Глава двадцатая ПОКУШЕНИЕ. ГИБЕЛЬ ТАМАРЫ

Глава двадцатая

ПОКУШЕНИЕ. ГИБЕЛЬ ТАМАРЫ

Из указания замначальника 7-го отдела ГУГБ НКВД майора госбезопасности Шпигельгласа заместителю народного комиссара внутренних дел госбезопасности 3-го ранга товарищу Иванову от 9 мая 1937 года:

«Прошу санкционировать оперуполномоченному 3-го отдела УГБ НКВД УССР тов. Малюченко изыскания и изготовление спецснаряда. О типе необходимого снаряда тов. Малюченко получил указание в бытность в Москве».

Ответ из Киева 16 мая 1937 года:

«Уважаемый тов. Шпигельглас. Несомненно, хочется выполнить Ваше задание как можно удачнее. В свете этого считаю необходимым доложить Вам одну деталь: в богатых изданиях один том в футляре вообще встречается. Такие случаи можно наблюдать в изданиях нашей Академии. Но всё же это бывает редко. Поэтому, не найдёте ли более правильным поместить в футляре 2 томика, безусловно, однотипных и имеющих на корешке отметки „I“ и „II“. В этом случае наличие футляра будет оправдываться определённой целесообразностью. В технике это затруднений не вызовет. Работу проведу с учётом, что могут делаться попытки вынуть оба томика сразу либо каждый в отдельности.

С чекистским приветом Малюченко».

После всех согласований было решено, что бомба будет вмонтирована в муляж двухтомника издательства «ACADEMIA» в подарочном варианте, то есть в крепком картонном футляре, тиснённом золотом. При вскрытии пакета специальное устройство, реагирующее на свет, активизирует взрыватель. Разработчики теракта рассчитывали на библиофильские интересы Ивана, на то, что он сам вскроет посылку.

Изготовление бомбы заняло около десяти месяцев. Трудно судить, почему так затянули с исполнением резолюции Шпигельгласа. Не исключено, что массовые чистки в органах затронули и лабораторию, потребовалось время для нормализации её работы.

В дверь квартиры Солоневичей, которая находилась на первом этаже дома 38 на бульваре Царь Иван Асен II, 3 февраля 1938 года в 9.30 утра позвонил посетитель в коричневом пальто и шляпе, надвинутой на глаза. Пожилая экономка немка Иоганна Грайс[134] приняла визитёра, который вручил ей пакет и, сказав, что «это книги для Ивана Солоневича», тут же ушёл. Экономка оставила пакет на большом столе в гостиной комнате, которая использовалась в качестве редакционного помещения и столовой. В 11 часов пришёл секретарь Николай Михайлов и по заведённому порядку взялся за разборку почты. Тамара помогала ему.

Взрыв в редакции «Голоса России» раздался в 11 часов 30 минут. Он был такой силы, что здание содрогнулось, словно от мощного землетрясения. Открывавший ножницами «пакет с книгами» Михайлов погиб мгновенно. Ножницы, которые он держал, вонзились в стену. Тамара была смертельно ранена. Она прожила ещё два часа и всё спрашивала, где Юра и где её глаза (один глаз был у неё вырван взрывом). Иван и Юрий в момент взрыва находились в других комнатах и не пострадали.

Оглушительный грохот, огненная вспышка, выбившая оконные рамы, клубы дыма, повалившие из квартиры, — всё это вызвало панику у жителей близлежащих домов. Многие стали звонить в полицию. Полицейский наряд прибыл на место происшествия через 5–6 минут. В разрушенной комнате громоздились обломки мебели, обвалившаяся со стен штукатурка, куски кирпичей. Двери были выбиты из косяков и искорёжены. Иван и Юрий застыли над руинами, забрызганными кровью, в состоянии шока. Тамара агонизировала. На скорой помощи её повезли в Александровскую больницу, но по дороге она скончалась. Останки тела Михайлова полицейские агенты собирали в ящик письменного стола.

На место взрыва прибыли все, кому было положено по службе: пожарная команда, полицейский комендант, начальник уголовной полиции, начальник политического отдела Дирекции полиции и его подчинённые, включая Браунера. Начальником пожарной команды оказался русский эмигрант Г. П. Захарчук, подписчик «Голоса России» с самого первого номера. Услышав фамилию хозяина квартиры, он только и сумел сказать: «Удивительно, что бомбу не подбросили раньше».

На следующий день болгарские газеты опубликовали сообщение о том, что для определения вида взрывчатого вещества власти создали специальную комиссию, которой были переданы для анализа куски бумаги, картона и целлулоида, извлечённые из тел погибших и подобранные на месте происшествия. В комиссию вошли инженер-химик полковник Костов, пиротехник Гочев и инженер-химик Дирекции полиции Станю Ненов. По их мнению, взрывчатка находилась в картонной коробке коричневого цвета, найденные фрагменты целлулоида являлись частью абажура электрической лампы. Механизм бомбы сработал, когда Михайлов стал снимать с посылки картонную упаковку. Эксперты так и не смогли установить, каким именно взрывчатым веществом была снаряжена бомба, отметив, что по силе поражения оно превышало самый эффективный из существующих материалов этого рода — тротил. На обрывках розовой обёрточной бумаги обнаружили несколько болгарских слов, из чего сделали заключение, что упаковка адской машины была произведена в Софии.

