ЭТА ГАДЮКА ФРИЦ ЗЕЛЕНКЕ
ЭТА ГАДЮКА ФРИЦ ЗЕЛЕНКЕ
Фриц Зеленке — немец, родился в Гданьске. Лет ему было примерно тридцать пять-сорок. Среднего роста, ладно скроенный, он отличался недюжинной физической силой. По профессии Зеленке был мясником, по призванию — нечто вроде верхолаза — Fassadenkletter. Он лазил по стенам, как муха. Фриц без лестниц вмиг взбирался на третий и на четвертый этажи каменного дома. По специальности Зеленке был взломщик банковых касс.
Самый мизерный заработок Зеленке, по его рассказам, в мирное время составлял восемь тысяч марок в месяц, самый крупный — девяносто тысяч. Работал он в одиночку, но в лагерь попал из-за баб. Донесли, холеры! Он, видите ли изменял им.
Когда Леман отбыл сражаться за фюрера, Зеленке стал полновластным и единственным старостой Штутгофа. И хоть лагерь с каждым днем расширялся и полнел, как немец у пивной бочки Зеленке прекрасно управлялся один. В помощниках он не нуждался.
Раздобревший на лагерных харчах, всегда полупьяный, но деятельный Зеленке рыскал по лагерю с волкодавом и нагайкой, сплетенной из проволоки ни дать ни взять комендант конного завода в Аргентине.
Он гарцевал по лагерю, словно мышиный жеребчик возле кобылы… Но гарцевал как-то крадучись, все бочком, на цыпочках — ну словно воришка подкрадывался. А воришкой-то он как раз не был. Он был бандит крупного масштаба… Только манера у него была такая: подкрадется на цыпочках, бочком и ка-ак вытянет нагайкой… Сразу поймешь, что за птица…
Зеленке славился необыкновенной хитростью, пронырливостью и коварством. Но если давал «Gaunerwort» — слово жулика — свято! Всегда сдержит. На его «Gaunerwort» можно было всецело положиться.
Амбиция старосты не знала границ. Осенью 1944 года он организовал соревнования по боксу среди заключенных. В лагере нашлись охотники бывшие боксеры любители и профессионалы. В соревнованиях принимал участие и сам Зеленке. О боксе и о его технических премудростях он не имел ни малейшего представления. Староста рассчитывал только на свою незаурядную физическую силу и на титул. И все же нашлись виртуозы разукрасившие Зеленке физиономию. Староста страшно обиделся: как они посмели дотронуться до столь важной персоны!
По окончании соревнований Зеленке схватил свою нагайку и, придравшись к какому-то пустяку принялся обрабатывать нахала-победителя: пусть зарубит у себя на носу, с кем имеет дело, пусть почитает начальство.
В марте 1944 года Зеленке постигло несчастье. Его вывезли вместе с тридцатью другими головорезами в то самое проклятое бухенвальдское учебное заведение, которое отправляло своих выпускников прямо на фронт и сожрало но славу фюрера Арно Лемана.
После отъезда Зеленке старостой по какому-то недоразумению назначили Ганса Зенгера. Весь лагерь диву давался. Что бы это значило? Нет, это не к добру. Не сдохла ли ненароком какая-нибудь собака у коменданта, если Зенгера произвели в старосты?
Бывший кенигсбергский купец-ювелир, торговавший на свободе часами, золотом, бриллиантами, Зенгер был тихоней. Долгое время он подвизался в роли шрейбера у Вацека Козловского, потом дослужился до блокового. Никто из узников не мог на него пожаловаться.
Вступая на пост старосты Зенгер отказался от функций палача. Условие купца было принято. Добровольно воспользоваться открывшейся вакансией не преминул Вацек Козловский.
Правление Зенгера в один день преобразило лагерь. Прекратились драки, не было раненых. Никто не орал. Жили себе люди поживали, как будто навсегда исчезли из лагеря головорезы-разбойники.
Все шло стройно, как по заведенному.
С таким положением Арно Хемниц не мог долго мириться. Через три недели он прогнал Зенгера и отдал бразды правления другому — бешеному тирольцу Тони Фабро.
