Украдкой добиваться своего

Украдкой добиваться своего

Кристиания.

Сигрид и радовалась возвращению, и боялась его. И как рассказать обо всем близким? Как объяснить им, что ее жизнь больше не будет такой, как прежде, что она встретила такого мужчину, какого почти отчаялась было найти, и бросила вызов условностям? Сигне, правда, подозревала, что происходит «что-то из ряда вон выходящее», однако вряд ли догадывалась о тайном предсвадебном «медовом месяце» в Париже. И пусть ей было не привыкать к насмешкам старшей сестры над «вечными помолвками», решение Сигрид стать законной женой Андерса Кастуса Сварстада наверняка вызвало у младшей шок.

Сигрид собиралась держать помолвку в тайне от всех, за исключением самых близких, пока Сварстад не уладит свои семейные проблемы. Она нуждалась в совете сестры: как добиться поддержки матери? Сигрид не заблуждалась насчет матери — та ни за что бы не позволила дочери жить дома и при этом тайком встречаться с любовником: «Пока не говори ничего маме. Когда я приеду, то не смогу жить дома — впрочем, я уже раньше решила съехать, а теперь только еще больше укрепилась в своем решении»[147].

Финансовые проблемы тоже не давали покоя: путешествия и гостиницы изрядно истощили ее кошелек, а она даже еще не начала толком писать новую книгу. Что-то обещали заплатить за статьи, но пока о гонорарах ни слуху ни духу. Унсет подала прошение о новой стипендии, но получила отказ — что ее, впрочем, не очень огорчило. Сестре она писала, что расстраивалась «не дольше часа. Я вполне могу справиться и без посторонней помощи». Она попросила Сигне выслать ей 3000 крон и сообщить, сколько денег осталось на счету. И сколько ей должна «Моргенбладет». Может быть, ее могут взять на работу в эту газету? Или попытать счастья в «Урд»? Она все-таки надеется по возможности побыстрее опубликовать новую книгу; пока же она послала в «Аскехауг» «всего-навсего» свои юношеские стихи. Когда напечатают книгу, Сигрид собиралась отправиться в горы, в Сель: «пожить некоторое время на природе — мне так этого не хватало за границей». Из этого Сигне уже давным-давно должна была понять, что у вечно занятой делом, пишущей в каждый свободный час, трудолюбивейшей старшей сестры на свете нашлись веские причины временно забросить работу над романом.

Заканчивалось письмо поручением позаботиться о вещах, которые Сигрид должна была получить по наследству от недавно скончавшегося датского дедушки. Сигрид очень хотела заполучить дедушкин письменный стол — если бы ей его уступили за десять крон. А еще она положила глаз на зеленые винные бокалы. Неудивительно, что ее интересовали мебель и посуда — если уж она собралась зажить своим домом.

Еще перед возвращением домой Сигрид согласилась временно замещать Сигне в конторе: сестры всегда старались помогать друг другу. Сигрид с нетерпением предвкушала, как они отправятся вдвоем на долгую прогулку по Нурмарке и она подробно расскажет младшей обо всем. «Писать я об этом не могу — но когда приеду, у меня найдется что тебе рассказать»[148]. Пока же она возлагала надежды на сестру — что та поможет ей пережить надвигающийся период ожидания. «Думаю, скорее всего, зиму я проведу дома. Способности человека воспринимать новые впечатления ограниченны, и я уже достаточно постранствовала, да и при постоянной смене места жительства трудно сосредоточиться на работе»[149]. Со временем она собиралась устроить все так, чтобы они со Сварстадом могли встречаться, пока она будет работать над рукописью, а он — улаживать свои семейные проблемы.

Для Сигрид важнее всего было убедить Сигне, что ее, Сигрид, решение является единственно правильным, что она как никогда полна сил и уверенности в будущем. «Не сомневайся, я приеду домой совсем другим человеком — никогда еще я не чувствовала себя такой здоровой и счастливой». Немногим было известно, в какие глубины депрессии она погружалась, но теперь, как она считала, былое отчаяние навсегда осталось в прошлом: «Я думаю, что навсегда избавилась от пресыщенности жизнью и болезненного увлечения мыслями о самоубийстве. Какие бы испытания ни ожидали меня в будущем, мало что способно лишить меня мужества»[150].

Она изменилась, но в то же время осталась прежней Сигрид. Ее домом по-прежнему была квартира на улице Эйлерта Сундта — во всяком случае на осень. Она опять превратилась в секретаршу — правда, на сей раз замещая сестру. «Когда, черт побери, они собираются начать топить?»[151] — писала она Сигне. На дворе стоял сентябрь, и Сигрид сильно мерзла в конторе. Сигне отдыхала в Дании. Шокирующие новости она восприняла с завидным спокойствием возможно, ее воодушевили перемены, произошедшие со старшей сестрой: та так и светилась от счастья. Обе разделяли сомнения относительно реакции, которую столь скандальный союз может вызвать в семье, особенно с датской стороны. Приехала Китти Камструп, рассказывала Сигрид, и благодаря этому долгожданное свидание со Сварстадом стало возможным — «не таясь»: все трое отправились вместе на прогулку.

