39

39

Я ПРОГУЛИВАЛСЯ ПОД ЛЕТНИМ солнцем по берегу озера, где собралась вся семья. Маленькие двоюродные сестры и братья играли в футбол, а взрослые тем временем смеялись и пили. Вдалеке играла какая-то группа. Я подходил к своим, хотел поддержать разговор, но никто меня не видел и не слышал. Для них я был невидимкой. В непонимании я смотрел на себя, на свое тело и видел, что на мне пустынный камуфляж, пулемет с ремнем через плечо. Моя одежда вся пропитана кровью.

По возвращении домой прошло уже несколько месяцев, но этот сон все продолжал и продолжал будить меня посреди ночи. Не каждую ночь, но, наверное, десятки раз за все время, так что теперь я заставляю себя ложиться спать только усилием воли. Иногда я просыпался после сна и шел прогуляться. Иногда делал отжимания от пола, пока не падал от усталости. Но чаще всего смотрел на потолок и пытался думать о чем-то другом.

Возвращение на родину — это уже всем известное клише. Как только мы приехали в Кувейт, я почувствовал, что будет происходить дальше. Психика одного морского пехотинца (не из нашего батальона) дала трещину почти мгновенно: он застрелил одного из солдат, когда они вместе играли в тачбол. Из Кувейта мы вылетели на борту коммерческого авиалайнера. Как только колеса оторвались от земли, салон самолета взорвался криками «Ура!» и другими, присущими данному поводу. Мое сиденье было чистым, еда вкусной, а стюардесса красивой. Некоторые болтали, но большинство спали, я смотрел в иллюминатор. Пирамиды Гизы ускользали в утреннем свете назад. Во Франкфурте я минут двадцать стоял у дверей терминала и просто наслаждался видом зеленой травы. Мы вошли в американское воздушное пространство в районе Сиракьюс, север штата Нью-Йорк, во вторник, 3 июня 2003 года в два часа пополудни. Пилот сказал: «Добро пожаловать домой». И мы опять заорали: «Ура!»

Приземлившись на базе ВВС в Риверсайде, штат Калифорния, я спустился по трапу к предангарной площадке. Там стояли решетки, на которых члены Красного Креста готовили для нас гамбургеры, это был как раз тот ангар, где мы когда-то спали на полу, телевизор и сейчас все еще освещал ряды пустых стульев, на которых когда-то сидели мы и наблюдали за возгоранием космического корабля многоразового использования. Ничего не изменилось.

Потом были утомительная поездка в автобусах в Кэмп-Пендельтон и полночное воссоединение с нашими семьями на баскетбольной площадке за батальонными офисами.

Увидев нас, люди начали махать руками, приветствуя, а мы играли роль возвращающихся с войны героев. Сержант Патрик стоял отдельно от толпы, впервые за два месяца он надел камуфляжную военную форму и ботинки. Он надел их вопреки боли в ноге, думал, что именно в таком виде будет правильно встретить взвод. Мы все подошли и обняли его, так же как наших матерей, отцов, жен и девушек, — он был членом нашей семьи.

В ту ночь в номере отеля я чувствовал себя одиноким: нет шипения рации, нет звезд над головой, нет морских пехотинцев, стоящих в патруле где-то поблизости. Я мог спать не больше двух часов подряд, потом вставал, думал, бродил и ложился опять. Перед рассветом я не выдержал, пошел в душ, во второй раз за эту ночь — только потому, что сейчас я мог себе это позволить. Из зеркала в ванной на меня смотрело темно-коричневое лицо. Я заметил морщины на лбу, раньше их не было. Подкова со шнурком из стропы все еще висела на моей шее. Я снял ее с шеи впервые после Рождества.

По дороге домой я застрял в пробке, а потом зашел в продуктовый магазин: холодильник требовал еды. Я был так счастлив и благодарен за простые повседневные удобства, что практически забыл о войне. Возвращение было гладким и безболезненным. Тогда я представлял себе, что четырехмесячный отрезок времени был сном, который я скоро забуду.

Но капля за каплей пустячные мелочи тащили меня обратно в омут воспоминаний. Однажды, в субботу, мой приятель — морской пехотинец, не служивший в Ираке, пригласил меня на стрельбу по тарелочкам в тир Кэмп-Пендельтона. Я принял приглашение рефлекторно. Когда мы ехали по автостраде, я поймал на себе его удивленный взгляд:

— Что ты, на хрен, делаешь?

