ЗАМЕТКИ ДЛЯ ПАМЯТИ (1965–1966)

ЗАМЕТКИ ДЛЯ ПАМЯТИ (1965–1966)

Цель этих записей — зафиксировать, видимо для потомков, существенные факты из жизни советского общества, факты, которые не получили широкой огласки, но сыграли немалую роль в ходе дела, во всяком случае отразили важные тенденции в политической и общественной жизни.

Фон

Прежде чем записать факты, относящиеся непосредственно к периоду, предшествующему XXIII съезду партии, запишу в общей форме впечатления современников о значении отставки Никиты Сергеевича Хрущева.

Так как навязанные им обществу мероприятия в области экономики, им самим и его помощниками, а, возможно, и врагами, были доведены до абсурда, положение в сельском хозяйстве стало катастрофическим, а в промышленности, во всяком случае, крайне запутанным, — первое впечатление сводилось к тому, что устранение Хрущева диктовалось крайней необходимостью приостановить поток непродуманных импровизаций и искать разумный выход из создавшегося нетерпимого положения.

Хотя такое положение совпадало по сути, но не по форме, с официальными объяснениями, на деле очень скоро выяснилось, что первостепенное, если не решающее, значение имело намерение большинства членов Президиума [ЦК КПСС] договориться с Китаем. Они ошибочно предполагали, что для этого достаточно пожертвовать Хрущевым. Это была ошибка, свидетельствовавшая об отсутствии дальновидности и умения анализировать исторический процесс по существу.

У нас не было определенного впечатления, что…готовность договориться с китайским руководством сочеталась с самого начала с решимостью ликвидировать ради этого политику, основанную на решениях XX съезда. В том-то и дело, что, видимо, правящая группа не понимала, что не достаточно формальных жестов вроде свержения Хрущева, чтобы ликвидировать спор с китайцами. В том-то и дело, что руководители страны не учли (или не хотели додумать до конца) историческую суть и неизбежность конфликта с нынешним правительством [Китая].

Для жизни общества важнее другое: устранение Хрущева было понято не только сталинистами, но и просто чиновниками, желавшими делать карьеру, как сигнал к выступлению против решений XX съезда и за восстановление авторитета Сталина. Такие настроения объединяли разных людей, к их числу принадлежали:

1. сталинисты различных профессий (полковники в отставке, бывшие работники аппарата репрессий, «люди длинных ножей»), уверенные, что они скоро пригодятся, тупые или циничные поклонники «вождя» и т. п.;

2. политики и администраторы — не столь приверженные Сталину, как твердо убежденные, что страну надо зажать. Им нужно было не столько восстановить престиж страны, сколько оправдать (так или иначе) наличие репрессий и зажим всякого проявления демократии, даже куцей;

3. работники партийного аппарата (их было, конечно, много и среди предыдущих двух категорий), которые чувствовали, что теряют почву под ногами, видя, что и разоблачение Сталина ведет к подрыву власти паразитического аппарата, а экономические реформы постепенно лишают оправдания и базы деятельность и вмешательство некомпетентных администраторов из партаппарата;

4. национал-шовинисты разных мастей — стремление обелить Сталина объединяло на время и русских великодержавных шовинистов, и украинских или грузинских националистов-сепаратистов;

5. обыватели.

Особо надо сказать о том, что после свержения Н.С.Хрущева и образования «временного» правительства случайного состава (большинство голосов Президиума — креатура Хрущева), неавторитетного и раздираемого интригами, — активизировались и получили влияние, какого они никогда не имели, местные администраторы — секретари обкомов, а они оказались представителями реакционных взглядов, воплощением беспринципного администрирования и бюрократической ограниченности (Толстиков в Ленинграде, Егорычев в Москве и др.).

Любопытно, что незаметно было усиления влияния республиканских руководителей (по крайней мере, по сравнению с усилением роли секретарей обкомов). Это, очевидно, объясняется тем, что центральная власть сильно опасалась сепаратистских тенденций, и республиканские руководители были больше связаны, чем секретари обкомов.

Факты

Отдав дань склонности к обобщениям, постараюсь записывать только факты, не получившие огласки, или дать оценку современниками известных событий. Так как я в марте 1966 года записываю и события 1965-го, то не всегда могу быть точным в отношении хронологии.

