V
V
— Ваше превосходительство, вас ожидают. Уже часа два, не меньше, — сказал, принимая поводья, Филипп, когда он ловко соскочил с взмыленной лошади, ещё и вздыбив её напоследок у самого крыльца.
— Ожидают? Кто? И зачем? — Лицо Гёте выразило досаду: день уже кончался, и он надеялся, что уж теперь-то о нём забудут, хотя бы до завтрашнего утра. Ну, а завтра... Завтра, что называется, как Бог даст. Завтра увидим, что там будет и как... А славно, однако, они погоняли по полям, по лесам! Добрая лошадка, хорошая лошадка... Проклятый репейник! Не забыть бы сказать Филиппу, чтобы расчесал ей гриву и хвост...
— Я незнаком с этим господином. Он представился как господин Крафт и сказал, что, услышав его имя, вы непременно примете его... Он утверждает, что его визит должен представить для вас некоторый интерес. Я проводил его в гостиную.
— Крафт? Крафт... Ну что ж! Ничего не поделаешь. Крафт так Крафт. Не гнать же его. Займитесь лошадью, Филипп. И не забудьте почистить её. Мне она сегодня больше уже не понадобится...
При его появлении в гостиной с кресла, стоявшего в углу у изразцовой печки, поднялся худой сгорбленный человек неопределённых лет с измождённым, землистого цвета лицом и длинным носом, уныло свисавшим над глубоко запавшим ртом. Он был без парика, в очках, в наглухо застёгнутом поношенном сюртуке, из-под которого у шеи и на запястьях выглядывало подозрительного вида бельё. Свои длинные руки он держал прямо перед собой, не зная, видимо, куда их деть, и сцепив узловатые скрюченные пальцы внизу, у самых колен. От гостя пахло табаком и тем не передаваемым никакими словами запахом заброшенности и запустения, каким всегда пахнут старые холостяки, привыкшие прятаться от людей, но всё же вынужденные иногда по каким-то обстоятельствам вылезать из своего убежища на Божий свет.
Несмотря на робость, согбенные плечи и потрёпанную одежду, было, однако, очевидно, что гость знавал когда-то и лучшие времена. Это ощущение подтверждали и его глаза, в которых светился живой, быстрый ум, и остатки достоинства в движениях, и его постоянная, еле заметная усмешка, если и не презрительная, то, во всяком случае, достаточно двусмысленная, чтобы заподозрить её обладателя в весьма высоком мнении о себе и отнюдь не лестном — об остальной части человечества. Из кармана его сюртука торчала подзорная труба — вещь, несомненно, тоже не очень обычная для жителя тихих саксонских долин.
— Господин Крафт? Вот мы и встретились наконец, — сказал, подавая ему руку, Гёте.
Гость отступил шаг назад и, согнувшись в глубоком поклоне, попытался не пожать протянутую руку, а притянуть её к губам. Гёте сейчас же резким жестом отдёрнул ладонь назад.
— А вот этого делать не надо, господин Крафт... Мы ведь с вами пусть и по переписке, но старые друзья. Такие несуразности ни вам, ни мне не к лицу.
Глубокие, будто вырезанные ножом морщины на лбу гостя разгладились, в глазах его блеснули слёзы благодарности; он выпрямился и, вытащив из кармана сложенный вчетверо платок, свирепо высморкался в него. Всё, видимо, оказалось иначе, чем он ожидал, и теперь он был несказанно рад тому, что его благодетель и покровитель с самого начала вновь утвердил его в человеческом звании, совершенно ясно дав понять, что никак не намерен унижать его и тем более тыкать ему в лицо полнейшей зависимостью от его, покровителя, благосклонности. А между тем так оно, в сущности, и было: жизнь и смерть господина Крафта действительно в буквальном смысле этого слова зависели от Гёте. Вот уже около четырёх лет Крафт, не имея за душой ни гроша, жил целиком за счёт его регулярных субсидий, и, прекрати Гёте поддерживать жизнь этого странного, никому не нужного человека, у него оставалось бы только два выхода: либо в петлю, либо с протянутой рукой по большим и малым дорогам Германии, пока его не схватят где-нибудь за бродяжничество„и не упекут в тюрьму. Никакую обычную работу в силу своего душевного и физического состояния Крафт делать не мог, а если бы даже и мог, то всё равно бы не стал. Почему? Ну, это уж, как говорится, другой разговор...
