Желать всего
Желать всего
Ши, Синсен.
Можно ли создать в доме атмосферу вечного праздника? В новой книге она позволила любви победить. После напряженного труда Сигрид Унсет Сварстад была как выжатый лимон. Зато книга опять принесла неплохой заработок.
До конца года Сварстад успел принять участие еще в одной выставке и тоже был доволен результатами. Правда, основную долю внимания перетянули на себя молодые художники, зато его работы удостоились хвалебных отзывов. Особенно удачными оказались римский пейзаж «Виа Бокка ди Леоне» и римский же портрет Сигрид Унсет, а также «Овощной рынок в Брюгге» и Темза с ее фабриками. Его дети все больше времени проводили в Ши, сам же он по-прежнему разрывался между Ши и мастерской в городе. Зимой начало казаться, что домик в Сулванге как будто съежился и уменьшился в размерах. В мире свирепствовала страшная война, о поездках пришлось надолго забыть.
Где-то в начале 1915 года Сигрид Унсет ощутила в себе движение новой жизни. Теперь надо было и быт семьи планировать по-новому. Как устроить его так, чтобы оба родителя могли работать и при этом обеспечить всем детям надлежащий уход? Потому что если оба не будут работать, никакого дома не получится — денег не хватит. Что думал Сварстад — был ли с ней согласен? Разделял ли ее амбициозные и бескомпромиссные планы по отношению к дому и семье?
Беременная Унсет была в боевом настроении, и на сей раз ей под руку попался Кнут Гамсун. Свое полемическое выступление в газете она начинает с заявления: «Заранее разрешаю г-ну Гамсуну отнестись ко мне без понимания»[265]. Ее письмо направлено в защиту детоубийцы. Незадолго до этого Кнут Гамсун опубликовал статью под названием «Дитя», в которой выступал за строгое наказание для детоубийц. Его возмутило, что юную мать-виновницу осудили всего лишь на восемь месяцев лишения свободы, он требовал смертной казни для обоих родителей: «Повесьте их! Повесьте их обоих! Очистите от них человечество!»[266] Но что знал Гамсун о женщинах, неспособных содержать своих детей? Сигрид Унсет считала, что может понять отчаяние, заставляющее мать лишить жизни своего ребенка; по ее мнению, оно диктовалось материнским инстинктом, столь же сильным, как и у тех, что «как львицы готовы сражаться за свое потомство». Она описывает «живое беспокойное счастье», что чувствует уже второй раз в жизни и что порой будит ее посреди ночи. И призывает тех, кому посчастливилось приложить ребенка к груди, к пониманию. Кто может взять на себя право осудить женщину, вынужденную «зарабатывать на пропитание себе и ребенку» и поэтому неспособную ухаживать за ним самой? С жестоким реализмом Унсет описывает муки тайных родов, муки несчастной женщины, что не видит для себя ни малейшей надежды и в отчаянии может убить ребенка, как «делали женщины всех народов и во все времена».
Об отцах детей, оставляющих женщин с детьми на произвол судьбы, она предпочитает молчать: «Пусть мужчинами занимается их собрат-мужчина г-н Гамсун». Неужели ей не приходило в голову, что ее сарказм может задеть и Сварстада? Ведь если судить по этой статье, ее симпатии скорее на стороне необеспеченных женщин вроде Рагны Му Сварстад, которая практически была не в состоянии позаботиться о своих детях, чем на стороне бросившего жену с тремя детьми Сварстада. Задумывалась ли над этим Сигрид Унсет Сварстад?
Неделю спустя она публикует новую статью, подлиннее, где обсуждает предложенные недавно законопроекты, гарантирующие право наследования незаконнорожденным детям. Писательница всецело поддерживает такие законы, однако у нее есть что сказать по этому поводу. Она опять напоминает, что «никакой закон не в состоянии внушить чувство родительской ответственности мужчине — или женщине, — которые его лишены. <…> Никакой закон не в состоянии обеспечить ребенку отцовскую любовь». Проницательная реалистка, Унсет не поддавалась иллюзиям — всегда найдутся желающие злоупотребить удобным законом, но самое важное будет соблюдено: «Сказано, что ребенок не должен расплачиваться за грехи своих родителей. Тем не менее в том-то все и дело. Дети всегда расплачиваются за все грехи и глупости, что совершают родители. Именно дети страдают больше всех»[267].
В марте появилась ответная атака Гамсуна: «Да как она смеет строить из себя бог знает кого! По-моему, воззрения фру Унсет вовсе не являются такими уж нестандартными и непостижимыми — если взять на себя труд извлечь их из-под покрова ее напыщенных речей»[268]. Гамсун полагал, что «фру Унсет» заблуждается в своем анализе поведения детоубийц: «Перспектива приличного срока может основательно их прищучить, не говоря уж о перспективе веревки — веревка прищучит самым решительным образом». И отмахивается от ее аргумента, что все без исключения детоубийцы исправляются, отбыв положенный им срок: по мнению Гамсуна, если уж женщина родила, то тем самым взяла на себя материнские обязанности. Хотя он и подверг Унсет самому обидному осмеянию и как писательницу, и как женщину в своем открытом письме, многие читатели были склонны согласиться с ней. А она в продолжение дискуссии замечала, что Гамсун не хочет понимать причины подобных трагедий, коренящиеся в общественном неравенстве.
И по-прежнему утверждала, что расплачиваться за все приходится прежде всего детям. Этой закономерности не удавалось избежать ни одному родителю. Включая ее саму. Такими были ее публичные заявления, а наедине со Сварстадом она продолжала настаивать, что они обязаны взять на себя воспитание всех его детей. Возникали ли между ними из-за этого трения? Во всяком случае, в сохранившихся письмах близким она эту тему почти не затрагивает. Однако по некоторым намекам можно понять, что Сварстад был не в восторге от ее идеи большой семьи. В соглашении о разводе черным по белому написано: с Рагной остается младший сын Тронд, в то время как отец берет на себя опеку над дочерьми. Обычно он отправлял их в какой-нибудь дешевый пансионат или в приют Евгении. Как бы то ни было, Сварстад соглашался с тем, что им стоит найти дом побольше и поближе к центру. Тогда можно будет вести нормальную семейную жизнь, почаще обедать вместе, а ему не придется больше ночевать в Союзе художников.
