XXVIII

XXVIII

В дни суда нас окружали добрые друзья, преданные и полные глубокого сочувствия, — Салка Фиртель, Клиффорд Одетс с женой, Эйслеры, Фейхтвангеры и многие другие.

Салка Фиртель, польская актриса, устраивала у себя в Санта-Монике интересные ужины, на которые приглашала людей искусства и литературы. У нее бывали Томас Манн, Бертольт Брехт, Шенберг, Ганс Эйслер, Лион Фейхтвангер, Стефан Спендер, Сирил Коннолли и множество других. Где бы Салка ни жила, она всегда создавала у себя «une maison Coppet» [119].

В доме Ганса Эйслера мы часто встречались с Бертольтом Брехтом — коротко остриженный, с неизменной сигарой во рту, он всегда был полон энергии. Несколько месяцев спустя я показал ему сценарий «Мсье Верду», и он довольно бегло просмотрел его.

— О, вы пишете сценарии на китайский манер. — И больше он мне ничего не сказал.

Как-то я спросил Лиона Фейхтвангера, что он думает о политическом положении в Штатах. Последовал довольно забавный ответ:

— В некоторых совпадениях можно усмотреть нечто весьма знаменательное: когда я построил себе новый дом в Берлине, к власти пришел Гитлер, и мне пришлось оттуда бежать. Не успел обставить себе квартиру в Париже, как и туда явились нацисты, и мне снова пришлось бежать. А теперь в Америке я только что купил себе дом в Санта-Монике… — Тут Фейхтвангер пожал плечами и выразительно улыбнулся.

Иногда мы встречались с Олдосом Хаксли и его женой. В ту пору он очень увлекался мистицизмом, а мне, по правде говоря, гораздо больше нравился циничный молодой человек 20-х годов.

Как-то мне позвонил наш друг Фрэнк Тейлор и сказал, что с нами очень хотел бы познакомиться уэльский поэт Дилан Томас. Я ответил, что мы будем очень рады.

— Хорошо, — с некоторым колебанием сказал Фрэнк, — тогда я приведу его, если только он будет трезв.

В тот же вечер, попозднее, раздался звонок, я открыл дверь, и к нам ввалился Дилан Томас. Если в таком состоянии он считался трезвым, то каков же он бывает пьяным? — подумал я. День или два спустя он пришел к нам обедать и произвел уже гораздо лучшее впечатление. Глубоким, звучным голосом он прочел нам свои стихи. Я не помню образов, но слово «целлофан» почему-то сверкало в его волшебных строках, словно отраженное солнце.

Среди наших друзей был и Теодор Драйзер, которым я всегда горячо восхищался. Иногда он обедал у нас со своей женой, очаровательной Элен. Драйзер мог в душе горячо негодовать, но в обществе он всегда был мягким, добрым человеком. Когда он умер, драматург Джон Говард Лоусон, который произносил на его похоронах речь, предложил мне нести погребальный покров и прочесть над могилой написанное Драйзером стихотворение. Конечно, я ответил согласием.

Хотя по временам, когда я начинал думать о своей работе, меня мучили приступы малодушия, я все-таки никогда не терял веры в то, что хорошая комедия разрешит все мои трудности, и с этим чувством я закончил «Мсье Верду». Я писал сценарий почти два года — очень трудно было находить мотивировки, — но снимал потом картину всего лишь три месяца — для меня это было рекордным сроком. Затем я послал сценарий на цензуру в управление Брина. Вскоре я получил извещение о том, что на картину в целом наложен запрет.

Управление Брина — это отделение Легиона благопристойности, цензурная инстанция, которую на свою голову организовала «Моушн пикчэр ассосиейшн» [120]. Я согласен, что цензура необходима, но очень трудно установить ее границы. Единственно, что я мог бы здесь предложить, — это, чтобы правила цензуры были более гибкими и не догматичными и чтобы суждения выносились не по затронутой теме, а по тому, насколько умно, тактично и в хорошем вкусе она решена.