Предположение о том, что бомба поступила по почтовому каналу, было категорически опровергнуто полицией. Никаких посылок с книгами в адрес Солоневича и его домашних за последние дни почта не регистрировала. Следователи обратили внимание на то, что организаторы взрыва хорошо знали рабочий распорядок членов семьи Солоневичей, вручив бомбу в 9.30 утра. В это время Иван Лукьянович обычно находился за письменным столом. «Но судьба захотела спасти жизнь Ивана Солоневича, — отметил автор криминальной хроники газеты „Утро“. — В день покушения он и после 10 часов утра был в кровати, потому что накануне вечером у его сына была гостья. В разговоре с нею Солоневичи провели время до полуночи. Семейство легло спать после часа ночи. Поэтому никто не встал в обычное время, то есть в 8–9 часов».

Много позже Юрий вспоминал:

«Когда эта штука [бомба] бахнула, то выворотила всё, все внутренние перегородки, выбила все двери, окна. У нас была одна большая комната, вокруг неё 4 или 5 мелких, и был коридор длиной метров в 20, который вёл к батькиной спальне. Бомбу принесли рано утром. Немка-кухарка открыла дверь и приняла этот пакет, мол, книги для господина Солоневича. Она поставила пакет на большой стол, стоявший посередине главной комнаты… Я спал в соседней комнате. Большая стеклянная дверь вся вылетела на меня. Как раз перед взрывом я проснулся и натянул одеяло на себя. Когда всё это уже прошло, я пошёл посмотреть на свою кровать и увидел, что вокруг моей подушки всё было утыкано разбитым стеклом. Повезло… Батька был в своей спальне, далеко, так что до него ничего не дошло. Кольку Михайлова разорвало на такие клочки, что и хоронить нечего было»[135].

В превентивных целях полиция арестовала несколько «подозрительных» лиц на предмет выяснения участия в подготовке взрыва, среди них — членов РОВСа Барабанова, Маркова, Тренько и других, которые ранее уже пытались убить издателя «Голоса России». От жителей района была получена информация о неизвестном мужчине в пальто тёмно-серого или коричневого цвета, который в течение недели до взрыва регулярно «прогуливался» по бульвару в утренние и послеобеденные часы. Многие решили, что этот «молодой человек имеет „симпатию“ в каком-либо из ближайших домов».

Человека, принёсшего бомбу и говорившего по-болгарски с еле заметным русским акцентом, так и не нашли. «Приватно» болгарская полиция утверждала, что взрывное устройство «послали» из советского полпредства, но представить убедительных доказательств этого так и не смогла.

Газета «Новая камбана», проанализировав «по горячим следам» обстоятельства взрыва на квартире Солоневичей, предположила, что бомба была «направленного действия», поскольку разбросала осколки в горизонтальном направлении, в радиусе трёх-четырёх метров. Цель такого взрыва — уничтожение всех находящихся поблизости. Объектом покушения был, без всякого сомнения, Иван Солоневич, который во время допроса показал, что ему не раз угрожали убийством, если он не откажется от своей деятельности. В газете «Новая камбана» подчёркивалось, что доктор Солоневич не смог «указать на конкретных подозреваемых лиц».

Газета «Зора» (от 5 февраля 1938 года) воспроизвела показания свидетеля Мефодия Фотева, который проходил рядом с домом Солоневичей утром 3 февраля. Сразу же после взрыва он увидел неизвестного мужчину в серо-коричневой шубе, который крикнул ему на болгарском языке «беги!» и исчез в одном из соседних переулков. Фотев не обратил тогда особого внимания на этого человека, так как спешил оказать помощь раненым. Показания Грайс и Фотева в отношении неизвестного во многом совпали, хотя полиция не смогла определить, имел ли «человек в шубе» какое-либо отношение к «атентату». Возможно, он хотел побудить Фотева бежать с места покушения, чтобы отвлечь внимание от себя.

Газета сообщила также о том, что Николай Михайлов предчувствовал свою гибель. Накануне покушения Николай и Юрий обедали в ресторане. Хозяин и официанты обратили внимание на плохое настроение Михайлова. Он отказался от еды. Когда его спросили о причине, Николай ответил неопределённо: «Меня что-то мучит». По мнению автора статьи, Михайлов допускал, что угрозы против доктора Солоневича могут быть опасны и для него.

