Глава двадцать восьмая «ЗАГОВОР» В БУЭНОС-АЙРЕСЕ

Глава двадцать восьмая

«ЗАГОВОР» В БУЭНОС-АЙРЕСЕ

К середине 1950 года только в Буэнос-Айресе было не менее пяти тысяч русских эмигрантов, и это радовало Солоневича: ведь все они — потенциальные читатели «Нашей страны»! Однако вновь прибывшие эмигранты почти целиком воспроизводили ту жизнь, которая велась ими прежде в Европе: с многочисленными организациями, обществами, землячествами, бесчисленными политическими направлениями, взаимной враждой и соперничеством, склоками и сплетнями. В Буэнос-Айресе в русской эмиграции издавалось семь малотиражных газет и действовали полтора десятка общественно-политических организаций!

О «разноцветии» эмигрантских организаций в Аргентине и их соперничестве не без издёвки написал Михаил Бойков, эмигрант второй волны, о творчестве которого Солоневич отзывался с уважением и которого печатал в своей газете. Фельетон, который очень понравился Солоневичу, был опубликован в литературно-художественном сборнике «Южный крест» под названием «Приключения беспартийного эмигранта». По сюжету, некий эмигрант срочно пытается вступить в какую-либо организацию, потому что ему сказали, что после скорого свержения большевизма беспартийных в Россию не пустят.

И вот «не шибко грамотный в политических смыслах» эмигрант попытался найти своё место в «антибольшевистских рядах». Вначале он попал в «Русский культурно-просветительный клуб имени Максима Железняка» и напоролся на явно «просоветскую организацию», которая занималась вопросами репатриации в СССР. Эмигранту пришлось прыгать из окна второго этажа, чтобы избежать отправки на родину «в закрытом автомобиле с конвоем». Не повезло ему и во второй попытке. Наткнулся на «товарища», очень похожего на Троцкого, который говорил лозунгами и цитатами из революционных песен. На видном месте его конторы возвышалось красное знамя со словами «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Эмигрант снова еле унёс ноги.

Чтобы больше не рисковать, он обратился к крайне правым, «зубрам», то есть к «бывшей российской знати, высшему дворянству». Во время собеседования эмигранта с князем, имевшим на груди «целую коллекцию орденов и регалий», стало ясно, что эмигрант никак не подходит для объединения «зубров»: он был всего-навсего сыном старшего дворника, то есть неподходящего социального происхождения. Не нашёл эмигрант понимания в «воинском союзе», где не обнаружилось никакой «борьбы с большевизмом, кроме командных выкриков, солдафонства и беспорядочного махания саблей».

«Солидаристы» отнеслись к эмигранту с большим пониманием. Но предупредили, что в будущем российском правительстве все главные портфели уже заранее распределены «между активистами». Самое большое, что могли пообещать «солидаристы», — это должность «государственного уполномоченного артельно-маслодельно-сыроваренной, молочно-творожно-сливочной, винегретно-сметанно-блинной промышленности». Но перед назначением на пост эмигрант должен был отправиться на подпольную работу за железный занавес, чтобы подтвердить свою пригодность для дела «солидаристов». После ряда наводящих вопросов эмигрант понял, что опять едва не совершил роковую ошибку: «солидаристы» намеревались ввести в России что-то вроде «исправленного коммунизма» со «слегка ограниченной» свободой личности.

Поиски подходящей политической организации эмигрант завершил на украинских самостийниках. Вошёл в их штаб-квартиру и остановился с разинутым от удивления ртом: «Никак не пойму, куда я попал. Вроде в картинную галерею. По всем стенкам висят усатые дяди и очами на меня грозятся. Присмотрелся я поближе, а это всё портреты украинских гетманов. С древнейших времён и до наших дней: от Адама и Евы до пана Жилы, что в одном „дипийском“ лагере был гетманом украинского барака». Выдать себя за «чистокровного украинца» эмигранту не удалось. В очередной раз ему пришлось спасаться бегством под выкрики в спину: «Москальский прихвостень! Московський лаполиз!»

Здесь кстати отметить, что тема сепаратизма, мельком затронутая в фельетоне, всегда волновала Солоневича. Он видел, как в годы Второй мировой войны националисты-сепаратисты получили, не без помощи германских нацистов, второе дыхание. Он не мог не замечать попыток стран западного блока также использовать самостийников для раскола и развала России. В статье «О сепаратных виселицах» Солоневич писал:

«Я — стопроцентный белорус… Наших собственных белорусских самостийников я знаю как облупленных. Вся эта самостийность не есть ни убеждения, ни любовь к родному краю — это есть несколько особый комплекс неполноценности: довольно большие вожделения и весьма малая потенция: на рубль амбиции и на грош амуниции».

