он на желанную ступеньку служебной лестницы. Долгие годы Бублиц ходил в сержантах.

Придет бывало, унтершарфюрер в общий отдел и жалуется:

— Die andere sindе befordert, und ich saufe. Другие получают повышение а я — шиш.

По правде говоря, он даже чина сержанта не заслуживал.

Начальник главной канцелярии по-немецки правильно писать не умел. Вопросы немецкой грамматики он постоянно выяснял у заключенных литовцев и у поляков. Важные докладные записки ему тоже редактировали заключенные. Черт его знает, как Бублиц с такой грамотностью продавал перед войной молоко в лавочке своей супруги?

В лагере ему было конечно, легче чем в лавке жены. Целыми днями Бублиц слонялся без дела. За него работали узники. Сам же он промышлял свободной торговлей.

Бублиц тайно держал в Штутгофе мастера-часовщика. Для отвода глаз часовщик принимал в починку часы и от эсэсовцев, но обслуживал преимущественно солдаток и вдов. Ему присылали в ремонт часы из Гданьска, Берлина и еще более отдаленных мест. Хороши были, видно, в то время дела с часовщиками в Германии, если за помощью обращались в такую вонючую дыру, как Штутгоф. За ремонт ходиков солдатки и вдовы платили мастеру натурой и всякой всячиной. И он ловил рыбку в мутной воде. По его собственному признанию, он часто сам не знал, кто больше нуждается в его умении: Uhren или Hurren — то бишь часы или потаскухи…

В лагерном лексиконе термин «воровать» почти отсутствовал. Вором считался тот кто крал корочку хлеба, какую-нибудь завалящую репу, пару картофелин, сгнившую кормовую брюкву. Кража часов, костюмов из английского материала, швейных машин и моторов целомудренно именовалась «организацией». А совершивший кражу — «организатором». Воровство в Штутгофе было строжайше запрещено, но зато с благословения властей процветала «организация». «Организатор» считался смекалистым и инициативным человеком. Бедных он щадил — что с оборванцев возьмешь. Он все добывал за счет казны на складах СС или DAW.

Случалось, правда что от их усердия терпели и заключенные: когда пропадал мешок-другой сахара, маргарин, крупа или хлеб, власти соответственно уменьшали рацион заключенных. Но ведь «организаторы» не действовали злонамеренно. Они вовсе не собирались лишать бедняка куска хлеба — фуй стоило ли пачкать руки. Бедняга-арестант отдувался за общий порядок. А вообще-то у бедняка можно было только воровать, но не «организовывать».

Начальник канцелярии Бублиц принадлежал к сонму самых выдающихся «организаторов» в лагере. У него было два-три помощника-посыльных, которые жили в привилегированных условиях. Прикажет, бывало Бублиц, «организуй» такую-то и такую-то вещь, такие-то и такие-то продукты… Посыльный должен разбиться в лепешку и выполнить приказ. Бублица не интересовали детали только результат. У заключенного разумеется, нет ни гроша — купить он ничего не может. Требуемую вещь он может только украсть. Если же посыльный не в силах «организовать» требуемую вещь он обязан свистнуть что-либо другое, на что можно произвести интересующий Бублица обмен. Вышеназванная сложная операция и называлась «организацией».

Велосипеды, изделия из кожи, сапоги, золотые перья, одежда, костюмы, белье, часы перстни — все эти ходкие и ценные в военное время товары были объектом «организации».

Бублиц смертельно боялся своей жены толстой и сердитой как начальник гестапо бабы. Ноги у нее были — настоящие колоды. Лицо все в морщинах, смятое, словно его корова жевала. Говорить по-человечески фрау Бублиц не умела. Она постоянно кричала. Туго приходилось шалуну Бублицу, охотнику до вдов и солдаток.

Окунувшись с головой в бизнес, Бублиц узниками почти не интересовался и ничего плохого им не делал. Он старался не замечать их проступков, а заметив, никому не доносил. Кроме того, бизнесмен редко прибегал к нагайке. Можно ли было ждать большего от эсэсовца — начальника канцелярии?

Даже за сделанную ему гадость Бублиц, бывало не наказывал Раскричится только, а потом полушутя скажет:

— Вы хотите, чтобы во мне опять взыграл дух старого эсэсовца?