И тут я понял: я вел машину беспорядочными зигзагами. Мы привыкли делать это в Ираке — так было трудней попасть в «Хаммер» лимонками.

— Извини, я какой-то рассеянный.

Придя в тир, я встал на линию огня, взял дробовик и пакет с пульками. И вдруг я осознал свое полное нежелание стрелять по тарелочкам. В последний раз я пускал в действие оружие 1 апреля, около полуночи, на автостраде севернее от Эль-Хая.

Я сканировал каждого человека на улице, осматривал с ног до головы, ища признаки пистолета или бомбы. Я проглатывал каждую, даже ничтожную новость о сражающихся солдатах, но предпочитал об этом не говорить. Иногда я начинал плакать, абсолютно беспричинно плакать. Когда водитель подрезал меня на узкой дороге, я представлял себе, без эмоций, как откидываю его голову назад и перерезаю горло ключом от машины. Четвертого июля, услышав взрыв фейерверка, я побежал к машине и начал судорожно искать пистолет в кармашке передней двери. Его, понятное дело, там не было. И еще сны.

Я думал, что схожу с катушек, а это значили, что пока я был в своем уме. Это-то я знал наверняка: если я боюсь свихнуться, значит, я еще нормальный. Сумасшедшие думают, что они в своем уме. Только здравомыслящие могут думать, что сходят с ума. Я утешал себя тавтологией.

Проведя три года в качестве командира взвода, я получил повышение, став капитаном, и был занесен в список кандидатов на должность начальника «Курсов по основам разведки». В морской пехоте есть ограниченное количество оперативной работы, поэтому два моих развертывания в боевом порядке гарантировали мне офисное турне, а не очередную поездку в Афганистан или Ирак. Поступая в ШПО в 1998 году, я решил остаться в морской пехоте. После Афганистана эта решимость несколько ослабла. После Ирака я знал: мне нужно уходить.

Многие люди относились к моим уходам абсолютно спокойно, как к само собой разумеющемуся. После ухода из Дартмауса и присвоения мне офицерского звания друзья и родственники задавали мне вопросы типа: «Когда мы общались с тобой в последний раз, ты еще учился в Дартмаусе. Что случилось?» или «Морским пехотинцам хорошо платят?» Сейчас, поставив родителей в известность об увольнении, я сказал напоследок: «Вы, наверное, так огорчены». Люди думают, что я исправляю какую-то старую ошибку или пришел в противоречие со своей подростковой бравадой. Они решили, что трудная работа меня окончательно вымотала — длинные командировки, частое перемещение, маленькая зарплата, опасная обстановка. Они ошибались. Для меня неосязаемая честь и гордость быть офицером морской пехоты перевешивали все невзгоды.

Некоторые из моих друзей-морпехов понимали: проблема была личной. Они знали, меня раздражали офицеры, ценящие в командирах отполированные ботинки больше, чем тактическую компетентность. Мы прикинули и выяснили, что сделали за четыре года столько, сколько предшествующее поколение морских пехотинцев сделало за двадцать лет или вообще не сделало. Есть ли смысл стремиться наверх дальше? Продвижение по офицерской лестнице означало больше бумажной волокиты и меньше времени с войсками. И друзья, и подруги знали: я пошел в морскую пехоту, чтобы держать в руках меч, а не карандаш. Они были правы, однако настоящая причина скрывалась еще глубже.

Я ушел из морской пехоты, потому что мне перехотелось воевать. Многие морские пехотинцы напоминали мне гладиаторов. В них было непостижимое качество, присущее прирожденным бойцам: готовность всегда и в любую секунду своей жизни надеть латы, взять в руки меч и начать сражаться. Я их уважал, восхищался ими, пытался им подражать, но все равно, я не был одним из них. Я мог убить, если не мог поступить по-другому, я почти сразу «подсел» на адреналин, вырабатывающийся при сражении, как, впрочем, и все остальные солдаты. Но я не мог принять сознательного решения сделать такое состояние нормой своей жизни. Великие командиры морской пехоты, как все великие борцы, могут посылать на смерть тех, кого любят больше всего в жизни, — своих солдат. Это основной принцип войны. Я же убедился в том, что для меня это самое тяжкое. Я дважды обманывал судьбу, испытывать ее дальше было бы глупостью.