Решение национального вопроса в России Солоневич видел в тех же теоретических рамках, что и до войны. Оно было изложено в «Тезисах народно-имперского движения»:

«Российская империя есть наш общий дом, имеющий нашу общую крышу и общие внешние стены. Но в пределах этого дома — каждая народность имеет свою собственную квартиру, в которой она может устраиваться, как ей будет угодно — с некоторыми, однако, условиями: не поджигать общего дома и не устраивать в своей собственной квартире складов взрывчатых веществ, воровских притонов или нарушения общественной тишины и спокойствия.

Каждый человек Империи может говорить, писать, учиться и самоуправляться на каком ему угодно языке. Может знать общегосударственный язык, но имеет полное право и не знать. Может вводить в свою школу этот язык — но имеет право и не вводить. Однако: язык правительства, армии, транспорта, связи, полиции и пр. — должен быть языком общегосударственным. Словом — никто никого не заставляет любить русский язык. Не любишь — не надо, — тебе же будет хуже. Никакого нового изобретения тут нет. За некоторыми исключениями на Руси так и было».

Среди массы эмигрантских лиц Иван Солоневич выделял генерала Бориса Алексеевича Хольмстона-Смысловского, руководителя Суворовского союза. Смысловский писал статьи на военные темы и претендовал на роль ведущего аналитика Русского Зарубежья в этой области. Солоневич без сокращений и правки напечатал в 3-м номере газеты (16.10.1948) его статью «Третья мировая. Законы геополитики и государственной стратегии» и просил писать ещё.

В недавнем прошлом Смысловский служил в вермахте. Под его руководством в самом конце войны созданная им Первая русская национальная армия (ПРНА) пробилась к швейцарской границе и была интернирована в княжестве Лихтенштейн. Советская репатриационная комиссия добивалась выдачи Смысловского и его подчинённых, но безуспешно. С помощью IRO, международной организации, занимавшейся делами беженцев и «ди-пи», и благодаря хлопотам отца Константина (Изразцова) Смысловский и его армия в четыреста человек благополучно перебрались в Аргентину. Их отправка в Советский Союз стала бы смертным приговором для многих, поскольку в ПРНА преимущественно служили бывшие сотрудники так называемого «зондерштаба Р[усланд]». Этот контрразведывательный орган вермахта вёл работу по сбору информации в тылах Советской армии, занимался разложением партизанских отрядов и формированием лжепартизанских групп, задачей которых была провокаторская деятельность.

Под псевдонимом фон Регенау, а затем как полковник Хольмстон Смысловский руководил операциями «зондерштаба Р» и по ходатайству адмирала Канариса, шефа абвера, не раз был отмечен наградами рейха. Эту насыщенную событиями главу своей жизни Смысловский пытался скрыть и потому выразил Солоневичу неудовольствие, когда в «Нашей стране» было упомянуто о его контрразведывательном прошлом. Иван поспешил опубликовать в газете следующую поправку: «Во втором номере „Нашей страны“ в статье о власовском движении было по ошибке указано, что ген. Б. А. Хольмстон работал в немецкой контрразведке. — Мы хотим исправить эту неприятную ошибку: ген. Б. А. Хольмстон работал в штабе северной группы на восточном фронте».

Хольмстон-Смысловский был популярной фигурой в Аргентине, Бразилии и Парагвае, где обосновались бывшие военнослужащие ПРНА.

Прагматик по натуре, он обладал мощным инстинктом выживания: был многоликим, красноречивым и решительным в тех «чреватых последствиями» нестандартных обстоятельствах, на которые был щедр XX век. Он умел выбрать наиболее подходящую линию поведения в экстремальных условиях и достоверно играть её. Достаточно привести фрагменты из его интервью бернской газете «Фрайе вельт»[202] в период «сидения» в Лихтенштейне. Если верить Смысловскому, в годы войны он делал всё возможное, чтобы навредить нацистам:

«Военное движение, которое я организовал в Германии, никогда не было националистическим. Мы не хотели воевать против русского народа или Советов, а только за демократическое государство. Мы никакие не реакционеры! Мы считаем царизм таким же ложным строем, как и русский коммунизм… Но поскольку англичане и американцы заключили союз с Советами, мне ничего не оставалось другого, как пойти на службу Германии. По договорённости со штабом Верховного командования вермахта я был обязан создать Первую русскую национальную армию. Однако я постоянно подчёркивал, что эта армия ни при каких условиях не будет воевать против англичан или французов. За это меня посадили в тюрьму на 8 месяцев.

