М. Чарный Неожиданная встреча (Вячеслав Иванов в Риме)

М. Чарный Неожиданная встреча (Вячеслав Иванов в Риме)

В 1937 году я приехал из Италии в Москву в очередной отпуск. Прогуливаясь по улице Горького, где?то на подъеме около Моссовета, я увидел высокого и худого человека. Это был поэт Сергей Городецкий.

Впервые — «Вопросы Литературы», № 3, 1966, с. 194–199. Маркус Борисович Чарный (р. 1901) — журналист, критик, член КПСС с 1920, окончил Московский Ин — т журналистики (1922).

С Городецким мы были знакомы чуть ли не с 1921 г., когда он вернулся в Москву откуда?то с востока, кажется, из Персии. Он дружески относился к моим первым литературным опытам; я бывал у него на квартире напротив Исторического музея, в старинном доме, где жил когда?то, если не ошибаюсь, Борис Годунов.

— Что?то давно я вас не видел, — сказал Сергей Митрофанович.

— Не удивительно… — ответил я. — Ведь я работаю сейчас за границей.

— Где же это?

— В Риме.

— В Риме? — переспросил Сергей Митрофанович и тотчас же добавил: — Так вы, вероятно, видели Вячеслава Иванова, как он там?

— Какого Вячеслава Иванова?

— Того самого… поэта… Он давно уже в Риме, да говорят, он в Ватикане чуть ли не кардинал…

Вячеслав Иванов… Хотя в начале 20–х годов я видел и слышал в Москве Валерия Брюсова и передо мной стоял Сергей Городецкий, один из виднейших поэтов дореволюционной России, но Вячеслав Иванов… этот поэт и теоретик символизма, жрец эстетизма… Имя его звучало почти так же далеко, недоступно, как в те годы, когда я был пензенским гимназистом. Оно как бы вернулось ко мне из истории литературы…

Я ответил, что за два с лишним года пребывания в Риме о Вячеславе Иванове не слышал.

— Как же так… — удивился Городецкий, — мне совершенно точно говорили, что он там… Неужели умер?

Еще в середине 20–х годов Вячеслав Иванов был в Советском Союзе, потом с советским паспортом выехал за границу. Время от времени о нем доходили вести в Москву, и старые литераторы считали, что он живет в Риме и в своем мистическом рвении дошел до того, что даже, как говорят, стал кардиналом…

Версию о кардинале я сразу же поставил под сомнение. За годы жизни в Риме я успел уже кое?что узнать о жизни Ватикана и его нравах, и путь русского поэта, пусть и мистика, к мантии кардинала представлялся мне невероятным даже в наше время всяческих чудес и превращений.

— А вы все?таки проверьте, — убеждал меня Сергей Митрофанович.

Вернувшись в Рим, я рассказал об этом разговоре нашему полномочному представителю, как тогда назывались советские послы за границей.

Нет, и полпред ничего не слышал о пребывании в Риме Вячеслава Иванова. «Все?таки надо проверить…» — сказал он и направил меня к консулу. Консул тоже ничего как будто не знал о Вячеславе Иванове, но стал рыться в ящике, содержавшем картотеку советских граждан. Дело в том, что, помимо небольшой группы работников разных советских учреждений, в Италии находилось некоторое количество людей самой разнообразной биографии, имевших советское гражданство. Тут были эмигранты еще дореволюционных времен, почему?либо застрявшие в стране, католические монахини русского происхождения, желающие сохранять паспорт своей родины, учащиеся художественных академий и другие.

— Да… — не без изумления сказал консул и вытащил карточку, на которой отчетливым канцелярским почерком было написано: «Иванов Вячеслав Иванович». Кажется, он сам недоумевал, как это известный поэт может находиться у него в картотеке рядом с какими?то монахинями, ничем не выделяясь и никак не заявляя о себе.

На карточке было отмечено, что Вячеслав Иванов не раз продлевал срок действительности своего советского паспорта, за что уплачивал соответствующую пошлину. Правда, последний раз это было… когда? Уже есть небольшая просрочка… Но вот карточка дочери Вячеслава Иванова, она приходила совсем недавно, чтоб продлить свой паспорт.

Я пытался шутить и поздравил посла с наличием в его «епархии» собственного советского кардинала. Но шутками тут отделаться было невозможно. Нам надо было точно знать: числящийся в консульстве Вячеслав Иванов является ли действительно поэтом Вячеславом Ивановым? И если да, то как он живет, почему просрочен паспорт и вообще…

«Вообще» заключалось в следующем довольно важном обстоятельстве. Отмечалось 100–летие со дня смерти Пушкина — и не только в Советском Союзе, но и во многих странах за рубежом. Муссолини, раздраженный неудачами своих авантюр в Абиссинии и Испании, политикой, которая проводилась Советским Союзом, запретил публично отмечать дату. Глупость фашистских властей могла сравниваться только с их ожесточением. Они объявляли «большевизанскими» даже произведения Льва Толстого и Чайковского.