С моральной точки зрения я считаю, что показы физического насилия и ошибочной философии могут быть столь же вредны, как и соблазнительная сексуальная сцена. Бернард Шоу сказал, что дать негодяю кулаком в зубы — это слишком легкий путь в решении жизненной проблемы.

До того как начать говорить о цензуре «Мсье Верду», необходимо хотя бы коротко рассказать его сюжет. «Синяя борода» Верду, незаметный банковский служащий, потерявший во время депрессии работу, решает заняться новым делом: он женится на богатых старых девах, а потом убивает их ради наследства. Его законная жена, бедная больная женщина, живет в деревне с их маленьким сыном и ничего не знает о преступных действиях мужа. После убийства очередной жертвы мсье Верду возвращается домой, как добрый муж-буржуа после тяжелого трудового дня. Этот человек — своеобразный парадокс добродетели и порока: он ухаживает за своими розами, старается не наступить на гусеницу на дорожке сада, в дальнем углу которого он сжег вместе с мусором одну из своих жертв. В сценарии есть жестокий юмор, горькая сатира и критика социального порядка. Цензоры прислали мне письмо с объяснением причин запрещения сценария. Процитирую часть письма:

«…Мы пропускаем те моменты, которые представляются нам по своей идее и значению антиобщественными. Это та часть сценария, где Верду обвиняет „Систему“ и осуждает существующий социальный строй. Мы обращаем ваше внимание в первую очередь на те места, которые выдержаны в недопустимо резких тонах и, по существу, являются прямым нарушением правил о нравственности в кинопродукции…

Мысль Верду сводится к тому, что смешно ужасаться его жестокостям, которые в конце концов всего лишь «комедия убийств» по сравнению с узаконенными бойнями войны, за которые «Система» награждает людей золотыми галунами. Не вступая в теоретический спор на тему о том, является ли война массовой бойней или необходимой мерой, мы все же указываем на тот факт, что Верду, произнося свои речи, делает серьезную попытку морально оправдать свои преступления.

Второе основание для запрета сценария может быть изложено короче. В картине речь идет о мошеннике, который обманным путем вынуждает нескольких женщин передать ему свои деньги, притворяясь, что женится на них. Здесь большое место уделяется незаконным любовным сношениям, что, по нашему мнению, дурно».

В доказательство приводился длинный список конкретных возражений. Прежде чем изложить их, я хочу дать несколько страниц из моего сценария — эпизод Верду и Лидии, одной из его незаконных жен, старой женщины, которую он в эту ночь собирается убить.

«Лидия входит в слабо освещенный коридор, тушит свет и исчезает в спальне, откуда пробивается луч света в темный теперь коридор. Медленно входит Верду. В конце коридора большое окно, в которое светит полная луна. Захваченный этим зрелищем, он тихонько подходит к окну.

Верду (вполголоса). Как это прекрасно… этот бледный свет — час Эндимиона…

Голос Лидии (из спальни). О чем ты говоришь?

Верду (восторженно). Об Эндимионе, дорогая моя… о прекрасном юноше, которым овладела Луна.

Голос Лидии. Брось ты его, иди ко мне, ложись.

Верду. Иду, моя дорогая… И ступни наших ног утопали в цветах… (Он уходит в спальню Лидии, оставляя коридор в полутьме, — лишь луна льет свет в окно.)

Голос Верду (из спальни Лидии). Взгляни на эту луну. Я никогда еще не видел ее такой яркой!.. Бесстыдная луна.

Голос Лидии. «Бесстыдная луна»! Какой ты глупый!.. Ха-ха-ха… «Бесстыдная луна!»

Музыка становится громче, доходя до ужасающе высокой ноты крещендо, и затем кадр наплывом показывает тот же коридор, но уже утром. Теперь в окно льются лучи солнца. Верду, мурлыча про себя какую-то песенку, выходит из спальни Лидии».