Несмотря на неоднократные требования нацистов, я всегда отказывался поставить свою подпись под Пражским обращением[203], в котором военнопленные и рабочие с восточных территорий призывались к борьбе против союзников на стороне Германии. Различие между мной и Власовым состоит в том, что генерал заключил пакт с СС и Гиммлером и поставил свою подпись под Обращением. Я знал, что в Германии было 14 миллионов рабочих с Востока и военнопленных. Я пришёл к выводу, что мы должны в первую очередь вооружать себя [русских] с помощью Германии. Если бы эта идея осуществилась, тогда мы знали бы, против кого направить это оружие… Немцы никогда не испытывали ко мне полного доверия».

В этом же интервью Хольмстон-Смысловский рассказал о том, как пытался установить контакт с Лондоном через «польских друзей» из Сопротивления, выдавая себя за члена масонской ложи, как помогал спастись своим «протеже» полякам, евреям и англичанам. Смысловский уверял также, что он поддерживал контакты с заговорщиками, планировавшими убийство Гитлера 20 июля 1944 года.

— Вы являетесь приверженцем Керенского? — спросила журналистка.

— Так точно, — охотно ответил Смысловский. — Керенский как раз то, что надо. Правда, я не был связан с Керенским, но его идеи считаю правильными. Я стою на позициях Милюкова…

Стоит ли говорить, что к Солоневичу Хольмстон-Смысловский повернулся самой привлекательной стороной своего «полифонического имиджа». Если бы он писал статьи для «Нашей страны» в духе того «гибкого» интервью, вряд ли Солоневич согласился бы их печатать. Однако в 1948 году Хольмстон-Смысловский о Керенском и Милюкове даже не упоминал, подчёркивая при каждом удобном случае, что как истинно русский человек всегда придерживался монархистских убеждений и идеалов исторической России. Нет ничего странного в том, что «очарованный» генералом Солоневич, оценивая вклад русских эмигрантов в послевоенную антисоветскую работу, писал: «Единственным исключением является ген. Б. А. Хольмстон, книга и статьи которого оставят какой-то след в истории реальной, а не выпивочной антикоммунистической борьбы». Солоневич называл генерала «наиболее выдающимся военным специалистом русской белой эмиграции», охотно печатал его аналитические статьи по проблемам войны и мира.

Хольмстон-Смысловский всячески демонстрировал Солоневичу своё расположение, и тот, в свою очередь, при любой возможности заглядывал к генералу «на рюмку чая» — в штаб Суворовского союза или на «квартиру» генерала, который занимал два этажа небольшой гостиницы в районе Бельграно.

В его кабинете, увешанном картами регионов мира, обсуждались последние международные события и вытекающие из них возможные угрозы для будущего России. Как вспоминал Хольмстон, они «вели долгие беседы. Иногда спорили. Часто рылись в своей исторической памяти и набрасывали планы на ближайшее будущее. Увлекаясь, шли за полётом фантазии. Мы оба были тогда сравнительно молоды. Иван Солоневич как журналист предпочитал чертить политические планы, а я как генштабист носился в сфере стратегии»[204].

В Аргентине Хольмстон-Смысловский, по его словам, полностью разуверился в «образцовости» «культурного Запада»: Запад слишком «…кичится превосходством своей цивилизации над нашей русской, византийско-восточной… считая всю нашу тысячелетнюю историю проявлением одного только варварства, от великих князей, царей, императора до последнего революционного периода». По мнению Хольмстона, завышенная самооценка Запада не соответствует реалиям, потому что демократические свободы, права человека, гуманность, священное право убежища и прочее, прочее были перечёркнуты выдачей Советскому Союзу генерала Власова и десятков тысяч его офицеров и солдат[205].

Хольмстон-Смысловский взялся за нелёгкую задачу объединения русской эмиграции в Аргентине, чтобы затем использовать этот опыт на всём пространстве русского рассеяния. Солоневич, потерпевший в своё время фиаско с Российским национальным фронтом, приветствовал инициативу генерала. Может быть, у Хольмстона получится? Базовой организацией объединения должен был стать Суворовский союз.

Былая близость Хольмстона к командованию вермахта также интриговала Солоневича. Особенно его занимала тема закулисных отношений политического и военного руководства рейха с русскими военными формированиями, прежде всего — с армией генерала Власова. Эти вопросы Иван постоянно затрагивал во время бесед с генералом. Оценивая прошлое, собеседники были единодушны в том, что Гитлер подписал себе смертный приговор, когда запретил использовать русские подразделения на Восточном фронте и начал осуществлять свою доктрину планомерного сокращения «популяции» расово «неполноценного» русского народа.