Полиция обыскивала квартиру-редакцию несколько раз. Были изъяты архивы и переписка. При осмотрах обнаружили крупные суммы в иностранной валюте — от долларов до немецких марок. По сообщениям газет «Новая камбана» и «Утро», Иван Солоневич получал деньги со всего света: абонемент за газету, от продажи книг, добровольных пожертвований. Ссылаясь на «друзей семьи», газеты утверждали, что часть денег была «припрятана» Тамарой на чёрный день. Она якобы часто говорила мужу: «Тебя могут убить, а я должна обеспечить какими-либо средствами будущее нашего Юры». Изъятая валюта была передана Болгарскому народному банку.

С филателистической коллекцией Солоневичей (некоторые подписчики «Голоса России» расплачивались почтовыми марками) полиция поступила проще, без формальностей. Альбомы с марками, многие из которых представляли значительную ценность, просто «пропали».

Борис дозвонился до брата из Брюсселя 4 февраля, чтобы убедиться в достоверности сообщений о террористическом акте. В тот же день он направил Ивану и Юрию телеграмму с соболезнованиями. На похороны не приехал.

Газета «Зора» от 5 февраля со ссылкой на источники в полиции отметила, что агенты не заметили никакого внешнего проявления скорби, никаких слёз у Ивана Солоневича. Даже больше: через некоторое время после взрыва Солоневич бродил по комнатам и тихо насвистывал, увлечённый своими мыслями. Подобное не соответствующее тяжести момента поведение Ивана позже интерпретировалось его врагами как косвенное доказательство самопокушения. Поэтому, мол, и насвистывал, — всё удалось! То, что Иван переживал тяжелейший шок от гибели жены, что она стала жертвой бомбы, предназначенной для него, журналистами почему-то не принималось во внимание.

Другая газета — «Утро» — в тот же день опубликовала пространное интервью с Иваном, в котором он рассказал о практических результатах семейной антисоветской работы, давая понять, что именно это привело к бомбовой атаке со стороны Советов:

«Прочитанные доклады: в Финляндии — 9, Болгарии — 12, Югославии — 10, Швейцарии — 6, Франции — 15, Бельгии —11, Австрии — 4.

Нами опубликованы следующие книги:

Мои: „Россия в концлагере“ — в двух русских изданиях, 4 — немецких, 1 — польском, 1 — хорватском, американском, английском, 3 — чешских, 1 — голландском. Эта книга переводится на сербский, испанский, французский, итальянский, шведский, норвежский, датский и японский языки; „Памир“ — два русских издания. Переводится на немецкий, английский, польский, шведский и французский языки.

Борис Солоневич: „Молодёжь и ГПУ“ — два русских издания. Переводится на немецкий, французский и английский языки. Тамара Солоневич: „Записки советской переводчицы“ — два русских издания, 2 — немецких, 1 — польское. Переводится на французский и английский языки.

Мы издали с пропагандистской целью на болгарском языке 4 брошюры: „В колхозе“, „День врача в концлагере“, „Товарищ Ягода“, „Тайна Соловецкого монастыря“.

С 20 июня 1936 года мы издаём газету „Голос России“, которая имеет 7–8 тысяч экземпляров тиража. Газета распространяется в 52-х государствах, главным образом во Франции и Америке.

Мы будем до конца продолжать нашу борьбу против большевизма, так как считаем, что большевизм — громадное зло и величайшая опасность для человеческой культуры и человеческой жизни».

Отпевание погибших прошло в соборе Святой Софии. Почти вся русская колония и немало сочувствующих болгар проводили в последний путь Тамару Солоневич и Николая Михайлова. Впереди траурной процессии несли венки, перевитые лентами национального русского триколора, и вслед за ними над многотысячной толпой — в сильных руках студентов-спортсменов — плыли гробы. Вдоль маршрута бесконечного человеческого потока были расставлены усиленные наряды полиции. Власти опасались новых покушений «бомбистов».

После того как гроб Тамары был опущен в могилу, Иван обнял сына и в наступившей пронзительной тишине произнёс вполголоса:

— Юрий, теперь борьба до конца…

Слова предназначались только сыну, но были услышаны многими.

Никаких речей не произносилось. В отчётах о похоронах столичные газеты единодушно отметили: «Общее мнение эмиграции и болгарской общественности: покушение — дело рук здешней легации Советов».

Трагедия в Софии вызвала поток солидарных писем-посланий со всего Русского Зарубежья. В числе первых откликнулся Михаил Спасовский (Гротт). Он узнал о гибели Тамары из 6-го номера «Нового слова». Спасовский писал, обращаясь к Ивану Солоневичу: «На Ваши плечи легла холодная рука смертельных испытаний во имя счастья той Белой, той нашей царственной России, которой Вы так преданно и жертвенно служите… Несомненно, покушения на Вас будут продолжаться, поэтому необходимо создать вокруг Вас крепкую организацию бдительной охраны из верных и смелых людей. Пора нам всем перейти на военное положение, — ведь лучших из нашей семьи уничтожают, как куропаток, — по выбору и безнаказанно!»

Соболезнования прислали многочисленные русские организации, эмигрантские деятели культуры и искусства. Среди них — И. А. Бунин, который написал:

«Дорогие Солоневичи!