Избави бог, кто возьмет такой грех на душу!

Бублиц в недавнем прошлом, видно, был отъявленным бандитом не стал бы он зря вспоминать о своем эсэсовском духе. Унтершарфюрер раньше работал в других лагерях и там должно быть, как следует перебесился. В Штутгофе от его воинственности остались рожки да ножки. Ему бы теперь только юбки…

Ко мне Бублиц относился хорошо.

Я был настоящим доходягой, когда попал к нему на работу. Голодный, как церковная крыса, с распухшими ногами, с расхлябанным сердцем и противной дрожью в коленях. Бублиц не заставлял меня надрываться. Больше того он обеспечил меня лишней порцией: мне были дарованы объедки с эсэсовского стола. Унтершарфюрер где-то раздобыл для меня солдатский котелок, чтобы я мог брать остатки из кухни.

Эсэсовский обед не шел ни в какое сравнение с нашим. Он был подлинным шедевром. Тут одних объедков набиралась целая бочка. Раздавали их почти всем узникам, служившим в здании комендатуры. Остатки выдавали с разрешения начальства, но тем не менее тайно. Съедать их тут же на кухне не разрешали, нужно было выносить. Некоторые заключенные могли подкрепиться в своих рабочих комнатах, но я к сожалению, был лишен такой возможности. Нашу канцелярию постоянно навещали разные должностные лица такие как Хемниц и Майер. Когда нелегкая их приносила, хоть под стол полезай со своим котелком!.. Волей-неволей пришлось подыскивать себе более удобное место. Наконец мои поиски увенчались успехом. Я прекрасно устроился… в уборной. Там было спокойно. Белый кафель. Белые масляные краски. Простор. Правда, мойка посуды доставила мне на первых порах у много хлопот. Потом все наладилось. Я нашел чудесный выход. Какой? Секрет. За здорово живешь не расскажу.

Мой патент.

К сожалению, идиллия продолжалась недолго. В уборной на месте преступления был схвачен один известный капо, вздумавший выполнять свои брачные обязанности не ночью, а днем. Власти извлекли из печальной истории урок и стали выгонять узников из уборной даже в тех случаях, когда те заходили с самыми невинными намерениями скажем, выкурить козью ножку…

С Бублицем я ужился бы совсем хорошо, если бы не разногласия, возникшие между нами в понимании отличительных особенностей баварского характера. Я несколько лет провел в Баварии, учился в Мюнхене и был к баварцам неравнодушен. Бублиц же ненавидел их лютой ненавистью.

— Ты представить не можешь, — кипятился он — какой хлам эти баварцы.

В 1940–1941 годах Бублиц был на некоторое время разлучен со своей женушкой. Он работал в знаменитом концентрационном лагере Дахау, находившемся далеко от его родного Гданьска.

— Само собой понятно — объяснял Бублиц — молодой парень не прочь завести романчик с девицей поволочиться, скажем… Но — плевался он, баварцы — дикари. Увидят, что какая-нибудь Гретхен якшается с эсэсовцем немедленно выгоняют ее из родительского дома и предают анафеме… Что за подлость? Почему они, гады ничего не делают своим девчонкам, когда те шляются с армейцами? а когда с доблестными воинами СС — поднимают скандал. Ух, бестии!

— Господин шарфюрер — парировал я, — сами виноваты. Собрались к барышне, переоденьтесь; мало ли что может случиться?..

— Почему пруссачки с нами поступают по-божески? — философски вопрошал Бублиц. — Пруссачкам все едино.

— Ну, милейший, о пруссачках баварцы не очень высокого мнения. Они утверждают, что пруссачку сесть попросишь а она лечь норовит…

— А баварки на других дрожжах, что ли, заквашены? Вон в Мюнхене, столице Баварии на Кенигсплац есть музей скульптуры и галерея живописи. А рядом стоит обелиск. Когда мимо него пройдет двадцатилетняя целомудренная баварская девушка он бы должен покачнуться. Но до сих пор, представь себе, он ни разу еще не качнулся!

— Что правда то правда, — отвечаю спокойно, — но ведь у обелиска постоянно толпятся пруссачки с эсэсовцами!