Ранней весной 1965 г. умножились сведения о выступлениях на закрытых заседаниях, свидетельствовавших о растерянности руководства и попытках подготовить пересмотр решений XX съезда. Во всяком случае, именно в это время состоялось выступление секретаря ЦК Демичева перед редакторами, и четко (на не закрытом еще тогда заседании) было сказано, что не было периода культа личности, а был период строительства социализма. Тогда же говорилось о том, что политика мирного сосуществования не есть генеральная линия партии, ибо генеральная линия — «кто-кого» в мировом масштабе. Но самым интересным в выступлении Демичева на данный момент была констатация крайне тяжелого экономического положения — собственно, кризиса, угрозы безработицы, и небывалые признания, что «народ перестал нам верить». Никаких выводов из такого «анализа» не было сделано, кроме стандартного: надо укреплять авторитет партии, с прибавлением неосторожных признаний типа «не надо рубить сук, на котором мы сидим».

Кажется, в этой связи или по другому поводу умница Хрущев говорил о том, что большинству лиц, занимающих руководящие посты, в том числе [на] самой [вершине] власти, просто некуда податься, если их сместят с поста: у них нет ни профессии, ни знаний, для них лишение командных прав равносильно потере всяких источников существования….

…Летом 1965 г. была задумана широкая акция, которая должна была сочетать кампанию в печати с административным зажимом и репрессиями. «Идеологическое обоснование» репрессий организовать не удалось, но репрессии частично имели место…

…Осенью 1965 г. стало ясно, что в силу каких-то определенных решений…по команде из центра были произведены аресты во всех крупных городах в среде научной и литературной. Это была, вероятно, первая волна арестов, предполагалась и последующая. Но этого не случилось. Между прочим, настойчиво повторяли слух, что у Шелепина [тогдашний глава КГБ] подготовлен список лиц, «подлежащих изъятию», дабы в обществе прекратились «антиправительственные» разговоры и, вообще, можно было «надеть кляп» на общественное мнение. Любопытно, что, по слухам, первоначально в этом списке, оказывается, было 200 фамилий, к началу зимы уже 350 имен, а к середине зимы — 2000!!

Еще летом в Ленинграде состоялся «процесс шести» (или семи). Мне передавали, что это инженеры и аспиранты-химики. Они составили документ, чуть ли не критическую «платформу», под общим названием «От диктатуры пролетариата к диктатуре бюрократии» и распространяли его, размножив на гектографе(?). Кроме того, они выпустили два журнала «Колокол». На суде они держались мужественно, защищали свои взгляды, кажется, только взяли назад «как преждевременный» тезис о…вооруженном восстании. По всем сведениям, ни обвинение, ни суд не пытались опорочить или оскорбить обвиняемых, как это принято, и обвиняемые никаких претензий к следствию не имели. Приговор был: от 2 до 7 лет по ст.70 УК.

Видимо, это было «нормальное дело» в том смысле, что лица, привлеченные к суду, действительно совершили действия, предусмотренные предъявленным обвинением, и, независимо от того, как оценивать существо их взглядов, судебное дело и приговор не были нарушением законности или норм правосудия, какими были дела Бродского и Синявского-Даниэля.

Что касается самих обвиняемых — то это, видимо, первые за несколько десятков лет убежденные, честные и мужественные, самоотверженные и последовательные противники политического режима, оставшегося после владычества Сталина.

В Киеве и Львове были арестованы украинские националисты и сепаратисты, в основном студенты и молодые литераторы. Их аресты вызвали публичные протесты и демонстративные выступления, в частности, популярного московского поэта на собрании при обсуждении кинофильма.

Несомненно, что и в этом случае были арестованы лица, в самом деле проповедовавшие взгляды, противоречащие официальной идеологии. Иными словами, и в этом случае режим защищался от выступления своих подлинных противников.

Это то, что я знаю. Но на основании слухов можно еще сказать, что на Украине сепаратистские и «антимосковские» настроения имеют широкое распространение — это существенно и в самом правительственном и партийном аппарате, вероятно, до самой верхушки.

Я говорил уже, что сепаратизм силен всюду. Стало известно, что руководство Армении официально протестовало против такого соглашения с Турцией, которое игнорирует тот факт, что под властью Турции находится большая часть армянского народа и армянские земли. Упорно говорят, что в Казахстане популярны передачи из Пекина. Это как минимум…

Еще одна иллюстрация. Мне рассказывал московский литератор о беседе с образованным якутским интеллигентом. Тот говорил, что якуты не имели бы ничего против удовлетворения китайского предложения о переселении в Якутию нескольких сот тысяч китайцев. Якуты уверены, что это принесло бы пользу экономике Якутии, между тем как от русских они мало хорошего видели.