Не нахожу слов, чтобы выразить Вам свои чувства, но надеюсь, что Вы поймёте их и без слов. Да сохранит Вас Бог.

Ваш Ив. Бунин»…

Первый обзор откликов на взрыв в Софии поступил на Лубянку из резидентуры НКВД в Финляндии. Агент «Лидер» (Петриченко) передал своему оперативному куратору письмо в Софию генерала Добровольского, в котором тот просил обсудить вопрос о взрыве на собрании активной части белой эмиграции и сообщить ему мнение этой группы. Добровольский поделился своими версиями покушения:

«По делу взрыва здесь существует 4 оценки:

Солоневичи — действительные и опасные враги СССР. За их активную работу против СССР ГПУ решило покончить с ними при помощи болгарских коммунистов. Эту версию поддерживают генерал Альфтан, его помощник Киселев и группа НСНП во главе с Веригиным.

Солоневичи прибыли сюда как агенты ГПУ для разложения белой эмиграции, но, увлёкшись антибольшевистской работой, изменили ГПУ и начали вести действительную антибольшевистскую работу. Таким образом — адская машина — это месть со стороны большевиков. Эту версию поддерживают генералы Добровольский и его группа (Петриченко, Щепанские, Бастамовы, Батуев и другие).

Адская машина — это дело рук русских фашистов, считающих братьев Солоневич агентами ГПУ, разлагающими движение белой эмиграции. Эта версия имеет здесь мало сторонников.

Солоневичи были и до сих пор являются агентами ГПУ. А так как в последнее время они пользуются меньшим доверием, ГПУ решило поднять их авторитет среди эмиграции путем взрыва, сделав их „мучениками большевистской мести“. Сторонники её рассуждают так: решили пожертвовать Тамарой, которая вовсе не является женой Солоневича. Отсутствие Солоневича с сыном в комнате во время взрыва — не случайное дело, а специально рассчитанное.

Сторонники этой версии подкрепляют свои доводы ещё и тем, что у Ивана Солоневича не чувствуется серьёзных переживаний в связи со смертью Тамары. Наоборот, он артистически бравирует этим делом, стараясь нажить капитал. Кроме того, некоторые удивлены молчанием со стороны Бориса Солоневича, проживающего в Бельгии. Эта версия также имеет мало сторонников».

Резидентура в Гельсингфорсе считала, что «неудавшийся взрыв адской машины в квартире Солоневичей внёс ещё большую путаницу в оценку деятельности семьи Солоневичей». Клесмет завизировал сообщение 8 февраля 1938 года без каких-либо пометок. Операция-то, по большому счёту, провалилась. Иван Солоневич остался жив…

На Лубянке о проведённой в Софии «специальной операции» знал ограниченный круг сотрудников: руководство и прямые исполнители. На текущие запросы в 7-й отдел ГУГБ по факту покушения составлялись предельно «нейтральные» ответы такого характера:

«Помощнику начальника 3 отдела ГУГБ НКВД майору госбезопасности тов. Чопяк:

На Ваш № от 9.03.38

По имеющимся у нас данным, 3-го февраля с. г. в 11 часов 30 минут на квартире Ивана Солоневича произошёл сильный взрыв. Убита Тамара Солоневич и его секретарь — Михайлов, Юрий Солоневич контужен. Иван Солоневич, находившийся во время взрыва в другой комнате, не пострадал. Произведённым болгарской полицией следствием причина взрыва не установлена.

Зам. начальника 7-го отдела майор Шпигельглас.

Начальник VI сектора Клесмет».

Как справедливо замечает И. П. Воронин, «главным образом бомба в редакции „Голоса России“ ударила по оставшимся в СССР родственникам Солоневича». Вскоре после взрыва в Софии в Красноярском крае были вновь арестованы и приговорены к расстрелу ссыльнопоселенцы Лукьян Михайлович и Евгений Солоневичи. В мае 1938 года приговор был приведён в исполнение. Такая же участь ожидала и жену Бориса Ирину — её расстреляли в сентябре 1938 года[136].

Известный в эмиграции генерал Михаил Фёдорович Скородумов, будущий создатель первого Русского корпуса в годы Второй мировой войны, после взрыва в редакции «Голоса России» опубликовал в газете «Партизан» (орган «Народного ополчения») письмо, пронизанное чувством недоверия к Ивану Солоневичу:

«Лично я никому из приехавших от большевиков до их тщательной проверки не верю и не считаю их своими. Кто может доказать, что Солоневич в продолжение 20 лет не служил большевикам не за страх, а за совесть? Кто может доказать, что он бежал из Совдепии, а не командирован с особым секретным назначением за границу? Кто может доказать, что Солоневич родился в сорочке и что из одиннадцати миллионов заключённых на Соловках только он оказался сверхсчастливчиком и бежал, да ещё с целой семьёй? Кто может доказать, что Солоневич наш, а не их, и наконец, кто может доказать, что Солоневичам бросили бомбу большевики? А что, если в 1941 году откроется, что никакой бомбы большевики Солоневичам не присылали?.. Может быть, отвлекли внимание толпы травлей большевиков из редакции, — в подвале их же редакции выполняли возложенную на них секретную задачу? И что принесённая из подвала в редакцию бомба — не вовремя взорвалась?.. Кто может доказать, что такой случай невозможен?.. Кто может доказать, что в редакции распаковывали, а не запаковывали эту бомбу? Кто может доказать, что это не Божий перст возмездия?»