Словно чтобы призвать силы, переполнявшие ее, молодую новобрачную в Лондоне, Сигрид достает книги, которые собирала тогда, чтобы написать историю о рыцаре Ланселоте и королеве Гиневре. И с той же радостью, какую она испытывала при виде своего растущего живота, Унсет погрузилась в средневековые повести. Ей предложили переложить эти британские саги на норвежский язык. А она их любила больше всего, если не считать старинных скандинавских баллад.
Коллеги-писатели, встречая ее, беспокоились, что она всегда стремится успеть переделать дела, требующие как минимум двух дней, за одни-единственные сутки. Как-то столкнувшись с волочащей тяжелые сумки, задыхающейся Унсет, Нини Ролл Анкер увидела, что скрывается за позой спокойной, исполненной собственного достоинства хозяйки, всегда радушно принимающей гостей. Фру Унсет Сварстад шла по направлению к Восточному вокзалу «с сумками и пакетами всех форм и размеров в обеих руках, напоминая лошадь, на которую взвалили непосильную тяжесть». И все равно ей казалось, что она могла бы сделать и больше. Под конец ей пришлось признать, что беременность берет свое и что она вот-вот свалится с ног от изнеможения, да и «нервы по вечерам напоминают сгнившие шелковые нити»[269]. Она снова отправила маленького Андерса на две недели к матери. Однако теперь мальчик достаточно вырос, чтобы больнее наказывать ее за отсутствие. Когда его наконец вернули, он не хотел выпускать ее из вида и то хныкал, то вопил и делал все, что было в его силах, чтобы только отвлечь мать от короля Артура и рыцарей Круглого стола. Она прерывала работу в надежде, что сможет развлечь активного малыша, занимаясь практическими делами, однако надежда эта оказалась тщетной. Ему требовалось все ее внимание, и он не собирался делить его со швейными принадлежностями, вареньем или рукописью.
Нини Ролл Анкер выбрали заместителем председателя Союза писателей, и она рассчитывала на помощь своей известной коллеги Сигрид Унсет. Год назад председателем стал Петер Эгге, однако вскоре стало ясно, что он не прочь переложить ношу на остальных членов правления. В правление взяли Барбру Ринг, ровесницу Ролл Анкер и давнюю претендентку на роль королевы Союза писателей, где подавляющее большинство составляли мужчины. И Ролл Анкер, и Ринг были состоятельными дамами из чиновного сословия и активно помогали менее обеспеченным писателям. Однако когда было принято решение привлечь и значительно более молодую Сигрид Унсет, Барбра Ринг почуяла в ней новую конкурентку. Спустя некоторое время Унсет согласилась присоединиться к Экспертному совету Союза писателей (позднее переименованному в Литературный совет). Пока же у нее едва хватало времени посещать неформальные писательские вечеринки у Нини Ролл Анкер, где она прониклась симпатией к Регине Нурманн, четвертой известной женщине-писательнице.
Времени читать газеты у Унсет было мало, но прочитанного хватало на то, чтобы подтвердились все ее худшие опасения относительно вооружения Германии. Год назад выстрелами в Сараево Европа была втянута в ужасную войну. Норвежские моряки уже заплатили за это своими жизнями во время нападений немцев на корабли нейтральных стран, сухопутные и морские войска провели мобилизацию. С тревогой писательница читала сводки с Западного фронта, а опустошение Бельгии вызвало в ее душе взрыв возмущения. Похоже, что они решили сравнять несчастную страну с землей, что-то станется с любимым Брюгге, вопрошали Унсет и Сварстад. Она ни секунды не сомневалась в достоверности слухов о том, что немцы пустили в ход отравляющие газы.
Своими тревогами она нередко делилась с соседкой-докторшей по имени Каллик Эгер, в прошлом подругой по детским играм с улицы Людера Сагена. Фру Эгер была куда более опытной матерью четверых детей[270], и с ней можно было обсудить практические хозяйственные вопросы, посоветоваться, но также и поговорить о тревожных вестях с фронта, о том, что «однажды, возможно, и нам придется послать под пули детей, в чьих жилах течет наша кровь, ради которых мы мучились и надрывались»[271]. Летом отяжелевшей Унсет пришлось прекратить поездки в город, и тем драгоценнее для нее стали часы общения с женой доктора. Она перешила яблочно-зеленый наряд, заказанный когда-то в Риме, чтобы произвести впечатление на Сварстада, на курточку и штанишки для маленького Андерса. А на ее письменном столе радость и любовь искрились столь же ярко, как и мечи в руках рыцарей Круглого стола. К концу августа книга об артуровском цикле была практически готова. А писательнице пришла пора готовиться к родам.
Из Бельгии поступали известия одно страшнее другого, подавленные происходящим бельгийские знакомые присылали фотографии разрушенных культурных памятников. В порыве гневного отчаяния Сварстад принялся за картину, призванную олицетворять разоренную войной Бельгию. Он собирался изобразить закованную в цепи женщину, «La Belgique»{32}, и хотел, чтобы моделью стала его жена. Однако она едва могла урвать пару часов, чтобы посидеть спокойно, пока муж делал свои наброски.