Привожу возражения цензоров по поводу этого эпизода:

«Просим заменить реплику Лидии: „Брось ты его, иди ко мне, ложись“, следующей: „Брось ты его, ложись спать“. Мы полагаем, что эта сцена должна быть сыграна так, чтобы у зрителя не возникала мысль о том, что Верду и Лидия собираются сейчас предаваться радостям супружеской жизни. Нужно также изменить реплику „бесстыдная луна“, которая повторяется несколько раз, а также выход Верду из спальни его жены на другое утро, когда он что-то напевает про себя».

Следующее возражение касалось диалога девушки, которую Верду встречает поздно ночью. Цензоры указывали, что девушка определенно характеризуется в эпизоде как проститутка, что также неприемлемо.

Конечно, девушка в сценарии проститутка — наивно было бы думать, что она приходит в квартиру Верду, только чтобы посмотреть у него гравюры. Но он же приводит ее для того, чтобы на ней испробовать действие смертельного яда, который, не оставляя никаких улик, спустя час после того, как она покинет его квартиру, убьет ее. Эту сцену можно назвать как угодно, но ни в коем случае не непристойной или двусмысленной. Цитирую этот эпизод сценария:

«Парижская квартира Верду над мебельным магазином. Войдя с девушкой в комнату, Верду видит, что она спрятала под плащом заблудившегося котенка.

Верду. Вы любите кошек?

Девушка. Не особенно. Но он промок и озяб. У вас, наверно, не найдется немного молока, дать ему попить?

Верду. А вот и ошиблись, найдется. Как видите, будущее оказывается не таким мрачным, как вам кажется.

Девушка. А разве я произвожу впечатление пессимистки?

Верду. Производите, но я не думаю, что вы действительно пессимистка.

Девушка. Почему?

Верду. Чтобы выйти на улицу в такую ночь, как сегодня, надо быть оптимисткой.

Девушка. Я все, что угодно, только не оптимистка.

Верду. Значит, судьбе назло, наперекор богам?

Девушка(насмешливо). Вы удивительно наблюдательны.

Верду. И давно вы уже этим забавляетесь?

Девушка. О… три месяца.

Верду. Я вам не верю.

Девушка. Почему?

Верду. Такая хорошенькая девушка, как вы, могла бы добиться большего.

Девушка (высокомерно). Благодарю вас.

Верду. А теперь скажите мне правду. Вы только что вышли из больницы? Или из тюрьмы?.. Откуда?

Девушка(добродушно, но с вызовом). А зачем это вам знать?

Верду. Затем, что я хочу вам помочь.

Девушка. Благотворитель, а?

Верду (вежливо). Вот именно… И заметьте, что я ничего не прошу взамен.

Девушка (изучая его). И кто же вы?.. Из Армии спасения?

Верду. Ну что ж, ваше дело. Можете и дальше продолжать в том же духе, если вам нравится.

Девушка (коротко). Я только что вышла из тюрьмы.

Верду. За что вас посадили?

Девушка (пожимая плечами). А не все ли равно? Они называют это мелким воровством… Я снесла в заклад пишущую машинку, которую взяла напрокат.

Верду. Ой, ой, ой… Лучше ничего не могли придумать? Сколько же вам дали за это?

Девушка. Три месяца.

Верду. И сегодня первый день, как вы вышли из тюрьмы?

Девушка. Да.

Верду. Хотите есть?

Девушка утвердительно кивает головой и смущенно улыбается.

Верду. Тогда помогите мне принести кое-что из кухни, пока я буду заниматься кулинарией. Идем.

Оба уходят в кухню. Верду готовит яичницу и помогает девушке собрать приборы для ужина на поднос, который она уносит в гостиную. В ту минуту, когда она исчезает за дверью, он, осторожно проводив ее взглядом, быстро открывает шкаф, достает оттуда яд, выливает его в бутылку с красным вином, затыкает ее пробкой, ставит с двумя бокалами на поднос и уходит в гостиную.

Верду. Не знаю, покажется ли это вам достаточно аппетитным… яичница-болтунья, поджаренные тартинки и немного красного вина.