— Ваше превосходительство, будьте снисходительны. Я сейчас плохо соображаю от счастья. Мечта всех последних лет моей жизни сбылась! Наконец-то я вижу вас воочию и могу сам, не прибегая к перу и бумаге, засвидетельствовать вам свою смиренную признательность за все ваши благодеяния по отношению ко мне... Вы спасли мне жизнь, ваше превосходительство, вы вернули мне надежду, вы заставили меня вновь поверить в Бога и людей. О, если бы вы знали, ваше превосходительство, из какой бездны отчаяния, из каких адских глубин безнадёжности вы вызволили меня!.. Я давно мечтал, я давно стремился сюда, чтобы припасть к вашим стопам и выразить вам всё, что я изо дня в день, из ночи в ночь повторял все эти годы в своих молитвах. И все эти годы я не мог преодолеть свой страх, я не решался показаться вам на глаза, потому что я боялся разочаровать вас, огорчить вас своей никчёмностью, своим нелепым видом, своими манерами сумасшедшего. Да-да, ваше превосходительство, не надо, не оспаривайте меня! Я-то знаю, кто я, и знаю свою истинную цену в жизни. И я знаю, что, если бы не ваше великодушие, если бы не ваша щедрость, достойные первых апостолов и первых мучеников во имя Господа нашего Иисуса Христа, я бы погиб. Погиб окончательно и бесповоротно... Люди заклевали бы меня до смерти, как гадкого, безобразного утёнка, затесавшегося в стаю лебедей... Я жалок, ваше превосходительство, я болен, я ем, сплю, хожу не так, как другие, я думаю не так, как другие. И мир, боясь заразы, вправе исторгнуть меня, вправе растоптать меня в прах... И если бы не вы, так бы оно, наверное, и было ещё четыре года назад. А вместе со мной, несомненно, погибла бы и моя маменька, моя голубка, единственное существо на земле, кому я ещё дорог и нужен... Я боялся, ваше превосходительство, я очень боялся. Но я решился! Да-да, ваше превосходительство, я наконец решился! Если всё герцогство, вся Германия будут завтра праздновать день рождения своего величайшего поэта и величайшего государственного деятеля, почему же самому ничтожному, самому несчастному из всех облагодетельствованных им людей нельзя хоть на мгновение прикоснуться к той руке, под защитой которой он смог укрыться от беспощадной судьбы, от всех дьявольских сил этого мира, ополчившихся на него? И я ещё вчера вышел из Ильменау, я шёл весь день, всю ночь и опять день, и вот, как видите, я здесь! Простите, ваше превосходительство, за это вторжение, но я льщу себя надеждой, что ваша благосклонность...
— Хорошо, хорошо, господин Крафт. Благодарю вас за ваше посещение и ваши поздравления. А теперь расскажите мне, как вы там живете, как ваши дела? Что нового в вашей жизни? Кстати, как там чувствует себя мой подопечный, юный Петер Баумгартен[215]? Он очень дорог мне, господин Крафт. Удаётся ли вам чем-нибудь помочь ему?
— О, это прекрасный мальчик, ваше превосходительство, это превосходный мальчик! Вернее, не мальчик, а уже почти юноша... Ваш воспитанник здоров, бодр и весел и, по-моему, благодаря вашей отеческой заботе уже достаточно крепко стоит на ногах. Думаю, что скоро его уже можно будет отдать в учение какому-нибудь серьёзному ремеслу. Мальчик, например, вполне может стать художником. Он великолепно рисует... Что же касается меня, то вряд ли я сумел оправдать ваши надежды, ваше превосходительство. Чему я мог научить его? Немножко фехтовать и немножко стрелять из пистолета? Отличать компас от барометра и барометр от стенных часов? Десятку-другому английских или французских фраз?..
— Ну, это как посмотреть, господин Крафт. И это уже немало, если это вам удалось.
