Неожиданная встреча

Неожиданная встреча

Накануне нового, 1942 года меня перевезли в госпиталь на Бородинскую улицу, в помещении которого до войны размещалась средняя школа.

Я был еще слаб, еще не сросся на моем животе шов после операции, плохо заживала рана и на руке. Но к середине января я уже мог сидеть на койке, а потом начал и вставать, потихоньку передвигаться.

Маленькая палата хирургического отделения госпиталя, в которую меня положили, была уютной и светлой. Вместе со мной в ней лежали еще трое. Одним из них был майор Петр Антонович Глухих, прокурор Ленинградского военного округа. Вторым — главный хирург этого же госпиталя. Он медленно умирал от истощения и физического переутомления. Третью койку в палате занимал белобрысый мальчишка лет шестнадцати из гражданских. Ему недавно ампутировали левую ногу, поврежденную при артобстреле города. Непоседливый, как все ребята его возраста, наш Серега бодро прыгал по палате на одной ноге от койки до койки без костылей, ухитрялся даже выскакивать таким образом в коридор, нарушая запрет врачей. Иногда он забывал, что второй ноги у него нет, и падал, теряя сознание. Не успевшие окончательно зажить швы расходились, рана кровоточила. И мы удивлялись: осталась ли в организме нашего Сереги хоть капля собственной крови? Лицо его было белым, как новая, довоенная простыня.

Со временем нас осталось в палате только двое — Петр Антонович и я. Соседей наших унесли. В палату они, конечно, не вернулись…

Петр Антонович был ходячим больным. Постепенно начал выходить в коридор и я. Мне тяжело было находиться без дела, — я к этому не привык и поэтому старался найти себе любую работу. С удовольствием, например, помогал дежурной сестре, рабочий столик которой стоял почти у двери нашей палаты, составлять графики, отчеты и другие госпитальные документы.

Особенно подружился я со старшей медсестрой нашего хирургического отделения, всеми уважаемой Александрой Ивановной Кропивницкой, депутатом горсовета. Все свое время и силы она отдавала госпиталю.

Часто мы сиживали с ней и ее дочерью Аленкой, студенткой первого курса 1-го Ленинградского мединститута, почти моей ровесницей, в коридоре у стола дежурной медсестры и разговаривали о самом разном. С Аленкой мы тоже быстро нашли общий язык. Деятельная, подвижная, острая на язык, она была любимицей раненых. Кому почитает газету, кому под диктовку напишет письмо домой, с кем просто поговорит.

Однажды Аленка сообщила мне, что нашла в госпитале еще одного тамбовца. Им оказался… наш старшина, мой дружок Володька Дудин. Он лежал на третьем этаже (я был на первом), весь опутанный сложной конструкцией из проводов, бинтов и массы грузов — распятый, замурованный по шею в гипс. Надо было обладать большим мужеством, чтобы лежать так несколько месяцев. Ну а мужества Володьке было не занимать.

Казалось, он чувствовал себя превосходно: белозубо улыбался, шутил, как всегда.

— Ну, Вовка, раз ты смеяться не разучился, поживем еще, а?

— Нас, тамбовских, не перешибешь! Мы еще повоюем! — ответил Дудин.

Я пристроился на краешек Володиной койки, и мы увлеклись, ударились в игру: «А помнишь?..»

Однажды я попросил Аленку вывести меня на улицу, на морозец, — захотелось подышать свежим воздухом. Она достала мне одежду и провела черным ходом во двор. Едва мы ступили с нею на снег, как я, к своему стыду, почти упал — повис у нее на плече, не успев сделать и двух-трех шагов.

— Ничего, ничего, это пройдет! Это от свежего воздуха, с непривычки! — сказала Аленка.

Обморочное состояние у меня и, правда, скоро прошло, и мы медленно направились через весь двор по заранее протоптанной ею же тропинке за ворота. Стояли мы там недолго. Но за это короткое время я многое увидел и только теперь, кажется, понял, что такое настоящее горе, что такое блокада. Мимо нас проехали несколько грузовых машин с наращенными кузовами. Они везли мертвых. Молодых и старых мужчин и женщин, детей, окоченевших, умерших в своих квартирах от голода и холода, убитых на улицах осколками фашистских бомб и снарядов, извлеченных из-под обломков рухнувших домов, не дошедших с работы до порога своего дома…

— Пойдем, Аленка, хватит, — хрипло сказал я.