Впервые она показывала своему избраннику свои любимые места. На дворе стояла золотая осень, и все равно Сигрид мучили опасения, что Сварстаду экскурсия не понравится: «Я боялась, что Сварстаду прогулка по Нурмарке покажется напрасной тратой времени. Ведь один из его любимых постулатов гласит, что за городом все выглядит унылым и неживописным»[152]. Для нее же Нурмарка была неотъемлемой частью жизни: здесь она сносила не одну пару походных ботинок, здесь она находила вдохновение для лучших своих литературных пейзажей, по ней с детских лет изучала жестокие законы природы. А что если «мужчина, которого она называет своим господином», не поймет? «Но он был в восторге», — пишет она. Им приходилось скрывать свои чувства от Китти Камструп — как они скрывали их от общественного мнения Кристиании. В какую бы глушь они ни забрели, всегда оставалась опасность наткнуться на кого-нибудь из знакомых. Неутомимая путешественница Сигрид слишком хорошо была известна в этих краях. Сварстад получил четкие указания: «по моему настоянию он держался как можно более незаметно»[153].

Сигне получает от сестры очередное «деловое поручение»: раз уж она находится в Копенгагене, почему бы ей не поискать следы статьи «Мать или избиратель», которую Сигрид в свое время послала из Флоренции в газету «Копенгаген». Эту статью она написала как ответ на высказывания Харальду Нильсену и тем самым внесла свой вклад в общественные дебаты об избирательном праве для женщин. Сигне, изумленная тем, насколько изменилось поведение старшей сестры, послушно выполняет указания. Желание принять участие в общественных дебатах под своим именем — это что-то новое. Ранее на младшую сестру произвело сильное впечатление мужество Сигрид, вступившей в тайную связь со Сварстадом. Но не меньшего уважения заслуживало ее стремление и готовность открыто защищать свои воззрения. Тихая и замкнутая Унсет превратилась в полемистку, известную своей разящей иронией.

Однако внешне ее жизнь была пугающе похожа на прежнюю. Та же комната, выходящая на задний двор, каждое утро ее опять ждала работа в конторе, потом возвращение домой, подогретый обед в шесть часов и по вечерам — посиделки с матерью за шитьем. Если, конечно, она не находила повод выбраться в город. И это было что-то новенькое. Ей постоянно надо было в город, встречаться с какими-то подругами. А ведь раньше у нее почти не было подруг. Мать наверняка недоумевала, что бы все это значило.

А Сигрид все лгала, и если даже и сомневалась иногда, верит ли ей мать, ни разу не попыталась объясниться. Лгала той, что призывала ее: «Будь <…> безукоризненно честной, <…> бесстрашно смотри в глаза жизни и правдиво описывай то, что видишь»[154]. Но на этот раз речь шла не о творчестве, а о самой жизни.

Осенью вышел сборник стихов «Юность». Хотя Унсет ранее и опубликовала несколько стихотворений в «Самтиден», она никогда особо не верила в свой поэтический дар. Куда ей было тягаться с Херманом Вильденвеем и его прославленным сборником «Костры»! Или с Улафом Бюллем, что год назад выпустил оригинальнейший сборник «Стихотворения». Не говоря уже о Нильсе Коллетте Фогте. Однако именно Фогт первый одобрил ее стихи. А осуществление проекта нового дерзкого романа затянулось. Поэтому она все же поддалась искушению опубликовать свои юношеские стихи. В конце концов, с момента своего дебюта она выпускала по книге в год, и каждая неизменно удостаивалась самой благосклонной критики. Даже если на этот раз она и рисковала встретить более суровый прием, оставалось утешение, что ее книга привлечет всеобщее внимание, а ругать ее будут самые уважаемые рецензенты в стране.

Тут же последовал разнос от Карла Юакима Хамбру из той самой «Моргенбладет», для которой Унсет писала из Италии: «Некоторые книги берешь в руки с нетерпением, потому что видишь на обложке знакомое имя и вправе ожидать от автора чего-то интересного. Но, к сожалению, факт остается фактом: при всем заслуженном уважении, которым Сигрид Унсет пользуется благодаря предыдущим книгам, ей не стоило украшать своим именем эти стихи. Ибо трудно найти более незрелые ученические опыты, на которые впустую потрачены красивая бумага и типографская краска».