Пришедшую в гости Шарлотту Сигрид заставила спеть старинные датские песни-проклятия о немцах. И завела собственный архив из отчетов и фотографий, посвященный немецким злодеяниям. В отдельную папку она поместила фотографии немецких солдат, стоящих перед разрушенной и сожженной ими католической церковью, туда же сложила проспекты и прочие памятки времен их со Сварстадом свадебного путешествия. Постепенно она собрала коллекцию статей на тему «Почему Германии была нужна война» и об ультиматуме Бельгии. Места, на которые теперь падали немецкие бомбы, вдохновили Сварстада на лучшие его картины, да и сама Унсет всей душой полюбила культуру и искусство этой страны. И по мере того как она погружалась в историю католической церкви, это чувство только крепло.
Работа над книгой об артуровском цикле подвигла ее на дальнейшие исследования. В процессе изучения средневековой истории и культуры она чувствовала растущую потребность изучить и понять учение католической церкви.
К тому же в этом году вышло много новых книг, посвященных проблемам католицизма и протестантизма. Кое-что из прочитанного заставляло ее «чуть ли не благодарить Бога, что я выросла настоящей язычницей»[272]. Весной 1915 года Нини Ролл Анкер тоже уловила первые признаки того, какое направление принимают мысли Сигрид Унсет. Молельные дома ее, Унсет, совершенно не вдохновляли, а «церковь я воспринимала исключительно в виде живописных руин, тут и там оживляющих пейзаж, — писала Сигрид подруге, — но впоследствии я начала внимательнее к ней приглядываться, читать то, что писали святые отцы, и т. д.»[273]. Оказывается, она читала и современных католических писателей старшего поколения и сделала свои выводы: «Во всяком случае, обряды римско-католической церкви не раздражают разумного человека, в отличие от изобретений всех этих бесчисленных „протестантских“ сект». То, что немцы сотворили с христианством, она сравнивает с «неудавшимся, разваливающимся омлетом». Если подобные религиозные воззрения Унсет были ее подруге из Аскера в новинку, то в ненависти к немцам ничего нового не было — разве что она достигла новых высот: «Они — немцы — бесспорно не знают себе равных в использовании современной науки в варварских и бесчеловечных целях, все их военные изобретения — начиная с таблеток с сибирской язвой и заканчивая Большой Бертой{33} — отмечены печатью гения, — но „das Volk der Dichter und Denker“{34} мыслит и сочиняет чертовски плохо»[274].
Источником вдохновения для ее книги о короле Артуре, помимо классической «Смерти Артура» Томаса Мэлори 1485 года, послужили произведения Йоханнеса Йоргенсена. Рецензент «Церкви и культуры» не питал ни малейших сомнений насчет религиозного послания, с которым писательница обращалась к читателям в своем переложении древней легенды: «Мы ступаем по земле снов, освещенной светом крепости короля Артура, овеянной благословенными тайнами Святого Грааля и словом Христовым…»
Другие полагали, что ее версия «Историй о короле Артуре и рыцарях Круглого стола» перенасыщена описаниями страстей и эротикой, что делает ее малопригодной «в качестве подарка конфирмантам». Влиятельные рецензенты удостоили книгу самых хвалебных отзывов. «Никогда еще ее фантазия не была прекраснее», — писал Фредрик Поске в «Тиденс тейн»[275]. Карл Юаким Хамбру из «Моргенбладет», комментируя отпечатанный в рекордные сроки новый тираж, советовал автору не теряя времени взяться за книгу о Тристане и Изольде; «лучшая книга Унсет до сих пор»[276], — был его вердикт. Теперь всем критикам стало очевидно, что эта писательница способна на большее, чем реалистическое описание современности.
Возможно, читая слова Хульды Гарборг, зажав сигарету в уголке рта, Унсет одобрительно усмехалась: «За короткими холодными словами скрывается неудержимая тоска по великим временам и великим людям, по жизни богаче и краскам ярче, нежели нам привычные»[277].
Писательница завязала полезные знакомства, как среди постоянных рецензентов, так и среди людей пишущих. Но Сигрид Унсет была не из тех, кто способен по тактическим соображениям удержаться от прямого выражения своего мнения. «По-моему, ты чересчур легкомысленно отнеслась к фактам», — как-то написала она Барбре Ринг. Ответ не заставил себя ждать: «Дорогая Сигрид Унсет — как любезно с твоей стороны уделить толику своего драгоценного времени на то, чтобы указать на пробелы в моем образовании, — а ведь я даже не просила тебя об этом! Отвечая любезностью на любезность, могу сообщить, что скромная Барбра Ринг изучала эти вещи со своим отцом, когда великая Сигрид Унсет еще лежала в колыбели. Мне и в голову не приходило, что кто-то может этого не знать»[278].
Писательницы были знакомы еще по встречам в кружке Нини Ролл Анкер, обе в своем творчестве много занимались женскими судьбами. Каждая на свой лад пользовалась успехом среди коллег-мужчин — Барбра Ринг за то, что владела искусством быть душой компании и нередко организовывала большие обеды. Высокая статная Сигрид Унсет, младше ее на двенадцать лет, поневоле привлекала внимание и завораживала своей серьезностью и некоторой загадочностью. В прошлом году конкурентки на место самой значимой писательницы Норвегии вместе с Нини Ролл Анкер приняли участие в анкете «Моргенбладет», посвященной «современной женщине». Им предложили написать о жительницах столицы: Барбре Ринг досталась «кристианийская дама», а Сигрид Унсет — «кристианийская женщина». С живым юмором и иронией Сигрид Унсет описывает свое становление как женщины: «Спрятавшись за баррикадой из жаргона, степень приличности которого совершенно справедливо казалась спорной, мы жили в постоянном страхе показаться сентиментальными или — о ужас! — наивными».
