Глава восьмая СКИТАНИЯ СКАУТА БОРИСА СОЛОНЕВИЧА

Глава восьмая

СКИТАНИЯ СКАУТА БОРИСА СОЛОНЕВИЧА

Среди причин, которые побуждали Ивана Солоневича заняться планами «семейного ухода» за границу, были опасения за Бориса. Органы мёртвой хваткой вцепились в него. Вначале отправили на Соловки за «подпольную скаутскую деятельность», доведя почти до полной слепоты, затем перебросили в Сибирь в качестве ссыльного, а позже — в Орле — пытались через свою агентуру втянуть брата в «антисоветскую организацию», чтобы окончательно захлопнуть ловушку. Борис в письмах, которые передавались Ивану через редкие оказии, намекал: «Мои проблемы, известные тебе, по-прежнему существуют, причём независимо от меня».

Иван не сомневался в том, что органы подбираются и к нему. Рано или поздно он на чём-либо попадётся. А наличие брата-антисоветчика, подпольного организатора скаутского движения, — это хороший предлог для построения следственного «романа». Чтобы не допустить нежелательного развития событий, надо упредить органы, ускорить уход за кордон. С Борисом в одной «команде» (с его-то скаутской школой выживания!) шансы на успех предприятия значительно повышались. Долгие годы жизнь Ивана Солоневича была тесно связана с жизнью младшего брата, который был его главной опорой в житейских, спортивных, издательских, общественно-политических и пропагандистских делах.

В автобиографиях, которые пришлось писать Борису вначале для следователей ГПУ-НКВД, а затем — в эмиграции — для сотрудников полиции и контрразведки РОВСа в Финляндии и Болгарии, он сообщал о себе дозированные сведения, «в зависимости от адресата». От чекистов он утаивал факты участия в Белом движении, от РОВСа и полиции — подробности своей тренерской работы в «Динамо». Борис понимал, что для контрразведки РОВСа его близость к «Динамо» была подозрительной.

Сравнение автобиографий Бориса «для тех и других» даёт наглядное представление о сложных перипетиях его жизни, скитаниях по взбаламученной революцией России, проблеме выбора (с белыми или красными?), опасных играх с ГПУ-НКВД. Он считал важными такие вехи своей биографии, как должность помощника начальника скаутов России С. И. Пантюхова «в чине» старшего скаутмейстера, участие в чемпионатах различного уровня по вольной борьбе, на которых часто занимал призовые места. После двух курсов на кораблестроительном отделении Петроградского политехнического института во второй половине 1917 года он перебрался к отцу на Кубань — «из-за голодной жизни в Петрограде».

В Екатеринодаре работал корреспондентом газет «Свободная речь» и «Единая Россия». Позже устроился преподавателем физкультуры в реальном и техническом училищах. Пригодился также опыт, приобретённый в скаутских отрядах Вильны и Петрограда: он стал начальником городского «образцового отряда скаутов». По собственной инициативе Борис Солоневич пошёл служить в Осведомительное агентство Добровольческой армии (ОСВАГ), совершил несколько «ходок» на советскую сторону.

За неделю до перекопских боёв Борис был командирован в Константинополь. Узнав о прорыве красными крымского фронта и об эвакуации врангелевцев, Солоневич решил вернуться в Россию, «чувствуя себя неразрывно связанным со своей страной» (из показаний в ГПУ 1926 года). Борис прибыл в Ялту на борту «попутного» американского миноносца как раз тогда, когда на транспорты грузились последние отряды белых и их семьи. На более позднем допросе в ГПУ (в марте 1932 года) Борис, объясняя причины возвращения в Крым, дал несколько иную интерпретацию своего поступка: «остался в России потому, что мало разбирался в политике и желал приносить посильную пользу в новой стройке».

После установления советской власти в Крыму Всеобуч объявил о «добровольной мобилизации спортсменов», и Борис в числе первых предложил свои услуги. Его назначили заведующим 1-м Севастопольским рабочим спортклубом. В тот же период, несмотря на «неразумность» данного шага, Борис тайно возглавил скаутскую дружину.