Возможно, в глубине души Унсет и сама соглашалась с этим? Во всяком случае, она отлично понимала, что стихи принадлежат, так сказать, другой эпохе: они создавались, когда ей было от шестнадцати до двадцати лет. В них действительно можно найти весь набор юношеских страданий, как, например, в этих строках: «Быть может, я дрожу от холода, / что в сердце у себя ношу?» Но было здесь и лукавое описание болтовни подружек, рассказывающих о своей любви, что привлекло внимание Сварстада в Риме: «Лишь я молчу, и, верно, он тому виной, / он, поцелуем запечатавший мой рот». Завершалось это стихотворение дерзкими строчками о строгом платье с высоким воротником, которое «скрывает / отметки, что зубы его оставляют».

В тот год Сигрид частенько употребляла слово «ужасно». Она ужасно много развлекается, она встретила человека, который ей ужасно понравился, ей ужасно интересно и ужасно весело. Теперь же она ужасно много пишет, а что еще оставалось? Ибо на все требовалось время. В особенности когда речь шла не только о них двоих, но и о судьбе третьего человека и троих маленьких детей. На это потребовалось куда больше времени, чем она предполагала.

Когда Унсет со Сварстадом жили вместе в Париже, все казалось таким естественным. Они писали, занимались живописью, любили, разговаривали обо всем на свете. Вместе просыпались, вместе ложились спать. Иногда встречались с друзьями. Не так-то просто было снова вернуться к старому порядку вещей, снова подлаживаться под правила, установленные другими. Главной проблемой оставались обязанности Сварстада по отношению к жене и детям, младшему из которых на момент знакомства Унсет с художником не исполнилось и двух лет. Малыш, теперь почти трех лет от роду, был не вполне здоров, и старших девочек пяти и семи лет постоянно отдавали под чужую опеку, потому что мать не справлялась. И чем Сварстад мог оправдать свое предательство? Его жене было всего девятнадцать, когда они поженились. Она всей душой поддерживала его творческие устремления, безропотно переносила его длительные отлучки, в одиночку заботилась о детях, пока он жил за границей, разделяла его отчаяние, когда подводили легкие и мучили проблемы со здоровьем. Это ей, женщине с пышными рыжими волосами, он писал такие неизменно ласковые письма, многие из которых начинались обращением: «Милый мой Зубастик!» «Я всегда знал, что неспособен содержать семью», — жаловался Сварстад несколько лет назад[155]. Каждый раз, когда ему удавалось продать картину и наскрести таким образом денег на хозяйство, он был счастлив.

Наконец в октябре Сварстад добился соглашения о раздельном проживании. Однако многие проблемы по-прежнему оставались нерешенными. Например, на что будет жить Рагна, когда он покинет семью и отправится путешествовать со своей новой спутницей жизни? И как быть с детьми? Даже после разрыва Рагна продолжала беспокоиться о муже и его здоровье, посылала ему шерстяные носки и свитера.

Между двумя художниками существовала договоренность, что, соединившись, они отправятся в новые путешествия. Их союз задумывался как источник взаимного вдохновения. Они хотели не лишить друг друга свободы, а, наоборот, помочь друг другу раскрыться. Так и не иначе. Сигрид Унсет писала Нильсу Коллетту Фогту: «Мне совершенно необходимо всегда быть рядом с моим другом. Сейчас нам предстоит разлучиться на несколько месяцев, пока он не освободится от других своих обязательств, — и все это время наши отношения должны оставаться в тайне. Но мы надеемся, что потом сможем соединиться навсегда»[156]. А пока ей оставалось приготовиться к годовому ожиданию — таков был срок раздельного проживания супругов — и редким тайным свиданиям.

Унсет не поделилась с другом и доверенным лицом своими мыслями о судьбе Рагны Му — так звали жену Сварстада, когда она, как и Сигрид, ходила в школу Рагны Нильсен. Возможно, Сигрид и не представляла ее себе взрослой. Однако Рагну-школьницу она помнила хорошо, и не случайно: та была одной из девочек, слишком хорошо одетых для того, чтобы им позволили играть с обычными «девочками в передниках», к которым принадлежала и Сигрид[157].

Нини Ролл Анкер как никто другой могла понять стремление Сварстада освободиться от сковывавшего его брака. Она сама расторгла брак, в котором, как она чувствовала, задыхается. Вернувшись в августе из заграничного путешествия, фру Анкер позвала Сварстада к себе в Лиллехауген на обед и сразу заметила, что он изменился: «Он выглядит куда лучше, чем раньше. У него такой красивый лоб, красивая голова — и совершенно необыкновенные глаза. Он рассказал, что разводится с женой; насколько я поняла, ей очень больно. Да — это боль — и совершенно ненужная. У него трое детей, он не хочет ей их оставлять — спросил меня, знаю ли я, куда можно отдать на воспитание таких детей. Не знаю — приют Евгении? Он говорил о живописи и искусстве. Восхищался всем, что имеет отношение к работе»[158].