Письмо Скородумова вызвало немедленную реакцию полковника П. Д. Михайлова, отца Николая, погибшего секретаря редакции «Голоса России»:

«Прежде чем писать о ком-нибудь и что-нибудь, надо подумать и знать, про кого и что пишете. Вы позволили себе написать следующее в статье „Бомба Солоневичей“: „Кто может доказать, что в редакции распаковывали, а не запаковывали эту бомбу?“ Но вы не знаете, что пакет с бомбой распаковывали, а не „запаковывали“, как вы мерзко и преступно высказали предположение. Мой сын, мой единственный, любимый сын, воспитанный мной в беспредельной и неподкупной любви к России, любивший Её со всем пылом юношеской натуры, — не чета вам всем, погрязшим в суетностях властолюбия… Вы дерзнули оскорбить память того, кто всей душой был предан России и, не зная Её, любил во много раз сильнее и бескорыстнее, чем многие из вас, мнящие себя вождями и вершителями судеб возрождающейся Родины»[137].

Генерал Добровольский подвёл «итоги» взрыва бомбы в Софии, связав его с внешне- и внутриполитической ситуацией в Совдепии:

«Мне кажется, что приближаются решительные сроки. Сталин явно потерял голову… Ещё хуже для большевиков — последний процесс в Москве (Бухарин, Рыков, Крестинский и др.). Чего стоит обвинение Бухарина в желании уничтожить Ленина, Сталина и Свердлова за Брестский мир? Ведь после этого Бухарин был официальным идеологом партии, по его „Азбуке коммунизма“ обучали… Рыков в течение 10 лет был главой Совнаркома, т. е. премьер-министром.

Сейчас их и других министров и посланников обвинительный акт рисует как изменников, агентов немцев и одновременно англичан… Разве это не настоящее безумие и сумасшедший дом? Из этого дома бегут полпреды, улетают лётчики, от этого дома шарахается в сторону Европа, сговариваясь между собой. Для нас, для России всё это может закончиться грандиозной катастрофой, если внутри или вне её не найдутся силы, способные предотвратить этот распад… ГПУ решило перейти в наступление, и результаты Вам известны. Похищением генерала Миллера в связи со Скоблиным скомпрометировали РОВС. Натравили РОВС и НТСНП друг на друга. Следующий эпизод — бомба в редакции Солоневичей. Тут двойной и ловкий удар.

Солоневичи за что-то уничтожаются… Взятая ими политическая линия укрепляется. РОВС и НТСНП посрамлены, а Солоневичи возвеличены. Теперь это герои, и правильность их штабс-капитанской программы и тактики подкреплена большой бомбой. Мог погибнуть Иван, но тут дело не так в „вожде“ (какие они там „вожди“, вы знаете), а в этом вредном для нас и полезном для врага движении вспять, к прошлому, с претензией на власть, против чего так правильно протестовал генерал Деникин в своём выступлении: „Не править идём, а служить России“. За это Иван Солоневич облаял его в „Голосе России“, внушая штабс-капитанам, что именно они идут править…

Нет, ГПУ — положительно талантливо — и ведёт свою работу на „ять“. Ведь подумайте только, какой теперь прилив чувств к Солоневичам… „Вождь“ [Иван] к тому же уцелел, да в резерве ещё остался „доктор Боб“. Тамару Владимировну Солоневич мне очень жаль: она была симпатичнее их всех…

В № 86 редакция заявила, что после разгрома осталась без средств, в чём мать родила. О 70 тысяч франков, найденных после взрыва, ни слова, и все об этом сразу забыли. Там же довольно хитро проводится мысль: мы взорваны не за книги, а за газеты (поддерживай!). И замечателен финал: „Нас подозревали, не агенты ли, и правильно делали, но вот теперь после бомбы ясно, кто мы“»[138].

В частных беседах враждебные выпады в адрес «семейки Солоневичей» допускал И. А. Ильин, которого уже в те времена нередко называли «честью и совестью» русской эмиграции. Он не раз собирался подвергнуть критике деятельность Солоневичей в эмигрантской среде, но после взрыва в редакции «Голоса России» отложил это намерение. В архиве Ильина сохранился набросок[139], по которому можно составить мнение о том, в каком именно ключе планировалось это критическое выступление:

«Безбожные, а потому глубоко пошлые люди. Пролганные, циничные, советские ловчилы. Ni foi, ni loi[140]. Пустые души, в которых есть только личная злоба и жажда мести по отношению] к коммунистам. И эту личную злобу они театрально разыгрывают как пламенный патриотизм, делая себе на этом эмигрантскую карьеру среди демагогирующих штабс-капитанов. Приехали демократами-республиканцами — и к Милюкову; не пристроились — объявили себя, держа нос по ветру, монархистами, чтобы писать о Вел. кн. Кирилле такие вещи и таким тоном, от которого порядочному немонархисту стыдно становится.