Солоневич и Хольмстон-Смысловский в один голос критиковали не только Гитлера, но и Соединённые Штаты, которые абсолютно не «понимают Россию» и при этом ещё осмеливаются готовить нападение на неё. Генерал Хольмстон не теоретизировал на темы монархизма, считая, что авторитет Солоневича в этой области непререкаем. Однако о будущем России и защите её интересов генерал думал и говорил постоянно, в том числе и «по итогам» провалившейся гитлеровской агрессии. Газета «Суворовец» отражала ход его размышлений:

«Мы — русские, молодая и полная динамизма нация и Империей рыть не устали, а потому никаких хирургических операций над телом России — мы не допустим… Я не грожу, а предупреждаю, так же как некогда, в докладных записках, будучи в германском генеральном штабе, я предупреждал немцев. Не поверили или не захотели поверить — результат налицо»[206].

Именно под этим углом — неизбежности «гарантированного провала» — Хольмстон анализировал намерения стран Запада решить «проблему СССР» силой оружия, оккупации и далее — «раздела наследства российского». Какой в этом случае должна быть позиция патриотических сил русской эмиграции? Ответ Хольмстона был такой: «Воевать за освобождение России мы готовы, но за её уничтожение никогда!»

Прогноз Хольмстона-Смысловского — это своего рода предупреждение западным демократиям: «Что будет, если они даже при помощи атомной техники выиграют чудом Третью Мировую войну. Что будет дальше?.. Россия не Германия. Это не государство, а континент. Для оккупации одной шестой части света понадобится вся действующая армия, которую придётся оставить под ружьём на веки веков. Ибо на всём необъятном пространстве, по городам и болотам, в лесах и руинах засядут партизаны. Миллионы партизан. Красные и белые, старые и новые. Вся Национальная Россия уйдёт в леса и начнётся… „ни проходу ни проезду“. Начнётся Четвёртая мировая война, огневая, холодная, психологическая, экономическая, национальная и гражданская»[207].

Хольмстон не мог не понимать, что благополучие возглавляемых им остатков Русской национальной армии (РНА) зависит от благосклонности аргентинских властей. После прибытия в Буэнос-Айрес он добился аудиенции у «сильного человека» Аргентины Хуана Перона. От себя лично и от имени своей «армии» он поздравил Перона с избранием на высокий пост президента, а на страницах газеты «Суворовец» постоянно заверял, что в случае необходимости готов выступить на защиту Аргентины. В то время главным гипотетическим противником страны были Соединённые Штаты, куда Хольмстон регулярно выезжал по неким «секретным делам». Вряд ли он выполнял поручения Перона. Так что заверения Хольмстона о полной лояльности Аргентине носили не совсем «транспарентный», как сейчас говорят, характер.

Как бы там ни было, правительство Перона не чинило препятствий деятельности генерала Хольмстона и его Суворовскому союзу. «Перон нас держит под своим крылом», — не раз говорил своим подчинённым Хольмстон. Для поддержания связи с Хольмстоном военное министерство выделило специального офицера. Тайная полиция — «Сексьон эспесиаль» — в дела Суворовского союза не вмешивалась, каких-либо ограничений с её стороны на проведение собраний и других мероприятий не было.

Солоневич внимательно прочитывал русскую прессу Буэнос-Айреса, не оставляя без внимания газету «Суворовец», тираж которой не превышал полутора тысяч экземпляров. Хольмстон-Смысловский железной рукой руководил газетой, тематическим лейтмотивом которой была популяризация боевого и политического опыта лидера Суворовского союза, его геополитических доктрин, обсуждения его сценариев Третьей мировой войны и способов нанесения поражения Советскому Союзу. Хольмстон продолжал настаивать на том, что накануне войны требуется добиться единства эмиграции, в особенности объединения её воинских организаций. Первоначально Хольмстону это объединение в Аргентине как будто бы удалось. Вокруг Суворовского союза сгруппировались РОВС, Союз Александра Невского и др.

В конце декабря 1951 года из Парижа генерал-лейтенант Архангельский, председатель Совета российского зарубежного воинства (СРЗВ), предложил Хольмстону-Смысловскому войти в Совет и принять участие в совместной борьбе с Советами. Хольмстон понимал, что ведущая роль в Совете вряд ли зарезервирована для него. Поэтому выдвинул явно неприемлемые требования для совета, в частности:

преобразовать Совет российского зарубежного воинства в «Российский государственный военный совет»;

создать главное командование, штаб главного командования;

подготовить кадры для нескольких дивизий из членов существующих военных союзов; ввести единоначалие.