— Ах, ваше превосходительство... Вы так всегда добры ... Ну, чему, скажите, серьёзному и нужному может научить юношу, вступающего в жизнь, бывший моряк, бывший ландскнехт, бывший бродяга и авантюрист, сам потерпевший крушение в жизненном море и выброшенный, как рыба на песок, подыхать? Солдат наёмной ганноверской армии, целых два года огнём и мечом опустошавший города и селения Америки, может хорошо научить только одному — убивать... Даже чувству ужаса перед убийством он не может научить, потому что просто так, умом, такие вещи понять и воспринять невозможно никому... Боже мой, Боже мой... Сколько уже лет прошло, а весь этот ужас так и стоит у меня перед глазами! И днём и ночью... И опять, как тогда, я готов бросить всё и бежать, спасаться, прятаться, дезертировать... Только теперь уже куда? И от кого?
— Мальчик вспоминает меня, господин Крафт?
— Каждый день, каждую нашу встречу, ваше превосходительство! Он очень привязан к вам... У мальчика доброе сердце, ваше превосходительство, и это сердце, смею вас уверить, целиком и безраздельно принадлежит вам.
— Я очень любил его покойного отца. Он был мой друг. Берегите мальчика, господин Крафт. Это как раз тот пункт, где и ваши интересы, и мои совпадают полностью. И моя совесть спокойна, и вы таким образом честно отрабатываете свой хлеб...
— Ваше превосходительство! Да неужели я не понимаю? Я ещё не настолько лишился рассудка, чтобы не понимать, насколько это важно для меня. Я был студент, я был моряк, я был офицер. Потом я был дезертир, преступник, гонимый, нищий, презираемый всеми изгой... К тому же повредившийся в уме, боявшийся всех и вся и выползавший из своего убежища, как крыса, только по ночам... Боже мой! Так я теперь хоть на улицу не боюсь выходить, не боюсь в лавку зайти, в трактир! Не боюсь смотреть людям в глаза!.. С тех пор как стало известно, что я являюсь в какой-то мере наставником вашего воспитанника, что вы, именно вы покровительствуете мне...
— А это стало всё-таки известно, господин Крафт?
— Не по моей вине, ваше превосходительство! Ради Бога не подумайте — не по моей вине... Клянусь, я свято соблюдал данное вам слово. Но, может быть, Петер кому-нибудь сказал. Или, может быть, почтмейстер догадался наконец, от кого поступают все эти щедрые дары на моё имя. А это очень плохо, ваше превосходительство, — эта огласка? Это очень вредит вам, да? Скажите только — и, если надо, я исчезну. Одно ваше слово — и я опять исчезну, и ни вы, ни кто другой из жителей герцогства Саксен-Веймарского никогда больше не услышит обо мне.
— Ах, да разве дело в огласке? Разве в этом дело, мой друг?
Гость, не зная, что ответить, замолчал, робко и встревоженно глядя на него из-под очков и опять вобрав голову в плечи, как будто в ожидании немедленного возмездия за свою неосторожность. Гёте отвернулся от него и принялся ходить из угла в угол. Да, так, значит, дело не в огласке, господин Иоганн Вольфганг фон Гёте? Не в этом, господин премьер-министр? А в чём же тогда, позвольте вас спросить? Нет, Вольфганг, не обманывай себя — в этом, именно в этом. В той сверхгордыне, в тех претензиях на сверхвеличие, которым этот бедняга Крафт не дал проявиться так, как ты того хотел. Ведь ты хотел, ты очень хотел, чтобы никто не знал о его существовании и о твоём участии в его судьбе? Почему? Разве человек должен стыдиться своих добрых дел? И разве люди не должны знать о них хотя бы затем, чтобы иметь перед собой пример, достойный подражания, пример, который нет-нет да и подтолкнёт иной раз кого-нибудь из них протянуть руку помощи ближнему? Так почему же тогда это твоё желание сохранить всё в тайне и это разочарование, что тайна в конце концов обнаружилась? Почему? А потому, господин великий поэт, что в своём безотчётном презрении к людям ты хотел, чтобы это доброе дело было лишь делом между тобой и Богом... Минуя «всю эту дрянь, что на земле живёт». Между твоим бессмертным «я» и его всевидящим, всезнающим оком... И значит, уже с самого начала этот твой порыв был порождён не человечностью, не бесхитростной любовью и состраданием к ближнему, а твоим высокоумием, твоим стремлением встать над миром и человеческим судом... А с другой стороны, не преувеличивай, Вольфганг! Не будь педантом. Какая в действительности разница, чем был продиктован этот твой порыв — умом или сердцем, гордыней или искренним состраданием? Результат налицо: этот бедняга жив и, наверное, проживёт ещё немало лет благодаря твоей помощи. А что двигало тобой, то или это, кому какое дело, в конце-то концов? Да и не всё так на самом деле просто, если подумать... Кто может отделить высокий ум от искреннего сострадания? И можно ли их вообще отделить? И разве не было в твоей жизни поступков, когда ничто, кроме прямодушия, кроме простого и бесхитростного сочувствия к людям, не двигало тобой? Было, и немало было. Тот же Петер Баумгартен, если уж на то пошло...