Если бы коммунисты не посадили их в концлагерь — то они все и сейчас ловчились бы там, предавая Россию ради собственного устроения, разыгрывая свою советскую карьеру по „спортивным“ организациям и по „интуристам“.

Это люди, растлившие себя в советской службе…

Убийство госпожи Сол[оневич] производит впечатление ужасной и грязной истории, случившейся с отвратными людьми: сатана чёрта растерзал, злодеи живого лемура переехали, волка поезд раздавил. И всё, что они делают, — насыщенно самовлюблённостью, пьяною рисовкою, каким-то нескрываемым бесстыдством, эксгибиционизмом.

В наше слепое время люди думают: всё, что против коммунистов, — всё хорошо. Но вот поднимается чёрное на красное, растление справа на растление слева — и мы опять будем задыхаться».

Несмотря на предельную безжалостность этой оценки (ни одного слова «в пользу» братьев!), Ильин завершил свой набросок неожиданным выводом: «А говорить об этом сейчас публично — не следует — Солоневичи пока „полезны“». И в этом «прагматизме» Ильин, хотелось бы отметить, мало чем отличался от различных «фракций» Русского Зарубежья — от НТСНП до «внутренней линии» РОВСа, — которые в разное время хотели «использовать» Солоневичей. Но упрямые ловчилы шли своим собственным путём, не подчиняясь и не подпевая никому (отсюда и ярлык — «себе на уме»). Подчёркнутая самостоятельность братьев вызывала широкую гамму негативных чувств у верхушки эмиграции: от раздражения и слепой подозрительности до ненависти и откровенной вражды.

Вот ещё одно подобное свидетельство. Кандауров, руководитель фашистов в Болгарии, так написал об Иване в штаб-квартиру своей партии в Харбин (13 февраля):

«Относительно Солоневичей. Хочу предупредить вас, что надо быть с этими типами очень осторожными. Если до вас дошли все номера их газеты, то вы могли прочесть в одном из них сообщение о том, что „в Софии существуют две группы фашистов, и одна собирается бить другую“. Это было явно провокационное сообщение, я говорил с Иваном, и он был вынужден признаться в своей неправоте и неосмотрительности. Но обещания поместить опровержение не исполнил, стараясь вывернуться.

Я их очень хорошо узнал и близко с ними познакомился. Сейчас я вполне убеждён, что они талантливые и умные провокаторы. В чью они работают пользу, — на большевиков или на собственный карман, — я не могу сказать, т. к. первое обвинение довольно сильно. Но одно верно, — они используют все возможности для того, чтобы развернуть своё газетное дело, не интересуясь особенно правдивостью своих сообщений, нисколько не беспокоясь о том, может ли их сообщение нанести вред национальному делу. В Париже здоровые национальные круги кроют их последними словами за политическое жонглёрство.

Всё это я пишу вам с просьбой передать Константину Владимировичу, что надо быть очень осторожными в переписке с ними, если таковая вообще нужна. С ними всё равно каши не сваришь, они никогда не воспримут нашу линию работы. Их дело — национальное словоблудие, — т. к. до сих пор ни одного своего слова, даже в самой маленькой своей части, они не претворили в дело. Кроме того, никогда нельзя быть уверенным, что ваше письмо не будет опубликовано. Я бы посоветовал К. В. не переписываться с ними лично, а поручить это кому-либо из секретариата по поручению главы. Не стоит имени К. В. попадать в какую-либо грязную комбинацию. Никто не знает, что могут выкинуть Солоневичи».

«Пожелание» это было передано Родзаевскому, которое вместе с другими отзывами подобного рода охлаждало стремление главы русских фашистов к сотрудничеству с издателем «Голоса России»…

После покушения на Солоневича полпред Раскольников и его жена решили стать невозвращенцами. Известия о политических репрессиях в Советском Союзе, серия террористических актов, прокатившихся по странам Европы в отношении изменников и «врагов Сталина», и, конечно, ощущение нависшей над ними опасности (люди Яковлева следили за каждым их шагом) побудили их к побегу. Раскольников направил в Наркоминдел телеграмму об отъезде в Москву. Он и его жена простились на вокзале с провожавшим их коллективом полпредства и «отбыли» на родину. До границы они не доехали. На одной из станций Раскольниковы покинули поезд и отправились в прямо противоположном направлении, намереваясь просить убежище во Франции.

После взрыва в редакции «Голоса России» «внутренняя линия» в Софии стала распространять слухи о том, что в советском полпредстве действует «балканский центр» по изготовлению бомб. Цель была очевидной: спровоцировать разрыв дипломатических отношений между Болгарией и СССР.