Мне мучительно захотелось поскорее вернуться в полк, чтобы снова взять в руки свою винтовку и мстить, мстить, мстить фашистам за все страдания ленинградцев.

Сестра-хозяйка нашего хирургического отделения завела меня в свою каптерку:

— Одевайтесь, больной! — и показала на новенькое командирское обмундирование, лежавшее на стуле.

Ничего не понимая, но привыкший подчиняться, я натянул на себя диагоналевую гимнастерку, синие галифе, хромовые сапоги.

«Ну прямо как на смотрины!» — подумал я. И не ошибся.

— Готов, жених? — спросила сестра, придирчиво осмотрев меня со всех сторон, и добавила: — А теперь пошли.

— Куда, сестричка? — робким, неприятно-вкрадчивым голосом спросил я в надежде выяснить наконец, что все это значит.

— К начальнику госпиталя пойдем.

— Почему к начальнику? Это что, на выписку?

— Много будешь знать — скоро состаришься! — отрезала она.

Сестра открыла дверь с табличкой: «Начальник госпиталя» и, пропустив меня вперед, доложила:

— Товарищ начальник, больной Николаев по вашему приказанию доставлен. Разрешите идти? — И, получив разрешение, вышла.

Я стоял, потихоньку осматриваясь. В кабинете находились начальник госпиталя и двое незнакомых — высоких, тоже в белых халатах, но только внакидку.

— Проходи, Николаев, присаживайся! — услышал я голос начальника госпиталя. — Расскажи-ка товарищам, как себя чувствуешь.

— Отлично, товарищ начальник. Здоров, почти свободно передвигаюсь и очень вас прошу направить меня обязательно в свою двадцать первую дивизию, в свой полк.

— Э… Не то говоришь! Ты же еще и ходить-то как следует не можешь, и слаб еще, и шов пока не сросся. Товарищ полковник, — обратился начальник госпиталя к одному из двух незнакомых мне командиров, — сегодня он нетранспортабельный. А вот недельки через две — пожалуйста.

— Ну что ж, рады были познакомиться, товарищ старший сержант. Выздоравливайте! Мы еще зайдем к вам, — сказал таинственный полковник. — А пока свободны, отдыхайте, старший сержант!

Прошло десять дней. И снова старшая сестра принесла мне обмундирование. Только теперь она дала мне еще и шинель, шапку-ушанку, меховые рукавицы. Я стал нервничать: долго возился, пришивая свежий подворотничок к гимнастерке да прилаживая к петлицам шинели красные треугольнички старшего сержанта и эмблему пехотинца — белую эмалевую мишень с двумя крест-накрест винтовками на ней. Потом надраил до блеска каждую пуговицу. Но вот все было готово. Мы спустились к подъезду.

Там стояла черная «эмка». Открылась задняя дверца, и кто-то произнес:

— Прошу! Давно ждем.

Я с трудом забрался и сел. Рядом сидели известные уже мне полковники. Мы поздоровались как старые знакомые.

— Поехали! — приказал шоферу один из них. — Жми теперь побыстрее, только не очень тряси.

Рванув с места, машина уверенно понеслась по заснеженным, промерзшим улицам Ленинграда. По пути, по привычке разведчика, смотрю по сторонам, стараюсь запомнить ориентиры.

— Разрешите спросить, куда едем?

— Какой любопытный! Да ты не волнуйся, скоро сам все узнаешь.

Машина остановилась. Все вокруг было сверху затянуто камуфляжной маскировочной сеткой. «Когда же я тут был, когда это уже видел? Почему знаю, но не помню? — лихорадочно пронеслось у меня в голове. — Вот два павильона, такие простые и выразительные по форме, с отличными пропорциями… Да это же… Это же парадный въезд в Смольный!»