Осенью 1965 г. были арестованы Синявский и Даниэль, и началась подготовка этого нашумевшего процесса.

Вместе с тем в том же сентябре 1965 г. был возвращен из ссылки поэт И.Бродский. Но именно только возвращен, а Верховный Суд РСФСР под председательством Л.П.Смирнова оставил в силе дикое обвинение поэта в «тунеядстве» и лишь сократил срок, дабы Бродский мог вернуться в Ленинград. Известно, что секретарь обкома Толстиков опротестовал и эти решения, но из Москвы последовало твердое указание «дело Бродского» прекратить. Только после этого Бродского не только прописали, но прекратились ежедневные посещения участкового, а затем его приняли в профком литераторов. Частное определение судьи Савельевой против свидетелей защиты — писателей было отменено. [Е.А. сыграл немаловажную роль в борьбе за освобождение Бродского. Он был одним из наиболее активных ходатаев за смягчение его участи и отмену приговора, автором многих писем в защиту поэта. — Сост.] (Тем временем зимой 1966 г. Савельева была вновь избрана судьей!!!).

Ликвидация «дела Бродского» — событие, находящееся в противоречии с общей линией, направленной на усиление репрессий осенью 1965 г. Это единственное отклонение от курса объясняется только одним: тем, что общественность энергично добивалась пересмотра явно незаконного приговора по делу Бродского и получила поддержку за рубежом со стороны прогрессивных интеллигентов. Это факт и вывод знаменательные! (…)

Зима 1965–1966 гг.

Конец 1965 и начало 1966-го прошли под знаком растущего беспокойства в обществе и явных проявлений неурядиц в правительстве.

Эти противоречия и неурядицы стали еще более чувствительными, когда обнаружилось, что положение в стране и в руководстве не улучшилось даже под воздействием таких положительных и существенных событий, как начало глубокой экономической реформы, провозглашенной на сентябрьском пленуме ЦК (…)

Относительно экономической реформы. Большинство сходится в оценке, сформулированной Румянцевым [член ЦК, вице-президент АН СССР, один из «отцов-либералов» того периода — публ.] на заседании в Академии наук: «Это только начало реформы». Но, по мнению ряда экономистов и деятелей промышленности, на данном этапе (пишу в конце марта 1966 г.) реформа не может дать существенных положительных результатов по следующим причинам:

Ее осуществляют противники реформы, те самые аппаратчики, которые ранее слепо проводили все импровизации Хрущева;Во главе министерств — люди, возглавлявшие их при Сталине до создания совнархозов, и они, вопреки прямому смыслу постановлений Пленума и директив, полностью восстанавливают порядок, существовавший в прежних, строго централизованных министерствах. Один из примеров: ликвидация министром станкостроения «фирм» — объединения заводов, работа которых с трудом, но с успехом, была налажена. В «Правде» было опубликовано письмо ленинградских директоров таких «фирм», возражавших против их роспуска. А я слышал и личные рассказы директора;В аппарате управления экономикой просто-напросто нет достаточного числа квалифицированных людей, не погрязших в чиновничьем догматическом равнодушии к живой экономике;На местах, как и в прошлом, мероприятия проводятся поспешно и непродуманно, и это используется противниками реформы. Пример — перевод на новый порядок крупнейшего Усть-Каменогорского комбината дал 5 млн. убытку (рассказ балхашского экономиста).

Все приведенные выше причины малой эффективности решений сентябрьского Пленума, конечно, лишь частные проявления более общих причин, а именно того, что реформу в области промышленности, а тем более всей экономики, нельзя успешно проводить без проведения коренных преобразований в государстве и обществе. А это, в свою очередь, предполагает доведение до конца пересмотра всей политики и идеологии, оставшейся в наследство от Сталина.