Тем важнее был вечер памяти Пушкина, который мы намеревались устроить в советском посольстве. На этот вечер мы собирались пригласить многих иностранцев, в том числе итальянцев, которые под сенью дипломатического этикета могли бы укрыться от гнева римских властей. И как хорошо было бы позвать старого русского поэта, превосходного знатока античной, а также новой итальянской литературы!

Но где же он, Вячеслав Иванов? И он ли это? А если он, то какова его общественная позиция и что значат эти странные слухи о «кардинале»?

И вдруг приходит приглашение от Института восточной культуры посетить закрытый вечер, посвященный Пушкину. Во главе этого института стоял крупный славист, профессор Этторе Ло Гатто. Я знал, что Ло Гатто — известный русофил, любитель русской литературы, что он перевел на итальянский «Евгения Онегина», что он женат на русской…

/…/

В присланном им приглашении было сказано, что на закрытом вечере будут прочитаны главы из «Евгения Онегина» на итальянском языке и выступит Venceslao Ivanov (Вячеслав Иванов)[247]. Сомнений уже не было, — это тот самый Вячеслав Иванов. И какой удобный случай встретиться с ним!

Подумав, посол решил, что, протестуя против запрета публичного открытого чествования Пушкина, он не должен идти на этот закрытый вечер. Что касается меня, представителя ничем не связанной советской печати, то мне пойти можно и даже должно.

В указанное время я разыскал Институт восточной культуры. Мы привыкли к тому, что в Москве, Ленинграде, Киеве научным институтам предоставляются дворцы, лучшие в городе особняки. В итальянском Институте восточной культуры в Риме, городе отличных старых замков и дворцов, я оказался в небольших, более чем скромных комнатах, обставленных, как какая?нибудь траттория средней руки. Комнату, которая служила залом заседаний, заполнили несколько десятков человек. На возвышении стояла кафедра.

Ло Гатто начал читать «Онегина». Потом я слышал от вполне компетентных людей, что перевед сделан на весьма высоком уровне.

(Я слушал Ло Гатто с интересом, с благодарностью, потом купил отлично изданный том «Евгения Онегина» с прекрасными акварельными рисунками художника А. Кузьмина, которые Ло Гатто раздобыл в Москве[248]. Читал он его только с холодным интересом исследователя. Жить пушкинской строкой можно только в ее изначальной русской первозданности.)

Потом на кафедре появился высокий, сутулый человек с красновато — склеротическим лицом. Он был одет в строгий, черный, уже заметно блестевший от выслуги лет костюм. Это и был Вячеслав Иванов. В то время ему шел семьдесят второй год.

Ни слова не сказав по — русски, он начал и закончил речь по — итальянски. Говорил свободно, без запинки, несколько суховатым, монотонно — профессорским голосом.

Хоть я и представлял себе направление мыслей Иванова, речь его удивила меня до крайности. О, конечно, я и не ожидал, что она будет похожа на выступления в московских литературных собраниях. Но трактовать сон Татьяны с точки зрения общения с потусторонними силами… Мистические прозрения Пушкина… Высшие силы, определяющие судьбу пушкинских героев. И все в таком же духе.

Это было настолько непривычно, что мне трудно было уследить за развитием мысли оратора. А может быть, и не было логического развития мысли, а только всплески какого?то наития… Ведь писал же когда?то еще до революции Вячеслав Иванович: «… символ только тогда истинный символ, когда он… многолик, многомыслен и всегда темен в последней глубине».

Чего, чего, а уж темноты хватало…

Оратора проводили почтительными, но скромными аплодисментами. Он строго поклонился и сошел с кафедры.

Программа небольшого вечера подходила к концу. Я быстро набросал записку Вячеславу Иванову. Писал, что я корреспондент советской печати, недавно был в Москве и хотел бы поговорить с ним. Записку отдал служителю. Не прошло и трех минут, как служитель вернулся и повел меня в другую комнату.

Вячеслав Иванов поднялся мне навстречу с вполне реальной улыбкой, в которой не было ничего мистического.

— Из самой Москвы? Неужели?

С нескрываемым интересом он слушал мой рассказ о том, что я совсем недавно провел в Москве несколько недель. Рассказал я, конечно, и о том, как встретил Городецкого, который спросил меня о нем, Вячеславе Иванове.

— Это какой же Городецкий? — спросил Вячеслав Иванович, все еще удивляясь свежим московским впечатлениям.

— Сергей Митрофанович…

— Ах, безбожник! — воскликнул Иванов, улыбаясь, видимо, своим воспоминаниям. — Ну, какой он?

Я сказал о Городецком, что он бодр, пишет стихи и прозу, работает для Большого театра.