Надо ли говорить, что все заинтересованные лица поняли: на ответственную должность руководителя СРЗВ претендует сам Хольмстон-Смысловский. Больше из этой организации с подобными предложениями к генералу не обращались.

Когда в редакцию «Нашей страны» начали приходить анонимки на Хольмстона, Иван отнёс их на счёт «просоветских элементов». По этому поводу Солоневич опубликовал даже небольшую заметку «Анонимам»: «Редакция, и не только она одна, — получает гектографические листовки и написанные от руки письма, касающиеся ген. Б. А. Хольмстона. И листовки, и письма написаны одним почерком и подписаны разными псевдонимами. Редакция просит автора всего этого не беспокоиться напрасно: такого рода инсинуаций „Наша страна“ помещать не собирается».

Но анонимки приходили всё чаще. Неблагоприятные сведения о Хольмстоне стали поступать и от бывших членов Суворовского союза. Первоначально Солоневич не придавал им значения, по себе зная, какие нелепые, сомнительные, а порой и разрушительные для репутации слухи и сплетни порождает «эмигрантское болото». Тем не менее как журналист, не раз обжигавшийся на излишней доверчивости, он обратил внимание на то, что «слухи», идущие из разных источников, во многом совпадают.

Беглецы из Суворовского союза рассказывали, что Хольмстон-Смысловский, бывший сотрудник абвера, свою контрразведывательную работу для рейха пытается представить в глазах эмиграции в виде патриотического служения во благо Родины. На самом же деле его контрразведывательное прошлое в Польше, Эстонии и России оставило кровавый след. В конце 1944-го — начале 1945 года, когда вермахт стал стремительно откатываться на запад, Хольмстон решил, что самое время предпринять шаги для ухода от ответственности, как это делали многие пособники нацистов. Новое войсковое образование — Первая русская национальная армия — внешне ничего общего не имело с «зондерштабом Р» и могло прикрыть его прошлое. Он полагал, что под русским национальным флагом будет легче выбраться на нейтральную территорию, получить убежище и дожидаться неминуемого, с его точки зрения, столкновения Советского Союза с западными союзниками. Свой замысел Хольмстон-Смысловский на удивление успешно выполнил. Он создал бутафорскую Русскую национальную армию, благополучно довёл её до границы со Швейцарией, а затем интернировал в Лихтенштейне.

Солоневичу было известно, что Хольмстон-Смысловский нередко ссылался на личное «благословение» русского генерала фон Лампе: мол, можешь использовать службу в вермахте в патриотических целях. Однако Солоневич знал и то, что фон Лампе в предвидении войны издал по линии РОВСа приказ, в котором разъяснил, что никаких весомых предпосылок для ведения борьбы по освобождению России в переживаемый исторический момент нет. В приказе подчёркивалось, что если кто-то захочет действовать, вступив в германскую армию, то должен помнить, что служит он германским целям. Многие члены РОВСа правильно поняли этот приказ и на службу к немцам не пошли. Смысловский сделал выбор в пользу Германии.

Двойственное впечатление у Солоневича оставили утверждения диссидентов-«суворовцев» о том, что полковник Хольмстон «самовольно» присвоил себе звание генерал-майора. Его ссылки на то, что немецкое командование подписало приказ в самом конце войны, были сомнительны. Бои шли на улицах Берлина, Гитлер, проверив цианистый яд на любимой овчарке, обдумывал своё политическое завещание. Капитуляция была неминуема. Вряд ли в этих условиях кто-то из высших чинов вермахта стал озабочиваться присвоением полковнику Хольмстону очередного воинского звания.

Недруги Хольмстона считали, что мундир генерала (заранее подготовленный!) потребовался ему для ведения переговоров с властями Лихтенштейна: так, мол, представительнее!

Конечно, выяснить истинность этих утверждений в условиях Аргентины было трудно. О любых попытках подобного рода Хольмстону стало бы известно. Он никогда не забывал о своей профессии контрразведчика и создал в среде русских эмигрантов разветвлённую сеть информаторов.