Эту мысль я в своем выступлении на партийном собрании проиллюстрировал таким наблюдением: в статьях наших экономистов теперь часто проблемы додумываются и договариваются до конца, а в статьях, посвященных идеологическим проблемам, вопросы не только не додумываются и не ставятся по-новому, но, наоборот, эти статьи оказывают тормозящее влияние на проведение экономической реформы. Я имел в виду статьи в «Правде» нескольких зав. отделами ЦК(…)

Так, в этих записях, освещая экономическую реформу, я невольно вернулся к основной теме: усилия сталинистов и сторонников репрессий приостановить обновление жизни в стране, взять общество в «ежовые рукавицы»(…)

Декабрь 1965 г., январь и февраль 1966 г. прошли под знаком активизации той группы в руководстве страны, которая стремилась захватить власть, опираясь на просталинские лозунги и аппарат репрессий. Общество лихорадило. Я говорю — общество, хотя отлично понимаю, что говорю о настроениях небольшой (относительно) прослойки московской интеллигенции, правда, не только литературной, но и научной и служилой интеллигенции. Но так как, во-первых, недовольство ходом дел и крайне критическое отношение к руководству страны несомненно было явлением повсеместным и широко распространенным, и так как, во-вторых, тревога московской осведомленной интеллигенции была обоснована, — я считаю, что эта тонкая московская прослойка правильно выражала как осознанные, так и неосознанные потребности и опасения общества в целом.

Оставляю без упоминания факты, хотя бы и важные, но известные…и назову здесь не преданные огласке, характеризующие как наступление реакции, так и развитие общества (…)

…5 декабря 1965 г. на Пушкинской площади состоялось подобие демонстрации под лозунгами соблюдать Конституцию и протестами против суда над литераторами Синявским и Даниэлем. О том, что предстоит демонстрация, было известно за много дней — и в Москве, и в Ленинграде. Пришли группы молодежи из МГУ, кое-кто постарше; одним из инициаторов, по слухам, был Есенин-Вольпин. Собственно, никаких причин у демонстрации не было, зато хорошо организовались власти. Собравшиеся на площади были задержаны и погружены в заранее приготовленные машины. Насколько мне известно, всех отпустили, арестов не было, кое-кого исключили из комсомола, перевели с очного факультета на заочный. Несомненно, что среди «демонстрантов» были и просто бузотеры, и идейные юноши и девушки. Мне рассказали о том, как твердо и мужественно давала объяснения студентка на бюро [ВЛКСМ] факультета журналистики.

В общем, это было не слишком серьезном событие как по характеру и масштабу участников, так и по характеру репрессий в ответ на демонстрацию. Но, тем не менее, это веха — первая попытка политической демонстрации за 40 лет.

1966 год

29 марта. Пишу под звуки радио — передача об открытии [XXIII] съезда, но хочу все же дописать дневник за прошлые 2 месяца.

— Важной чертой внутриполитической обстановки, по крайней мере в Москве, была большая активность на закрытых собраниях представителей органов госбезопасности, в частности, пол[ковни]ков Московского обл. управления.

Главной темой этих сообщений было ленинградское дело и подготовка суда над Синявским и Даниэлем. Я слышал несколько рассказов лиц, присутствовавших на этих докладах. Хотя докладчики в соответствии со своей служебной деятельностью и намерениями, естественно, призывали к бдительности и обосновывали необходимость репрессивных мер, — все же общее впечатление, что представители «органов» соблюдали умеренность в своих высказываниях и мало прибегали к демагогии. (…) На одном собрании «высшей прослойки» идеологических работников, зав. кафедрами марксизма-ленинизма и т. п., даже наблюдался «разрыв» между выступлением «от» московского ГБ и возгласами с мест: «арестовать их всех», «в лагеря» и т. п. Докладчик сказал, что он не для того пришел, чтобы обсуждать необходимость арестов, а (…) надо предотвращать распространение ошибочных взглядов и не звать на помощь «органы».

Записывая это, я вовсе не хочу сказать, что представители «органов» не готовили репрессии или не накапливали материалы о «неблагонастроенных» лицах, но фактом является, что они свою подготовку вели осторожно и не считали декабрь-январь подходящим временем для развертывания кампании в обоснование массовых репрессий. Зато догматики и мракобесы, много лет паразитирующие при различных идеологических центрах, просто жаждали возврата к сталинским методам. Эти бездарные и безыдейные по существу люди не способны «аргументировать» в споре с мыслящей молодежью и мечтают дать выход своей злобе и сохранить свои хлебные места при помощи административных мер и репрессий.