— Так это же Смольный, товарищи! — с облегчением вырвалось у меня. — Я по картинкам и фильмам хорошо помню это здание. Смольный!

— Что, узнал? Молодец! Бывать тут раньше не приходилось?

Оба полковника улыбнулись, видя мою растерянность и радость одновременно.

— Никак нет, не приходилось. Но вот тут, перед фасадом, должен быть памятник Ленину. Где же он?

— Заложен мешками с песком, спрятан от артобстрела. Вот двинем немца от Ленинграда, откроем снова! Пошли, товарищи.

Поднявшись по широким ступеням, мы прошли мимо козырнувшего нам дежурного командира и двух красноармейцев, стоявших с автоматами у входа в здание.

«Майор стоит! Ну дела… Да и немудрено, ведь тут теперь штаб Ленинградского фронта».

Полковник что-то сказал дежурному майору, показал документ. Тот утвердительно кивнул.

— Пойду доложу, — сказал один из «моих» полковников и пошел куда-то вверх по лестнице.

— Пойдем и мы, старший сержант, подождем немного в приемной, скоро нас пригласят, — сказал второй.

Ждали мы минут семь, не больше.

— Ну, пошли, Николаев, — сказал полковник.

Я поднялся, расправил за поясом складки на гимнастерке, кое-как пригладил волосы и шагнул в распахнутую дверь.

Мы очутились в просторном кабинете. Я осмотрелся. У дальней стены между двух окон стоял большой письменный стол, покрытый зеленым сукном. На нем — массивный малахитовый письменный прибор. У стен — заполненные книгами застекленные шкафы, над ними — портреты Маркса, Энгельса, Ленина. У стола — два кожаных кресла, а между ними — маленький полированный столик.

Хозяин кабинета продолжал стоя что-то писать в блокноте, склонившись над столом. Он посмотрел на нас, молча пригласил подойти поближе и в то же время, не бросая ручки, которой продолжал писать, пальцем сделал знак, явно предлагавший секундочку подождать, помолчать. Закончив писать, распрямился, положил ручку на чернильный прибор и произнес:

— Извините, теперь все. Прибыли, значит?

— Так точно! Ваше приказание выполнено, Андрей Александрович. Мне разрешите идти?

— Да-да, благодарю вас, товарищ полковник. Вы свободны. — Потом, обращаясь ко мне, спокойно так произнес: — Ну, здравствуйте, товарищ Николаев. Присаживайтесь вот сюда, располагайтесь поудобнее. — И протянул мне руку.

Я пожал ее и вдруг, совсем уж не к месту, выпалил, вытянувшись по стойке «смирно»:

— Здравия желаю! Спасибо, товарищ… — и замялся, не зная, как быть дальше. Назвать его Андреем Александровичем, как тот полковник, я не имел права, а фамилии его не знал. Не было на нем и спасительного в таком случае военного мундира, глядя на который я мог бы назвать его по званию. Выручил меня сам хозяин, увидевший, в каком я состоянии:

— Жданов. Можно Андрей Александрович, — представился он. — Вот, теперь будем знакомы, товарищ Николаев? — И снова протянул мне руку. — Будем знакомы! — еще раз повторил он. Усадил меня в мягкое кресло, сам сел напротив.

С минуту мы сидели так, молча, внимательно изучая друг друга. Он, видимо, давал мне возможность прийти в себя, не торопил с разговором.

Передо мной сидел плотный, но, видимо, успевший здорово похудеть, невысокого роста мужчина лет сорока пяти. Одет он был в защитного цвета френч с орденом Ленина на груди. Прямой нос, небольшие черные усики и такого же цвета волосы. Под глазами резко обозначились мешки от сильного переутомления и недосыпания. Глаза большие, умные, серьезные и в то же время добрые, располагающие.

Андрей Александрович улыбнулся, и я ясно вспомнил его лицо, не раз виденное на портретах, и оробел: «Ну как же я сразу-то не догадался? Это же он и есть, тот самый товарищ Жданов, член Политбюро ЦК ВКП(б), секретарь ЦК и первый секретарь Ленинградского областного и городского комитетов партии, член Военного совета фронта!»