И бросает шутливый взгляд на собственное прошлое: «Мне вспоминается один вечер на веранде летнего пансионата. Мы собрались там девичьей компанией, пили смородиновое вино, курили сигареты и болтали всякую чепуху, давая несомненный повод для раздражения любителям раздражаться. Настала ночь, языки у нас совсем развязались, и одна маленькая продавщица высказала то, что лежало на сердце каждой из нас, — конечно, любая скорее откусила бы себе язык, чем употребила такое высокопарное слово, как „мечта“ или „идеал“. А та девушка сказала следующее: „Если бы я узнала, что никогда в жизни не смогу менять пеленки своему собственному младенцу, то тогда, черт возьми, лучше пуститься во все тяжкие, а потом в омут головой и покончить с этой грязью“. Теперь мы, можно сказать, наполовину покончили с тем, что она называла „этой грязью“, и кто-то пустился во все тяжкие, а кто-то упокоился под землей».
Сигрид Унсет снова прославляет «обездоленных»: женщин, которые не сдаются и на скромные средства создают красивые уютные дома. Она заставляет обратить внимание на женщин-тружениц, которых так хорошо знала и о которых столько писала: «По всей Кристиании в бедных домиках среднего класса можно найти женщин с безрадостной, бездомной и неприкаянной юностью за плечами, счастливых тем, что теперь могут жить своей жизнью и исполнять свое предназначение, как и полагается женщине, если мы вообще хотим, чтобы этот далеко не во всем замечательный мир продолжал свое существование»[279].
Устами Розы из «Весны» Унсет заявляла, что «мы, женщины, становимся такими, какими нас делают мужчины»[280]{35}. Сама она хотела рожать только сыновей. И не только потому, что мечтала сказать «мои сыновья». Уже в первой своей статье, написанной во время дискуссии по «женскому вопросу», Сигрид Унсет признавалась, что не хочет дочерей. Слишком уж тяжела доля дочери и женщины вообще, аргументировала она[281].
И вот в конце октября у нее родилась дочь. Естественно, она была рада, что может приложить к груди еще одного ребенка. Нини Ролл Анкер она писала: «Конечно, я люблю мою девочку такой, какая она есть, и мне ее очень жалко, потому что она девочка»[282]. Но в тот момент при всем своем ясновидении Сигрид Унсет даже не догадывалась, насколько малышка Марен Шарлотта, названная так в честь обеих бабушек, изменит ее жизнь. Пока что будни и весь дом были озарены рождественскими приготовлениями, а в центре внимания находились роженица и новорожденная.
Любовь — дело серьезное, серьезное и опасное, утверждала героиня «Весны» Роза. В книге о короле Артуре страсть и чувственное влечение изображаются как судьбоносные силы, яростно вторгающиеся в человеческую жизнь. А заканчивает Унсет эту историю, возможно, самой искренней фразой во всем своем творчестве — во всяком случае, она в это твердо верила и об этом писала: «Проходит время, и меняются обычаи рода людского, появляются другие верования, и почти обо всем начинают люди мыслить иначе. Не меняется лишь сердце человеческое, и в прошлом, и ныне, и во веки веков»[283].
Таким оставалось ее кредо и в личной жизни, вопреки всем переменам, которые происходили вокруг них со Сварстадом. Говоря о человеческом сердце, она ведь имела в виду не только страсти и столь восхищавшую ее amour passion — не в меньшей степени это касалось и убожества человеческой натуры, о котором она тоже была прекрасно осведомлена. Но насколько ей удавалось быть искренней по отношению к самой себе? Замечала ли она свое собственное убожество, свои недостатки? Когда она наконец разглядела недостатки Сварстада? Когда все то, что ранее казалось очаровательными особенностями, превратилось в нежелательные свойства характера? Не вызвало ли раскола в ее душе решение — ее воля — заставить себя и его пойти по пути, относительно которого у них не было единства? Воля, которую она, как ни крути, не в состоянии была подчинить воле мужа?
На Новый 1916 год Нини Ролл Анкер нанесла визит семье в Ши. Ей сразу стало ясно, что теснота и многочисленные родственники, приехавшие на Рождество, — не единственные проблемы, мучающие мужа и жену Сварстадов. У нее сложилось впечатление, что они слишком охотно «заводят друг друга» и что «все им не так и не эдак»[284]. Вопреки благоразумным предостережениям подруги, Сигрид Унсет Сварстад оставалась непоколебимой в своем решении: все дети должны жить вместе одной семьей. Просто нужно найти дом побольше. Ни Ролл Анкер, ни прочим подругам не удалось ее переубедить. Даже тот факт, что младший сын Сварстада Тронд явно отставал в развитии и нуждался в особом уходе. Напротив, казалось, это только подстегивало ее заботиться о нем.
Весной 1916 года Сварстадам наконец подвернулось подходящее предложение: второй этаж большой деревянной виллы на Синсене, со своим садом. Новый дом по адресу: улица Синсенвейен, 33, был всего в двадцати минутах ходьбы от трамвая, идущего до города. Так и ей и Сварстаду будет проще ездить по своим делам, думала Сигрид. Несколько лет назад ее избрали членом Экспертного совета при Союзе писателей. А теперь, когда председателем стал Нильс Коллетт Фогт, а заместителем Петер Эгге, заседания обещали стать особенно заманчивыми. Переезд, как всегда, отнял много сил, но с наступлением лета все наконец было в порядке. Как и в прошлый раз, она решила, что в тот год, пока кормит ребенка грудью, новой книги писать не будет, хотя время от времени дополняла кое-что в начатых новеллах.