Эти настроения находили свое выражение и в злобных нападках на «Новый мир» и требованиях снять Твардовского.

Как бы ни оценивать позиции докладчиков от «органов» и их слушателей, любопытной чертой этого периода является то, что именно деятели ГБ выступали перед квалифицированной аудиторией в роли знатоков идеологических и даже литературных проблем.

— Очень существенный эпизод этого периода: дело о рассылке фашистских листовок по каналам Московского комитета ВЛКСМ. Я слышал несколько достоверных рассказов, и хотя все детали интересны, из-за недостатка времени просто суммирую все, что знаю по этому поводу.

Инструктор МК ВЛКСМ Валерий Мих. Скурлатов, кажется, по собственной инициативе, составил «Памятку» по вопросам мировоззрения и идеологии. Эта «Памятка» целиком состояла из расистских и черносотенных лозунгов, в частности, говорилось о культе предков, о том, чтобы по «старинному русскому обычаю» мазали дегтем ворота женщин, живущих с иностранцами. Кажется, было о стерилизации. Кое-что было прямо взято из «Майн Кампф» Гитлера.

Существуют разные объяснения того, чем руководствовался автор «Памятки». Говорят и о шутке, и о провокации. Но важны не его мотивы, а тот факт, что расистская, фашистская «Памятка» была размножена и в программе (?) МК ВЛКСМ, ее, безусловно, читал другой инструктор, давший на подпись препроводительное письмо к «Памятке» одному из секретарей МК ВЛКСМ, который [его] якобы подписал, не читая «Памятки». Она была разослана для ознакомления и отзыва в несколько комсомольских идеологических организаций.(…)

Это волнующее дело было быстро приглушено. Не только о нем не говорили докладчики, в частности от «органов», на закрытых заседаниях; но, более того, попытки, хотя бы в форме вопросов, получить разъяснение по этому делу встречали резкий окрик: секретарь МК (КПСС) Егорычев и секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов назвали «провокацией» упоминание об этом деле. (…)

Автор фашистской листовки был снят с должности, но не привлечен к ответственности. Совершенно случайно… стало известно, что у Скурлатова приняли бумаги на конкурс для занятия должности в секретном секторе «специнформации» ВИНИТИ.

Если учесть, что в это же время велась кампания против Солженицына и Евтушенко, Твардовского и «Юности», становится особенно знаменательным молчание о распространении фашистской листовки по каналам ВЛКСМ!

— Зимой 1965-66 гг. было также свернуто, приглушено и вовсе не предано огласке другое дело о фашистских прихвостнях. В Ленинграде была раскрыта организация школьников, в которой прямо проповедовались гитлеровские лозунги и которая была построена по гитлеровскому образцу. Она была раскрыта, когда ее участники повесили (неудачно) одного мальчика.

Насколько я знаю, участниками были действительно только школьники (несколько сот!). Это послужило предлогом для того, чтобы, в частности, секретарь Ленинградского обкома Толстиков объявил дело политически несущественным.(…) Таким образом, и в этом случае речь идет о том, что те самые работники аппарата, которые организовали травлю ни в чем не повинного поэта Бродского и объявляют противников возврата к сталинскому режиму чуть ли не преступниками и изменниками, [готовы] покрывать изобличенных приверженцев фашизма.

Февраль 1966 года

1. Этот месяц ознаменован судом над Синявским и Даниэлем. Снова не буду писать о том, что известно из газет…, только неоглашенные или малоизвестные факты:

Еще в январе общество, во всяком случае его передовые представители, проявили свое отношение к делу. Поводом послужила гнуснейшая статья… в «Известиях» от 13.01., где ряд оборотов был прямо взят из речей Вышинского на процессах (сопоставляли). В «Известия» и ЦК было послано много писем с протестами по поводу характера статьи, «использования» людей, находящихся под следствием, открытого давления на суд и прямой клеветы. Такую же реакцию вызвала статья в «Литературной газете» от 22.01. Не стану перечислять фамилии протестовавших.

Ничего не пишу о самом суде, на котором я не был. Отрицательное отношение к самому процессу со стороны мыслящей и честной части общества вылилось в различные формы:

·  Огромное впечатление произвели письменные сочувственные выступления после приговора, а также отклики руководства всех западных коммунистических партий.

·  Перед судом В.Иванов, Паустовский и еще несколько человек просили их допустить в качестве общественных защитников. Им отказали.