Став старостой, Тони Фабро развернулся вовсю. Истерик, циник лгун, выродок, он смекнул, что, пресмыкаясь перед начальством, непременно получит вольную. Тиролец из кожи вон лез. Он превратился в самого бесстыдного доносчика. Везде вертелся, вынюхивал, подслушивал и доносил…
Но вскоре из Бухенвальда вернулся Фриц Зеленке. Оказалось что прошлое его было столь ярко, столь богато событиями поражало столь несметными судимостями что даже присяжные разбойники, руководители эсэсовской учебной команды в Бухенвальде пришли в ужас. Фрица не приняли в питомник головорезов.
Опечаленный несчастной судьбой любимца, Хемниц принял все меры к его возвращению в лагерь. Зеленке вернулся сильно изменившимся.
Он давал мне иногда сигарету. Мы были с ним некоторое время приятелями. Правда, брать ее из тяжелого серебряного портсигара мне самому не разрешалось. Зеленке собственноручно бросал ее мне под ноги. Я тотчас вскакивал и подхватывал подарок. Вот какая горячая у нас была дружба. О Бухенвальде он рассказывал мне страшные вещи.
По словам Зеленке, власть в Бухенвальде сосредоточена в руках политических заключенных, а не уголовников как у нас. Там господствуют не зеленые, а красные треугольники. Красные же, утверждал Зеленке, самые отъявленные негодяи. От них зеленым прямо житья нет. Если, говорил он, какой-нибудь уголовник в шутку стянет что-нибудь у политического или заедет ему в морду, то его, уголовника немедленно предупреждают: брось — накажем. Стоит якобы зеленому повторить шутку, и он получает второе извещение: через три дня дай дуба сам не дашь — поможем. Мрут там зеленые, как мухи, и все с легкой руки красных, будь они прокляты, — горячился Зеленке. Для зеленых Бухенвальд — настоящая каторга, нет там никакого единства: уголовники сами по себе, политические сами по себе.
Другое дело, мол, в Штутгофе. Тут тебе и единство заключенных и справедливое царствование уголовников.
На обратном пути в Штутгоф Зеленке видел, как американцы бомбили Берлин.
— Gaunerwort, — клялся он. — немцы войну продули. Американцы бомбят «totsicher» — смертельно точно.
Зеленке возвратился в лагерь осунувшимся и страшно подавленным. Его угнетало сознание того что война проиграна и ему, как представителю властей может быть, придется держать ответ… Было над чем задуматься!
Зеленке застал в Штутгофе двух старост — Зенгера и Фабро. Было ясно, что один из них обязательно будет съеден: нужно же для Зеленке освободить место.
Первой жертвой стал Ганс Зенгер. Среди бела дня на невозмутимо разгуливавшего купца напал Хемниц стащил с него плащ, снял сапоги, добытые якобы нечестным путем. А ведь рапортфюрер прекрасно знал, что все блоковые, все капо и другие лагерные аристократы, как и Зенгер присваивали себе чужую обувь и одежду — но никто их не трогал.
У Зенгера произвели обыск и нашли золотое кольцо. Ювелир клятвенно уверял что он находку никогда в глаза не видел да кто ему поверит! Перстень найден — и шабаш!
Беднягу Зенгера нарядили в вонючее тряпье и спровадили в Гопегиль филиал Штутгофа — на кирпичный завод, куда узников обычно отправляли за тягчайшие преступления. В Гопегиле ювелир быстро перешел в сословие доходяг, а Зеленке вернул себе корону.
Вскоре и бешеный тиролец Тони Фабро испытал на себе превратности судьбы.
Уж не сам ли Вельзевул из зависти спутал его любовные карты? Темпераментный Тони страстно влюбился в девушку-арестантку, молодую смазливую, круглолицую польку. К несчастью у нее на примете был другой. Ладный такой, молодой соотечественник, служащий больницы.
Тони Фабро, как староста лагеря, решил проучить счастливого соперника. Тиролец пришел в больницу, вызвал поляка в коридор и съездил ему в челюсть. Пока избранник молодой арестантки очнулся, пока понял за что так немилосердно пострадала его челюсть, Тони Фабро скрылся во дворе. Но темпераментный староста далеко не ушел. Его мучили угрызения совести: слабовато он выдал сопернику-босяку! Подумать только — полячишка сделает холодную примочку и опять станет увиваться за красоткой. Не выйдет! Нет, ни один приличный мужчина не поступает так со своим соперником, особенно староста. Если дать так дать, чтобы бестию ноги больше не таскали.