Девушка. Замечательно! (Она откладывает книгу, которую начала читать и зевает).

Верду. Я вижу, вы устали, поэтому сразу после ужина я отвезу вас в ваш отель. (Откупоривает бутылку.)

Девушка (внимательно глядя на него). Вы очень добры. Я просто не понимаю, почему вы все это делаете для меня.

Верду. А почему бы и нет? (Наливая, в ее бокал отравленное вино.) Разве немножко доброты — это такая уж редкость?

Девушка. Я уже начала думать, что это редкость. (Он готов налить вина и себе, но вдруг спохватывается.) О! А где же тартинки?

(Верду с бутылкой в руках убегает в кухню, быстро заменяет эту бутылку другой, захватывает тартинки и возвращается в гостиную, ставит тартинки на стол с возгласом: «Прошу!» — и наливает себе вина из подмененной бутылки).

Девушка (сбита с толку). Вы смешной.

Верду. Смешной? Почему?

Девушка. Сама не знаю.

Верду. Но вы же голодны. Прошу вас, ешьте. (Она начинает есть, Верду замечает книгу на столе.) Что вы читаете?

Девушка. Шопенгауэра.

Верду. Он вам нравится?

Девушка. Да как вам сказать.

Верду. А вы читали его трактат о самоубийстве?

Девушка. Мне это не интересно.

Верду (гипнотизируя ее). Даже в том случае если конец мог бы быть совсем простым. Вот, например, если бы вы могли лечь спать, не думая о смерти, и вдруг наступил бы конец всему… разве вы не предпочли бы его такому жалкому существованию.

Девушка. Не знаю.

Верду. Ведь пугает только приближение смерти.

Девушка (в раздумье). Мне кажется, если бы неродившиеся существа знали о приближении жизни, они были бы ею так же напуганы.

Верду одобрительно улыбается и пьет вино. Она тоже подымает свой бокал отравленного вина, хочет выпить, но останавливается.

Девушка (подумав). И все-таки жизнь чудесна!

Верду. А что в ней чудесного?

Девушка. Все… весеннее утро, летняя ночь… музыка, искусство, любовь…

Верду (презрительно). Любовь!

Девушка (с легким вызовом). Представьте, существует такая вещь.

Верду. Откуда вы знаете?

Девушка. А я любила однажды.

Верду. Вы хотите сказать, что вас к кому-то влекло физически?

Девушка (лукаво). А вы не любите женщин, правда?

Верду. Напротив, я люблю женщин… но я не поклоняюсь им.

Девушка. Почему?

Верду. Женщины слишком земные… они реалистичны и всецело поглощены материальной стороной жизни.

Девушка (недоверчиво). Какая чепуха!

Верду. Стоит женщине обмануть мужчину, и она начинает его презирать. Как бы ни был он добр и уважаем в обществе, она легко променяет его на менее достойного человека… лишь бы он был физически более привлекателен.

Девушка. Как вы плохо знаете женщин.

Верду. Гораздо лучше, чем вы думаете.

Девушка. Тогда это не любовь.

Верду. А в чем же вы видите любовь?

Девушка. В том, чтобы все отдавать… всем жертвовать, это то же чувство, что мать испытывает к своему ребенку.

Верду (улыбаясь). И вы так любили?

Девушка. Да.

Верду. Кого?

Девушка. Моего мужа.

Верду (удивленно). Вы замужем?

Девушка. Была… он умер, пока я была в тюрьме.

Верду. Понимаю… Расскажите мне о нем.

Девушка. Это длинная история… (Пауза.) Он был тяжело ранен во время гражданской войны в Испании… безнадежный инвалид.

Верду (подаваясь вперед). Инвалид?

Девушка (кивнув). Потому я и любила его. Он нуждался во мне… во всем зависел от меня… как ребенок. Но он значил для меня больше, чем ребенок. Он был моей религией… моим дыханием… Ради него я пошла бы на убийство. (Она глотает слезы и хочет выпить вина.)