— Как продвигается ваша автобиография, господин Крафт? Судя по вашим письмам, это, наверное, теперь главное дело вашей жизни. Так? Или не так?
— И так и не так, ваше превосходительство... Не сама автобиография, а одна, но очень важная мысль, которую я намерен вложить в неё. Эта мысль и есть теперь моё главное дело в жизни. Признаюсь, я не такого уж высокого мнения о себе, чтобы считать, что моя особа как таковая может представить какой-либо значительный интерес для человечества. Если бы речь шла только обо мне, о событиях моей незадавшейся жизни — о, я, наверное, предпочёл бы умереть в ничтожестве и неизвестности, чем таким трудным, таким мучительным путём пытаться привлечь внимание людей к своей персоне!.. Но дело не во мне, ваше превосходительство. Дело в том выводе, который я извлёк из всех ужасов и страданий моей жизни. Нет ничего, ваше превосходительство, страшнее убийства на войне, нет ничего ужасней и нелепей этой бессмысленной бойни, в которой люди убивают друг друга неизвестно за что. Не будучи даже знакомы друг с другом и не имея никаких личных причин убивать своего противника. Нет, не своего противника, а своего собрата по несчастью. И нет ничего другого в мире, в чём бы люди были бы так виноваты — виноваты сами, по своей собственной глупости и слепоте, без всякого вмешательства в их дела каких-либо высших сил. Кто-то же должен, ваше превосходительство, сказать наконец об этом людям? Конечно, я сознаю, что многие до меня уже пытались это говорить. Но кто услышал их голос? Чьи воспалённые мозги им удалось образумить? Чьи окаменевшие сердца им удалось смягчить? Все, кто писал об этом, кто проповедовал это в церквах и на площадях, — все, все потерпели неудачу. Почему? Мне кажется, я знаю почему. Потому, что они не сумели найти тех слов, которые заставили бы людей опомниться и ужаснуться тому, что они творят. Ах, ваше превосходительство... Никто лучше меня не знает, что такое убийство и что такое война... И я... Именно я... Я должен эти слова найти! И я их найду... Я клянусь, найду!
Гёте даже попятился: внезапная перемена, произошедшая в госте, поразила его. Вместо робкого, униженного просителя перед ним стоял теперь Савонарола[216], чьи горящие глаза, вздыбленные волосы, закушенные губы и яростно сжатые кулаки могли бы испугать кого угодно. Нет, никаких сомнений быть не могло: конечно же это был безумный человек! Счастье ещё, что с его, Гёте, помощью ему удалось спрятаться в Ильменау, в этом маленьком городке, затерянном в лесной глуши. В любом другом, более людном месте его, несомненно, весьма скоро упекли бы в тюрьму или в сумасшедший дом, А он ещё советовал ему обосноваться в Иене! Мало советовал — даже настаивал, чтобы он поселился там да ещё приписался к Иенскому университету... Нет, по-честному говоря, можно понять людей, которые предпочитают не видеть и не слышать этих проповедников, а держать их на цепи... И дело вовсе не в том, какая именно идея обуревает в данную минуту такого безумца. Это может быть призыв ко всеобщему покаянию и смирению, а может быть — к поголовному переселению куда-нибудь в Китай, а может быть — к избиению всех еретиков до единого — не важно же к чему. Важно не это, важно то, что ради своей идеи они ни на мгновение не задумаются сжечь всякого, кто не согласен с ними... Но, к сожалению, приходится признать, что именно эти люди движут миром. Кто отметил их, дьявол или Бог, — откуда нам знать? «Нет, господин Крафт, я не ошибся, когда протянул вам руку помощи. Чем черт не шутит, может быть, когда-нибудь вы действительно напишете книгу, которая будет жечь сердца и которая сделает людей чуть умнее, чем они были до вашего прихода в мир. Помогай вам Бог, господин Крафт! Только, пожалуйста, опустите кулаки: у меня слабые нервы и, откровенно говоря, я не большой любитель таких сцен. Хватит с меня и Шекспира в Веймарском театре... Кроме того, там хоть есть гарантия, что король Лир в экстазе не бросится с подмостков вниз крушить ложи и партер...»
