Глава девятнадцатая БУДНИ «ПРОЦВЕТАЮЩЕГО» ИЗДАТЕЛЯ

Глава девятнадцатая

БУДНИ «ПРОЦВЕТАЮЩЕГО» ИЗДАТЕЛЯ

Круг постоянных корреспондентов «Голоса России» расширялся. Из Ирана пришло письмо, на конверте которого было незнакомое Ивану имя — Михаил Гротт. Он прислал статью, в которой произнёс панегирик патриотизму Солоневича и националистическому духу издаваемой им газеты. И в конце — приписка: «Если это письмо вы решите напечатать, то убедительно прошу не указывать места, откуда оно послано. Псевдоним мой — М. Гротт — прошу сохранить»[127].

О себе он сообщил следующее: «Моя настоящая фамилия — Михаил Михайлович Спасовский. Живу я в Персии (ныне Иран) с марта 1926 года. Эмигрант. Со мною мать, жена, сын и дочь. Родился я в Санкт-Петербурге в марте 1890 года. За плечами имею юридический факультет Санкт-Петербургского университета и архитектурный факультет СПб-й академии художеств. В Персии состою архитектором высочайшего двора и сейчас занят капитальной перестройкой для его величества шаха Реза Пехлеви знаменитого Софиабадского дворца (эпохи Сефевидов, XVI век), расположенного в Мазандеране, около города Ашрефа, на берегу Каспийского моря. Из этого дворца Стенька Разин по преданию выкрал персидскую княжну».

Иван не сразу ответил Спасовскому: конверт с его обратным адресом затерялся. Тамара вложила ответ мужа в письмо распространителю «Голоса России» в Иране — бывшему полковнику Николаю Супротивному, который жил в Тегеране и был одним из руководителей тамошней организации фашистов. Супротивный ждать не заставил: «Что касается Спасовского, с которым я лично знаком (он берёт у меня газеты), то письмо я ему передам. Адрес его простой: „Тегеран, архитектору М. С.“. Его на почте хорошо знают, а квартира его находится напротив английской миссии. Он часто бывает в отъезде по делам в Мазандеране»[128].

Солоневич помнил Спасовского по работе в «Новом времени» и по литературно-художественным вечерам журнала «Вешние воды». На них часто бывали А. М. Ренников, М. О. Меньшиков, В. В. Розанов, А. А. Бурнакин, В. В. Андреев, организатор Великорусских оркестров.

Воспоминания «о прекрасном прошлом» способствовали «эпистолярному» сближению Солоневича и Спасовского, который строил планы по переезду в Европу, «ближе к эпицентру событий, чтобы заняться общественно-политической и литературной деятельностью».

Надо пояснить, что Спасовский в 1930-х годах претендовал на роль идеолога русского фашистского движения, перевёл на русский язык «Майн кампф» Гитлера. Он искал в рядах эмиграции авторитетных людей, способных объединить фашистские организации и возглавить движение. По мнению Спасовского, Вонсяцкий, Родзаевский, Мельский и Солоневич должны понять, что «этот путь, путь сговора, является единственным, который может привести русскую эмиграцию к широким и положительным результатам в борьбе за новую Россию».

На зондирующее письмо Спасовского Солоневич ответил 23 ноября 1937 года сдержанным посланием, в котором изложил свою позицию в отношении объединения фашистских группировок. Солоневич хорошо помнил, как безрезультатно завершились попытки Родзаевского вместе с Вонсяцким объединить русские фашистские организации. Заключать союз с таким эгоцентриком, как Вонсяцкий, — значит ничего не понимать в политике.

Чтобы добиться взаимопонимания с болгарским правительством, укрепить положение газеты и нейтрализовать недоверие эмиграции, Солоневичи направили 22 июня 1937 года докладную записку на имя премьер-министра. В ней братья предлагали помощь «родственной славянской стране Болгарии» в организации «противобольшевистской работы в сфере пропаганды». В документе было особо подчёркнуто: «Хотим сделать это безвозмездно. Материальная сторона нас не интересует».

В записке, в частности, говорилось:

«По всему миру ведётся напряжённая борьба между разрушительными идеями коммунизма и здравой государственностью. Мы, недавние беглецы из СССР, внимательно следим за формами этой борьбы и не можем не заметить весьма слабое ведение антикоммунистической пропаганды во всём мире. Из Москвы идут сейчас громадные средства на поддержание большевистской пропаганды среди населения Европы, души молодёжи и народных масс развращаются хитроумными способами, выработанными советской практикой.

Прекрасно организованная деятельность (болгарской) политической полиции весьма затрудняет большевистскую пропаганду, но всё же раскрытие коммунистических организаций и типографий свидетельствует о необходимости усиления борьбы на этом направлении.

Нужда в строгих репрессивных мерах очевидна, но одновременно с этим важно обратить большее внимание на идеологическую сторону. В этих целях может быть создан специальный печатный орган, могут использоваться письменные и устные показания возвращающихся из СССР болгар, употребляться методы наглядной агитации, перерабатываться для болгарских условий материалы таких организаций, как „Антикоминтерн“, „Силлак“, „Лига Обера“»…

Ответа на это обращение Солоневичи не дождались. Браунер рекомендовал болгарским властям не оставлять «письменных свидетельств» о контактах правительства с «сомнительными элементами из Совдепии».

В июне 1937 года Иван завершил повесть «Памир». Она была включена в книгу с одноимённым названием, в которую вошли другие его работы: «Открыватели новых земель», «Роман во Дворце труда», «В деревне». В этих произведениях, документальный характер которых писатель постоянно подчёркивал, были показаны в концентрированном виде негативные стороны советского бытия. Общая идея всех повестей более чем очевидна: «…люди из различных социальных слоёв населения, никогда не думавшие о политике, чувствуют фальшь, жестокость, антигуманность повседневной советской жизни и потому становятся на путь борьбы с ненавистным режимом». Многими темами, образами и выводами сборник повестей «Памир» перекликается с «Россией в концлагере».