В 1921 году Борис ненадолго стал председателем Крымского олимпийского движения. В октябре этого же года, «спасаясь от преследований Чека» (формулировка для РОВСа), переехал в Одессу и продолжил работу во Всеобуче. В 1922 году Борис организовал Одесский легкоатлетический клуб и устроился в местный филиал АРА. К этому времени относились последние попытки Бориса отстоять скаутские отряды. (Версия для РОВСа: арестован Одесской губчека по обвинению в «организации боевых скаутских банд, подготовке восстаний на Дону и Кубани». Приговорён к двум годам за бандитизм. Находился несколько месяцев в Одесском ДОПРе. Освобождён досрочно.)

Некоторые обстоятельства этого ареста Борис описал в книге «ГПУ и молодёжь». По его словам, Иван и Тамара терялись в догадках: за что? Только ли за подпольную скаутскую работу? Первое «зашифрованное» известие от Боба поступило в книге, которую передал Ивану один из выпущенных сокамерников. Боб просил о помощи. Помочь могли американцы из АРА, и Иван поспешил к ним. Те предприняли попытку вызволить Бориса, но без успеха. Председатель губернской ЧК Семен Дукельский[34] принял американцев и заявил им, что Борис является «важным государственным преступником», «советским подданным» и что органы власти не обязаны отчитываться перед иностранцами о своих действиях. Дукельский говорил с американцами подчёркнуто грубо, и они сделали вывод, что положение их сотрудника безнадёжно. Отказ Дукельского мог означать самое страшное: включение арестованного в очередную разнарядку по «разгрузке» города от контрреволюционных элементов.

Из тюрьмы Бориса выручила его сослуживица из АРА — Тамара Войская. Она симпатизировала бойкому спортивному парню и, узнав об аресте, постаралась спасти его. В книге «ГПУ и молодёжь» есть изложение рассказа Ивана о действиях Войской по вызволению Бориса:

«Она всё время живо интересовалась твоей судьбой. Всё ахала и придумывала способы спасти тебя. Молодец! Бой-баба! Тут судьба на твоё счастье принесла в Одессу какого-то важного чекиста из Москвы. На курорт приехал — вероятно, отдыхать после московских расстрелов. И как раз этот чекист оказался старым знакомым семьи Тамары. Тут она в него и вцепилась мёртвой хваткой. А тому, понимаешь, тоже лестно оказать свою протекцию, показать свой вес, свою власть и значение. Словом, пошёл он в ЧК к Дукельскому, председателю. Уж не знаю, долго ли и как они там договаривались… Кажется, Дукельский так и сказал этому московскому чекисту: „Ну, знаете, только для вас“… Чёрт тебя знает, Bobby. Видно, крепко у тебя душа к телу пришита»…

После Одессы в 1923 году Борис оказался на спортивной работе в Севастополе: он был назначен инспектором физической подготовки штаба РКК Черноморского флота. Он часто ездил в командировки в Москву. Там осенью 1925 года встретился со стройной девушкой с серыми глазами и длинными косами — Ириной Пеллингер, которую знал по прежним скаутским делам. Ирина, дочь царского генерала, училась в университете, работала инструктором физической культуры в «Серебряном бору», куда зачастил Борис: «По её особой рекомендации в этот дом отдыха можно было приезжать по воскресеньям, получать скромный обед и провести весь день на берегу Москвы-реки, в могучем сосновом лесу. И возвращаясь из своих частых плаваний по морям, я с особенной радостью уезжал из душной Москвы за город — отдохнуть, к Ире».

Их влечение было взаимным. И всё-таки Борис колебался: имеет ли он моральное право как руководитель подпольной организации скаутов заводить семью, заведомо зная, что впереди его ждут нелёгкие испытания, повседневная борьба с режимом без реальных шансов на победу. Однажды он прямо высказал Ирине свои сомнения. Её ответ не заставил себя ждать: «Она медленно положила свою руку на мою и тихо ответила, прямо глядя на меня своими серыми глазами: — Где ты, Кай, там и я, Кайя».

В 1926 году Борис Солоневич пошёл на повышение: был переведён в Москву на должность инспектора физподготовки ВМФ. Он стал заметной фигурой в спортивном мире столицы: председателем тяжелоатлетической секции ВСФК, главным судьёй и председателем арбитражной комиссии первенства СССР по тяжёлой атлетике. Трижды выигрывал чемпионат московского «Динамо» по борьбе и гирям; представляя «Динамо», был вторым по боксу в тяжёлом весе по Москве и в первенстве Закавказья. В Московском университете Борис, сдав экстерном необходимые экзамены, получил диплом врача по оздоровительной физкультуре. С этого момента Солоневичи стали его звать, при соответствующих оказиях, «доктор Боб».