— Поверьте, господин Крафт, я очень сочувствую вашей благородной идее и вашему великому делу. И я желаю вам всяческих успехов на этом поприще... Кроме того, признаюсь, вы возбуждаете во мне чисто профессиональный интерес. Как вы знаете, я ведь тоже литератор. Вы весьма справедливо заметили, что до сих пор по данной проблеме никому нужных слов найти не удалось. И, скажу вам, я не только как человек, но и как профессионал буду искренне рад, если вы будете первым, кто их наконец найдёт.
— Я найду, ваше превосходительство! Верьте мне: найду. Я обязательно найду!.. Но, Боже мой, если бы только кто знал, как же трудно их искать! Одно, другое, десятое, сотое — и всё не то, всё не то. Ничто привычное, тысячи раз слышанное здесь недопустимо... Слово это должно быть таким, чтобы, услышав его, каждый человек содрогнулся и возопил: «Отрекаюсь! Отрекаюсь убивать! За себя и за всех своих потомков — отрекаюсь от войны, от убийства, от грабежей и насилия. От всего, что сделало адом нашу жизнь на земле...»
— Да, нелёгкую задачу вы перед собой поставили, господин Крафт... Очень нелёгкую задачу. По-моему, даже Иисусу из Назарета найти таких слов не удалось. А он, согласитесь, был великим мастером по части слов. Так что, повторяю, я очень сочувствую вам, господин Крафт. Дай Бог вам эти слова найти.
— Иногда, ваше превосходительство, мне кажется, что я уже нашёл их. Да-да, несомненно, многие из них я уже нашёл. Но все они пока ещё как-то в беспорядке, вперемешку, кое-как. Их надо выстроить, привести в порядок... Нацелить в одну точку... Но это нечеловечески трудно, ваше превосходительство! Здесь нужна полная сосредоточенность, полная чистота и спокойствие души, отрешённость от всего низменного, от всех страхов и корысти. И я... Помогите мне, ваше превосходительство! Умоляю вас — помогите! Когда-нибудь... Кто знает? Может быть, когда-нибудь мне удастся вернуть вам сторицею все мои долги. Или, по крайней мере, там, на том свете, припадая к стопам Всевышнего, отмолить долгую и тихую жизнь вам и всем, кто вам близок. За вашу великую доброту и сострадание к людям... Час мой близок, ваше превосходительство, я знаю — близок. Как только я выполню свой долг, как только я найду то, что ищу, я уйду из этого мира. Я буду уже не нужен ему. И может быть, мой голос перед престолом Всевышнего будет самым сильным из всех тех бесчисленных, кто на земле и на небесах славит ваше имя. Имя, составляющее гордость и надежду не только нашей несчастной родины, но и всего человечества... Умоляю вас, ваше превосходительство! Помощи... Помощи прошу!
И вновь быстрая, почти мгновенная перемена, произошедшая в госте, поразила Гёте. Не было больше Савонаролы, был худой, нескладный, жалкий человек, умоляюще прижимавший руки к своей впалой груди и смотревший на него глазами, полными слёз. Казалось, ещё немного — и он упадёт перед ним на колени и поползёт по ковру, простирая вперёд руки и хватая его за полы сюртука. Господи, не слишком ли много сегодня этих душераздирающих сцен? И всего лишь за полдня! Шарлотта, гауптвахта... Теперь ещё и этот безумец... Если он забьётся в истерике, одному, пожалуй, не справиться с ним, придётся звать на помощь Филиппа. Ах ты, Боже мой, как это всё некстати, не ко времени... У самого, что называется, голова кругом идёт, а тут ещё возись со всяким сумасшедшим...