Верду. Подождите… Мне кажется, в ваше вино попала пробка. Разрешите, я принесу другой бокал. (Он отбирает у нее вино, ставит его на буфет, достает чистый бокал и наливает ей вина из своей бутылки. Какое-то время они молча пьют вино. Наконец Верду встает.)

Верду. Уже поздно, и вы устали… Вот, возьмите… (Дает ей деньги.) Этого вам хватит на денек или два… Желаю удачи.

Девушка (она смотрит на деньги). Тут слишком много. Я не ждала… (Закрывая лицо ладонями и плача.) Как глупо… с моей стороны. Я уже начинала терять веру во все. И вот случается такое, и снова хочется верить.

Верду. Но вы все-таки не очень-то верьте. Мир злой.

Девушка (качая головой). Неправда. В этом мире легко запутаться, и он очень грустный… и все-таки «немножко доброты» может сделать его прекрасным.

Верду. Уходите скорей, пока ваша философия не разложила меня окончательно.

Девушка подходит к двери, оборачивается, улыбаясь ему, говорит: «Спокойной ночи!» — и исчезает».

Теперь я приведу несколько возражении цензоров, касающихся этого эпизода:

«В диалоге между Верду и девушкой нужна заменить следующие реплики: „Чтобы выйти на улицу в такую ночь, как сегодня, надо быть оптимисткой“, „И давно вы уже этим забавляетесь?“ и, наконец, „Такая хорошенькая, девушка, как вы, могла бы добиться большего“.

Мы хотели бы также отметить, что замечание, касающееся Армии спасения, с нашей точки зрения, является оскорбительным для этой организации».

В конце сценария Верду после многих приключений снова встречается с девушкой. Он бедствует, а она теперь богата. Цензура возражала против такого поворота в ее судьбе. Привожу этот эпизод:

«Верду сидит за столиком перед входом в кафе и читает газету — статью о неизбежности войны в Европе. Затем он расплачивается и уходит, но в ту минуту, когда он пересекает дорогу, едва не попадает под машину. Роскошный лимузин сворачивает на обочину, шофер резко тормозит и нажимает на клаксон, а из окна лимузина протягивается женская рука в перчатке и машет ему. К своему удивлению, Верду видит в окне лимузина улыбающуюся ему девушку, которой он когда-то помог. На ней роскошный туалет.

Девушка Здравствуйте, господин Благодетель. (Верду поражен.) А вы меня не помните? Вы привели меня к себе домой… в холодную дождливую осень.

Верду (удивленно). В самом деле?

Девушка. А после того, как накормили и дали мне денег, позволили мне уйти, как хорошей девочке, куда хочу.

Верду (с юмором). Какой же я был дурак.

Девушка (искренне). Нет, вы были просто очень добры. А куда вы сейчас идете?

Верду. Никуда.

Девушка. Садитесь в машину.

Верду влезает в машину.

В машине.

Девушка (шоферу). В кафе Лафарж… Мне все кажется, что вы меня не вспомнили… Да и почему бы вы могли меня запомнить?

Верду (восхищенно поглядывая на нее). У меня были к тому все основания.

Девушка (улыбаясь). Неужели не помните? В ту ночь, когда мы встретились… я только что вышла из тюрьмы.

Верду (приложив палец к губам). Ш-ш-ш… (Указывая на шофера, трогает пальцем стекло.) Нет, ничего, стекло поднято. (Он в смущении смотрит на нее.) Но вы… и все это?.. (Указывает на машину.) Что произошло?

Девушка. Старая история… от лохмотьев к богатству. После нашей встречи фортуна повернулась ко мне лицом. Я встретила богатого человека — владельца военных заводов.

Верду. Вот производство, которым мне надо было заняться. И что же это за человек?

Девушка. В жизни очень добрый и щедрый, а в делах — совершенно безжалостный.

Верду. А дела — это штука безжалостная, дорогая моя… Вы его любите?