·  Помимо того, Копелев и несколько искусствоведов прекрасно написали объективные экспертные заключения для суда.

·  Профессор Дувакин выступил на суде в качестве свидетеля защиты и произнес панегирик Синявскому, назвав его «белым лебедем». Дувакина потом травили в МГУ, но, кажется, не отстранили от кафедры.

·  Очень скоро после окончания суда «самиздат» распространил довольно полные записи последних слов Синявского и Даниэля…. Ясно сказав о глухой стене, перед которой оказались обвиняемые, Синявский не объяснил, с какой целью публиковал за границей свои вещи. Для меня самое интересное в его слове было: «Да, я — другой, но не антисоветский». Последнее слово Даниэля было прекрасно и убедительно построено. Он совершенно разбил пункты обвинения и — это я счел очень важным — ясно показал, что он написал повесть «Говорит Москва», стремясь в такой форме привлечь внимание к угрозе возврата к сталинскому режиму и методам. Поразительно, что один мой собеседник (не близкий знакомый), выступающий открыто против реабилитации Сталина, не понял или, верней, не хотел понять эту сторону произведения Даниэля. Многие нашли, что Даниэль не должен был, особенно перед собравшимися в зале [суда] людьми, выражать сожаление по поводу того, что враги СССР могли использовать его произведения. Я считаю, что он правильно поступил, сделав такую оговорку в конце решительной и мужественной речи.

·  Выступление, после суда, председателя суда Л.П.Смирнова в переполненном зале клуба литераторов [ЦДЛ] было встречено крайне холодно, его забросали записками, сплошь критическими и недоброжелательными… Мое личное впечатление от доклада Смирнова: он совершенно не справился со своей задачей, хотя и мог повлиять на настроения части аудитории такими цитатами, как [из] «Говорит Москва»; но, в целом, стало всем ясно, что произведения обвиняемых, во 1-х, представляют большой интерес и, во 2-х, не дают оснований для судебного уголовного дела… Симптоматично, что сообщение Смирнова не достигло своей цели, скомпрометировало суд и по мнению таких писателей, о которых я знаю, что они были бы рады признать его [решение] убедительным….

·  После суда мне стало известно о двух коллективных письмах писателей по поводу процесса. Одно — кажется, с 40 подписями — содержало просьбу пересмотреть приговор (Аксенов, Евтушенко, Гладилин и др.). Другое, которое подписали более 60 членов Союза писателей, содержало просьбу отпустить Синявского и Даниэля на поруки. Я уверен, что было еще немало письменных и устных выступлений с критикой процесса… В бюро профкома литераторов при издательстве «Советский писатель» единодушно исключили Даниэля из профсоюза. Но на секции переводчиков профкома Хинкин и другие выступили против приговора, и их поддержало большинство… Я поручил выяснить, нельзя ли профсоюзу взять на поруки Даниэля и Синявского, но к 29.08. ответа не получил.

Но как бы ни была организована кампания по поддержке суда, — существенной и новой чертой положения является, что впервые официальная кампания не только не получила широкую поддержку, но, более того, явно обнаружила и документированно не одобрила процесса значительная часть общества. Секретариат Союза писателей готовил собрание, на котором предполагалось по плану прошлых лет устроить «охоту за ведьмами», прорабатывать защитников Синявского и Даниэля, заставить принять соответствующую резолюцию. Но впервые не решились это сделать…

1. 16 февраля я присутствовал на заседании в ИМЭЛ. Как стало известно за два дня до заседания, оно было созвано для «проработки» книги историка А.М.Некрича «22 июня 1941 г.» (точное название: «1941. 22 июня». М., «Наука», 1965. — Сост.). Председатель Госкомитета по делам печати Михайлов объявил книгу «порочной», а начальник ПУРа Сов. Армии Епишев написал отрицательный отзыв и даже собирался прибыть лично на заседание. Но все сложилось иначе. Совершенно не сговариваясь (я тому свидетель), на заседание в ИМЭЛ прибыло не менее 300 историков, экономистов, международников — все сплошь квалифицированные научные работники. Собрание было переведено в самый большой зал Института. Организаторам стало ясно, что большинство пришло для того, чтобы дать отпор критике книги со сталинистских позиций. В книге Некрича, написанной всецело с принятыми установками, собраны все известные данные и приведены два новых доказательства, свидетельствующие о том, что Сталин был информирован о предстоящем нападении Германии на СССР.