Чтобы раскрыть «сеть советских агентов», привлечённых к организации взрыва, контрразведка РОВСа и Русский отдел общественной безопасности Болгарии усилили наблюдение за полпредством. В число подозреваемых попал издатель литературно-исторического журнала «Вольный Дон» Павел Назарьевич Кудинов. Его имя тогда знали многие. В марте 1919 года Кудинов возглавил Верхнедонское восстание, потом воевал в Добровольческой армии, в 1920 году был вынужден эмигрировать и осел в Болгарии. Из-за хлопот по отправке имущества умершего казака семье на Дон Кудинову пришлось общаться с советским «дипломатом» Яковлевым.

Агенты Фосса зафиксировали визиты Кудинова в полпредство в ноябре 1937 года. За ним организовали слежку и выяснили, что издатель «Вольного Дона» несколько раз встретился с Яковлевым в «неофициальной трактирной обстановке», что было истолковано Фоссом как «явный признак предательской работы на Советы». К тому же в своём журнале Кудинов стал резче осуждать западные державы за подготовку «вооружённой экспансии» против России, называл Белое движение «панской чумой, напастью на людей», выступал «вразрез» антисоветским установкам РОВСа. Летом 1938 года Кудинов был арестован. Допрашивал его начальник Русского отдела тайной полиции Браунер:

— Павел Назарьевич, вы не отрицаете того, что встречались с секретарём советской делегации?

— А я думаю, что она же и русская…

— Вот уж в этом я с вами не согласен, не русская она, а подлая, всем миром презренная, большевицкая…

— Партии всякий раз могут срывать друг другу головы, менять роли, но Россия остаётся Россией…

Ответы Кудинова Браунер назвал дерзкими и неубедительными. По его представлению в августе 1938 года «просоветски настроенного казака» выслали вначале в ссылку в провинцию, а в 1939 году выдворили в Румынию, обвинив в деятельности по разложению русской эмиграции и в шпионаже в пользу СССР[141].

У «контрразведки» РОВСа первые подозрения о «чекизме» Николая Абрамова появились в начале 1937 года. Под различными предлогами его постепенно отстранили от «настоящей работы». За ним было установлено наблюдение и «внутренней линии», и болгарской полиции. Подозрений становилось всё больше, но поймать его с поличным не удалось.

Абрамов-старший догадывался, что сын каким-то образом причастен к взрыву в квартире Солоневичей. Генерал сомнениями не делился ни с кем, свои переживания держал втайне.

«Внутренняя линия» доложила генералу материалы по делу Николая летом 1938 года. Состоялся серьёзный разговор отца и сына. Фёдор Фёдорович пытался добиться признания, но Николай на все уговоры и требования отвечал категорически: «Я ни в чём не виноват!» Тем не менее генерал, памятуя о категорических выводах «внутренней линии», — предательство! — был вынужден принять волевое решение. Он приказал сыну покинуть пределы Болгарии.

Об этом факте «проникновения НКВД» в ряды РОВСа было сообщено, «циркулярно и доверительно», в региональные отделы. Правда, сделано это было с большой задержкой — только в середине февраля 1939 года. Новый председатель РОВСа генерал А. П. Архангельский[142], направивший письмо в региональные отделы, объяснил задержку требованиями полиции, которая вела расследование дела. Генерал сообщал: «Николай Абрамов уехал в начале прошлого года уже по настоянию полиции и как нежелательный иностранец. В настоящее время он вместе с женой находится в Париже. Генерал Абрамов, собрав 7 февраля старших начальников, находящихся в Софии, „отбросил личное и, руководствуясь пользой дела“, рассказал всё, что он знает по этому тяжёлому для него делу.

К особо секретным делам РОВСоюза Николай А. никогда не имел доступа, отец с ним этими делами не делился, а со времени женитьбы сына и жил с ним на разных квартирах. Отношения отца с сыном были холодные, что наблюдалось всеми. Привлечение Николая А. к разведывательной работе сопровождалось колебаниями отца, который уступил сыну, боясь упрёков в том, что „оберегает сына от опасной работы, на которую идут другие“. Несомненно, что Николай А. узнал технику работы в известной ограниченной области».

«Дело Николая Абрамова» стало достоянием широкого круга эмигрантов, узнал о нём и Солоневич. Его мнение о «покровительстве» высших чинов РОВСа агентам Лубянки получило очередное подтверждение, о чём он заявил на страницах своей газеты.