Говорили, что на эту специфическую работу Военное министерство Аргентины выделяло Хольмстону необходимые финансовые средства. Трудно сказать, знал об этом Солоневич или нет, но соответствующие слухи по «русскому» Буэнос-Айресу циркулировали. Правда, часто говорили не о военной контрразведке, а о тайной полиции. Если у эмигранта, устраивающегося на работу, была рекомендация генерала Хольмстона, никаких проблем не возникало. Члены Суворовского союза привлекались для изучения прибывавших в страну «дипийцев» с «советским прошлым» (таких было около семи тысяч). Если кто-либо из них посещал советское консульство или был замечен на премьере советской киноленты, то за ним устанавливали слежку. Самые проверенные люди Хольмстона вели наблюдение за советскими учреждениями в стране, используя для этого автотранспорт, предоставленный «Сексьон эспесиаль».

Не только Солоневич интересовался творчеством и личностью Хольмстона-Смысловского, но и тот, в свою очередь, тоже уделял постоянное внимание издательской и общественной деятельности Солоневича. Генерал не сомневался, что при определённых обстоятельствах писатель может возглавить русскую эмиграцию. И хотя Солоневич опровергал подобные домыслы, Хольмстон, будучи амбициозным человеком, не верил ему: как можно добровольно отказываться от лидерства?

Ещё большую тревогу Хольмстона вызвали сведения о том, что Солоневича видели в компании с «изменниками», покинувшими Суворовский союз. О скандально-разоблачительных выступлениях Солоневича в прошлом, его неуживчивости и неблагодарности Хольмстон был наслышан от бывших членов РОВСа, входивших в руководство Суворовского союза. Не готовит ли Солоневич какой-нибудь сенсации за его, Хольмстона, счёт, чтобы поддержать тираж «Нашей страны»? Пока Солоневич лоялен и приветлив при встречах, но кто знает, не маска ли это опытного газетного волка?

Хольмстон-Смысловский дал строгое указание: усилить наблюдение за издателем «Нашей страны», докладывать о каждом его шаге, заранее проверять через типографию содержание его газеты…

Лидеры многочисленных эмигрантских организаций в Аргентине поначалу не проявляли признаков враждебности к Ивану Солоневичу. Если и распускались «порочащие» его слухи, то бытового характера. Например, о том, что Солоневич лучше всего творит в состоянии подпития. У него, мол, слева от стула стоит ведро с водкой, из которого он и черпает стаканами свою энергию и вдохновение. Правой же рукой — в алкогольном трансе — он покрывает десятки листов своим энергичным почерком. Ведро с водкой — это, конечно, выдумки. Но сам Солоневич не скрывал своей слабости. Однажды он написал:

«Я никогда не принадлежал и, вероятно, никогда не буду принадлежать ни к какому обществу трезвости. Я уважаю водку. Если её нет, то в худшем случае можно пить коньяк. Если нет ни водки, ни коньяку — я предпочитаю чай».

Возможно, некоторые нюансы своего отношения к спиртному Солоневич приоткрыл в романе «Две силы». В реальной жизни писатель бравировал перед друзьями своей «сопротивляемостью» к алкоголю. Но через выдуманного персонажа можно было сказать правду:

«Вообще говоря, Светлов не любил пить. Алкоголь как-то ослаблял тот контрольный аппарат, который всегда стоял между Светловым и миром. Алкоголь подстёгивал воображение и ослаблял напряжённость. Но мир требовал вечной настороженности. Сколько уж лет прожил Светлов в состоянии этой настороженности! Когда каждый шаг нужно было обдумывать, и каждое слово нужно было взвешивать».

Многие представители первой волны эмиграции помнили о тёмных слухах, порочивших имя писателя. Об этих старых наветах вскоре узнали политически активные члены «второй волны». По мере ужесточения полемики «Нашей страны» с «пузырями умершего мира», «зубрами» аристократических родов и католической «пятой колонной» в среде русской эмиграции слухи обрастали новыми подробностями. На этой почве искусственно подогреваемого недоверия постепенно укреплялся «объединённый фронт сопротивления» Солоневичу.

Особенно активно распространению слухов о том, что писателя с первых дней пересечения советско-финской границы подозревали в связях с НКВД, способствовал капитан Бутков. Он якобы был в курсе действий «внутренней линии» РОВСа в Софии по разоблачению «чекистской группы Солоневича», слышал о компрометирующих Бориса фотографиях («встречи» с сотрудником советского посольства), о подозрительных финансовых поступлениях из Стокгольма и Гельсингфорса. В «дружеских» компаниях Бутков рассказывал об этих «фактах», и, без всякого сомнения, часть этих «компрометирующих откровений» поступала в «Сексьон эспесиаль».