— Помощи, господин Крафт? Что вы имеете в виду? Мне казалось, в меру своих сил я...
— Да-да, ваше превосходительство! Вы мой спаситель! Вы спасли мне жизнь, и я ваш должник на вечные времена! Признательность моя вам не имеет границ, и я ни на минуту не забываю об этом. Но я хотел... Я надеялся... Ваше превосходительство! Нельзя ли... Нельзя ли несколько увеличить моё содержание? Ненадолго, нет... О, совсем ненадолго! Дело в том, что таким образом через год-два я вообще смог бы освободить вас от всяких забот обо мне. Я бы купил тогда у нас в Ильменау какую-нибудь крохотную лавчонку, маменька моя торговала бы, и мы с ней могли бы тихо и мирно жить на доходы от торговли и не докучать вам больше никакими просьбами о себе. И тогда бы я спокойно, не дёргаясь и не терзаясь никакими страхами и заботами, докончил бы свой труд...
— Боюсь, что у вас превратное представление о моих возможностях, господин Крафт. Доходы мои достаточно скромны. И из них не менее двухсот талеров, то есть не менее одной шестой их годовой величины, я теперь выделяю на помощь вам. Я не богат, господин Крафт. И более того...
— О, простите меня, ваше превосходительство! Простите мою поспешную, мою необдуманную просьбу. Я глубоко сожалею, что высказал её. Но я думал, что я...
— И более того, господин Крафт. Должен вам сказать, что есть вполне реальная опасность такого поворота событий, что и этих скромных доходов я в ближайшее же время могу лишиться... Может быть, частично, а может быть, и совсем...
— Поворота? Простите, ваше превосходительство... Я что-то очень плохо соображаю. Туман какой-то в голове. Поворота? Какого поворота? Может быть... Может быть, у вашего превосходительства не всё ладно со здоровьем?
— Да нет, господин Крафт. На здоровье мне грех жаловаться. По-моему, я ещё никогда в жизни не был так здоров, как сейчас. Нет, речь не о здоровье. И вообще не об объективных причинах. Речь идёт только обо мне, о моём выборе. О выборе того или иного из двух возможных решений. Проблема не в здоровье, господин Крафт, проблема в том, что мне, вполне возможно, скоро придётся просить об отставке. И может быть, даже искать себе местожительство где-нибудь в другом месте.
— Где, ваше превосходительство? Где в другом месте? И зачем?
— Где? Ну, пока ещё я и сам не знаю где. Да это, в конце концов, и не важно... Германия — обширная страна. Где-нибудь, надеюсь, и для меня в ней найдётся уголок. Но прощу вас не забывать, господин Крафт, это пока секрет. Государственный секрет... И я целиком полагаюсь здесь на вашу скромность.
— Да-да, конечно, ваше превосходительство. Я понимаю. Я всё понимаю. И не беспокойтесь, я ни при каких обстоятельствах не обману вашего доверия. Ни одна живая душа ни слова не услышит от меня... И это скоро? Скоро это произойдёт, ваше превосходительство? Могу я вас спросить?
— Не знаю, господин Крафт... Не знаю... Может быть, в течение нескольких месяцев. А может быть, и в ближайшие же дни.
— Месяцы? Дни?.. О, Боже мой!.. А как же тогда я, ваше превосходительство? И моя маменька? И юный Петер Баумгартен? Как же вы предполагаете распорядиться нашей судьбой?
— Вы?! Да, вы... И ваша маменька... И юный Петер Баумгартен... Да, вы правы. Это ведь тоже вопрос. И совсем немаловажный вопрос. Не знаю, господин Крафт. Пока не знаю. Думаю, что что-нибудь придумаем. Обязательно что-нибудь придумаем.