Девушка. Нет, но именно поэтому он и не теряет ко мне интереса».

Возражения цензоров сводились к следующему:

«Просим заменить подчеркнутые в диалоге реплики: „и позволили мне уйти, как хорошей девочке, куда хочу“, и ответ Верду: „Какой же я был дурак!“ — эта реплика исключается, потому что от предыдущей фразы она приобретает привкус двусмысленности. Просим также вставить в диалог какую-нибудь реплику, указывающую на то, что владелец военных заводов — жених девушки, чтобы не создавалось впечатление, что она стала его содержанкой».

Еще какие-то возражения относились к другим эпизодам и разным частностям. Цитирую их:

«Не должно быть вульгарного подчеркивания „диковинных изгибов и спереди и сзади“ тела пожилой женщины.

Не должно быть ничего непристойного ни в костюмах, ни в танцах гёрлс. В частности, не следует показывать голые ноги выше колена.

Не должно быть ни показа, ни даже намека на то, что в ванной есть унитаз.

В речи Верду просим заменить слово «сластолюбивый» другим эпитетом».

В заключение говорилось, что они всегда к моим услугам и будут счастливы обсудить со мной все подробности и что сценарий безусловно можно привести в соответствие с требованиями Кодекса производства [121], не нарушая его развлекательной ценности. И вот я явился в управление Брина, и меня провели прямо к нему. Спустя некоторое время появился один из помощников мистера Брина, высокий молодой человек весьма непреклонного вида. Тон, которым он обратился ко мне, никак нельзя было назвать дружеским.

— Что вы имеете против католической церкви? — спросил он.

— Почему вы меня об этом спрашиваете? — ответил я вопросом на вопрос.

— Да вот, — сказал он, швырнув экземпляр моего сценария на стол и листая страницы. — Эпизод в камере приговоренного, где преступник Верду говорит священнику: «Чем я могу быть вам полезен, добрый человек?»

— Ну и что же? А разве он не добрый человек?

— Это непристойные шуточки, — сказал он, пренебрежительно помахивая рукой.

— Я не нахожу ничего непристойного в том, чтобы назвать человека «добрым», — ответил я.

По мере того, как разгорался наш спор, я чувствовал, что играю в диалоге, достойном Шоу.

— Священнослужителя ведь не называют «добрым человеком», к нему обращаются со словом: «Отец!».

— Прекрасно, обратимся к нему со словом «отец».

— А эта реплика, — сказал он, указывая на другую страницу. — Священник у вас говорит: «Я пришел просить вас помириться с богом». И Верду отвечает: «А я с богом не ссорился, у меня произошло недоразумение с людьми». Это, знаете ли, довольно легкомысленная шуточка.

— У вас есть право иметь собственное мнение, — возразил я, — но и у меня оно есть.

— А это? — перебил он меня, читая отрывок: «Священник спрашивает: „Неужели вы не чувствуете угрызений совести за свои грехи?“ И Верду отвечает: „А кто знает, что такое грех, рожденный в небесах, от падшего ангела божьего? И кто знает, каково его сокровенное предопределение?“

— Я верю, что грех так же непостижим, как и добродетель, — ответил я.

— Это все псевдофилософия, — презрительно заметил он. — И дальше ваш Верду смотрит на священника и говорит: «А что бы вы стали делать, если бы не было на свете греха?»

— Согласен, что эта реплика может быть спорной, но ведь в конце концов она же иронична и говорится с юмором. Она не будет сказана священнику в неуважительном тоне.

— Но Верду всегда одерживает верх над священником.

— А как бы вы хотели, чтобы священник оказался комиком?

— Конечно, нет, но почему вы нигде не даете ему убедительных реплик?

— Послушайте, — сказал я, — преступник приговорен к смерти, но он пытается бравировать. Священник же полон достоинства, и его реплики должны соответствовать его облику. Я готов придумать что-нибудь другое для ответов священника.