Только несколько месяцев спустя Нини Ролл Анкер узнала истинную причину развода Сварстада. Посвятив ее в свою тайну, влюбленные ожидали от нее помощи. Прежде всего, Нини могла предоставить Сигрид алиби в отчетах перед матерью. На Новый 1911 год Сварстад представил Сигрид Унсет своим друзьям из Лиллехаугена и Аскера. Нини Ролл Анкер записала в своем дневнике, что Сигрид несколько смахивает на датчанку и что у нее круглая голова на массивной шее. Постепенно Сигрид освоилась, и в итоге обе писательницы нашли общий язык. За тем первым совместным обедом Нини Ролл Анкер поняла, что Сварстад влюблен в Сигрид. В этом благородном семействе Сварстада почитали как выдающегося художника, фру Анкер восхищалась его творчеством и всячески поддерживала. В дневнике она пишет, что ей очень нравится «его продуманная, осмысленная живопись — эти его изумительные оттенки серого, что так успокаивающе действуют на меня»[159]. Однако, как и многие другие, она тревожилась за него: у него несговорчивый характер, он склонен к одиночеству и очень много работает. В ближайшее время Сварстад планировал устроить две выставки, одну в Норвегии, другую в Швеции. Ролл Анкер купила мужу на Рождество картину работы Сварстада — вечерний итальянский пейзаж, за который заплатила 1000 крон. Она видела, что художник изнуряет себя работой. После очередной встречи она записала: «Сварстад совершенно не думает о здоровье». И далее: «враждебно настроен по отношению к правящей художественной элите — она к нему немилосердна».

Оба — и Сварстад, и Унсет — той долгой зимой с головой ушли в работу. Сварстад закончил несколько лучших своих полотен и приступил к новым. Унсет и ее герои осваивали неизведанные области опасных искушений и обретали горький жизненный опыт. Нини Ролл Анкер она писала, что трудится над «неприличной книгой», и добавляла: «Только бы она получилась!»[160] Сварстад назвал новый роман жутким, но хорошим. «Первое — истинная правда, дай-то Бог, чтобы он не ошибся и во втором!» — комментирует Сигрид Унсет из пансионата в Свартскуге, куда она отправилась в добровольное творческое изгнание. Там она жила в деревянной избушке безо всяких удобств, а на обед каждый день ела поленту{15} с кислой подливкой. Между обедом и кофе она отставляла в сторону книгу и шила все необходимое для будущего хозяйства[161]. Они со Сварстадом втайне от всех приобрели кое-какую мебель. Сама она мечтала о старинном бельевом сундучке, но пришлось удовольствоваться комодом из березы.

От матери отношения по-прежнему держались в тайне. Однако Сигрид пригласила в гости и представила домашним Нини Ролл Анкер, что так часто покрывала влюбленных, а иногда и предоставляла им для свиданий свой дом. Фру Анкер сразу нашла с Шарлоттой общий язык и отозвалась о ней как о «яркой личности», к тому же весьма образованной. Кроме того, как она замечает в дневнике, редко встретишь дом, где царит столь «свободная, несентиментальная и в то же время строгая атмосфера»[162]. Все же не столь свободная и несентиментальная, чтобы открыто примириться с выбором дочери.

Настало лето. Вылазки в Аскер позволяли передохнуть от творчества, от дел, связанных с разводом, и тайных маневров. По мнению Нини Ролл Анкер, Сигрид Унсет выглядела как никогда красивой: «Она теперь такая прекрасная — как разгар лета»[163].

Сигрид Унсет призналась подруге, что они со Сварстадом собираются пожениться. Нини она напоминала сомнамбулу, но в то же время ей оставалось только восхищаться подобной уверенностью в себе: «Чтобы найти и полюбить такого человека, как С., необходим изрядный характер. Она рассказала мне историю своей жизни — и жизни Сварстада». В конце июня Нини записала в дневнике: «Да, самые удивительные вещи происходят не в книгах — а в жизни». Несмотря ни на что, на ее взгляд, «он и С. У. — редкая пара…»[164]