— А что?! Что придумаем, ваше превосходительство?! Простите великодушно моё возбуждение, но вы же понимаете, что для меня это ужасный вопрос. Если хотите, вопрос жизни и смерти. Что мы можем придумать, ваше превосходительство? В реальности — что?! Если вы нас бросите, если вы не сможете больше нам помогать? Или, если совсем уж называть вещи своими именами, — нас содержать? Ну, Петера ещё кто-нибудь подберёт. Да он уже и сам на худой конец в состоянии прокормить себя. А я? А моя маменька? Что мы-то можем придумать? Камень на шею — и в пруд?
— Успокойтесь, успокойтесь, господин Крафт... Не следует так быстро впадать в отчаяние. Конечно, при любом моём решении я позабочусь о вас. Вопрос ещё окончательно не созрел, и тут ещё могут быть разные нюансы и варианты. Одним словом, господин Крафт, я взял на себя ответственность за вас перед Богом и собственной совестью, и я от этой ответственности отрекаться не намерен. Уверяю вас, при любом повороте событий я найду способ обеспечить ваши интересы.
— При любом?! Даже если вы сами вынуждены будете отправиться в изгнание? И может быть, извините меня ради Бога, без гроша в кармане?..
— Ах, ну разве можно быть таким напористым, господин Крафт? Вы же видите, что я сам пока в растерянности, что я сам для себя ещё ничего не решил. Скажу вам только одно: даю вам слово, что я в любом случае позабочусь о вас. Ничего большего, к сожалению, господин Крафт, я вам сказать пока не могу. Будьте же благоразумны, дайте мне сначала самому разобраться во всём.
— Простите меня, ваше превосходительство. Ради Бога, простите меня. Но это всё как обухом по голове...
— Прошу меня правильно понять, господин Крафт, но, к сожалению, я вынужден прервать нашу встречу. Уже вечер, и герцог ждёт меня с докладом. Прощайте, господин Крафт. Спасибо, что навестили меня. И прошу вас — верьте мне. Не надо отчаиваться, всё будет хорошо. Я верю: всё будет хорошо.
— Да-да, ваше превосходительство, конечно... Всё будет хорошо... Прощайте, ваше превосходительство! Я буду денно и нощно молиться за вас. Прощайте... и... и... и... Ваше превосходительство, не забудьте, ради Бога, — я надеюсь! Помните, умоляю вас, помните — я надеюсь! Вы единственная моя надежда на земле...
Солнце село. Последние его лучи ещё догорали на верхушках деревьев, но в лесу уже сгущался и начинал постепенно темнеть сырой и серый вечерний сумрак. Гёте долго смотрел в окно, провожая взглядом медленно удаляющуюся спину сутулого долговязого человека, одной рукой тяжело опиравшегося на суковатую палку, а другой придерживавшего какую-то котомочку, перекинутую через плечо. Несомненно, ему было нелегко идти: ноги его передвигались с трудом, шаги были нетверды, и, не знай он, кто был этот человек, он бы, наверное, подумал, что по дороге бредёт какой-то подвыпивший бродяга, поглядывающий, какую же ему выбрать канаву, чтобы без помех завалиться на ночлег... «А где, интересно знать, Крафт собирается ночевать? Ближайший постоялый двор в четырёх вёрстах... Хватит у него сил, чтобы добраться до него? Или послать за ним, пока не поздно, Филиппа? Да и накормить, наверное, надо было бы беднягу. Из головы как-то совсем выскочило спросить, ел он или не ел... А, да ладно. Так — значит, так. Поздно уже возвращать его. К тому же неизвестно ещё, что для него сейчас лучше: отдохнуть, отдышаться на лесной дороге или опять сидеть в доме человека, от каприза которого зависит вся его жизнь... Прощайте, господин Крафт! Доброго вам пути. Я тоже буду молиться за вас. Всё-таки вы наш брат, гений... Или сумасшедший — но это уже кто какие предпочитает слова. И не отчаивайтесь, если вы так и не найдёте никогда то, что вы с такой страстью ищете сейчас. Более того, я мог бы вам заранее сказать, господин Крафт, что ни вы, ни кто другой никогда их не найдёте, эти ваши всепрожигающие слова. Их просто не существует в природе — вот и всё. Но разве это резон, чтобы вам не жить на земле? Нет, не резон... Совсем не резон... Прощайте, прощайте, господин Крафт! Доброго вам пути...»