В Болгарии Солоневич начал вынашивать план создания «Подлинной биографии Сталина», делился мыслями об этом с Тамарой и Борисом. При всей заманчивости от этой идеи пришлось отказаться. Публикация такой книги неизбежно привела бы к демаршу советского полпредства, последствия которого были предсказуемы: закрытие газеты, высылка, новые скитания. В Европе им вряд ли удастся зацепиться. Переселение на периферию русского рассеяния привело бы к маргинализации издательско-политической работы, ослаблению связей с подписчиками и «штабс-капитанами».

Тема Сталина постоянно присутствовала на страницах «Голоса России», поднималась в ходе лекционных турне, затрагивалась в творчестве Ивана Солоневича и членов его команды. Делалось это дозированно, в общем контексте их разоблачительно-публицистической деятельности. Иван шутил, что даже «гомеопатические средства» временами помогают излечиться от серьёзных недугов.

Солоневичи были единодушны в том, что Сталин и Гитлер, соперничая в международных делах, ревниво копируют стиль поведения и приёмы друг друга для завоевания симпатий масс. Правда, первой обратила на это внимание Тамара в своих «Записках советской переводчицы»:

«В 1926 году Гитлер ещё не был у власти и никто не вызывал у Сталина чёрной зависти по линии популярности у народа. Тогда Сталина было невероятно трудно увидеть. Кроме майского и ноябрьского парадов и пары съездов в году он нигде не показывался. Его портретов нигде не печатали. Нужно было, чтобы Гитлер пришёл к власти, чтобы появились его портреты в кино и в театрах, где он был изображён разговаривающим с детьми, окружённым молодёжью, произносящим речь на предприятиях, чтобы Сталин решился показать и себя „своим народам“. Когда я вижу известный снимок, изображающий зловещую физиономию „обожаемого“ Иосифа Виссарионовича рядом с головкой чернокудрой маленькой девочки, мне становится тошно. Так не вяжется это бездушное жестокое лицо с лицом невинного ребенка. Это просто профанация».

Ситуация в Европе менялась, советский и германский вожди были вынуждены искать сближения, преследуя диаметрально разные цели. Сталин стремился к созданию благоприятных условий для перевооружения армии и ускоренной подготовки её для отражения агрессии с Запада. Гитлер пытался развязать себе руки для «активных действий» в Центральной Европе и против Польши. Советский Союз значился в числе стратегически важных целей, но на более отдалённую перспективу. Поэтому германский фюрер прикидывал различные варианты действий по нейтрализации Сталина в Европе, искал пути к завязыванию «мирного диалога» с Россией.

Семья Солоневичей выписывала основные советские газеты и по их заметно потеплевшему тону в отношении Германии уловила главное: «флирт между диктаторами» успешно развивается. Особенно странно смотрелись на страницах газет с девизом «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» обширные фрагменты речей Гитлера, из которых, правда, цензурой вычёркивались выпады фюрера в адрес жидомасонов и коммунистов…

Летом 1937 года братья Солоневичи возбудили ходатайство о разрешении им въезда во Францию — на международную выставку. И желанные визы они получили! Их первые впечатления о стране были неблагоприятными: рост социальной напряжённости, наличие «предреволюционной» ситуации, дух конфронтации, овладевший французами, — всё это было видно невооружённым глазом. Французы жаждали перемен.

Иван так вспоминал об этой поездке: «Ровно двадцать лет спустя после нашей революции, в 1937 году, я попал в Париж, во время парижской всемирной выставки. Я не был на положении туриста. Мне приходилось вести поистине чудовищную работу, и не было никакого времени следить за французским общественным мнением, и не было даже времени посетить выставку. Были основания опасаться коммунистического покушения, и мои друзья держали меня в положении, так сказать, „усиленной охраны“. Я видел очень мало. Но то, что я видел, было жутко. На улицах Парижа появились те же зловещие люди, как и на улицах Петербурга 1917 года. Было ясно: французские недоноски собираются следовать примеру русских недоносков… Были времена „народного фронта“, и „пролетариат“ шатался по митингам… Воздух Парижа пах Керенским. И Лениным — тоже. Только в отличие от русского примера соответствующий Ленин пришёл из Германии. Сейчас принято ругать Гитлера — не хочу хвалить его и я. Но всё-таки думаю, что победа Гитлера обошлась Франции дешевле, чем обошлась бы победа Тореза».

Приёмом «эмигрантской массы» в Париже Иван остался доволен: его знают, его работу ценят, у него есть последователи:

«Переполненные залы, в них сливки всей национальной эмиграции. Банкеты в нашу честь — галлиполийцев, моряков, РОВСа, казаков, „Возрождения“ и других. Штабс-капитаны таксисты, установившие для нас дежурства своих такси. Русские семьи, зазывавшие на русский борщ. Две случайные поездки на случайных такси, и — бывает же так — оба раза попались русские шофёры. При попытках платить: „Нет уж, И. Л., мы вас знаем — с вас ещё деньги брать!..“ Вместо франков просто крепкое рукопожатие».

Чекисты не спускали с «гастролёров» глаз. В информационной сводке ИНО НКВД о европейском турне Солоневичей было отмечено, что братья не добились тех результатов, на которые рассчитывали:

«Небезызвестные Солоневичи — проездом из Парижа — уже несколько дней находятся в Брюсселе. Выступили с тремя лекциями-докладами 8, 10 и 13 августа, которые не представили никакого интереса и построены главным образом на воспоминаниях прошлого. Братья стремятся объединить вокруг себя русскую эмиграцию, за исключением младороссов, евразийцев и других левых организаций, и войти в контакт с троцкистами (Солоневичи говорили о необыкновенной храбрости и гении Троцкого). Будучи в Париже, они вели переговоры с руководителями всевозможных национальных партий, пытаясь пролезть в их вожди. Переговоры с НТСНП не привели к каким-либо результатам, хотя братьям была обещана поддержка (на самом деле парижское отделение НТСНП резко настроено против Солоневичей). Приблизительно такой же ответ братья получили от Российского национального объединения (Гукасов и К°).