Шефом нижней канцелярии, другими словами — капо нашей канцелярской команды был поляк Август Загорский. Заключенные называли его железным канцлером.

Загорский — тридцатипятилетний чернобровый мужчина атлетического сложения. Черты лица правильные. Открытый взгляд. Глубоко сидящие глаза. Большой умный лоб. Загорский был родом из окрестностей Гданьска и до войны служил кассиром на почте. В лагерь он попал в 1939 году в основном за свою принадлежность к польской нации. Загорский был одним из пионеров лагеря. Только железное здоровье, выносливость и воля спасли его от верной смерти. В 1941 году родные Загорского выхлопотали ему освобождение. Три месяца прожил он на свободе в маленьком хозяйстве отца, но вскоре его опять упекли в лагерь. И опять он должен был пройти через все муки ада, пока не сделался капо канцелярии. Справедливый, умный и честный человек, Загорский мог бы стать превосходным лидером оппозиции в демократическом парламенте. Начальство дорожило им за исполнительность и деловитость. Долгое время он занимал важный и ответственный пост в лагере и оказывал всяческую поддержку заключенным. Многих из них он спас от смерти.

Помощником Загорского был Бруно Ренкайский — тоже порядочный и всеми уважаемый человек. До войны Ренкайский служил во втором отделе Польского генерального штаба, работал в Познани. По окончании немецко-польской войны его арестовали. Ренкайскому предъявили обвинение в действиях направленных против Третьей империи, однако местный суд оправдал его. Вышестоящие судебные органы в Берлине утвердили оправдательный приговор. Свое решение они мотивировали тем что Ренкайский, как офицер, честно служил государству с которым Германия поддерживала дружеские отношения. Он, дескать, работал на благо своей родины, и следовательно немецкий суд неправомочен его наказать. Администрация тюрьмы выдала ему соответствующее свидетельство и распахнула перед ним двери. Но за ворогами его поджидали агенты гестапо.

Не успел Ренкайский выйти из тюрьмы, как гестаповцы задержали его отняли копию решения суда и доставили в Штутгоф, где он и промаялся без малого четыре года.

Умный, отзывчивый необыкновенно общительный человек Ренкайский в свои сорок лет казался стариком.

Загорский и Ренкайский пользовались особенным влиянием среди польской части заключенных. Их слово играло решающую роль в определении польской политики в Штутгофе. Меня, попавшего на работу в канцелярию они оба приняли с распростертыми объятиями, утешали как могли, не обременяли работой. Учили трудиться по-лагерному, не спешить. Работа, дескать, не медведь, в лес не убежит, а здоровья не поправишь… Они кормили меня и поили, помогали залечивать раны. До гробовой доски я с благодарностью сохраню в сердце их светлые образы!..

Загорский и Ренкайский пережили в лагере ужасную трагедию и решили остаться в нем до конца войны.

Они были женаты. Их жены остались на свободе. Желая выжить и оказать посильную помощь мужьям, они должны были онемечиться. Но мужья не отреклись от своей национальности. Ренкайский и Загорский не смогли бы вернуться домой даже после освобождения. Официально они числились поляками, а жены немками, правда, третьего сорта. За интимные связи с немками их вернули бы обратно в лагерь. А жить на свободе и скрываться от собственной семьи мучительный удел.

Железный Август всерьез убеждал меня, что самое безопасное — дождаться конца войны именно в Штутгофе. Тут, мол, хуже не будет. Дела принимают хороший оборот. Если ты до сих пор не погиб, то уж обязательно уцелеешь. Тут тебя союзники не разбомбят, немцы в СС не мобилизуют, не заставят подписывать позорные обязательства.

Я добровольно остался работать с ними и после того, как получил титул почетного каторжника и имел право на безделье. В лагере сидеть без работы вообще невесело. Кроме того положение почетного каторжника было крайне ненадежным. В любой момент тебя могли вернуть в общий блок и без пересадки отправить в лесную команду. На старом месте, в канцелярии, было больше шансов уцелеть. Кроме того, в ней меня удерживали хорошие люди. И наконец из канцелярии было видно далеко, весь лагерь, все люди весь порядок словом, весь материал под рукой…