И вот, когда казалось, что жизнь наладилась, — 2 июня 1926 года — арест! По постановлению Коллегии от 26 сентября Борис Солоневич был приговорён к пяти годам концлагеря «за участие в организации, оказывающей помощь международной буржуазии, за руководство подпольными скаутскими отрядами». (Справка Бориса для РОВСа: «Было арестовано более тысячи девушек и юношей. Не менее двухсот из них было направлено в ссылку. Вместе со мною на Соловках оказалось 15 юношей и 2 девушки. Для мировой печати это дело прошло незамеченным».)

Находясь в следственной тюрьме, Борис узнал о рождении сына. Увидел он его только на вокзале, во время погрузки этапа. Иван и Ирина с малышом, закутанным в одеяло, пришли проводить его. Проводить издалека, потому что охрана не позволяла приближаться к арестантам. Через шум толпы донеслись до Бориса их голоса: Ирины — «До свидания, Боб, до свидания!», и брата — «Cheer up, Bobby!»[35]. Сынишку Борис все-таки смог подержать в руках: один из охранников, не устояв перед просьбами Ирины, принёс малыша в арестантское купе. В честь небесного покровителя скаутов сын был назван Георгием.

Свой срок Борис отбывал в 1926–1928 годах в Соловецком лагере принудительных работ особого назначения (СЛОНе). Первые месяцы провёл на пересыльном пункте острова Попова, затем — на острове Соловки в 1-м отделении «монастыря». Некоторое время работал «на баланах»[36], после чего его назначили заведующим спортивной секцией лагеря. По заданию воспитательно-просветительского отдела лагеря подготовил научную работу на тему «Физкультура как метод пенитенциарии». Её опубликовали в «Криминологическом вестнике» Соловецкого общества краеведения. За «честное стремление» к успешной «перековке» по решению Совета «Динамо» Борису была вручена в 1927 году денежная премия.

В начале 1928 года санчасть Соловецкого лагеря направила Солоневича в Ленинград (без конвоя!) «для обследования прогрессирующего заболевания глаз и прохождения специального лечения в тюремной больнице им. Гааза». Врачи подтвердили, что зрение у Солоневича резко ухудшилось и что есть угроза наступления полной слепоты. Специалисты указали на необходимость срочной «перемены климата» для пациента. Коллегия к рекомендации прислушалась: 14 мая 1928 года Солоневич был переведён в «административную ссылку» в Сибирь.

Полномочный представитель ОГПУ в Новосибирске Л. М. Заковский распорядился трудоустроить Бориса в общество «Динамо» в Томске. Однако окончательное решение по Солоневичу принял нарком Ягода. Он запомнил мускулистого спортсмена на каком-то из ведомственных соревнований и резонно решил, что «этот Геракл» должен и впредь поддерживать спортивный престиж «Динамо». Заместитель начальника Томского отдела ОГПУ В. Я. Шешкен тут же дал указание об устройстве Бориса тренером.

До 1930 года Борис Солоневич трудился под опекой чекистов на спортивной ниве в Томске, где написал ещё одну «подневольную» научную работу на тему «Анализ болезней сотрудников ГПУ под углом зрения работы „Динамо“». В Центральном совете спортобщества его труд был признан актуальным и своевременным. Забота ссыльного о здоровье чекистов тем более выглядела трогательно. Вскоре Борис был вознаграждён. В связи с новым «ухудшением зрения и обострением малярии» врачебная комиссия ПП ОГПУ Сибирского края вынесла заключение, что континентальный климат является для ссыльного «гибельным». После всех необходимых согласований и визирований Борис купил плацкартный билет до Москвы и весной 1930 года покинул Томск. До определения места «высылки» он работал инструктором физкультуры в Люберецкой трудколонии. Несколько раз встретился на «полуконспиративной основе» с Иваном. Им было о чём поговорить.

В книге «ГПУ и молодёжь» Борис изложил содержание бесед с братом «в милой Салтыковке» как один-единственный разговор осенью 1930 года. Борис уточнил для читателей, что очутился в Салтыковке проездом, «следуя из ссылки в высылку: из Сибири — в город Орёл». После четырёх лет разлуки он рассказал брату «о своих приключениях и переживаниях», которые были, по словам Бориса, «и смешными, и трагичными, и трогательными, и страшными».