— А эта строка, — неумолимо продолжал он, — «Пусть господь смилуется над вашей душой», а Верду подхватывает: «А почему бы и нет? В конце концов она принадлежит ему!»

— Что же вас тут беспокоит? — спросил я.

— Реплика «А почему бы и нет?» — кратко повторил он. — Так не разговаривают со священником!

— Верду произносит эту реплику как бы про себя. Подождите, пока вы увидите готовый фильм, — сказал я.

— Вы обвиняете общество и все государство!

— Ну что ж, в конце концов и общество и государство могут быть не безупречны, и критиковать их, насколько я знаю, позволяется.

В конце концов сценарий прошел с двумя-тремя другими небольшими поправками. И надо отдать справедливость мистеру Брину, некоторые его замечания оказались полезными. «Не делайте и эту девушку проституткой, — сказал он задумчиво. — Почти в каждом голливудском сценарии есть проститутка».

Должен сознаться, что я смутился, во всяком случае, я пообещал не подчеркивать этого обстоятельства.

Когда фильм был закончен, он был показан двадцати или даже тридцати членам Легиона благопристойности, представителям цензуры и различных религиозных групп. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким, как на этом просмотре. Однако, когда картина кончилась и в зале зажегся свет, Брин обратился ко всем остальным:

— Я полагаю, что все в порядке… пусть так и выходит! — коротко заключил он.

Наступила пауза, а потом кто-то сказал:

— Ну что ж, и, по мне, пусть идет. Я не возражаю.

Остальные угрюмо молчали. Брин, криво усмехнувшись и сделав широкий жест рукой, обратился к ним:

— Значит, согласны? Можно пропустить картину, да?

Никакого отклика не последовало, кое-кто лишь неохотно кивнул головой. Брин, как бы отметая возражения, которые могли бы последовать, похлопал меня по плечу и сказал:

— Хорошо, Чарли, можете действовать, прокатывайте. — Он хотел сказать: «Печатайте свой фильм».

Меня немного смущало, что они сразу приняли картину, тогда как вначале хотели совсем ее запретить. Слишком уж стремительно они ее одобрили, и это вызывало мои подозрения, — не собираются ли они пустить в ход другие средства?

И вот во время перемонтажа «Верду» судебный исполнитель Соединенных Штатов передал мне по телефону вызов в Вашингтон, в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Нас было вызвано девятнадцать человек.

В это время в Лос-Анжелос приехал сенатор Пеппер, от штата Флориды, и нам рекомендовали встретиться с ним и посоветоваться, как себя вести. Я не пошел к нему, потому что мое положение было особым — я не был американским гражданином. На этом совещании все согласились на том, что в Вашингтоне вызванные в комиссию должны настаивать на своих правах, предоставляемых им конституцией. (Те, кто на этих правах настаивал, сели на год в тюрьму за неуважение к суду.)

В повестке было сказано, что в течение десяти дней я получу указание, когда мне надлежит явиться в Вашингтон. Но вскоре я получил телеграмму, сообщавшую о том, что мой вызов откладывается еще на десять дней.

После третьей отсрочки я послал телеграмму, в которой писал, что мне приходится останавливать работу крупной организации, что это вызывает значительные расходы, а поскольку их комиссия недавно выезжала в Голливуд для допроса моего друга Ганса Эйслера, они могли бы одновременно допросить здесь и меня и тем самым сберечь государственные деньги. «На всякий случай, — писал я в заключение, — сообщаю к вашему сведению для экономии времени то, что, как я понимаю, вас интересует. Я не коммунист и никогда в жизни не вступал ни в какие политические партии или организации. Я „поджигатель мира“, если придерживаться вашей терминологии. Надеюсь, что это вас не оскорбит. Итак, прошу вас назначить мне точно день, когда я должен буду явиться в Вашингтон. Преданный вам Чарльз Чаплин».

Вскоре я получил неожиданно вежливый ответ, в котором указывалось, что необходимость в моем приезде отпала и что я могу считать вопрос исчерпанным.