Традиционно батальон устраивал церемонию проводов для своих увольняющихся офицеров, носящую название «Здравствуй и прощай». Майор Бенелли, узнав, что меня не будет в городе, назначил мои проводы на пятничный вечер. Выказал свое пренебрежение, но меня это нисколько не задевало: у меня не было привязанности к батальону, я любил свой взвод.

Разведывательные взводы имеют богатые традиции, и одна из самых запоминающихся — «весельная вечеринка». Конечно, они мне ее устроили пятничным августом дома у Майка Уинна. Они усадили меня на стул, а сами собрались вокруг. Корни церемонии уходили еще в войны викингов. В соответствии с этой традицией, когда воин покидает команду, чтобы осесть и завести семью, товарищи дарят ему весло, как символ того, насколько ослабнет команда при его отсутствии.

Сначала весло взял самый молодой морской пехотинец, младший капрал Кристенсон. Мы с Уинном выдвинули его на досрочное присвоение звания за особые заслуги. Из рядового 1-го класса он превратился в младшего капрала — первый случай в морской пехоте со времен Вьетнамской войны. Весло от него перешло к другому, и так далее, выше и выше по званию. Каждый, кто держал его, рассказывал свою историю. «Ниже, Кристенсон. Ты стреляешь слишком высоко». Зона высадки десанта в Бриджпорте. Оперативно-тактическая группа «Свод». «Аллея засад». Эспера и его вечно тыкающая сигара. Миссия в Муваффигуа. «Лошадеголовый». Вылазка на лодках. Весло перекочевало от Уинна, старшего среди солдат, к сержанту Патрику. Он повернул весло, теперь я его видел. Весло сделал он сам — собственными руками.

Патрик вырезал его из четырехфутового полена. Зеленое, рукоятка обмотана парашютной стропой. Мои капитанские нашивки, значок, выданный после прыжков с парашютом, в форме крыльев и орденская лента украшали нижнюю часть весла. С обратной стороны Руди нарисовал эмблему Первого разведывательного и приклеил фотку взвода, сделанную в кувейтской пустыне накануне войны.

Я потянулся, чтобы дотронуться до нее, и понял: это в прошлом. Когда моя рука охватила рукоятку весла, обмотанную парашютной стропой, я перестал быть командиром взвода. По их словам, я получил повышение из командира в мистеры. Я же знал одно: самый важный год в моей жизни подошел к концу.

Через несколько дней я поехал утром на эту работу в последний раз. Было холодное, туманное южнокалифорнийское утро. На парковке я увидел своего преемника — рыжего капитана Брэнта Морела. Вчера мы пошли пообедать вместе, и я часа два описывал ему каждого члена взвода — Кольберт всегда невозмутим, Руди пышет энтузиазмом, Джек — дока в «Mark-19», Патрик всегда говорит южными афоризмами. Война в Ираке не была закончена, и я хотел, чтобы Морел знал людей, с которыми отправится туда, — для них это будет вторым походом в эту страну.

— С добрым утром, Брэнт.

Он оторвал глаза от заламинированной бумаги:

— Привет, Нат. Мы собираемся со взводом на пляж повеселиться.

— Все?

— Весь взвод. Поедешь с нами?

Предложение было заманчивым, но я не мог его принять.

— Теперь они твои. Веселитесь.

В кабинете я собрал все свое снаряжение, почистил его, сложил в рюкзак и отнес на склад. Я взял пулемет и вспомнил Эль-Гарраф и убитого федаина. Взявшись за рукоятку пистолета, вернулся в воспоминаниях на мост в Муваффигуа.

На складе я простоял очередь: оказалось, есть еще желающие сдать свое снаряжение. Некоторые переводились, другие, как и я, увольнялись. Все были спокойны, агрессии в словах и действиях не было. У противоположного дверного проема, стояла горстка вторых лейтенантов, новички со свежесделанными короткими стрижками. Они шутили и смеялись, делали вид, что не замечают нас. Я хотел подойти к ним и сказать то, что в свое время написал мне отец, узнав о намечающихся военных действиях: «Будьте стойкими, вернитесь домой физически и психически невредимыми». Я знал, они дружно похлопают мне, будут с уважением слушать, но потом будут смеяться за спиной какого-то сбрендившего капитана, ничего не знающего о неуязвимости лейтенантов морской пехоты. Поэтому я просто пошел к машине и поехал домой. Со временем они поймут все сами.