В начале осени к ним переселились и трое детей Сварстада: тринадцатилетняя Эбба, одиннадцатилетняя Гунхильд и восьмилетний Тронд. Присутствие троих школьников резко изменило быт семьи. К счастью, Рагна Нильсен великодушно предложила Эббе и Гунхильд бесплатное место в ее школе, как в свое время поступила и с сестрами Унсет, Тронда же отправили в начальную школу по соседству. Сигрид Унсет написала Рагне Нильсен письмо, в котором благодарила пожилую наставницу за ее безграничную доброту: «В настоящее время я работаю над книгой, мне не дает покоя издатель, не дают покоя дети, а каждую оставшуюся свободную минутку занимает ведение хозяйства, — оправдывается она за то, что не пришла поблагодарить лично. — Вы и представить себе не можете, как обрадовало меня Ваше любезное предложение. И оно оказалось как нельзя кстати. Ужасно трудно быть мачехой большим детям, в особенности когда их мать жива и они, все время с ней встречаясь, попадают под ее влияние»[285]. Но если с девочками, судя по всему, ей удавалось справиться, с маленьким Трондом все шло не так гладко. Ему надо было помогать готовить уроки и сопровождать его в школу. Вместо чтения и работы над книгой вечера и ночи проводились за шитьем и штопкой.
«Я становлюсь все более консервативной», — признавалась Сигрид Унсет Нини Ролл Анкер после дискуссии о морали. Однако в тот год она в основном проявляла свой характер на домашнем фронте. Если не считать одной дискуссии в начале 1916 года, когда Унсет высказалась в защиту христианства, не несущего ответственности за, по ее выражению, «отдельных недостойных священников», ее бойцовские силы были направлены на решение исключительно бытовых задач. Единственная статья за ее подписью появилась в «Тиденс тейн» и носила примечательное название «Служанки и хозяйки»[286].
«Помимо моих прочих занятий, я еще и домохозяйка», — писала она, на своем горьком опыте осознавшая, насколько важно с детских лет учиться ведению хозяйства. Она как будто даже прославляет домашние хлопоты: «Вряд ли кто-то возьмется отрицать, что нормальная здоровая женщина легче вынесет пятнадцать лет брака с двенадцатью детьми, чем те же пятнадцать лет брака бездетного?» Но при этом важно овладеть всеми необходимыми навыками еще до замужества. Так и представляется, как тяжело вздыхает пишущая эти строки Сигрид Унсет, заваленная всевозможными хозяйственными делами, — тридцати четырех лет от роду и без столь необходимой домашней подготовки. Она признает, что хозяйке нелегко добиться взаимопонимания с прислугой: «Не знаю, читал ли кто-то из моих служанок мои книги, но помню, как первая из них заявила: „Я так понимаю, госпожа ничегошеньки не смыслит в хозяйстве“».
Зато у Сигрид Унсет был большой опыт работы вне дома, и она умела предъявлять высокие требования к работе других, а также категорически отказывалась говорить о нормированном рабочем времени для прислуги. «Я работала секретаршей десять лет, три месяца и три дня», — напоминает она. «И где сказано, что Бог велел ужинать ровно в восемь часов? Странно ожидать от домашнего хозяйства, чтобы оно функционировало строго по часам, такого не бывает и на работе, и любой хорошо воспитанной служанке это тоже известно», — уверена Унсет[287].
Ей самой теперь помогает расторопная служанка Аста Вестбю, она умеет и готовить, и ухаживать за детьми. Но если хозяйка ставит невыполнимые задачи, никакой служанке рук не хватит. Кто еще, как не сама хозяйка, решил, что на Рождество надо испечь печенья из тридцати яиц и разделать полпоросенка?
«Сегодня мы с Астой приготовили колбаски из девяти килограммов мяса и сала! — с чувством глубокого удовлетворения хвасталась она Нини Ролл Анкер. — Аста просто сокровище!»[288] И потом: «Служанка испекла безе из пятнадцати белков, поставила тесто для перечного печенья, а также заготовила две банки консервов».
Похоже, обуздать свои амбиции ей было не под силу. И когда же она собиралась писать, то есть зарабатывать деньги на все эти кулинарные изыски — не говоря уж о творчестве? Что думал Сварстад о ее планах вести дом на широкую ногу? «Я просто валюсь с ног от усталости», — писала она подруге в Аскер, да и все время начиная с последних родов действительно выглядела так, будто вот-вот упадет. Осенью Нини Ролл Анкер собрала у себя в Лиллехаугене женское общество. Барбра Ринг и Сигрид Унсет к тому времени уже заключили перемирие. Присутствовали также Хульда Гарборг и Фернанда Ниссен, неоднократно положительно отзывавшиеся о книгах Унсет. Приехала и подруга Унсет по веселым римским денькам Китти Камструп.
Увидев, какая Сигрид бледная, хозяйка сильно встревожилась. Гипсовая бледность в сочетании с непроницаемостью и выражением стоического спокойствия делали ее похожей на статую Будды. Но когда зашла речь о женском вопросе и планировании семьи, у нее, как всегда, в запасе нашлось острое словцо. «Есть вещи и похуже, чем убивать плод, например убивать время», — сухо заметила она[289]. Она не жалела слов, чтобы как можно яснее дать понять: место матери семейства — дома. Не в последнюю очередь она замечала это по своим приемным детям. Коллегам Унсет заявила, что почти уже готова основать собственный журнал. Она назвала бы его «Между кухней и детской» и использовала бы для того, чтобы спорить с поборницами прав женщин, желающих отправить матерей работать.
Интересно, как на это отреагировали остальные — переглянулись и решили, что она шутит?
Возможно, Унсет и не все говорила на полном серьезе, но порой Нини Ролл Анкер начинало раздражать, что она с таким же энтузиазмом рассуждает о своей служанке в Ши, как и о героинях Джейн Остин. А еще Сигрид Унсет обнаружила, что ее близкие отнюдь не одобряют ее самоотверженной заботы о приемных детях. Мать Шарлотта полагала, что эти дети не имеют к ней никакого отношения, так что у Сигрид Унсет возникли трудности: кто же теперь будет сидеть с детьми, когда она нуждается в покое для работы или должна отлучиться на какое-нибудь собрание. Писала она теперь по утрам, пока малышка Марен Шарлотта спала, а служанка Аста присматривала за Андерсом-младшим.