Полицейское уведомление, предписывающее Солоневичу покинуть Аргентину, стало для него полной неожиданностью. Добиваться справедливости у властей Иван, однако, не стал. На это потребовалось бы много времени и в результате могло обернуться санкциями против газеты. Вполне вероятно, что именно этого добивались его враги. Поэтому лучший вариант выхода из драматической ситуации — отъезд в соседний Уругвай! Оттуда можно будет руководить газетой и вовремя решать возникающие проблемы.

Даже через много лет после смерти мужа Рут Солоневич утверждает, что ему в очередной раз не повезло со страной пребывания. Генерал Перон был президентом авторитарного типа. Вряд ли он имел представление о содержании трудов русского публициста, однако, по мнению Рут, «то, что Иван Лукьянович писал о диктаторах, очень не нравилось Эве Перон, а через неё — её мужу». В книге «Диктатура импотентов» ни слова не говорилось об Аргентине и порядках в стране, но в соответствии с пословицей «правда глаза колет» Эва поверила доносам: «Книга полна недостойных и оскорбительных намёков на Аргентину!»

Солоневичу предписали покинуть страну в трёхдневный срок. Он в это время лежал в госпитале в ожидании операции по поводу гайморита. Выехать в указанный срок Иван не мог. Кто-то подсказал Рут имя офицера полиции немецкого происхождения, и она, напросившись к нему на приём, объяснила ситуацию. Офицер сжалился, разрешил отложить отъезд Солоневича на несколько дней, но не более того, «иначе и он, и я будем иметь большие неприятности».

Во второй половине июля 1950 года Солоневич поднялся на борт пароходика, курсировавшего по Рио-де-ла-Плата между Буэнос-Айресом и Монтевидео. В газете «Наша страна» 5 августа 1950 года появилось извещение «От редакции»: «Ввиду того, что Иван Лукьянович Солоневич по состоянию своего здоровья и по другим, не зависящим от него обстоятельствам покинул пределы Аргентины, издателем и редактором газеты „Наша страна“ с 1 августа с. г. является Всеволод Константинович Дубровский».

Солоневич считал, что он не давал поводов для высылки: «В организации местных склок на мне не лежит никакой вины. Я в местной жизни не принимаю решительно никакого участия. Ни танцулек, ни рюмок чаю „Наша страна“ не организует. Даже и по лотерейной части мы ни с кем не конкурируем. Местных материалов в газете нет никаких. 85 процентов её тиража идёт за границу».

Значит, напрашивался вывод: высылка из Аргентины — следствие заговора, хорошо оркестрованной кампании лжи и клеветы, серии доносов, направленных в тайную политическую полицию его врагами из эмигрантской «головки». Солоневич не ошибся. По свидетельству Дубровской, сразу же после высылки Солоневича её муж был вызван в «Сексьон эспесиаль» для «профилактической беседы», видел эти доносы и на всю жизнь запомнил имена людей, их подписавших.

По сведениям Николая Казанцева, под доносами, обвиняющими И. Л. Солоневича в антиперонизме и прочих грехах, стояли весьма разношёрстные подписи: от меньшевика Н. А. Чоловского, издателя журнала «Сеятель», до монархиста-реакционера Н. И. Сахновского.

Чоловский, работавший портным, возглавлял немногочисленную организацию, именовавшую себя «Российское народное движение». Журнал «Сеятель» выходил нерегулярно и небольшим тиражом (150–200 экземпляров). У Чоловского дома стоял наборный станок, и он совмещал в одном лице издателя, редактора и наборщика.

Другого подписанта — Сахновского — подозревал и сам Солоневич. Сахновский был тогда представителем Российского Имперского союза-ордена в Южной Америке. «Сахновский и другие подали на меня десятки синхронизированных доносов, — писал Солоневич. — Недавно в полицию поступил новый донос, что я пишу по директивам советского агента. Я не питаю абсолютно никаких личных настроений даже против Сахновского, хотя мне известно, что основная часть доносов последовала именно от его группы. Сахновский есть реакция в самом густом смысле этого слова… Сахновский — это помещик до мозга костей. Основная проблема восстановления монархии заключается в полном политическом и идейном разгроме этого слоя».

По-видимому, особый вес для полиции имел донос А. Ставровского, редактора газеты «За правду», который перешёл в католичество и по этой причине пользовался определённым весом в правящих кругах Аргентины[208]. На Ставровского сильное влияние оказывал ксендз Филипп де Режи[209], иезуит высокого ранга с широкими возможностями и связями в аргентинских верхах. Де Режи вёл «миссионерскую работу» среди русских беженцев. На этот специфический момент в деятельности ксёндза по «перетягиванию» православных в католицизм Солоневич обратил внимание уже в первые дни пребывания в Буэнос-Айресе. Подобную вкрадчивую технику приобретения адептов Солоневич хорошо изучил ещё в Белоруссии. В статье «Об Аргентине» он написал: «Русских эмигрантов обычно встречает католический патер о. Филипп де Режи, — наше духовенство занято более важными делами».