Спустя несколько месяцев, к тому времени я уже работал в Вашингтоне, взвод вернулся в Ирак. Утром четверга, в апреле, я ехал по Виржинии Бич, чтобы прикрепить на грудь Шона Патрика медаль — «Бронзовую звезду». Он оправился от ранения, был назначен инструктором в «Школу Морской Разведки» и тренировал новое поколение морских пехотинцев. Я ехал около Квантико и слушал советника по национальной безопасности, дающего показания Комиссии, разбирающей обстоятельства 11 сентября. Меня потряс этот символизм: я проезжаю место, где начиналась моя карьера морского пехотинца, и слушаю дебаты по поводу события, отправившего меня в двухгодичное сражение, и вообще, я еду на церемонию, которая положит конец этой главе моей жизни.

Зазвонил телефон. Это Кара Уинн, жена Майка. Она задыхалась, говорила так быстро, что я с трудом понимал ее речь.

— Взвод угодил в засаду в Фаллудже. Куча парней была подстрелена. Их отправили в Германию. На данный момент это все, что мне известно.

При патрулировании рота «Браво» наскочила на засаду — группа повстанцев, прятавшихся у дороги, открыла по ним огонь. Реактивная граната попала прямо в «Хаммер», забитый до отказа людьми и оружием. Один морской пехотинец потерял обе руки, еще четверо получили ранения. Взвод атаковал позиции врага и убил десяток повстанцев.

Виржиния Бич. Сержант Патрик стоял, гордо выправив спину, а его командир в это время зачитывал объявление о награждении «Бронзовой звездой»:

«За профессиональные достижения, выражающиеся в выполнении своего долга во время „Операции по освобождению Ирака“ в качестве командира разведывательной группы под названием Группа-два второго взвода роты „Браво“ Первого разведывательного батальона Первой дивизии морской пехоты с марта по май 2003-го. Ночью первого апреля, при входе в город Муваффигуа в Ираке сержант Патрик был ранен врагами, устроившими засаду. Под вражеским огнем с трех направлений он наложил жгут и продолжил огонь, в результате чего группа под его командованием нанесла огромный урон позициям врага. Сержант Патрик оставался в огневом мешке и продолжал командовать своей группой до тех пор, пока враг не был уничтожен и морские пехотинцы не оказались в безопасности. Исключительный профессионализм, инициативность и верность долгу сержанта Патрика полностью оправдали возложенные на него Морской пехотой и Военно-Морской службой Соединенных Штатов Америки обязанности».

Затем мы пошли на торжественный обед, нов глазах каждого из нас стояла тревога за своих друзей, находящихся в семи тысячах миль от нас, и сожаление о том, что нас с ними не было.

Я возвращался в Вашингтон. Опять звонок Кары:

— Нат, у меня плохие новости.

Я съехал на обочину.

— Капитан Морел умер.

Во время контрнаступления Брэнт получил пулю в грудь. Морские пехотинцы рассказывали, что, когда он умирал на вертолете, эвакуирующем раненых, его рыжие волосы вмиг стали седыми.

Обновленный Мемориал Второй мировой войны принимал посетителей еще до официального открытия. Все еще в шоке от смерти Брэнта, я ехал туда. Свет прожекторов заливал круг гранитных плит теплым желтым мерцанием, намного менее интенсивным, чем освещение Мемориала Авраама Линкольна и Мемориала Джорджа Вашингтона.

Я обходил центральный фонтан по часовой стрелке и читал слова, высеченные на камне, и письма, оставленные друзьями и родственниками. Три раза я уходил в тень, чтобы скрыть, что мои глаза наполнились слезами. Имена и лица были разными, но судьбы в чем-то схожи. На одном конце мемориала стоит стена золотых звезд — их четыре тысячи. Каждая звезда олицетворяет сто американцев, убитых во время Второй мировой войны. Я встал и начал считать: восемь из этих четырех тысяч звезд, как было написано маленькими буквами в левом нижнем углу, отождествляли людей, погибших в Афганистане и Ираке. Все перестрелки, бомбежки, ракетный обстрел и подбитые вертолеты. Брэнт и «Лошадеголовый». Величайший героизм, кровь, страх, шутки и скукота. Восемь хреновых звезд.