С тех пор как была опубликована книга о короле Артуре, прошло два года. В начале 1917 года Унсет пишет эссе, посвященное столетию со дня выхода в свет романа Джейн Остин «Эмма», где указывает на сходство героини Остин с ибсеновской Геддой Габлер. Обе принадлежат к распространенному типу женщин — разве что в изображении Остин куда больше юмора. Зато Ибсену образ Гедды Габлер совсем не удался: он, конечно, старый мудрец, но, «как и большинство мужчин, оказался недостаточно стар и мудр для того, чтобы суметь взглянуть на женщин непредвзято. Впрочем, его предрассудок весьма галантен — Ибсен относился к ним слишком серьезно»[290]. По мнению Сигрид Унсет, Джейн Остин, напротив, обладала сразу гремя преимуществами: она не только отличалась «язвительным умом», но к тому же была молода и красива: «Последнее для писательницы является неоценимым преимуществом — красивая женщина может говорить о женщинах что угодно, не рискуя, что ее обвинят в клевете из зависти, как непременно случилось бы с женщиной некрасивой».
Сигрид Унсет также написала для «Самтиден» статью о сестрах Бронте. В этих трех англичанках она видела родственные души, и эссе в равной степени можно считать и литературоведческим анализом, и очередным полемическим выступлением о женском вопросе. Унсет превозносит свойственную XIX веку идеализацию верности и целомудрия и критикует современное легкомысленное представление о том, что, «если брак не удался, можно начать все сначала». По ее мнению, это далеко не так: «Только немногие люди в состоянии жить после развода так, будто брака не было и в помине». Унсет также полагает, что жизнь важнее искусства, в особенности для женщин: «Для женщин искусство кратко, а жизнь длинна — и чем больше женщина узнает об искусстве, тем больше в этом убеждается». Если женщина обращает свою страсть на служение искусству, это означает, что в ее жизни чего-то не хватает, рассуждает Унсет, ведь ни одна женщина не способна предпочесть искусство материнству. Эмилия и Шарлотта Бронте — гениальны, и гениальны именно как женщины, поэтому «вместо писания книг им следовало бы растить мужчин и женщин». Подобный анализ полностью соответствовал ее собственным предпочтениям в то время. Рассказы, над которыми она работала, были отодвинуты на второй план и дожидались редких минут покоя.
Сигрид Унсет умела управлять и распоряжаться в своем доме: награждала детей за то, что к девяти часам уже легли в постель, чтением на ночь; умела накрывать на стол, чинить одежду, помогать с уроками. Но с Трондом у нее ничего не получалось — казалось, он застыл в своем развитии и постоянно нуждался в помощи. Гораздо страшнее была другая проблема — речь шла о ее собственной дочери.
Марен Шарлотта превратилась в красивую маленькую девочку, по общему мнению, похожую на мать. Но что-то с ней было не так. Что-то непонятное, временами сводившее маленькое тельце в судорогах, искажавшее хорошенькое личико, превращая его в маску боли и страха. А ведь возраст колик давно остался позади. Малышке исполнилось почти полтора годика, а она еще не начала говорить. Судороги приводили мать в отчаяние. Как-то раз Нини Ролл Анкер заглянула в Синсен и была потрясена увиденным. Ее подруга — волосы и одежда в полном беспорядке — скорчилась, сжимая в объятиях своего маленького ребенка и пытаясь остановить бившие девочку судороги. В расширенных глазах Сигрид Унсет застыл ужас, Сварстад беспомощно стоял рядом, не зная, куда девать свои большие руки. Четверо детей сидели за столом не шелохнувшись, глядя на эту пугающую картину.
С каждой неделей становилось все очевиднее, что девочка, которую домашние ласково прозвали Моссе, никогда не станет такой, как все. Сразу после ее рождения мать, которой хотелось иметь сыновей, сказала, что ей жаль ребенка, «потому что она девочка». Теперь это заявление казалось абсурдным. Только бы у нее это прошло с возрастом! Но ребенок не ходил, не говорил, только счастливо улыбался при виде разноцветных вещей и доверчиво прижимался к матери, когда наступали судороги.
Как бы то ни было, малыш Андерс и другие дети должны были жить нормальной жизнью. Это-то было в ее силах. И Сигрид Унсет решила показать им места, которые в детстве и юности доставили столько радости ей самой. Она взяла всех детей с собой в Нурмарку на хутор Лёренсетер. Там мать и детей ждали поросшие цветами луга, зеленые горные склоны, где паслись коровы и телята, и веселые игры на свежем воздухе. Ни эта экспедиция, ни следующая, которую она запланировала, не представляли для Сварстада ни малейшего интереса. А она решила в августе-месяце, который в юности традиционно посвящала горам, — поехать на сетер Лаургорд. На сей раз она прихватила с собой только собственных детей, Андерса и Моссе.
Погода в Лаургорде радовала августовским теплом. Вдруг Сигрид увидела, как по двору мчится ее старинный приятель Поста аф Гейерстам. В последние годы они почти не общались. Она помнила его совсем еще мальчишкой — так ей казалось. Теперь же он стал отцом семейства. Он представил Сигрид свою жену-норвежку Астри и двоих сыновей, младший из которых родился совсем недавно. Старые знакомые с хутора помогали ей приглядывать за детьми, а жена Йосты могла одолжить пеленки, если с Моссе случалась неприятность. А главное, можно было понежиться у камелька в приятной компании, послушать истории о путешествиях под звуки Йостиной гармоники. Больше всего ей хотелось сидеть целыми днями на крылечке и вязать, что вполне могли себе позволить остальные женщины в пансионате. Но она приехала сюда не отдыхать: к осени издательство требовало новую книгу. О хозяйственных хлопотах можно не думать, еду подавали три раза в день, — но что толку просиживать за столом, если вдохновение не желает приходить? «Жалкие наброски», — писала Унсет Нини Ролл Анкер[291] о том, что ей удалось сочинить.