В Брюсселе братья организовали боевую дружину, дав ей название — РОС. В неё вошла воинственно настроенная молодёжь… Этот отряд в настоящее время занят охраной Солоневичей».

После лекционного турне Иван возвращался в Софию без Бориса, который задержался в Брюсселе лечить глаза. Зрение его снова стало сдавать. Ещё год назад — при их постоянном безденежье — это вызвало бы серьёзные проблемы. Но сейчас было проще: газетных доходов вполне хватало, чтобы оплатить услуги лучших специалистов. Тамара торопила мужа с приездом: для очередного номера не хватало материалов. На этот раз Иван не забыл о подарках: купил французские духи и журналы мод, которые попались на глаза. На обратном пути под стук вагонных колёс стал набрасывать карандашом фрагменты статей для «Голоса России». Газета не должна выдыхаться: без актуальных, полемически поданных тем, безжалостных оценок и логически безошибочных выводов, к чему он уже приучил своих читателей, газета обречена на прозябание и упадок. Сколько их было — таких провалившихся попыток! Достаточно побывать в эмигрантских библиотеках: невостребованные, с неразрезанными страницами журналы и тощие подшивки газет, которые бесполезно пылятся на полках. Нет, надо писать так, чтобы глагол жёг сердца людей и сейчас, и через десятилетия.

В дни пребывания Солоневичей во Франции русскую колонию сотрясал очередной скандал. В газете «Возрождение» (от 6 августа 1937 года) была опубликована заметка о подозрительной встрече лидера младороссов Казем-Бека с «советским» графом Алексеем Алексеевичем Игнатьевым в кафе «Коаяль». Если до этого контакты младоросской партии с представителями СССР были под вопросом, то «секретное свидание» в кафе, на котором присутствовал ещё один «советский, явный чекист», продемонстрировало эмиграции, что прежние смутные подозрения имели реальную основу. Движение младороссов находится под контролем сотрудников ГПУ-НКВД! Нет, не напрасно они объявили себя «второй советской партией»!

Скандал нарушил гармонию отношений великого князя Кирилла Владимировича с младороссами. До происшествия в «Коаяле» он симпатизировал программе партии и поддерживал контакт с её руководством через своего представителя, великого князя Дмитрия Павловича. Казем-Бек был вхож в близкое окружение Кирилла, являясь при нём своего рода официальным «политическим обозревателем». Вождь младороссов очень осторожно, без нажима пользовался доступом к Кириллу для разъяснения партийных целей, задач и идеологии партии. Для великого князя они не могли не быть притягательными. Младороссы считали идеальным государственным устройством самодержавную монархию, но не ту, что была предательски разрушена в феврале 1917 года, а обновлённую — надклассовую, трудовую и социальную. Весьма привлекательной казалась Кириллу Владимировичу магическая формула младороссов — «Царь и Советы». Освобождённые от контроля большевиков, Советы вполне могли стать самостоятельными органами самоуправления, успешно взаимодействовать с представителями монаршей власти на местах и в центре. Но теперь, когда Казем-Бека подстерегли в «советской компании», рассчитывать на его политический проект стало невозможно. Эмиграция расценила бы это как вызов.

Казем-Беку пришлось подать в отставку, которая великим князем была принята не без сожаления. Для него, без всякого сомнения, это было грустное прощание с манящей иллюзией возвращения на трон, созданной в воображении талантливого, лично преданного ему человека, умевшего увлечь магнетизмом своих слов любого слушателя…

После поездки «в Европу» Иван долго не мог избавиться от ощущения бессилия и безвыходности. Нашумевший скандал с младоросской партией ещё раз показал, что чекисты мастерски разрушают эмиграцию изнутри. Взаимное недоверие и перекрёстные подозрения — с этим феноменом эмигрантской жизни они с Борисом столкнулись в Париже в очередной раз. В разных группах эмигрантской массы были свои «подозреваемые». Это утешало Солоневичей: обвинения в их адрес не были чем-то исключительным. Тема «чекизма» вызывала у эмиграции нервный холодок, была привычной и даже необходимой для поднятия тонуса, как посещения фильмов ужасов.

После Парижа постоянно возникали беспокойные мысли и по другому поводу, куда более важному. Приятно было вспоминать о тёплом приеме «эмигрантской массы», доверяющих ему «штабс-капитанов». И тревожно думалось о руководящих верхах, внешне — милейших людях, представлявших в большинстве своём бывший правящий слой России. Они встречали Солоневичей роскошными банкетами, «блеском оперной декорации», многословными речами солидарности. В этих речах Иван вновь и вновь ощущал холодную волю «милейших людей» к реваншу, возвращению любой ценой всего, что было утрачено ими в России после революций и Гражданской войны: имений и земель, фабрик и нефтепромыслов, губернаторских и министерских постов. Поэтому, задавая риторический вопрос — «Что скрывается под оперой банкетов, знамён, традиций и высоких слов: Россия или аппетиты?» — Солоневич был стопроцентно уверен в ответе: «Аппетиты! Бесчестные и глупые претензии!»

Рассчитывать на этих бездарных и жадных людей из «потонувшего мира» в предстоящей работе по перестройке России, по мнению Ивана, было невозможно: «Утопленники со ржавыми ядрами, привязанными к ногам. Кажется, что они стоят, — они не стоят, а только плавают. Кажется, что они двигаются. Но это просто их пошевеливает течение. Мёртвые люди, мёртвые слова и мёртвый мир. Полная и абсолютная безнадёжность». И, по оценке Солоневича, — полное отсутствие на их стороне объединяющей идеи и реальной силы для освобождения и отстройки России.