Иван внимательно, с сочувствием слушал, курил, иногда покачивал головой, словно находя в словах брата отзвук своих сокровенных, вновь и вновь подтверждаемых размышлений. Иван дал Борису возможность высказаться до конца, не перебивая, не комментируя услышанного.

— Ну и к какому ты выводу пришёл после всего этого? — неожиданно спросил он Бориса[37].

— О чём это?

— Да вот, о советской действительности?

— Да какой же может быть иной, кроме самого пессимистического!

— Ну, слава богу — значит, и твой оптимизм дал наконец трещину.

— Ну, уж сразу и трещину… Оптимизм — это не политический анализ, а, так сказать, точка зрения на мир. Но вот насчёт «новой жизни» и соцстроительства — последние надежды действительно ушли бесповоротно… Нашей русской молодёжи нет места в этой стране.

— Только вашей, как ты говоришь, непокорной молодёжи нет места? А другим — мирно и сладко живётся? Неужели, по-твоему, кто-нибудь выиграл во всей этой идиотской истории, именуемой пролетарской революцией?

— Ну, чекисты по крайней мере выиграли.

— Во всяком государстве есть палачи, и им, как правило, сытно живётся. И той сволочи, на которой держится советская власть и для которой жизнь и слёзы человеческие — песок под ногами, — им тоже кое-как живётся!.. И вот собралась такая шайка ни перед чем не останавливающихся людей, связала каждого взаимной порукой пролитой вместе крови и творит эксперименты…

— Так что же, по-твоему, перебить эту сволочь?

— Поздно уже. Надо было раньше… Да не сумели. Сперва деликатничали, а потом не так взялись за борьбу. А теперь уже поздно — аппарат власти в их руках. Мы голыми руками ничего не сделаем.

— Так что же: faire bonne mine ? mauvais jeu?[38]

— Ну, это уже к чёрту! А выход, по моему мнению, простой — если тебе, как ты сам говоришь, нет места в этой стране, давай уйдём в другую!

— Драпать за границу?

— Ну, конечно… Не гнить же здесь, бессильно сжимая кулаки, и ещё притворяться «энтузиастом социалистической стройки»… Вот, возьми — сколько хороших ребят хотело быть полезными стране… Этак по-хорошему. Вот и скауты, и соколы — да мало ли кто ещё хотел быть просто русским, просто полезным России. Но ведь как ни работай, всё равно всё это идёт на пользу мировой революции и советской шайке…

И ещё один вывод сделал Иван о перспективах жизни в СССР — своих, Бориса, всех, кто принадлежал к «клану Солоневичей»: «А здесь — мы на учёте, и на плохом учёте. Помочь им (России и русскому народу. — К. С.) здесь уже ничем не можем. Эта иллюзия лопнула. Нам в советских условиях можно теперь быть либо рабами, либо погонщиками рабов. Третьего не дано. А мы ни для того, ни для другого не приспособлены».

Возможно, Иван затеял этот разговор преждевременно. Даже после Соловков и сибирской ссылки Борис был настроен к советской власти примирительно: он спешил к семье, хотел забыть, выбросить из головы лагерные воспоминания, приспособиться к новой жизни, которую он прежде видел, по его словам, «только с оборотной стороны, со стороны изнанки». Должна же быть у неё какая-то другая сторона, лояльная, человечная, дающая право на жизнь без страха после того, как «ошибки прошлого» были искуплены годами неволи. «Дай толком оглядеться да очухаться», — сказал Борис на прощание брату. Он был прав, откладывая решение, потому что принимать его нужно было не в одиночку, «с индивидуальной точки зрения», а вместе с Ириной, «Ладой-Снегурочкой»…

Местом ссылки для Бориса был определён «тихий богоспасаемый» город Орёл. Два-три месяца Борис работал тренером в спортивном клубе, потом заведующим фотолабораторией в отделе технической пропаганды на железной дороге. В задачи отдела входила популяризация передовых идей модернизации транспорта, введения НОТ, ознакомления рабочих с новыми технологиями на «железке». Оформленные Борисом наглядные пособия пользовались успехом у начальства. Чтобы идти в ногу с прогрессом, Борису приходилось много читать по предмету пропаганды, ездить по области, фотографировать, переводить снимки на диапозитивы. Попутно Борис подрабатывал инструктором физкультуры на железнодорожном узле, руководил районной световой газетой, был внештатным сотрудником газет «Гудок», «Орловская правда», «Рельсы гудят», а также журнала «Физкультура и спорт».