Она хотела развить историю Уни Йельде из сборника «Счастливый возраст» — теперь уже под названием «Фру Йельде» и продолжить сюжетную линию в повести «Фру Воге». Примерно та же тематика занимала ее десять лет назад, когда здесь же, в Лаургорде, она писала «Фру Марту Оули». Обе повести были о современном браке и сопутствующих ему супружеских неверностях, упущенных возможностях и сломанных судьбах. Но прошедшие десять лет существенно изменили взгляд автора на проблему и углубили этическую рефлексию. Общее название было уже придумано — «Осколки волшебного зеркала». С помощью этого образа, взятого из сказки Андерсена «Снежная королева», Унсет хотела описать такой способ мышления, при котором человек все оценивает со своей колокольни. Она задается вопросом, насколько отдельная личность в состоянии определить, что есть добро, а что — зло[292].
Серьезность тематики, судя по всему, угнетала ее, и она то и дело отвлекалась на чтение. Увлечение английской литературой продолжалось — на сей раз пришла очередь Уильяма Теккерея, к изучению творчества которого Унсет приступила со свойственной ей основательностью. Надежно укрытая от действительности деревянными стенами Лаургорда, она наслаждалась чтением, отлично осознавая, что дома за это придется заплатить работой по ночам, если она хочет-таки выпустить книгу осенью. Тем дело и закончилось: днем обычные семейные будни на Синсене, а потом бессонные ночи на кофе и табаке, лишь бы успеть.
Критики ждали очередного шедевра, и поначалу книгу встретили с удивлением. Рецензенты вопрошали, задумывались ли две повести в качестве антитезы друг другу, и если так, с какой целью — чтобы высветлить точку зрения автора? Однако Теодор Каспари, рецензент христианского толка, был готов изменить свое ранее столь негативное мнение о писательнице в лучшую сторону. На его взгляд, этой своей работой Сигрид Унсет продемонстрировала, что «человек нуждается в общем моральном знаменателе, имя которому Бог»[293]. Кристофер Уппдал именует ее достойной наследницей Камиллы Коллетт и Амалии Скрам: «ни одна еще писательница не вступала в мир норвежской литературы так уверенно». От своих традиционно доброжелательных критиков ей пришлось вытерпеть немало упреков. Например, Кристиан Эльстер нашел «Фру Воге» «довольно неинтересной»[294], а Фернанда Ниссен, сравнивая автора с Сельмой Лагерлёф, замечает, что если Лагерлёф слишком приукрашивает жизнь, то «Сигрид Унсет приукрашивает ее слишком мало»[295]. Интересно, задело ли писательницу последнее замечание. Возможно, она тогда уже мечтала о более крупных форматах?
Судьбы главных героинь ее повестей как бы дополняют друг друга — Уни Йельде оставляет творческую карьеру, предпочтя ей мужа и домашние хлопоты, в то время как Харриет Воге, после развода и потери ребенка, без каких-либо иллюзий и надежд вступает во второй брак. Именно она выражает потребность «в общем моральном знаменателе, имя которому Бог».
Никому из критиков не пришло в голову толковать этих героинь как альтер эго самой писательницы и искать детали, на которые ее вдохновила личная жизнь, однако те, кто знал ее поближе, увидели в Уни Йельде многие черты Сигрид Унсет. Конфликт между мечтой о творчестве и требованиями реальности и размышления о самоубийстве как о возможном пути выхода напомнили Сигне о юности сестры. Вообще близкие считали, что и в характере Уни Йельде, и в изображении окружающей ее среды больше автобиографических черт, чем во всем, когда-либо написанном Сигрид. Все понимали, что Сигрид Унсет приобрела новый опыт, на который опирается при создании новых произведений. Устами Уни Йельде она выражает теперь столь хорошо известную ей истину — случается, на мужа не хватает ни сил, ни желания, «особенно когда одновременно надо укладывать спать всех детей»[296]. И хотя ты по-прежнему любишь его, и только его, конфликт между долгом и удовольствием может серьезно нарушить отношения. Героиня Унсет фру Йельде вздыхает: «Какие уж там чувства, времени остается только на жизнь».
Сигрид Унсет не преминула также вставить в повествование эпизоды, связанные с пребыванием в горах, в Селе. А от фру Унсет Сварстад в повестях — опыт болезненных кризисов в совместной жизни. Их вызывают «невольно вырвавшиеся из глубины потрясенной души слова, что, однажды сказав, не вернуть». В последнее время между супругами так часто вспыхивали ссоры, что, казалось, Унсет и Сварстад попали в порочный круг. И если в «Весне» она все же приводит Торкильда и Розу к примирению, а роман тем самым — к счастливому концу, то Уни Йельде остается с мужем и детьми больше из чувства долга и любви к детям, чем потому, что нашла счастье в совместной жизни. Что касается Харриет Воге, то у нее счастья, похоже, вообще не предвидится, ни в первом, ни во втором браке, — разве что в возвышении до общего морального знаменателя, то есть Бога. В повести мы встречаем излюбленный тезис Унсет, который она вкладывает в уста врача Алисы Фальк: «Наше время делает невозможным появление Тристана и Изольды. Не явится к нам дьявол и не предложит на выбор: победить его и испытать удовлетворение, свойственное всему живому при виде поверженного противника, или выбрать счастье обладания чем-то более ценным, чем райские кущи»[297]. В очередной раз Сигрид Унсет выступает с критикой легких решений, присущих современности, в очередной раз выражает недоверие по отношению к любви, что заставляет мать или отца бросить свою семью и детей.