22 сентября 1937 года русскую эмиграцию в Европе потрясло похищение генерала Е. К. Миллера. Он пошёл на деловую встречу с немецкими дипломатами и пропал. По заведённому обычаю Миллер перед уходом из дома оставлял записку: куда идёт и когда вернётся. Встречу организовал генерал Скоблин, который и сам исчез после этого происшествия.

Во всех центрах русского рассеяния вновь заговорили о многочисленных провокаторах, особенно в РОВСе. Безжалостным нападкам подверглась «внутренняя линия», а объявленного в розыск генерала Скоблина мировая и эмигрантская пресса единодушно назвала агентом ГПУ, заманившим генерала на свидание с «германскими офицерами», которые на самом деле были чекистами из Совдепии. Тем не менее конкретных доказательств против Скоблина не было.

Иван вмешался в «общеэмигрантскую дискуссию», поддавшись на уговоры генерала Абрамова, который настойчиво просил «защитить честь боевого корниловского генерала Скоблина». В принципе, на этой теме и сосредоточился Солоневич, анализируя в своей статье обстоятельства похищения Миллера. Иван напомнил читателям своей газеты, что Скоблина и прежде обвиняли в сношениях с большевиками. Тогда генерал потребовал суда чести, и суд его оправдал. Повторение нападок на Скоблина, «обвинения командира Корниловского полка в провокации» Иван истолковал как действия большевиков по нанесению «морального удара» по Белому движению.

Солоневич писал:

«В наше время возможны всякие варианты азефовщины. Однако ген. Скоблин, главным образом благодаря его жене Н. В. Плевицкой, был вполне обеспеченным человеком и имел возможность разъезжать по Европе на собственном автомобиле. Плевицкая не так давно получила весьма основательную премию по поводу её автомобильной катастрофы. Я не склонен предполагать ген. Скоблина таким идиотом, который, имея на глазах целый ряд примеров, начиная от Слащева и кончая Тухачевским, стал бы продавать свою душу за чёртовы черепки. За ним — немалый боевой стаж, а Надежда Васильевна — глубоко и искренне верующая женщина, и предположение, что она могла участвовать в предательстве, мне кажется чрезвычайно маловероятным».

Иван отметил также, что для похищения 73-летнего генерала не нужно было организовывать «таинственных свиданий». Он не имел охраны и вёл себя настолько неосторожно, что хватило бы автомобиля и двух крепких молодцов, чтобы похитить его. Солоневич подчеркнул, что убедился в этом, когда два месяца назад вместе с В. М. Левицким посетил Миллера в Бианкуре и обнаружил, что тот живёт в огромном замке, расположенном в лесу, причём без какой-либо охраны!

Голос писателя в защиту Скоблина прозвучал диссонансом. Вновь поползли слухи: с Солоневичами нечисто, они прикрывают предателя и, возможно, сами являлись подготовительной частью этой операции НКВД, для чего и выезжали во Францию и Бельгию под предлогом чтения лекций. «Разоблачитель провокаторов» Бурцев сообщил прессе, что об этом «сомнительном турне братьев Солоневичей» ему с тревогой говорили в сентябре 1937 года представители Национального союза нового поколения. Фактов у них не было, но они считали своим долгом поделиться подозрениями, что братья разлагают эмиграцию «по заданию Москвы». Мол, внешне их работа носит антибольшевистский характер, но подспудно всё делается «в интересах Совдепии».

К чести Бурцева надо сказать, что поспешных выводов в отношении братьев он делать не стал: «Я к ним присматриваюсь и определённого мнения пока не составил».

В Софии, враждебные выпады в адрес Солоневичей тщательно фиксировались советской агентурой. Они были своеобразной лакмусовой бумажкой: сохраняет ли эффективность долгосрочная программа по компрометаций братьев?

Агент «Старик» сообщил в октябре 1937 года:

«В группе офицеров-дроздовцев (в торговой конторе полковника Конькова) был поднят вопрос о Солоневичах. Все в один голос заявили, что „это — советская сволочь, которой верить никак нельзя“. Они из той породы, которая под пение ‘Боже, Царя храни’ способна на какую угодно гнусность. Они страшнее явно большевизантствующих активистов».

Друг Солоневичей — актёр Е. Ф. Ждановский[129], который недавно приехал из Праги, доверительно сообщил мне:

«Боюсь, что они тоже советские кадры. Думаю, что Борис засел в Бельгии потому, что он участник ‘саблинского дела’. Вот будет скандал! Подозрительно, что они в последнее время никуда не показываются. Говорят, что Иван болен, хотя он постоянно пишет и печатает свои статьи, а Борис, вроде бы в Брюсселе, но, может быть, и не там. Разве разберёшь их, они всё скрывают».

Протопресвитер Шавельский и его сестра слышать не могут о Солоневичах. Не только не бывают у них, но даже о каком-то хозяйственном недоразумении переписывались по почте, избегая личных встреч. Сегодня Шавельский с жаром назвал их «необыкновенными нахалами, бессовестными людьми, потерявшими всякий стыд». Он сказал: «Мне теперь было бы неприятно съесть у них и кусок хлеба, думая, как бесстыдно они обдирают несчастных штабс-капитанов».