Сообщение на заседании в ИМЭЛ делал Деборин, который, похвалив книгу, сделал пять основных критических замечаний, и все они — по отдельности и в совокупности — представляли собой попытку обелить, оправдать Сталина.

Выступило 18 ораторов, из них один из аппарата [ЦК?] поддержал Деборина, один не коснулся острых вопросов, а 16 единодушно раскритиковали позицию и аргументы Деборина и на хорошем научном уровне вскрыли ошибки, просчеты Сталина. На меня произвело очень сильное впечатление выступление трех полковников в расцвете сил и находящихся на действительной службе. Один из них — полковник Генштаба, другой — член редколлегии «Военно-исторического журнала». Их критика по адресу Сталина и всей его политики, процессов и т. п. была самым внушительным и резким (не по форме, а по сути) осуждением Сталина и его деятельности, в основном накануне 1941 года, но не только.

Я также выступил. Копия стенографической записи, которую я получил для правки, у меня сохранилась.

[Стенограмма обсуждения широко разошлась в самиздате. Фрагмент выступления Е.А. мы приводим в приложении к данному тексиу. Там же помещены отрывки из написанного Е.А. в 1976 г. комментария к стенограмме. В том же 1976 г. Е.А. подготовил для самиздатовского исторического сборника «Память» статью «Из истории отношений между СССР и фашистской Германией. Документы и современные комментарии» (впоследствии выпущенную отдельной брошюрой в нью-йоркском издательстве «Хроника»). Основу статьи составили тезисы, написанные Е.А. в 1965 г. Отрывки из этой статьи также приводятся в приложении. — Сост.]

Незнакомые мне молодые научные работники сказали мне, что я сказал максимум того, что надо было сказать «не выходя за рамки».

2. 5 марта 1966 года, т. е. в годовщину смерти Сталина, скончалась Анна Андреевна Ахматова. Правление Союза писателей сделало все возможное, чтобы проводы великой поэтессы, которую травили Жданов и мракобесы, не послужили поводом для общественной демонстрации. Скрыли время выноса тела из морга и вообще не устроили никакого прощания столичной интеллигенции с А.А.А. Как прах Пушкина тайно на перекладных увезли из Петербурга, так прах Ахматовой скрытно переправили на самолете в Ленинград. Все же у морга больницы Склифосовского утром собралось человек 500 (там была моя жена). Митинг был открыт частным лицом — Ардовым, и в качестве частного лица выступил с превосходной речью Арсений Тарковский и из Ленинграда — [Ефим] Эткинд. Многие поехали на аэродром и затем вместе с гробом на самолете полетели в Ленинград. Там была панихида в церкви Николы Морского и гражданская панихида в Союзе писателей (кажется). В церкви побывало свыше 4 тысяч человек, но радиотрансляции не было, и большинство не слышало сильных речей О.Берггольц и академика М.Алексеева. Был также Михалков от Союза писателей; кое-кто жаловался, что молодежь вела себя не вполне корректно в том смысле, что больше была занята съемкой похорон, чем участием в церемонии. Но хорошо, что засняли. Организацией похорон и погребением активно занимался поэт И.Бродский, а рядом с ним — директор Литфонда, выступавший в свое время как лжесвидетель на суде над Бродским.

13 апреля

…Всего несколько дней прошло после окончания [XXIII] съезда и, хотя только начинается агитационная кампания по пропаганде его решений, — уже чувствуется снова и будет усиливаться гнетущее ощущение, тревожное понимание того, что ни одна из острых проблем не разрешена. Катастрофическое положение с[ельского] х[озяйства] может привести к голоду; давно ясно, что нужны меры огромных масштабов, а не просто увеличение капиталовложений, как в какую-нибудь отрасль промышленности.