Очень быстро Борис стал популярной фигурой в городе: его узнавали по энергичной походке, разлетающейся непокорной шевелюре, очкам, а также неизменным бушлату и тельняшке, которые он носил не столько из-за романтической преданности морю, сколько в силу практичности этой одежды. Через плечо — на ремне — фотоаппарат или чертёжная «труба», в которой Борис хранил очередные шедевры наглядной агитации.

Чтобы добиться полной реабилитации, Борис занимался общественной работой: был заместителем председателя учебно-методического комитета ГСФК[39], членом Горсовета ОПТЭ[40], вёл секцию стрелкового дела. В июле 1931 года вступил в профсоюз железнодорожников. В Орловском ОГПУ «перековке» Бориса не очень-то верили, но формальных причин для сохранения его статуса поднадзорного не было. В конце февраля 1932 года ему объявили решение о досрочном «освобождении от высылки». Казалось, его планы вернуться к нормальной спокойной жизни, «без административного внимания ОГПУ» сбылись.

Радость Бориса была недолгой. Он был вновь арестован и отправлен в Москву. Солоневич просидел на Лубянке, а потом в Бутырской тюрьме три месяца, в течение которых ни разу не был допрошен. Из-за нервных переживаний зрение стало катастрофически ухудшаться. Раз в неделю тюремный врач вводил ему в глазные яблоки физиологический раствор, но это почти не помогало.

Потом начались допросы. Следователи пытались добиться от Бориса признаний в участии в «контрреволюционной организации» и «тайных связях с заграницей». Всё упиралось в шапочное знакомство Бориса с бывшим офицером Протасовым, который обвинялся в «шпионаже, создании антисоветской организации и службе в белой контрразведке». Сознаваться было не в чем, и Борис на предлагаемые «компромиссы» не соглашался. Хорошо знал: стоит признаться в какой-либо мелочи, и профессионалы допросов сумеют за неё уцепиться, раскрутить и раздуть очередное дело. Поэтому в своих письменных объяснениях он категорически отрицал, что его знакомство с Протасовым имело какую-либо преступную подоплёку. Отвергал он и «антисоветские контакты» с иностранцами:

«Мои отношения с иностранцами в период 1919–1922 годов ничего опасного не представляли и были исключительно спортивными или служебными. Эти отношения объясняются знанием английского языка. За последние десять лет я не имел никакой связи с заграницей: ни встреч, ни разговоров, ни переписки с какими-либо иностранцами. Надо полагать, получение через профком станции Орёл каталога фирмы „Цейс и Кон“ по талону журнала „Пролетарское фото“ не оценивается как связь с заграницей?»

После пятимесячного пребывания в московских тюрьмах Солоневич был неожиданно освобождён. Ему вручили выписку из протокола заседания Коллегии ОГПУ от 28 июля 1932 года: «Дело прекратить, Солоневича Б. Л. освободить и отправить к месту жительства». Борис вернулся в Орёл, под крышу семейного очага на Железнодорожной улице, 12.

Трудно сказать, почему органы проявили подобный «либерализм». Вероятнее всего, было решено продолжить разработку, чтобы довести дело до нужных кондиций. Московские допросы показали Борису, что «затеряться в тени» ему не удастся, что чекисты вцепились в него надолго. Выводы Бориса после этой «сидки» были весьма мрачными:

«По-прежнему я плотно сидел „на карандаше“ ОГПУ. В просторечии это значило, что опять и опять будут аресты, по-прежнему все, кто будут со мной встречаться, неминуемо попадут под подозрение, и что я останусь приманкой, на которую ОГПУ будет вылавливать „контрреволюционную“ непокорную молодёжь. Меня „обезвреживали“ со всей тщательностью и цинизмом чекистского аппарата».

Именно поэтому Борис до отъезда в Орёл заглянул к брату в Салтыковку, чтобы сказать ему твёрдо и определённо:

«Я согласен, Ваня. Бежим. Здесь нет ни настоящего, ни будущего».