Жданов молча улыбался, глядя на мое смущение.

— Ну как, освоились немного, товарищ Николаев? — наконец заговорил он. — Уверен, что на переднем крае вы чувствуете себя куда свободнее! Ничего. Вы не стесняйтесь! Я о вас и ваших делах слышал много, а вот теперь нам представилась возможность немного поговорить, так сказать, вплотную. Ну, расскажите о себе: как здоровье, как вас лечат, как вам воюется, как ведут себя немцы на переднем крае? Видите, сколько вопросов к вам? Теперь попробуйте на них мне ответить.

— Хорошо, Андрей Александрович. Здоровье отличное, лечат нас в госпитале хорошо, так что скоро я вернусь в свой родной полк и снова буду бить фашистов, как прежде…

— Вы о своем опыте, о том, как начали уничтожать фашистов, расскажите поподробней. И о себе тоже. Вы ведь до войны работали в театре? Художником?

«Откуда это ему все известно?» — удивился я. И, немного подумав, начал рассказывать.

Я рассказал ему о себе и о своих товарищах. Старался говорить покороче — только о самом главном и интересном. Андрей Александрович внимательно слушал, не перебивал меня, только изредка, когда хотел что-либо уточнить, задавал вопросы, направлял нашу беседу. Его интересовало, кажется, все: и как мы питаемся, и как одеты, какие у нас командиры, и многое другое. Разговаривать с ним было очень легко.

— Ну а трудно вам когда-нибудь бывало? Страшно, например?

— Бывало всяко, Андрей Александрович. Ведь снайпер — он тоже человек со своими слабостями.

Бывает порой и страшновато, когда ты один на один остаешься с фашистом. Но это быстро проходит, особенно когда близко увидишь его рожу да подумаешь, что не человек это перед тобой, а бандит и зверь. Обозлишься сразу и про все остальное забудешь. Главное — перебороть страх, если он появится. Тогда все становится проще, легче.

— А на какое расстояние вы обычно стреляете? Как близко подходите к противнику?

— А это зависит от того, как ты сумеешь перехитрить фашиста. И, само собой, от местности зависит. Мое любимое расстояние — шестьдесят-сто метров от их траншей. Чем ближе к немцам, тем, по-моему, безопасней: и их хорошо видно, и есть гарантия уцелеть от попадания немецкого снаряда.

— А не взялись бы вы, товарищ Николаев, написать обо всем этом? Чтобы ваш опыт стал достоянием всего нашего фронта. Да и не только нашего! Пусть и другие товарищи поучатся у вас. Как сумеете. Своими словами и о самом главном. Об остальном не беспокойтесь — вам помогут наши политработники.

— Постараюсь, Андрей Александрович, хотя, кроме сочинений в школе да статей в стенгазету, писать мне не приходилось.

Товарищ Жданов посмотрел на часы и сказал:

— Что ж, поговорили мы хорошо.

Он нажал какую-то кнопку, и в кабинет вошла девушка с белой, аккуратной наколкой на голове, похоже, официантка из столовой. Она вопросительно посмотрела на товарища Жданова.

— Ниночка, угостите-ка нас горячим чайком, пожалуйста!

Я смутился:

— Не беспокойтесь, Андрей Александрович, я ведь совсем недавно в госпитале плотно поел.

— Ну нет… Вы сегодня мой гость. И не сочиняйте, знаю я, как вы «плотно» поели!

Ниночка молча вышла и вернулась с подносом. На нем стояли два стакана жиденько заваренного, но горячего чая. В двух розетках для варенья лежало по два кусочка пиленого сахара, а на маленьких тарелочках — по паре ломтиков черного блокадного хлеба. Ломтики эти были до того тонки, что, когда я взял один из них, он сразу же переломился у меня в руках и упал бы, не подхвати я его вовремя.

Выпив с удовольствием горячего чая, я поблагодарил товарища Жданова за угощение.