Генерал Зинкевич пришёл к окончательному выводу, что Солоневичи — большевистские агенты. Он как будто кается, что первое время был доверчив к ним, помогал их водворению в Болгарию. Говорит, что с братьями надо быть предельно осторожными, чёрт их знает кто они такие: «Если станет известно, что Борис с его атлетической силой втаскивал генерала Миллера в советский автомобиль, то мы ни на минуту не усомнимся в достоверности такого факта»…

В ноябре 1937 года на имя Ивана пришло письмо из японского города Кобе. В последнее время он всё чаще передоверял редакционную переписку Тамаре, но Фёдору Дмитриевичу Морозову ответил без её помощи:

«Я был чрезвычайно рад получить письмо от такого, как я сам, ибо мой отец в детстве ещё пас свиней. Поражаюсь Вашему здравому смыслу и тем умным мыслям, которые Вы высказываете. Очень рад с Вами познакомиться. Ваше письмо шло всего 19 дней, полагаю — через Сибирь. К сожалению, к моим посланиям и посылкам газет большевики относятся крайне подозрительно и их не пропускают. Так, они перехватили мои заказные бандероли на Дальний Восток, раскрыли их, напихали в них всякой дряни и потом снова запечатали. Наши представители не догадались вскрыть пакеты на почтамте, а увезли домой, обнаружили подлог, но составить протокол уже не смогли. Теперь приходится всё слать через Суэц, но зато очень долго идёт.

Очень порадовался, смотря на Ваш магазин и на самовар. Это хорошо, что наш русский человек не забывает своей родины, духа и языка. Вы глубоко правы, когда пишете, что наш брат — мужики везде делают честь нашей родине, а аристократия — повырождалась. Это сущая правда… Не напишете ли Вы нам о жизни русских в Кобе и вообще в Японии? Вы написали в этот раз больше о своих личных политических взглядах, а теперь напишите, пожалуйста, об условиях жизни вообще. Да, Япония — великая страна, — это бесспорно, и от неё, да от Германии придётся нам ждать спасения нашей многострадальной родины от большевиков».

В конце 1937 года в резидентуру в Софии было направлено оперативное письмо, в котором пункт за пунктом перечислялись «уязвимые», с точки зрения Лубянки, моменты в поведении Солоневичей, в первую очередь Ивана. Рекомендаций по их использованию не давалось. Разберётесь, мол, на месте. Яковлев довёл часть этих тезисов до Фосса и Браунера через свою агентуру, не прибегая к помощи «Ворона». Резидент уже точно знал, что Николай Абрамов находится под негласным надзором «внутренней линии».

Вот некоторые из этих тезисов:

«Приезд Ольги Курпатовой (Хольстрем) в Софию. Уехала — 24.11.37. Подозрительная миссия.

Разговор Бориса об устранении Георгиевского после возвращения из Югославии.

Разговоры о том, что Солоневичи создают фонд с целью подкупа болгарской цензуры и властей.

Приёмы и вечеринки на квартире Солоневичей, главным образом — молодёжи. Политически обрабатывают?

А. Мещерский получил письмо от друга, бежавшего из концлагеря, который написал, что Ивану верить нельзя, т. к. всё описываемое в его книге — неверно.

Жена служила в Торгпредстве в Берлине в то время, когда Иван находился в лагере.

Получил из Германии 150 тыс. за книги, что является подозрительным.

Фашисты считают Ивана большевиком. Тамара состоит в „Соколе“, скаутах и НСНП, пытается вступить в ВФП, но ей отказали. Приходила, вынюхивала, по какой причине.

Солоневичи говорят, что были арестованы 11 раз, но сильно не пострадали, несмотря на то, что, по их словам, были активными контрреволюционерами.

Всегда и всюду в ссылках, концлагерях в строгой изоляции не находились, как все политические заключённые, а наоборот, им всегда „везло“, они получали свободу передвижения, занимали какие-нибудь служебные посты.

Водили знакомство с видными работниками „Динамо“ — чисто чекистской организацией. Посещали ГПУ, знали ответственных лиц из ГПУ.

Полиция установила несовпадение рассказов братьев с данными их биографий.

По закону об измене родственники Солоневичей должны были быть репрессированы, однако отец жены и дети Бориса благополучно живут в Москве.

Посылка Юрия в Вену на учёбу, частые приезды его на каникулы.

Странные отношения отца и сына. На докладах Ивана Юрий говорил, что „батька всё врёт“. Око!

Широкий образ жизни: Иван и его семья — единственные русские эмигранты, живущие на улице Царя Освободителя.

Пишут в статьях и книгах о своих знакомых, в частности в Орле, совершенно не заботясь о том, что те могут пострадать».

Игнорировать компрометирующие слухи, которые лавинообразно распространялись в падкой на сплетни эмигрантской среде, Солоневичам становилось всё сложнее. Клевета повторялась с удручающим однообразием и постоянством, била в одну точку и была направлена на всех членов семьи, включая Юру. Даже в близком их окружении появились дезертиры: трудно было противостоять «общему мнению».

Ждановский перестал присылать контрамарки на свои концерты. Растворился в неизвестности доктор Сокольский, который еженедельно навещал их с визитами. Протопресвитер Шавельский не мог простить себе первоначальной «доверчивости» и старался компенсировать свой промах, взывая к «бдительности» по отношению к Солоневичам. Священнику верили.

Отбиваясь от напора клеветы, Иван и сам допустил промах. Историю со своим «письмом в защиту Скоблина», которое он написал, поддавшись на уговоры генерала Абрамова, Солоневич переживал болезненно. Он оказался «защитником чести» агента НКВД! То же самое в отношении Плевицкой. Французская полиция арестовала её за соучастие в похищении Миллера, а он, Солоневич, старался доказать, что певица не имеет к делу никакого отношения.

Через день после объявления об аресте Плевицкой Тамара подошла к столику с патефоном и, присев, стала выбирать из общей стопки пластинки с песнями в её исполнении.

— Что ты собираешься с ними делать? — спросил Иван.

— Разобью и выброшу, — сказала Тамара.