Пока до работы над более крупными произведениями руки просто не доходили. Моссе все чаще билась в судорогах, а Сигрид каждый раз почти что теряла разум от страха. Той осенью главной книгой для читающей Норвегии стал роман «Плоды земли» Кнута Гамсуна. Героиня романа Ингер убивает своего ребенка, родившегося с заячьей губой, — в этой сюжетной линии легко заметить продолжение дискуссии, которую Гамсун вел с Унсет несколько лет назад в прессе. Аргументы Унсет Гамсун без особых изменений вкладывает в уста прокурора[298]. Однако точка зрения самого автора стала гораздо сложнее. Он с сочувствием описывает героиню, пошедшую на «убийство из милосердия». И дает возможность Ингер, после заслуженного наказания, вернуться к нормальной жизни. Возможно, он все-таки прислушался к страстной речи Сигрид Унсет в защиту слабых?
Таким образом, самым продаваемым автором на это Рождество стал Кнут Гамсун. Первое издание «Плодов земли» разошлось с рекордной скоростью. Сигрид Унсет пока и не думала браться за масштабную работу. Той зимой она была полностью поглощена историей не фиктивной, а реальной. В этой истории фигурировал ее собственный ребенок, рожденный, как она теперь понимала, «не таким, как все».
Начало 1918 года прошло под знаком медицинских обследований и страха перед неизвестностью. Может быть, это эпилепсия. Может быть, что-то похуже — ведь Марен Шарлотта так и не начала говорить. Но как бы то ни было, Сигрид Унсет выбрала для себя писательскую стезю и не собиралась возвращаться на работу в контору. Поэтому и в этот страшный год надо было продолжать писать — пусть хотя бы урывками. У нее не было средств на передышку, особенно сейчас, когда столько денег уходило на врачей и обследования. Нужно было писать новую книгу. Она решает на время отказаться от больших амбиций и выбрать форму, с которой всегда может справиться, — сборник рассказов. На сей раз она заимствует название из Библии, из одной из Иисусовых притч{36}, — «Мудрые девы». В притче мудрыми оказались девы, которые, отправившись встречать женихов, взяли с собой не только светильники, но и масло для них. В новых рассказах Унсет, никогда не верившая в «святость материнства», развивает свою старую тему — невозможности сочетать заботу о детях и самоотверженную любовь к мужчине. Поэтому бездетная нянька часто оказывается лучшей матерью ребенку, чем родная мать. Писательница воскрешает в памяти места своих детских игр: в новеллах встречаются и Дрёбак, и улица Кейсерс-гате. В новелле «Гунвальд и Эмма» она обращается к теме, навеянной книгой о короле Артуре: как «порочной» соблазнительнице удается вызвать в сердце мужчины страстную любовь невиданной силы, какую никогда не вызвать добродетельной девушке.
Несмотря на мастерство, с каким писательница проникла в глубину страстей и пороков человеческой души, книгу ждал холодный прием. Один рецензент называет ее творческой неудачей Унсет и утверждает, что автор обрушивает на читателя «сырой материал прямо с улицы, не подвергнув его ни малейшему отбору. Сигрид Унсет просто записывает все, что видела и слышала, страницу за страницей, даже не пытаясь что-нибудь сократить или вырезать. Где же тут искусство? И этот жаргоноподобный язык, никаким законам, кроме прихотей разговорной речи, не подчиняющийся, — а таким языком и написаны ее наспех сколоченные истории, — тоже не имеет ничего общего с искусством»[299]. Критики не преминули отметить и мрачный тон повествования и вопрошали, действительно ли она готова осудить всех представителей мужского пола без разбора? Нильс Коллетт Фогт был вынужден признать, что временами писательница испытывает терпение читателя: «Если уж Сигрид Унсет решает заняться каким-нибудь мотивом, раскрыть человеческую судьбу, то мы, ее читатели, можем своими собственными глазами увидеть, как она медленно, шаг за шагом продвигается к решающей сцене книги, в которой и заключается сама суть»[300]. Тем не менее Фогт, которому по Экспертному совету было известно, с какой основательностью Унсет работает, полагает, что «в следующий раз она покорит Норвежское королевство».
Заместитель председателя Экспертного совета Петер Эгге был не так в этом уверен. Эгге недавно столкнулся с Унсет на улице Карла Юхана. И когда до него дошло, что она хотела пройти мимо не поздоровавшись, было уже поздно. Он уже остановил ее. С искренним состраданием он смотрел на женщину, исхудавшую до того, что одежда висела на ней мешком, и видел по ее глазам, что и она это тоже понимает. Казалось, у нее нет ничего общего с той Сигрид Унсет, что когда-то лучилась счастьем в Хаммерсмите. У Эгге тоже был больной ребенок, так что им нашлось о чем поговорить. Но потом Эгге будет терзаться оттого, что она на самом деле хотела избежать встречи с ним. В конце концов, он принадлежал к тем немногим, кому довелось увидеть ее во всем блеске красоты, когда ее переполняли силы и вера в себя[301].
Хотя Первая мировая война закончилась, настроение в доме Сварстадов отнюдь нельзя было назвать приподнятым. Сварстада мучил кашель, фру Унсет Сварстад изнемогала от усталости. Она выглядела так ужасно, что Нини Ролл Анкер заставила ее пойти к врачу. В том году испанка унесла много жизней в Норвегии, в том числе и молодых людей. Сигрид получила страшное известие из Западной Норвегии — в возрасте тридцати шести лет умерла подруга ее детства Эмма Мюнстер. Причиной смерти, скорее всего, стало воспаление легких, возникшее как осложнение после испанки.
А Сигрид Унсет Сварстад, тоже тридцати шести лет от роду, легла в оздоровительную клинику Мёникена на Холменколлене. Опасения Нини Ролл Анкер относительно новой вспышки туберкулеза в семье Сварстадов, к счастью, не подтвердились, однако силы Сигрид Унсет действительно были на исходе. Медицинский диагноз гласил: истощение.