— Нет, это вам спасибо за хорошую службу Родине и за исчерпывающий рассказ, — сказал Андрей Александрович. — Двадцать второго февраля у нас в Смольном состоится слет снайперов фронта. Надеюсь, вы будете среди его участников, товарищ Николаев. А пока поправляйтесь, окончательно поправляйтесь. И не забывайте о моем предложении поделиться своим опытом, — сказал он, вставая. — Это нам сейчас вот как нужно! — И он выразительно провел ребром ладони по горлу. — Так что успеха вам! Будет готова рукопись — приезжайте, заходите прямо ко мне. Помощь моя в чем понадобится — не стесняйтесь, звоните. Вот вам телефоны на всякий случай. — И он протянул мне листок из блокнота, на котором крупно и разборчиво были написаны два телефонных номера. — А об остальном я распоряжусь. Ну, будьте здоровы! — И он снова нажал на невидимую кнопку в столе.

На этот раз вошел мой сопровождающий.

— Товарищ полковник, прошу вас отправить на машине в госпиталь нашего снайпера, и распорядитесь там, как я говорил. Создайте товарищу Николаеву все условия: ему предстоит важная и срочная работа. Будете продолжать над ним шефство. Я дал Николаеву и ваш телефон.

— Слушаюсь, Андрей Александрович! Будет исполнено! — Полковник щелкнул каблуками, вытянувшись по стойке «смирно». — Разрешите идти?

— Да, пожалуйста. Ну, еще раз успеха вам! Мы хорошо поговорили, отдохнули, теперь будем работать! — И товарищ Жданов снова на прощание пожал мне руку.

— Ну, рассказывай! Где был? — накинулись на меня с вопросами товарищи по палате.

— Был в Смольном, пил чай с Андреем Александровичем Ждановым.

— Да ну! О чем разговор-то был? Да не томи, рассказывай!

Слушали меня внимательно, не перебивая, и только когда я закончил свой рассказ, посыпались вопросы: как выглядит товарищ Жданов, как одет, как разговаривал со мной и так далее. Все их интересовало!

Я охотно ответил на все вопросы: мне и самому хотелось еще раз все пережить, чтобы эта встреча запомнилась на всю жизнь.

В этот же день мне принесли стопку тетрадей в клеточку и с десяток карандашей «Тактика». Предупредили, что по мере надобности машинистка хозчасти госпиталя будет находиться в моем распоряжении.

С жаром взялся я за работу. Надо было не только все потолковей изложить, но и уложиться в срок. Что и говорить, задача для меня была не из легких.

Все свободное от процедур время, прихватывая порой и ночь, сидел я в палате или за столом дежурной медсестры в коридоре и усиленно писал. Писал о том, что знаю, что сам пережил и испытал. Как умел, изложил, кажется, все. Привел примеры из жизни и работы наших снайперов — моих друзей и учеников. Написал и о том, что нужно для успешной работы снайпера: как его одеть, снарядить, чтобы ему было тепло, легко и удобно. Сказал и о специальных карточках-книжках для учета уничтоженных фашистов, об особых пропусках для сверхметкого стрелка — разрешении ходить по территории всей дивизии, когда это бывает необходимо. Упомянул и о неправильном использовании снайпера в обороне, что иногда случалось, и об эффективном использовании его в бою.

Когда рукопись, на мой взгляд, была готова, обсуждена и одобрена в палате, еще раз окончательно вычитана и обработана мной, а потом и перепечатана на машинке, я позвонил из кабинета начальника госпиталя по оставленному мне номеру телефона.

В Смольный мы отправились вдвоем. Проводить до Политуправления Ленинградского фронта меня вызвался майор Петр Антонович Глухих, уже выписанный к тому времени из госпиталя.

В Смольном с его помощью мы быстро нашли человека, которому нужно было сдать рукопись. И только тогда я с облегчением вздохнул, когда передал ее из рук в руки.

В тот же день там же, в Политуправлении, мне вручили новые именные часы — точную копию тех, что побывали в моем животе, только надпись на крышке часов была уже другая: «От Политуправления Ленинградского фронта снайперу Николаеву». Вместе с часами я получил и пригласительный билет на первый слет снайперов фронта в Смольном.