— Стоит ли? — возразил он. — Плевицкая в тюрьме и вряд ли скоро выйдет. Французы примерно накажут её, чтобы другим было неповадно совершать преступления на их территории. Скоблин где-то скрывается, но слишком много знает, а потому опасен для своих хозяев. Я и ломаной полушки за его жизнь не дам. Но при чём здесь русские песни? В чём виноват её голос? Лучше Плевицкой сейчас в эмиграции певицы нет, так что пусть поёт в нашем тесном кругу.

Он завёл патефон, и, выбрав наугад одну из пластинок, аккуратно опустил иглу. «Замело тебя снегом, Россия», — запел чарующий голос…

Года через два после скоблинской истории в статье «Пути, ошибки, итоги» Иван вернулся к этой неприятной для него теме. Он напомнил гельсингфорсские эпизоды, когда только что прибывшие в Финляндию беглецы из Советской России попали «в объятья» «неофициального» представителя РОВСа «некого офицера Корниловского полка», а через него «влезли в Скоблина». В статье Иван по понятным соображениям не стал называть имя Бастамова, но подчеркнул, что именно через него Борис передал в РОВС (то есть Скоблину) «кое-какие сведения разведывательного характера». РОВС требовал явок в России, и по этому вопросу братья никак не могли договориться. Сомнений в надёжности представителя Союза ещё не было, но Солоневичи беспокоились за судьбу тех в Совдепии, кого они могли подвергнуть опасности.

«Ругались мы сильно и долго, — признался Иван. — Был найден так называемый гнилой компромисс. Борис сообщил два весьма второстепенных адреса: один — своей квартирной хозяйки в Орле, другой — своего приятеля-офицера. Этих людей нынче нужно считать погибшими, так что никакого тут секрета нет. Я всё-таки помнил свои одесские опыты и ни одного адреса не дал ни раньше — из Гельсингфорса, ни позже — из Софии».

Пытаясь решить для себя и для других: имеет ли активная часть эмиграции реальную возможность работы «на Россию», Солоневич сделал категорический вывод: по линии РОВСа этого делать нельзя! Скоблинское наследие в Союзе, по мнению Солоневича, не было расчищено, чекистская сеть осталась нераскрытой, во многом из-за нежелания руководства РОВСа навести порядок в своей организации.

Об обстоятельствах исчезновения и смерти генерала Скоблина достоверной информации нет. Официальной и самой распространённой стала версия о гибели «№ 13» во время бомбёжки Барселоны авиацией Франко. По другой версии, Скоблин был убит сотрудниками ИНО в воздухе на борту самолёта, а его тело сброшено в воды Средиземного моря.

Нет сомнения, что 11 ноября 1937 года Скоблин был ещё жив. Этим числом датировано его письмо, адресованное «товарищу Стаху». В тексте письма есть строчка: «От безделья и скуки изучаю испанский язык, но полная неосведомлённость о моей Васеньке не даёт мне целиком отдаться этому делу». Васенькой он звал свою жену. Она в это время находилась в парижской тюрьме под следствием. Французская полиция, не имея серьёзных улик, всё-таки посадила певицу за решётку — как «соучастницу похищения генерала Миллера», — чтобы провести «показательный процесс» и продемонстрировать свою готовность к борьбе с иностранным шпионажем и терроризмом.

Скоблин очень переживал за Васеньку. Он просил Стаха, который приезжал к нему каждые две недели (из Франции?), найти возможность «ободрить, а главное, успокоить» жену. «Как Вы полагаете, — написал он своему оперативному „куратору“, — не следует ли Георгию Николаевичу теперь повидаться со мной и проработать некоторые меры, касающиеся непосредственно Васеньки?» «Некоторые меры» — это, без всякого сомнения, планы вызволения жены из тюрьмы. Скоблин ощущал вину перед ней: он — на свободе, а Васенька в руках тюремщиков[130].

Видимо, опасался Скоблин и за свою собственную судьбу. Вот фрагмент из его письма: «Недавно мне здесь пришлось пересматривать старые журналы и познакомиться с № 1 журнала „Большевик“ этого года. С большим интересом прочитал его весь, а статья „Большевики на северном полюсе“ произвела на меня большое впечатление. В конце этой статьи приводятся слова Героя Советского Союза Водопьянова, когда ему перед полётом на полюс задали вопрос: „Как ты полетишь на полюс, и как ты там будешь садиться? А вдруг сломаешься — пешком-то далеко идти?“

„Если поломаю, — сказал Водопьянов, — пешком не пойду, потому что у меня за спиной сила, мощь: Товарищ Сталин не бросит человека!“

Эта спокойно сказанная фраза, но с непреклонной волей, подействовала и на меня. Сейчас я твёрд, силён и спокоен и тихо верю, что Товарищ Сталин не бросит человека!»

Бренные останки Скоблина, блестящего агента НКВД «№ 13» (вот уж действительно роковая цифра!), не были обнаружены и через десятилетия после его «исчезновения». Приказ был выполнен точно: «Операция не должна иметь следов».

В апогей скандала с похищением генерала Миллера в редакцию «Голоса России» пришло очередное письмо от Спасовского (Гротта), подписанное неизменным титулом — «личный архитектор Высочайшего двора шаха Реза Пехлеви». Гротт сообщил, что получил «полномочия» Анастасия Вонсяцкого на ведение переговоров с Иваном Солоневичем об «установлении деловой связи в вопросе ведения активной борьбы с большевизмом». Полномочия оговаривались некоторыми условиями: во-первых, соблюдением тайны предстоящих переговоров; во-вторых, отсутствием на страницах «Голоса России» и «Фашиста» статей и заметок, которые могли нанести ущерб авторитету обеих сторон своим содержанием. В постскриптуме Спасовский отметил:

«Я глубоко счастлив, что Анастасий Андреевич после своих тяжёлых разочарований в людях и попытках совместной работы с ними ещё раз решил завязать большое русское дело. Дай Бог довести его до радостного, столь желанного для всех конца. Слава России!»