Пока Сигрид ждет воссоединения с возлюбленным, роман о художнице Йенни Винге постепенно обретает форму. Сварстад навещает Унсет при любой возможности. Она переживает полное опасностей, но восхитительное время и стремится передать свои эмоции в книге. Благодаря роману Сигрид вновь возвращается в Рим, город мечты. Ее герой Хельге Грамм, прибывая в город, говорит о нем словами, в которых слышится отголосок строк Ингвальда Унсета: «Это зрелище превосходило его самые фантастические мечты»[165]. Почему же не сбывается мечта Йенни, тогда как ее создательница столь твердо и непреложно верит в свою? Она, конечно же, пишет не о себе. Она описывает реальность, какой ее видит, и, как обычно, берет характеры из жизни — характеры знакомых ей людей, чтобы с разных сторон осветить собственные воззрения на индивидуализм своего времени. Она ясно видит перед собой этих людей, всю ее римскую компанию. Вот Хелена, почти что Йенни, а вот Сварстад — и такой похожий на него Гуннар Хегген. Иногда она видит себя в разных героях — во всяком случае, насколько она позволяет себе их увидеть. Погруженной глубоко в себя писательнице ее герои, вероятно, представали в совершенно особом свете. Результат этих наблюдений на бумаге оказывался необычным и ошеломляющим. Мечтала ли ее Йенни пережить такую же великую любовь, о какой мечтала и сама Сигрид — и о чем знала теперь гораздо больше? Во всяком случае, автор делает героиню свободной творческой личностью и поселяет в Риме, подальше от буржуазной Кристиании[166] с ее моралистическими ограничениями. Йенни, как и ее создательница, с иронией относится к светским кумушкам.

Единственная картина Йенни, описанная в романе, представляет собой большой холст, «на котором видна уходящая влево улица с изображенными в перспективе домами, конторами и мастерскими, в серо-зеленых или кирпично-красных тонах <…>. Улица кишела тележками, грузовыми повозками и рабочим людом». Своему жениху Хельге Грамму Йенни объясняет, что, когда она весной шла по улице в печальном ожидании, внезапно обратила внимание «на великолепное весеннее небо, что возвышалось над всеми этими черными крышами, трубами, проводами, — и мне захотелось написать его — нежные проблески весенней голубизны на фоне грязного, черного города». Пейзаж как будто сошел с картины Сварстада. Сварстада легко узнать и в Гуннаре Хеггене, авторе статей, в которых он протестует против того, чтобы «нашим национальным символом сделалась расписанная цветами плошка с вырезанными по краям завитушками». А коралловое ожерелье, что покупает Франческа, можно увидеть на портрете Сигрид работы Сварстада: «толстое ожерелье с золотым замочком и с толстыми золотыми серьгами, вот такими длинными <…> из больших темно-красных шлифованных кораллов»[167]. Ей доставляло удовольствие вплетать эти детали в свое повествование.

В ожидании того, кого она смогла бы назвать своим «господином», Йенни отказывается от легкомысленных увлечений. Однако не так-то легко хранить верность идеалу любви в условиях, когда все ожидают от тебя более современного поведения. С характерной для самой Сигрид Унсет иронией Йенни замечает: «Я, слава богу, художница. Да от нас только того и ждут, чтобы мы ввязались в какую-нибудь скандальную историю»[168].

Унсет вкладывает в уста Йенни признание о сокровенной мечте всех женщин: вот придет мужчина и подарит счастье, «чтобы нам не пришлось бороться за него самим». Тем не менее Йенни изменяет своей мечте. Любовь, которую она находит, превращается в настоящий кошмар. В то же время Унсет представила Йенни свободной и цельной личностью. Она не подавляет свои сексуальные инстинкты, хотя и сбивается с правильного пути: «Любовь, которую она искала на кривых дорожках, куда завели ее болезненная страсть и горячее беспокойство»[169]. По воле Сигрид Унсет Йенни гибнет. Что тому виной — обстоятельства или нереальные требования героини к любви?

Поддавшись минутному «ленивому равнодушию», Йенни завязывает отношения с Хельге Граммом, мужчиной, который ей всего лишь немного нравится. Тем самым она обрекает себя на притворство и самообман, хуже того, это приводит ее к еще большим несчастьям: разорвав помолвку, она вступает в интимную связь с отцом Хельге, Гертом Граммом.

Их роман влюбленная Сигрид описывает почти что в карикатурном виде. В результате Йенни беременеет. Рожденного в тайне ребенка она собирается отдать на усыновление, но он умирает. По возвращении в Рим совершенно неожиданно для себя она сталкивается с бывшим возлюбленным Хельге Граммом и в итоге отдается и ему, брату своего умершего ребенка. А потом кончает жизнь самоубийством. Истинный герой и настоящий ее друг, что мог бы стать Мужчиной ее жизни, признается ей в любви слишком поздно. По воле рока и автора, в конце романа Йенни слышит шаги на лестнице, но не Гуннара Хеггена, а Хельге Грамма.

В заключение Унсет приводит Гуннара Хеггена на кладбище — то самое, где похоронены Шелли и Ките, и мы слышим его признание в любви.