Дуэт Ставровский — де Режи больше всего усилий приложил к проникновению в военные организации эмигрантов, в том числе — в Суворовский союз. Когда это не удалось, разящий огонь католического дуэта был направлен на идеологического лидера эмиграции — Солоневича.

Николай Казанцев обобщил «версии», ходившие по «русскому» Буэнос-Айресу в связи с высылкой редактора «Нашей страны». Варианты были следующими.

Слава богу, что выслали — советский агент! (Это совершенно явно было пущено с целью компрометировать дело Солоневича и дальше.)

Выслали по настоянию советского посольства, и только потому-де, что это лишь уступка настоянию советчиков — не закрыта газета и Солоневич продолжает в ней писать.

Правительством Перона были опрошены представители некоторых русских организаций и на основании их разговоров о «вредности» деятельности Солоневича было принято решение его выслать.

Солоневич вообще никуда не уезжал, а всё это разыграно, чтобы он мог работать спокойно.

Солоневич уехал в США, но чтобы это скрыть, была придумана высылка. Вообще в саму высылку люди верили с трудом, не допуская мысли о доносах.

По мнению Казанцева, ближе к истине версия номер три — опросы действительно были, власти «отреагировали» на поступившие доносы.

«Оперативно» отозвалась на высылку Солоневича газета «Новое русское слово», издававшаяся в Нью-Йорке:

«По распоряжению правительства Перона из Аргентины выслан И. Л. Солоневич, редактор еженедельной монархической газеты „Наша страна“. Сторонники И. Л. Солоневича связывают высылку с последними его выступлениями против военной части русских монархистов и с его призывом „не мешать Керенскому“. Решающую роль в высылке Солоневича, как передают, сыграла „внутренняя линия“, пользующаяся среди русской военной эмиграции в Аргентине большим влиянием. В качестве иллюстрации к настроениям этих кругов нам сообщают, что на состоявшемся в Буэнос-Айресе монархическом собрании была принята резолюция: не оказывать демократиям никакой помощи в их борьбе с коммунизмом. И. Л. Солоневич выехал в Парагвай»[210].

Трудно сказать, какими источниками пользовалась газета при подготовке этого сообщения. Однако указание на «военную часть русских монархистов» и «внутреннюю линию» достаточно конкретно. Но «внутренняя линия» в РОВСе давно перестала существовать как активная сила, а ссылка на «военную часть русских монархистов» была слишком расплывчата. Может быть, имелся в виду Суворовский союз Хольмстона? Как мы знаем, основания для нейтрализации Солоневича у генерала Хольмстона были…

По большому счёту, Хольмстон-Смысловский был тем человеком в Буэнос-Айресе, который мог повлиять на аргентинские власти в «деле Солоневича», предотвратить его высылку. Благодаря «карманной» контрразведке Хольмстон знал о том, где и кем пишутся доносы, был осведомлён о их содержании. Более того, в одном из руководящих кабинетов «Сексьон эспесиаль» с ним советовались по поводу того, давать или нет ход «обвинительным письмам». Именно под этим названием они были зарегистрированы в учётном отделе охранки.

У Хольмстона-Смысловского были разные варианты действий. Он мог сказать: я уверен в том, что Солоневич никогда не имел отношения ни к Коминтерну, ни к Коминформу, и, тем более, к НКВД — МГБ. Он мог сказать, что Солоневич лояльно относится к хустисиалистскому режиму и президенту Перону. В конце концов, Хольмстон мог поручиться за Ивана. Этого было бы достаточно, чтобы закрыть «дело Солоневича». Тем не менее, беседуя с представителем «Сексьон эспесиаль», он не сказал ни слова в защиту писателя. Обвинений Солоневича в работе на коммунистов он не поддержал, но дал понять аргентинцам, что дальнейшее пребывание писателя в Буэнос-Айресе чревато конфликтами, выяснением отношений и скандалами среди русских эмигрантов. Не преминул Хольмстон предсказать, что этим воспользуется советское посольство, вербуя агентов и соблазняя эмигрантов видами на возвращение в Советский Союз.

Доносам дали ход, и Хольмстон-Смысловский фактически определил дальнейшую судьбу Солоневича.