Пытался наладить политическое взаимодействие с Солоневичем другой фашистский лидер эмиграции — К. В. Родзаевский. Их переписка то и дело прерывалась. Солоневич сетовал:

«Вы, по-видимому, вовсе не получаете моих писем. Вероятно, Вы не получили и моей статьи о будущности русского фашизма. Вообще наша корреспонденция на Дальний Восток идёт как в пропасть: письма, газеты, книги».

Главная тема их переписки: объединение антибольшевистских сил эмиграции. Солоневич одобрял усилия Родзаевского, хотя и полагал, что для этого, особенно в Европе, — потребуется упорная предварительная работа.

«Если Вы примете во внимание, что только в одной софийской дыре издаётся шесть русских газет, — писал Солоневич в Харбин, — то, вероятно, представите себе трудности предпринятого дела. Однако — трудности останавливать не должны. Основное политическое задание на сегодняшний и завтрашний день — это создание национального центра — не в тех масштабах, о которых пишет „Новое слово“ в № 38, — ибо эти масштабы совершенно утопичны, а хотя бы в составе представителей Династии, РОВСа, фашистов, НТСНП и церкви: пять человек. Моя недавняя поездка по Европе заронила весьма серьёзные сомнения в исполнимости и этой программы. Но если фашистам удастся склеиться хотя бы с РОВСом и НТСНП, — то и это будет огромным шагом вперёд»[131].

Солоневич отозвался согласием на предложение Родзаевского о «создании единого газетного фронта» национальных русских изданий.

«Я принимаю его целиком не потому, что согласен с ним на все сто процентов, — писал он, — а потому, что если мы начнём дебатировать детали, то решение вопроса затянется ещё на несколько лет. Принимаю Ваш проект таким, каким Вы его прислали. Но, как мне кажется, совершенно необходимо вставить в него отдельный пункт о, так сказать, — взаимоненападении. Мне, например, очень трудно работать, скажем, с „Мечом“, ежели он время от времени брыкается по моему адресу. В последнем номере он свалил меня в одну кучу с Вонсяцким и Казем-Беком. Нужно усвоить медицинский принцип: прежде всего не вредить».

Иван обещал помочь газете Родзаевского «Наш путь» «в силу местных софийских возможностей»:

«Перепечатки — пожалуйста. Могу взять на себя освещение балканских вопросов, от которых я в „Голосе России“ воздерживаюсь самым тщательным образом, — а есть кое-что интересное. Можно подтянуть рекламу „Нашего пути“ в „Голосе России“ — и наоборот. Что касается сбора подписки и объявлений, то здесь решительно ничего не могу сделать. У нас, по существу, редакционного помещения нет. Есть квартира и четыре человека семьи, заваленных работой по горло».

«Четыре человека семьи» — так написал Солоневич. Однако в редакции из членов семьи фактически осталось только двое: Юра учился в Вене, а Борис в декабре 1937 года сообщил, что не собирается возвращаться в Болгарию, остаётся в Брюсселе, поскольку нашёл хорошо оплачиваемую работу в издательстве «Силлак»[132]. Он прислал свою фотографию: в кепи, кожаном пальто, армейских шнурованных ботинках (особый мужской шик!). Иван воспринял известие о решении брата с нескрываемым огорчением, как «ослабление семейного фронта», почти — измену.

Борис обещал присылать статьи в «Голос Родины», но это было слабым утешением. Конечно, в беседах с «любопытствующими» эмигрантами Иван о причинах такого решения брата не говорил, делая упор на том, что оно «никакой политической подкладки и последствий не имеет и иметь не может». Но эмигрантские «психологи-аналитики» комментировали на разные лады столь сенсационное событие. В Софии в «Зарнице» пришли к мнению: «Иван явно убит этим сообщением. Здесь кроется что-то серьёзное, может быть, НКВД решил укрепить свои позиции в Бельгии?»

Причин для «разъезда» братьев было много. Безусловно, Борис не мог не завидовать счастью воссоединённой семьи брата, в то время как его семья осталась в России. Жена Ирина на БАМе отбывала наказание за неудавшийся побег, а двое детей были брошены на произвол судьбы, поскольку заботиться о них было некому. Отец Ирины, царский генерал, после концлагеря вынужден был жить на птичьих правах в Твери. Из Москвы дошло разгневанное письмо брата Ирины, в котором во всех обрушившихся на них бедах он винил Бориса: если бы Борис не бежал, то отец был бы уже в Москве, он сам не числился бы на подозрении и работал бы спокойно, Ирина тоже была бы освобождена. Ещё он подчеркнул, что поддерживать и воспитывать детей Бориса в таких обстоятельствах он не может…

У Бориса не складывались отношения с Тамарой, которая вела финансы газеты. Ему казалось, что жена брата держит его на «голодном пайке», и считал, что «в самостоятельном плавании» сможет зарабатывать больше. Появились тревожные признаки неблагополучия со здоровьем: на некоторое время у Бориса отнялись ноги (от перегрузок на тренировках)[133]. Это был ясный сигнал: пришло время отказаться от профессиональной борьбы. Устал он и от слежки РОВСа. Борис не хотел ссориться с офицерами, которые из-за «нетерпимости» брата стали враждебно относиться ко всей семье Солоневичей.

Первым сообщил Яковлеву о том, что братья Солоневичи «разъехались», агент «Седат»: «Подкладка конфликта, видимо, в том, что младший брат намерен освободиться от влияния Ивана и работать самостоятельно. В настоящее время Иван сильно пьёт, и жена собирается отправить его в санаторий для лечения. Проблем у них всё больше. Даже Юрка Солоневич получил в Вене два анонимных письма: в одном угроза похищения, в другом — убийства».