На удивление мрачный роман, принимая во внимание, что ее собственная мечта о «настоящей» любви сбывалась на глазах. Или эта мрачность продиктована знанием человеческой натуры и деструктивных сил, ею владеющих? Сексуальность Йенни, с точки зрения Унсет, природная, в основном разрушительная сила. Возможно, изображая отношения героини с Гертом Граммом, опытным мужчиной намного старше ее, писательница опиралась на собственный неудачный опыт с Виктором? И автор, и ее герои испытывают потребность во что-то верить. Очевидно, что Йенни недостаточно одной веры в себя.

Унсет с волнением ждала выхода книги, назначенного на конец осени. Она писала Нини Ролл Анкер[170], что в издательстве также ожидали «судного дня»: «хотя сам сэр Вильям и высказался в том духе, что книга хороша и берет за душу». Он вроде бы еще назвал ее «памятником бесплодной женщине». Нини Ролл Анкер читала роман со смешанными чувствами. В целом она способна понять книгу, но есть там вещи, которые «вызывают у меня отвращение — слишком циничные — и по-моему, совершенно излишние». В то же время она восхищается продемонстрированным Унсет глубоким пониманием человеческой души и готова признать «Йенни» истинным произведением искусства. «Я бы не хотела написать такую книгу — но склоняюсь перед той, которая это сделала»[171]. Тем не менее даже у бесстрашной и чуждой условностям Нини Ролл Анкер роман вызывал настолько противоречивые эмоции, что она еще два дня по прочтении колеблется: «Пребываю в сомнениях, посылать С. У. письмо о книге — хвалебное — или нет. Она меня одновременно привлекает и отталкивает». Ей, близко знакомой с римскими любовниками, параллели с действительностью кажутся очевидными: «Йенни — это С. У., Хегген — Сварстад»[172].

Не одна Нини Ролл Анкер читала между строк. Мать Сигрид ночами не спала от отчаяния, и вряд ли только потому, что опасалась скандала, который может вызвать книга. Судя по всему, Шарлотта знала и подозревала о тайной жизни дочери куда больше, чем та готова была признать. За обедом в Лиллехаугене, куда были приглашены римские приятели Сварстад, Китти Камструп и Унсет, эта тема не обсуждалась. Должно быть, хозяйке стало не по себе, когда Унсет, чуть ли не смакуя подробности, принялась рассказывать, что ее мать не спит по ночам из-за книги. Мама, которая так любит читать! Посвященному в курс дела собеседнику не могло не показаться странным, что столь проницательной писательнице, кажется, невдомек, как ее обман может отразиться на близких. Во всяком случае, после того обеда Нини Ролл Анкер решила не писать рецензию на книгу, несмотря на то что Вильям Нюгор лично просил ее об этом. «Была у Нюгора и сказала, что не могу писать о „Йенни“, но попрошу Томмассена, чтобы он поскорей напечатал в „Тиденс тейн“ хорошую рецензию»[173]. От издательства узнала об этом и Сигрид Унсет, потому что позднее она послала подруге письмо, освобождавшее ту от обязанности писать рецензию на «Йенни» в случае, если у нее есть хотя бы малейшие колебания на сей счет. Это письмо удостоилось иронического комментария Анкер: «Elle est bien gentille»[174]{16}.

«Неприличная книга» сразу же привлекла к себе внимание. Самые проницательные критики говорили, что она страдает некоторой узостью перспективы, что Унсет слишком уж усердно старалась вставить в роман все впечатления от первой поездки за рубеж.

Рецензент свободомыслящей «Дагбладет» Габриэль Скотт назвал писательницу честной до жестокости, однако сам сюжет показался ему историей болезненной страсти, представляющей «странное сочетание робости и животной течки, силы и изящества»[175]. Стиль же, напротив, вызывал в памяти перегруженный пассажирами и товаром пароход, тяжело и обстоятельно обходящий один норвежский фьорд за другим: «Йенни в высшей степени не хватает ограничений <…>. Весь этот банальный артистический жаргон кажется совершенно неуместным. Более того, писательница с завидным рвением стремится засвидетельствовать нам свое пребывание в Риме описанием всех кафе, где она явно была завсегдатаем, любовно подобранные итальянские имена и названия буквально захлестывают читателя». Таким образом, раздражение Габриэля Скотта вызвала не столько аморальность книги, сколько беспорядочный стиль: «Пегасу Сигрид Унсет прежде всего необходима дрессура и культура»[176].