В мае 1950 года Иван Солоневич, будучи уже в Аргентине, писал: «После взрыва в редакции „Голоса России“ был ещё один скандал: сын и помощник генерала Абрамова, кандидата на пост главы РОВСа и командира „второго корпуса“, Николай Абрамов оказался советским провокатором. И когда он был разоблачён полицией, то ген. Абрамов устроил то, что немцы называют Affentheater — обезьяний театр, — в присутствии „чинов РОВСа“ предложил Николаю Абрамову восстановить „честь офицерского мундира“ путём самоубийства и даже любезно предложил провокатору свой револьвер. К револьверу, к чести и к офицерскому мундиру Николай Абрамов, естественно, не проявил решительно никакого интереса. И поэтому вместо револьвера ему в два дня был устроен заграничный паспорт и виза в Париж, а также были приняты все меры к тому, чтобы в Париже Николай Абрамов появился в совершенно незапятнанном виде».

После покушения Иван оказался словно в вакууме. Ему и сыну выражали соболезнования, высказывали сочувственные слова, но потом соблюдали дистанцию, как будто общение с ними грозило новыми взрывами, кровью и увечьями. Вновь помог Борис Калинников, узнавший, что после «атентата» Солоневичи остались под открытым небом: квартира их была полностью разрушена, и никто не осмеливался дать им приют. Калинников пригласил их к себе на улицу Венелин, 11. К ним был приставлен полицейский, который не оставлял Солоневичей без присмотра.

Через несколько дней после взрыва у Калинникова побывал агент «Старик». Он написал в отчёте о визите:

«За ужином были: Солоневичи, Калинников, его жена Екатерина Александровна, сестра Екатерины — Анна и сын её Александр (Фелицыны), жена доктора Сметанина (приятеля Ивана) с дочерью Ольгой, гимназисткой лет 17-ти, печатники „Голоса России“ — Левашов и Михаил Михайлович Карпов.

Дверь квартиры отворила Анна Александровна Фелицына. Все названные ужинали, запивая водкой. Стол был накрыт в комнате Калинникова. Порция от всех яств уносилась в комнату Ивана Солоневича для угощения приставленного к нему охранника.

Иван Лукьянович сидел, как мрачный демон, и производил впечатление ненормального или страшно пьяного. По его словам, он абсолютно лишился аппетита. Ел он только по принуждению хозяйки.

Очень много говорили о положении в Советском Союзе, судебных процессах над партийными руководителями. На чей-то вопрос: ‘Неужели Бухарин и компания действительно признаются в таких преступлениях?’ — Иван Солоневич ответил: „Я не сомневаюсь, что их пытали, а больше всего, что их отравляли ослабляющими силу воли ядами. Я сам с братом Борисом и Юрой испытал действие это яда в ГПУ, когда нам паяли связь с немцами и шпионаж в их пользу. Физиологические признаки этого неизвестного нам яда таковы: апатия, неимоверная потеря силы воли, полная физическая слабость, даже ‘недержание’, которое при скудном питании меня гоняло 8–10 раз в ночь в уборную. Но процесс Бухарина — начало конца советчины“.

По словам Левашова, после взрыва тираж „Голоса России“ вырос с 8 до 10 тысяч экземпляров. Болгарский синод (по предложению митрополита Стефана) собирается издать книгу „Россия в концлагере“».

Дальнейшее пребывание в Болгарии грозило Солоневичам новыми бедами. Полиция не исключала повторения покушений. Висело на волоске издание «Голоса России» — постоянного источника неприятностей для болгарских властей. В кризисных условиях очень помог Левашов, взявший все заботы по газете на себя.

Единственной страной, проявившей интерес к судьбе Солоневичей, была Германия. Консульство с готовностью отозвалось на обращение к ним по поводу виз. Гибель Тамары словно сняла с них все прежние подозрения в связях с НКВД. Иван и Юрий решили, что лучшего варианта им не найти: в рейхе положен конец коммунистическому разгулу и безнаказанности. Оттуда можно будет руководить газетой. Левашов доказал, что человек он ответственный и надёжный, не подведёт. Там можно будет продолжить — решительно и бескомпромиссно — борьбу с большевизмом, как они обещали над телом Тамары…

Отец и сын Солоневичи вылетели в Германию 19 марта 1938 года. Их отъезд был обставлен повышенными мерами безопасности, о нём знали только два-три лица из близкого окружения. Для резидента «Максима» их бегство из Болгарии не осталось незамеченным. В тот же день он сообщил в Москву о содействии немецкого посольства «эвакуации „спортсменов“». Лишь некоторое время спустя в 91-м номере «Голоса России» появилось короткое сообщение о том, что Солоневичи находятся в немецком санатории. Конкретное место, разумеется, указано не было.

После тщательного обследования врачи предупредили Ивана: «Вы на грани нервного срыва». В соответствии с диагнозом заставили его пунктуально выполнять лечебно-профилактические процедуры: приём лекарств, ежедневные спортивно-физические нагрузки, массаж, моционы по живописным дорожкам.

Вместо нансеновских документов отец и сын получили, по выражению Ивана, «фальшивые немецкие паспорта». Сотрудники службы безопасности рейха настаивали на сохранении Солоневичами полной анонимности их нахождения в санатории, требовали ведения переписки только через специально прикреплённого агента-охранника. Немцы, как и болгары, считали, что покушение на Солоневичей может повториться.