После моего увольнения я дрейфовал. В возрасте двадцати шести лет мне было все-таки страшновато — ведь я уже прожил лучшие годы моей жизни. Больше никогда я не испытаю той общности и единства в достижении цели, которые я испытал в морской пехоте. Также я осознал, что участие в боевых действиях почти выбило меня из жизненной колеи. Несмотря на любовь моей семьи, поддержку друзей и хорошее образование, война оставила след на каждом аспекте моей жизни. Но если уж я довел себя до такого состояния, то что же говорить о моих морских пехотинцах? А что будет с парнями, у которых нет семей? Чьи друзья даже не пытаются вникнуть в их проблемы? Которые уйдут из морской пехоты и не будут иметь перед робой таких перспектив, как я? Я переживал, что они выживут в войне только для того, чтобы умереть на ее поминках.

Направив всю свою энергию на подачу заявления в аспирантуру, я в скором времени был удостоен звонка из приемной комиссии:

— Мистер Фик, мы прочитали ваше резюме и были очень впечатлены. Но член нашего комитета прочитал статью Эвана Райта о вашем взводе в журнале «Роллинг Стоун». Он вас цитирует: «Плохая новость — нам сегодня почти не удастся поспать; хорошая новость — начинаем убивать людей».

Она сделала паузу, ждала, что я начну отнекиваться от цитаты. Я молчал. Она продолжала:

— У нас в штате есть офицер в отставке, и он предупредил меня, что существует категория людей, которым нравится убивать, и не очень бы хотелось находиться рядом с ними. Вы бы не могли объяснить мне ваши процитированные слова?

— Нет, не мог бы.

— Вы один из таких людей? — в ее тоне была серьезность и даже оттенок мольбы.

— Вы имеете в виду, не стану ли я забираться на вашу часовую башню и убивать людей из своего охотничьего ружья?

Теперь молчала она.

— Нет, я не стану. Хочу ли я вывернуть для вас свою душу наизнанку? Нет, не хочу.

Не меньше меня раздражали попытки проявления уважения и понимания, пропитанные бесчувственностью и невежественностью. Но хуже всего воспринималась похвала людей за то, «что вы, парни, там делали». В благодарность им хотелось спросить: стреляли в детей, с ужасом вглядывались в тропинки и метали снаряды в дома людей? Быть там — это не гордость. Моей гордостью были, есть и будут правильные решения. Я надеялся, что сделал больше правильного, чем неправильного, надеялся, что не играл жизнями людей. Там я был вынужден признать, что единственный способ борьбы со злом — другое зло, но с добрыми целями.

В июне, по прошествии года возвращения из Ирака, я потащил себя вместе с подругой детства на место самого кровопролитного сражения гражданской войны — Антиетам на западе Мэриленда. Я хотел пройтись по земле. За полуразрушенными заборами и реставрированными артиллерийскими орудиями мне мерещились реактивные гранаты и федаины. Куда бы я поставил свой пулемет? Как Головорез-два будет атаковать «Кровавую улицу»?

Солнце припекало мои руки, в высокой траве жужжали пчелы, а мы пытались отыскать дорогу к Бернсайдскому мосту. Там в самый кровавый день американской истории войска под смертельным огнем сделали три безуспешные попытки пересечь Антиетамскую бухту.

— Неужели все зря? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Они победили, и Линкольн издал «Манифест об освобождении рабов». Они дали свободу рабам, как вы дали свободу жителям Афганистана.

Я ничего не ответил.

— Подумай о женщинах под гнетом Талибана и иракцах под гнетом Саддама, — продолжала она, ухватившись за возможность сменить тему разговора. — Tы принес добро многим людям. Почему ты не можешь успокоить себя этой мыслью?

Уставившись на воду, я снова и снова, уже в тысячный раз, прокручивал оправдания, которые сам себе придумал. Добро — понятие абстрактное. Добро не кажется таким уж добром, как зло — злом. Мое добро не было таким добром, после которого я мог спокойно спать ночью.

— Твои слова звучат так беспринципно, — продолжала она, мотая головой. — Почему ты не можешь обрести душевный комфорт, осознав, скольким пожертвовал и ты, и твои люди? Почему ты не можешь гордиться этим?

Я вел на войну шестьдесят пять человек и шестьдесят пять вернул домой. Я дал им все, что имел. Вместе мы выдержали испытание. Страх нас не сломил. Я надеялся, что жизнь в Афганистане и Ираке наладится, но сражались мы не за них. Мы сражались за себя.

Да, я горжусь собой.