Обратила ли она внимание на этот совет — или все заглушил шум, поднятый из-за нравственного аспекта книги? И что за мораль пропагандирует Сигрид Унсет, какой она представляет читателю современную женщину? Ведущие критики, вроде Фернанды Ниссен, еще по поводу прошлой книги писательницы задавались вопросом, почему мир Сигрид Унсет «всегда такой бедный»: «Атмосфера „Счастливого возраста“ казалась на редкость удушающей, так как все молодые героини сборника были лишены душевного тепла и способности любить, которые могли бы изменить к лучшему их убогие квартиры и жизни. Новая книга дает нам ответ на вопрос, во что на самом деле верит Сигрид Унсет». Критик отмечает, что главная героиня является «абсолютно новым образом в нашей литературе». В отношении Сигрид Унсет к своим персонажам нередко сквозит веселая насмешка, но по отношению к Йенни места для иронии не нашлось: «Многие персонажи прямо-таки вянут под изучающим взглядом Сигрид Унсет и остаются стоять бледными фигурами в разреженном воздухе повествования». По мнению Фернанды Ниссен, писательница вновь обращается к судьбам женщин, ведущих безрадостную жизнь, и сравнивает их трагедию с трагедией древнегреческого образца: по воле безжалостного рока они родились лишенными способности любить. Тем не менее критик утверждает, что «с этой книгой Сигрид Унсет окончательно заняла особое и самостоятельное место в норвежской литературе. Ее суровый и бесстрашный талант никого не может оставить равнодушным»[177].

Унсет провозгласили новой Амалией Скрам, она-де писала с той же «мужественной силой», Йенни Винге называли современной Вигдис, находя в ее образе очевидное сходство со средневековой героиней. Говорили, что Сигрид Унсет свойствен безжалостный реализм: ее женщины «пьют и курят, кутят и ругаются столь же много, сколь и работают». Как и следовало ожидать, Теодор Каспари высказывал надежду, что она со временем выберется из этого «литературного тупика»; он сравнивал «Йенни» с «Усталыми мужами» Арне Гарборга и заявлял, что книгу стоило по аналогии назвать «Усталые женщины».

Скандал разрастался. Пришлось успокаивать домашних. Близилось еще одно Рождество, а положение Унсет по-прежнему оставалось неясным. Под Новый год писательница, вызвавшая столько кривотолков, снова была приглашена в Лиллехауген. Однако на сей раз она пришла одна и покинула общество сразу после обеда, чтобы встретиться со Сварстадом. Алиби опять предоставила верная Нини.

Сигрид Унсет сохранила некоторые из газетных вырезок о себе в память о том бурном времени. В частности, в ее архиве можно найти заметку из «Норвежского семейного журнала» от 10 декабря 1911 года, где ее просят объяснить, как следует читать «Йенни»: «В то же время мне кажется, что я не смогла бы принять ваше любезное предложение и выступить с разъяснениями относительно того, как следует толковать мою книгу». В очередной раз ей задают вопрос, почему она пишет: «По-моему, я начала писать исключительно под влиянием ощущения, что мы живем в прекрасное и опасное время. Все эти ограничения, что накладывали на индивида принятые в обществе обычаи, унаследованные от предков религиозные представления и официальные нормы, свелись к необходимому минимуму. <…> В наше время человек несет ответственность за свою жизнь, за свою честь или позор в гораздо большей мере, чем это было свойственно предыдущим поколениям»[178].

Возможно, роман выражал неодобрительное отношение Унсет к вошедшей в моду пропаганде свободной любви? Это ли был путь ибсеновской Норы в ее трактовке? И пусть роман «Йенни» и не отличался особым оптимизмом, а описывал полный крах личности как итог сексуального раскрепощения, автору он принес громкий успех. Скандальный, что и говорить, но ничто так не способствует продажам, как хороший скандал. С этого по-настоящему началась популярность Сигрид Унсет.

Талант Сварстада тоже раскрылся в полную силу. Все его проблемы со здоровьем исчезли без следа — правда, на их место пришли новые заботы. Художник работал на редкость плодотворно и писал одну картину за другой. Он закончил портрет Сигрид в чепце. Портреты всегда были его слабым местом. Даже Нини Ролл Анкер считала, что ему не вполне удалось передать черты Сигрид Унсет; на портрете она выглядела чопорной, а недовольная складочка возле губ — еще более резкой, чем на самом деле. Но сам Сварстад превратился в совершенно другого человека, и случилось это в рекордные сроки. С тех пор как он в последний раз был на лечении в санатории Глиттре, прошло всего два года. Тогда он не верил, что вообще когда-либо сможет снова работать. Он чувствовал себя выдохшимся, его мучили больные легкие. В отчаянии он писал Рагне: «Я не могу работать, не могу даже читать книгу или газету, мозг больше не способен ничего воспринимать — да и я не верю, что есть какой-то смысл в дальнейших усилиях. Мысль о том, что я утратил мой „талант“, израсходовал его, нередко предстает передо мной с ужасающей ясностью. Хотя с какой стати я вообразил, что вообще когда-либо им обладал?»[179] Всего лишь два года назад он был готов бросить все и размышлял о самоубийстве.