Из сообщения «Седата» от 24 декабря 1937 года: «Иван Солоневич жив-здоров и в последнее время почти всегда в хорошем настроении. Сегодня в полдень даже показался в „Зарничной компании“ и кутил. На нём новая поярковая шляпа цвета воронёной стали с синеватым отливом. Очки в чёрной металлической оправе, голубая рубаха и синий со светлыми квадратами галстук. Он был в поношенном пальто коричневого цвета в клетку, неуклюже подшитом ниже колен. Кожаные перчатки тёмно-вишневого цвета. Много курил, охотно угощал всех папиросами.

Живёт он по ненормальному расписанию, работает на износ. Утром поднимается часов в восемь-девять, а иногда позже, завтракает и приступает к работе: пишет, знакомится с письмами, отвечает на них и т. д. Напряжённо трудится до обеда, потом около одного-двух часов спит и вновь за работу — до вечера. Ужин — между 8-ю и 10-ю часами, и вновь за рабочий стол до поздней ночи.

Он бывает относительно свободен на 2–3 дня после выпуска очередного номера газеты. Его часто беспокоят „желающие поговорить со знаменитостью“, обычно это русские из провинции (Бургаса, Русе, Видина и др.). Им обыкновенно говорят, что Иван Лукьянович отдыхает или работает. Иногда вместо него очень коротко беседует мадам (Тамара), раньше это делал Борис.

В редких случаях принимает он сам. Это зависит от положения посетителя, например, высокие шансы на аудиенцию имеют генералы, инженеры, представители какой-нибудь организованной группы. Как правило, не отказывает Солоневич приезжающим из Югославии, хотя в большем почёте у него гости из более далёких стран. Наиболее ценимые посетители — это визитёры из Скандинавии, Америки, Дальнего Востока».

Распространение газеты «Голос России» через не слишком тщательно подобранных представителей приводило иногда к болезненным финансовым скандалам. Один из них навредил отношениям Ивана с НТСНП. Член исполбюро «новопоколенцев» П. Воропанов в январе 1938 года сообщал по этому поводу в партийные отделения:

«С Солоневичами у нас „разрыв дипломатических отношений“. Причины ясны из „Голоса России“. Вы, вероятно, сами видите и чувствуете, что их газета всё больше и больше становится коммерческим предприятием со спекуляцией на „штабс-капитанах“. У Вас, почти наверняка, много разговоров об истории „с растратой“ Федина в Югославии. Вот в чём суть: цифра задолженности сильно преувеличена, так как масса газет осталась непроданной. Много задолжала провинция. Федин своевременно не сдал отчётности, так как летом его не было в Белграде. Солоневичи, не договорившись с ним до конца, бухнули „дело“ в печать. Безусловно, есть желание Солоневичей „зацепить“ наш Союз. Со стороны Федина, конечно, будут предприняты и уже предпринимаются соответствующие шаги. Как жаль, что „Голос России“ не умер после первых 10–15 номеров, которые действительно давали ценный материал».

Тем не менее история с Фединым не была столь очевидной, как старался доказать Воропанов. Тамара поспешила разъяснить её представителям «Голоса России». Одно из таких писем было направлено 24 января 1938 года в Китай:

«Наш представитель в Югославии Федин, рекомендованный нам Союзом, прокутил штабс-капитанские гроши и задолжал нам 35 000 динар, т. е. 700 долларов. Этим выход нашей газеты был поставлен под угрозу, и не будь у нас гонорара за немецкое издание „России в концлагере“, которым мы немедленно заткнули дыру, всё было бы очень плохо… Ланкин в Австралии… тоже остался должен 150 долларов и тоже денег не шлёт. Беда, да и только».

В этом же письме Тамара предупредила Вязьмитинова, адресата в Китае, что направление посылок через Сибирь — безнадёжное дело:

«Пропали 15 пакетов по 100 штук в адрес Березовского, — писала она, — а также номера с 1-го по 16-й нашей газеты. Потом, когда мы, устав слать наши материалы через Суэц, попробовали послать номера с 42-го по 48-й через Сибирь, снова всё пропало. Очень большие убытки. Дело заключается в том, что из Европы и, в частности, из Германии почта на Китай и в Маньчжурию идёт сразу в закрытых мешках. А Болгария — страна незначительная, — переписка с Дальним Востоком слабая, и потому пакеты отсюда идут просто в раскрытом виде. Ну, тут товарищи и стараются вовсю. Вот Вы, например, жалуетесь на то, что не получили ни одной нашей книги. А дело в том, что наш издатель Левашов (он издает наши книги за свой счёт, а потом мы с него получаем 15 %) послал Вам 20 штук „Молодёжь и ГПУ“ и 40 штук Соколову в Шанхай. Однако ни Вы, ни он, по-видимому, этих книг не получили, хотя это были заказные бандероли. Очень прошу Вас ответить, — дошли ли до Вас эти книги? Полагаю, что нет, так как иначе Вы давно бы о них написали. Значит — перехвачены! На днях вышлем Вам через Канаду и Японию несколько книг „Памира“, а если будет возможность у Березовского, он перешлёт Вам несколько экземпляров моих „Записок советской переводчицы“. Шлю рекламу английского издания „России в концлагере“. Прошу помочь в распространении».

Напряжённая изматывающая работа и конфликты с эмигрантскими вождями негативно сказывались на здоровье и нервах Ивана. Отсюда — попытки снимать стрессы с помощью алкоголя. Тамара всё более настойчиво советовала ему отдохнуть где-нибудь в Австрии. По её просьбе Юра навёл справки и подыскал несколько подходящих санаториев, в которых «опытные врачи и психологи приводили в норму расшатанную нервную систему». Воспользовавшись предлогом, Юра вновь приехал «на каникулы» в Софию, чтобы обсудить с родителями, в каком именно санатории зарезервировать место.