То, что экономическая реформа не вышла из стадии ограниченного эксперимента, создает в промышленности еще более запутанное положение, чем оно было до реформы…

…Моя статья в 3 «Нового мира» сразу вызвала оживленные и весьма одобрительные отзывы лиц самых разных профессий. Получилось так, что написанная год назад статья о бюрократии XX века, воспринята теперь как непосредственный ответ на реакционную травлю интеллигенции бюрократами из обкомов и др. мест. Т. о., статья стала событием общественной жизни после съезда. Замечу: (а) в первом варианте был специальный раздел о бюрократизме при социализме, но его редакция не решилась опубликовать и опубликовала лишь ту часть, которая действительно (кроме марксова анализа бюрократии) была посвящена бюрократии финансового капитала; (б) эта часть, после поправок перестраховочного характера, содержит элементы упрощения и вульгаризаторства, чем я был сильно огорчен при окончательной подготовке статьи к печати. Но я ничего не мог сделать, именно в эти дни над «Новым миром» нависла угроза разгрома. (Она, кажется, миновала).

На односторонности освещения темы в части, касающейся США, уже указал мне один знаток проблемы. Но преобладают выражения удовлетворения. Как мне сказал сегодня один доктор экономических наук, — сейчас во всем, что приходится читать, хотя бы и по древней истории, — невольно замечаешь «подтекст». Тем более в статье о бюрократии…

Парадокс: статья, в которой я вынужден отступить от своего решения объективно освещать проблемы капитализма, тем не менее не вызвала у меня укоров совести.

Появление этой статьи как-никак моя личная заслуга не только как автора. Ведь я писал в сентябре в редколлегию и в январе — Твардовскому лично, доказывал, что перед съездом принципиально важно опубликовать статьи по проблемам бюрократизма как эпохального явления. Твардовский лишь дал толчок подготовке на стадиях печатания, и благодаря этому ее удалось втиснуть в 3, когда цензура в последний момент сняла одну за другой две статьи… Мою статью цензура пропустила, а результат: оживленная, одобрительная реакция общества. Но вовсе не в том смысле, как этого хотели бы цензоры и их хозяева!

8 июня

Со второй половины мая в газетах явственно отразились решения стимулировать и ускорить проведение экономической реформы. По всем данным, с начала будущего года действующие [?] целые отрасли перейдут на новое планирование. Тогда…придадут реформам всеобъемлющий характер. Партаппарат и финорганы во многих местах саботируют перестройку, и «Правда» корит, критикует горкомы и обкомы с новых позиций. Но все это еще только проблески. Сказанное не отменяет моей негативной оценки практических результатов съезда, и вместе с тем свидетельствует о том, что «крот роет», а в этом я никогда не сомневался.

23 июня

В «Правде» опубликованы две разные статьи, но отражающие единый процесс. Одна статья, Бурлацкого, — о проблемах экономической реформы в Венгрии. Мы узнаем об угрозе безработицы, о возможности выхода на внешний рынок крупных предприятий. Серьезная статья, которая бросает свет на наши проблемы. О них — статья первого секретаря Псковского обкома Густова: «Банк и колхоз». Смелая защита новых форм кредита, критика финансовых органов и Госбанка (я уже писал о том, что через финорганы можно засаботировать перестройку)… Учащаются признаки того, что начинается размежевание внутри аппарата…

24 июля

…А между тем снова доходят сведения о [неэффективности(?)] руководства и поразительной безыдейности его ближайшего окружения, да и всего аппарата. В том, что партийный аппарат во всех его звеньях почти всегда работает вхолостую, редко приносит пользу, часто приносит вред, — сомнений нет.

Реформы в промышленности проводятся, но вырождаются в бюрократические мероприятия, чуть ли не перестройку форм отчетности. Я слышал просто страшный рассказ крупного хозяйственника, очень честного и дельного человека, о цинизме министров и формализме в проведении реформы.

В с/х положение складывается несколько лучше, чем я сам писал, то есть нет угрозы непосредственной катастрофы или голода. Есть сведения об оживлении рынков во всех концах страны. Какие-то существенные сдвиги есть, но не созданы решающие стимулы. Официальный докладчик из ВАСХНИЛа ясно показал, что проблема оплаты труда колхозников не решена и неизвестно, как ее решить.

В области идеологии и культуры повторяется процесс, который уже был: тихой сапой реакционеры и карьеристы, душители и подхалимы закрепляют за собой позиции. Но возможны большие изменения…

На этой странице кончается место в тетради. А я вообще собирался перестать вести этот дневник. Не хочется апеллировать к далекому потомку или архивариусу. К тому же, и к этому дневнику относятся мои старые стихи:

Только воду хранил я в походной баклаге,

Драгоценные вина не смел я беречь,

Только трезвые мысли вверял я бумаге

И легко забывал вдохновенную речь…

1967 год