Теперь же заказчики выстраивались в очередь. Он продавал одну картину за другой. Начиная с зимы 1910 года он как будто обрел второе дыхание. Дни, когда он брал в руки ведро и кисть и отправлялся красить чужие дома, потому что семье не хватало денег, чтобы заплатить за еду или квартиру, остались в прошлом. Настало время представить Сварстада Шарлотте Унсет.

У Шарлотты Гют Унсет были живые, переменчивые серые глаза и тонкие черты лица. «До чего же она восхитительна — маленькая темпераментная маркиза!» — сказал о ней как-то Нильс Коллетт Фогт[180]. Любой гость сразу понимал, кто в доме является естественным центром притяжения. Не восходящая знаменитость Сигрид, не красавица Рагнхильд и не очаровательная младшенькая, Сигне, — нет, это была хрупкая Шарлотта с ее острым как бритва умом. Ее вид и речи свидетельствовали о том, что она — особа крайне своевольная. Мать гордилась своей знаменитой дочерью, но при этом головы не теряла[181]. Ее скепсис находил выражение в датском словечке, которое так часто можно было услышать из ее уст: «Неужели?»

Шарлотта Гют Унсет привыкла «распоряжаться», приказывать и управлять прислугой. Со временем она также привыкла находить выход из денежных затруднений, даже если сама не могла обеспечить себе заработок. Когда нужда совсем уж прижимала, она продавала книги и мебель, она научила дочерей самих зарабатывать себе на хлеб. Сущность ее личностных проблем, возможно, лучше всего продемонстрировала неудача с переводческими заказами: Шарлотта Унсет не способна была подчиняться порядку, заведенному другими. Зато она вполне справилась с задачей дать дочерям строгое воспитание и внушить им уважение к образованию. И умела всегда поддерживать в доме чистоту, порядок и свежий воздух. И если в литературных творениях ее дочери часто встречаются грязные, душные, провонявшие кухонным смрадом комнаты и коридоры, то всегда по контрасту с другими — чистыми и уставленными цветами. Таким был дом Шарлотты, да и сама она — с окружающей «банальностью».

Шарлотте также следует приписать заслугу в том, что ее взрослая дочь в каждую свободную минуту шьет и вышивает. В ее доме было не принято беседовать за кофе с праздными руками. И с той же увлеченностью, с какой Шарлотта воспитывала детей и наводила порядок, она относилась и к книгам. Книги были настоящей ее страстью. Правда, литература XVII века нравилась ей больше современной. Роман «Пенни» ей, разумеется, не понравился. Как сказала Нини Ролл Анкер Сигрид: «Кому хочется видеть своих детей в самой гуще жизненных сражений?»[182]

Возмущение, которое вызвала в обществе «Пенни», не только не стихало, но и продолжало расти. В 1912 году Нини Ролл Анкер попросили сказать вступительное слово на дискуссионном собрании под эгидой «Женского клуба за избирательное право». Она отказалась. 17 февраля, в помещении для совещаний за Рококо-залом отеля «Гранд», скандальное собрание все-таки открылось. Пришло около трехсот женщин. Вступительное слово «в остроумной и артистической манере» произнесла Барбра Ринг. Но сразу после этого разверзся ад. Со всех сторон градом сыпались нападки на Сигрид Унсет, а также мужчин, эротику и литературу[183]. В защиту Сигрид Унсет выступили Фернанда Ниссен и Нини Ролл Анкер, однако самой язвительной оказалась реакция Регины Нурманн: она-то радовалась, что пришла на собрание умнейших женских голов Кристиании, и что же услышала? Одну грубость, насмешки и поверхностные размышления! По мнению Регины Нурманн, рабочие женщины, соберись они на дебаты по столь важной теме, никогда бы себе такого не позволили.

Сигрид Унсет же «только и делала, что заливалась смехом», записала тем вечером в дневнике Нини Ролл Анкер. Она спросила Сигрид, не расстроил ли ее весь этот шум. «Нет, я и не ожидаю от собраний женщин ничего, кроме глупостей, — отвечала она[184]. — Это было такое смешное зрелище, все, что мне оставалось, — это смотреть и слушать… Мне казалось, дамочки вот-вот начнут лупить друг друга сумочками по голове, но, к сожалению, до этого так и не дошло»[185].

Ей было легко улыбаться. Успех очень скоро заглушил скандал, ее провозгласили представителем нового поколения писателей. Унсет совершенно не волновало, что такой человек, как Вильям Нюгор, не позволил бы своим юным дочерям читать «Йенни». Сигрид Унсет не тревожили соображения приличий. План был ясен, воля, как всегда, тверда. Она верила, что два фронта, на которых проявляется ее стремление созидать, вскоре соединятся в одно страстное целое семьи и искусства, и этот творческий проект занимал все ее мысли.