Воспользовавшись удобной минутой, я спросил Иванова, как он себя чувствует, а затем задал сакраментальный вопрос о «кардинале»…

— Ну, какой же я кардинал… — продолжал улыбаться Вячеслав Иванович. — Я работаю в Ватикане, это верно. Мне разрешили работать в ватиканской библиотеке, вот и все…

А литературные дела? Я вспомнил, что в 1934 году встречал иногда стихи Вячеслава Иванова в парижских «Последних Новостях», а в последние годы и этого нет как будто[249].

— Да, плохо… — сказал Иванов, — печататься мне негде.

— А о Москве вы не думаете? Ведь вас там помнят и многие знают.

— Нет, в Москву мне нет возврата… пока там рушат церкви…

Разговор принимал другой оборот. Я осторожно заметил, что, может быть, Вячеслав Иванович располагает не совсем точной информацией.

— Нет, нет… — продолжал твердить Иванов, и мне показалось, что его лицо приобрело то же выражение постности и отрешенности, какое было, когда он говорил о потусторонних силах, вмешавшихся в сон Татьяны.

— Но вы, кажется, советский гражданин… — поставил я вопрос ребром.

— Да, — тихо отозвался Иванов, — я все время был советским гражданином, а недавно подал заявление властям о переходе в итальянское гражданство…

Мне оставалось как?то закруглить разговор и подняться. Я уходил, тревожимый этой наступившей ясностью и размышлениями о сложности человеческих судеб и характеров, о том, как разошлись в разные стороны люди, которых вся читающая Россия привыкла когда?то видеть вместе во главе столь популярного в начале XX века литературного течения.

Александр Блок, Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Андрей Белый. Сколько интересов, восторгов, надежд было связано с этими именами. И вот великая проверка — революция. Валерий Брюсов стал коммунистом. Александр Блок написал «Двенадцать» и призывал интеллигенцию всем сердцем слушать музыку революции. Андрей Белый остался верен родной Москве и, влача за собой немалый груз старых идеалистических и эстетических представлений, стал все же ревностным учителем молодых поэтов «Пролеткульта». А вот Вячеслава Иванова его приверженность к мистическим туманностям погнала с родной земли и привела к средневековым переулкам Рима, где он и застрял.

Впрочем, все это тоже не так просто и прямолинейно. И будущему историку литературы придется потратить немало труда, чтобы стала ясной извилистая линия развития такого сложного человека, как Вячеслав Иванов. В груди его кипели, по — видимому, противоречия.

Самые бурные и тяжелые годы революции он провел на родине. В 1921 году, будучи в Баку, защищал диссертацию на тему… «Дионис и прадионисийство». Уже один тот факт может создать представление об ученом чудаке, способном витать бог знает где, когда кругом него кипит океан страстей и самых жгучих проблем, волнующих весь народ.

Но это не совсем так. В том же Баку Вячеслав Иванович работал не только профессором, но одно время ректором университета, что обязательно предполагает общественную деятельность, и даже заместителем Народного комиссара просвещения Азербайджанской республики.

Есть любопытное свидетельство о встрече Иванова с Маяковским в 1924 году (Воспоминания В. Мануйлова), когда два поэта оживленно говорили о литературных и театральных новостях, о Пушкине… Мало того, В. Мануйлов свидетельствует, что через несколько дней Вячеслав Иванов очень тепло и с удивлением говорил об этой нечаянной встрече. Значит, были у этого мистика какие?то струнки души, которые могли радостно зазвенеть при встрече с поэтом революции.

Другой факт. 1929 год. Иванов уже находится в Италии и, по — видимому, поддерживает связь с находящимся в Сорренто Горьким, потому что 7 марта Алексей Максимович пишет письмо в Москву Петру Семеновичу Когану, президенту Академии художественных наук:

«Дорогой Петр Семенович — разрешите напомнить вам о Вячеславе Ивановиче Иванове. Он очутился в положении весьма драматическом: у него заболел сын острой формой туберкулеза. Сын — в санатории, это стоит недешево, а заработок В[ячеслава] И[вановича] — ничтожен. Нельзя ли ускорить разрешение вопроса о пенсии ему? И — не издаст ли Академия перевод ”Ада“?

В[ячеслава] И[вановича] особенно следовало бы поддержать здесь, он ведь в исключительной позиции: ”русский, советский профессор с красным (!) паспортом читает итальянским профессорам лекции по литературе“. Анекдот ”исторический“. Кстати: у него есть большая работа об Эсхиле, — Академия не могла бы издать?. »

Об исключительной образованности Вячеслава Ивановича говорил мне и Ло Гатто. Ни один итальянский профессор, сказал он, не знает так античную и нашу итальянскую литературу, как знает ее signor Иванов.

И я снова вспомнил слова Добролюбова о том, что одного таланта еще недостаточно, — важно направление таланта…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.