Снедаемый завистью и мучимый угрызениями совести, Тони Фабро опять вернулся в больницу и опять вызвал своего соперника. Но на сей раз поляк не просто вышел, он вылетел, бросился на Тони и своими звериными когтями здорово изодрал ему лицо.
Оскорбленный в своих лучших чувствах бешеный тиролец пыхтел, обливался кровью. Между тем из дверей выскочило еще несколько ребят. Они разорвали на Тони пиджак и крепко отдубасили старосту: кто орудовал метловищем, кто поленом. Намяли страдальцу бока и выбросили окровавленного во двор.
Произошел неслыханный, недопустимый скандал. Баталия разыгралась в больнице. Шум стоял невообразимый. Пострадало начальство — староста лагеря.
И причиной содома были любовные шашни, строго запрещенные и наказуемые в лагере.
Смекалистый Тони Фабро, шатавшийся с забинтованной мордой нашел остроумный выход из положения. Он тотчас пустил среди немцев-арестантов слух, что на него якобы напали поляки-шовинисты и хотели зарезать. Он мол, еле-еле ускользнул от ножа.
Возмущение немцев-уголовников приняло угрожающий характер. Они собирались группками, точили ножи. Устроим, мол, польскую резню на славу. Их противники, поляки, в свою очередь вытаскивали из темных углов разные инструменты — голыми руками нас дескать не возьмешь.
Страсти в лагере накаляются, кипят. Брань, угрозы, провокации сменяют друг друга. Новая немецко-польская война кажется неизбежной. Наш литовский блок и тот, на всякий случай забаррикадировал дверь — мало ли что может случиться: зарежут а потом доказывай что ты не поляк и не немец.
Зеленке на всякий случай взял под опеку своего коллегу Тони Фабро и запер его, как в карцере, в той самой умывальне, где каждую неделю находили по висельнику… Немецкая партия без объявления войны авансом поломала кости одному поляку. Он ни в чем не был виноват, добросовестно выполнял свою работу в лесу. И фамилия у него была совсем не польская, а литовская Пранайтис. Так черным по белому значилось в документах.
Пранайтис преспокойно ковырялся возле своего пня, как вдруг какой-то немец-уголовник подошел и явно из патриотических побуждений, дал ему дубиной по голове. Тут подоспели еще бандиты с зелеными треугольниками и доломали несчастному поляку остальные кости.
Не прошло и часа, как Пранайтис распрощался с жизнью.
Неизвестно, то ли немцы убив Пранайтиса, почувствовали себя отомщенными за покушение на личность Тони Фабро, то ли тут примешались другие политические соображения, но их воинственный пыл угас. Зеленке приложил к конфликту руку, учинил допрос и безоговорочно стал на сторону поляков. Тут дескать, дело не в национальных чувствах: всю кашу заварил шелудивый осел Тони Фабро, с него и спрос.
Само собой разумеется что решение Зеленке предопределило судьбу тирольца. Вскоре его вывезли из Штутгофа куда-то в другое место. Перед отбытием он просидел несколько дней в бункере. Когда он уезжал никто, ни один уголовник, ни сам Зеленке, не говоря уже о других заключенных не подал ему руки.
В Штутгофе опять остался один староста — Зеленке. Он быстро обрел былую форму, утерянную было за время путешествия в Бухенвальд.
Началась новая счастливая эра в жизни взломщика. Могущество Зеленке еще более возросло. Он разбогател, стал почти миллионером. Но это особая статья.
После высылки Зеленке в Бухенвальд пани блокова убивалась так же как при проводах Лемана. Поплакала, поплакала и успокоилась: что же ей оставалось делать. Вскоре дебелая София поймала в свои сети еще двух выдающихся хахалей. Нашлись и на нее охотники!
Вернувшийся из Бухенвальда Зеленке тоже нашел себе новые привязанности. Похоже, что сама пани блокова пеклась о его благополучии… ну, а это значит, что вожделения Зеленке находили полное удовлетворение. Он только не обращался к начальству с такими дурацкими челобитными как Леман.
Так Зеленке вкушал радости бытия, пока заключенные разорвали его живого на части.